Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
-Мне нужно будет отлучиться по делам, а после забрать со школы Пашу,- сказала она, приподнявшись с моего плеча.
-Да, конечно, но...
-Что, "но"?
-Я, естественно, уйду, но я не могу уйти в кровавых тряпках и нижнем белье.
-Это само собою разумеющееся. Пойдем.
Она встает с кровати и легко, почти на цыпочках уходит из комнаты, такая невесомая и хрупкая. Я встаю тоже и понимаю, что нет, видимо, такой части моего тела, - если избегать пошлых, низких и неоригинальных шуток - которая сейчас бы не болела. Все ноет, где-то раны раскрылись вновь и кровоточили. Обыкновенно меня то беспокоило мало и еще меньше, - я о том даже не думал - когда был зол или пьян. И в том, и в другом состояниях я полностью терял мироощущение, мировосприятие как таковое, а временами - и мировоззрение. Соорудив в своей голове нехитрый маршрут, я поковылял, прихрамывая на правую ногу, туда, где только что исчезла в проеме Мария (Катя? Изабелла? Ванесса?). Я чувствовал нечто необыкновенное, оно было внутри. Что-то, что выбивалось из каждодневного набора-ассортимента используемых эмоций, чувств, ощущений, мыслей, в целом было исключением из существующего порядка простых составных частей, что в итоге своем рождали меня, вечно кричащего на кого-то, нервничающего, как то некоторые называли, "дёрганного", либо пропитанного меланхолией и алкоголем. В целом, противоречивого. Я прекрасно знаю свои недостатки, свои хорошие черты, но совершенно не знаю себя. Я будто наблюдаю за своими действиями со стороны и боле ни на что не способен. Тавтология? Нет, к сожалению. Это называется человеческой душой, предметом, что нельзя познать. Понять, объяснить мотивы поступков и желаний, но не познать.
Везде было очень светло, светло в отношении цветовой гаммы помещений, мебельных атрибутов и в отношении освещения: всюду шторы и легкий тюль были распахнуты, потому каждый сантиметр пространства прорезался солнечными лучами. Удивительное зрелище в нашу туманную, дождливую, сумрачную осень. Хотя, впрочем, в нашем городе каждый сезон такой: слякоть, ветер, грязь и перемазанное сажей напополам с толченным свинцом или магнием небо.
Когда я зашел в одну из комнат, то увидел огромную гардеробную. По левому ряду висели женские платья и костюмы всех возможных фасонов и расцветок. Сам лично я смог разглядеть в общей разнобойной свалке их пару платьев фасона шифт, несколько, так называемых, "бебидолл", около десятка платьев с запахом в цветовой гамме от белого до ржаво-красного и одно платье вида "чарльстон", буквально сводившее меня с ума своими яркими черными и белыми подолами, с лифом чуть ниже талии. И стало мне совсем плохо, когда я обернул свой взгляд на противоположную сторону этой чудесной комнаты, в которой я бы, пожалуй, остался навечно. По правой стороне на вешалках были мужские костюмы, однобортные на одной, двух и трех пуговицах, двубортные, французского, английского, американского, итальянского покроя и пошива. И все это она делала сама. В такие моменты я понимаю, что нет бездарных людей, вновь в этом убеждаюсь и сейчас. Бездарных людей нет, но есть те, кто не может найти себе дело согласно своего склада ума. Каждый из нас гений, но почти никто в это не верит, верить не хочет или настолько глуп, что просто не может. Мы живем в тот век, когда быть глупым стало буквально модным. Люди не видят в этом ничего страшного, но ведь это - самое страшное!
-Выпустить тебя из своей квартиры в таком виде нельзя действительно.
-Потому, что я могу заболеть?
-Потому, что я не хочу, чтобы соседи спрашивали: "А что этот голый мужчина делал у вас?".
Мы переглянулись взглядами и друг друга поняли, хитро улыбнувшись, пока Мария (Даша? Диана?) перебирала вешалки с костюмами на них. Перебирала своими руками. Ручками. Теми самыми, которые я готов боготворить, которые я даже имел возможность держать в своих! Это - совершенство, это - чудо воплоти.
-Примерь этот,- она снимает одну из вешалок и передает мне.
Только сейчас мне пришла в голову мысль, что я не стесняюсь - хотя когда и чего я стеснялся? - стоять перед ней в таком виде. Что меня смущает больше, так это то, что не стесняется она.
В руки ко мне попал венец швейного дела, лучшее, кажется, что можно было сыскать в ателье "Мария и Ко." (ателье? Магазин? Мастерская?), в руки мне попал костюм-тройка черного, идеально черного матового цвета с белой подложкой, аккуратными неприметными пуговицами, коих было на бортах пиджака две, жилет был при двух белых вставках, которые в отдалении напоминали слишком большой и неуместный воротник, но смотрелись они чертовски хорошо - по крайней мере мне так казалось, а потому того было достаточно. Пока я разглядывал все это, в меня прилетела шелковая (египетский хлопок? Может, французский?) рубашка - как я смог обнаружить позднее, конечно, на запонках - цвета "Шампань" (белая? Бежевая? Бордовая? Черная? В синюю полоску? Лиловая?) в мелкую шитую клеточку.
-Запонок у меня нет, галстуков тоже, потому тебе позволительно взять свои.
-Да, так и подумал. Спасибо большое тебе.
-Спасибо? Выпишешь мне чек, Пааво,- усмехнулась она и ушла куда-то, быть может для того, чтобы я оделся. Зачем, конечно, спрашивается? Но соглашусь: смотреть, как человек одевается лишено всякого интереса и соблазна. Хотя, впрочем, соблазн рождает не человек, но одежда на нем. Возможно: желание избавить его от этой самой одежды. Количество от желания, зачастую, прямо пропорционально.
-Да, конечно.
Чтобы облачиться во все это мне потребовалось не больше пяти минут, но около двадцати минут сверху я еще потратил на созерцание себя в зеркало, шедшее от самого потолка до пола. Я кружился и так, и так, застегивал и расстегивал пуговицы, поправлял воротник, первый, второй, третий, отряхивал идеальные стрелки на брюках, оттягивал борта пиджака, перевязал пару раз галстук и постоянно подвигал его то левее, то правее: тот все время смещался с центра. И все было просто шикарно, как было сказано, "вкусно", но не хватало тех самых запонок. Он говорил со мной, говорил во мне. Не человек выбирает одежду, нет. Одежда выбирает человека. Это костюм был галантен. Он был очень учтив и сдержан, фееричен и шутлив, но сдержан, повторюсь вновь и снова. Он был тем, что сейчас нужно мне. Я же был лишь живой вешалкой и фундаментом для тканевого комика-симбиота.
Я отправился на поиски запонок, поочередно вспоминая места, где бывал вчера. Те места было обнаружить нетрудно из-за того, что то тут, то там на обоях или на полу оставались еще заметные капли запекшейся крови, похожей на пережаренную корочку на молочном поросенке. Когда мои старания и попытки увенчались полнейшим разочарованием, я решил, что чем искать запонки, лучше найти Марию (Ирину? Викторию? Елену?). Но и она куда-то запропастилась или же очень умело циркулировала между комнат, когда я заходил в одну и покидал другую. Наконец, я ее увидел.
-Мария! (Беатрис? Белла? Кристина?)
-Пааво, постой.
Она подошла ко мне, держа что-то за спиной. Я сразу то заметил.
-Я не вижу ничего прекрасного в том, что такой ... красивый молодой человек ходит в таком прекрасном костюме - спасибо, конечно, мне - и, что ужасно, в обмотках и бинтах, потому снимай их и надевай... Надень, пожалуйста, вот это,- произнесла она и со словами этими протянула мне две перчатки, две белые перчатки.
Не проронив ни слова, я слушался ее, снимал бинты, но хватило пары секунд, чтобы Мария (Одда? Ангела? Или Берта?) поняла, что без нее справиться никак не представляется возможным: делал я наказанное очень грубо, небрежно и неаккуратно, а под ее движениями ткань, вымокшая прошлой ночью кровью - и не только моей - будто бы спадала сама, не встречая никаких затруднений. Когда кисти мои лишились этих своих лечебно-оздоровительных одежд, то предстали передо мной в виде самом отвратительном: создавалось впечатление, что вчера ими я решил нанести вред коктейлю из гвоздей, стекол и кремния. И все это, кстати и непременно, горело. Коктейль. Мне неумолимо захотелось освежиться "Северным сиянием".
-Вот. А, если сделать так, - она помогла мне надеть перчатки, чтобы я не задел ран,- то можно даже подумать, что ты ведешь приличный образ жизни.
-Это... Это действительно чудно выглядит. Мне нравится.
Но, видимо, нравится это не мне, а ему. Черному матовому костюму. Я есть ничто. То, что я ношу, и определяет то, что я есть. Не дай, Боже, мне когда-нибудь облачиться во что-либо похабное: даже не поймете, как умру в канаве, захлебнувшись собственной блевотой.
Довольная своей затеей она улыбалась широко и беззаботно, обнимая себя руками и пошатываясь из стороны в сторону.
-Но мне никак не найти запонки.
-Ах, да. Точно. Я их оставила в ванной. Минуту.
Думать очень тяжело, а думается очень медленно: ко мне пришла еще одна запоздала мысль, суть которой была в том, что за время моего самолюбования в гардеробе, Мария (Евгения? Александра? Тамара?) сменила домашний наряд на черную юбку-карандаш и белую блузку с круглыми углами краев воротника.
Она вернулась через полминуты и принесла искомые мною предметы.
-С инициалами? Интересно.
-Да. Давний подарок.
-А теперь поспешим.
Когда мы расстались с Марией (ДА, БЛЯДЬ, КАК ЖЕ ЕЕ ЗВАЛИ?) около ее дома, я побрел в малоизвестном мне направлении, размышляя о чем-то тревожном, тревожном, но том, что вспомнить никак не удавалось. Меня преследовало ощущение, что я уже встречал Марию (СКОЛЬКО РАЗ, СКОЛЬКО?!), переживал эту встречу и эту ночь. Однако, сейчас было очень важным иное: туфли превратились в нечто тоже крайне неэстетичное. Требовалось срочно изменить текущее положение вещей. Выйдя из дворов, я понял, что ушел за много кварталов от бара. Словив такси, я отправился за портмоне, оставленном в кабинете. Вышедшее солнце в симбиозе с поздним для меня утром рождали необычные и странные ощущения нереальности всего, что я наблюдаю. Я был спокоен. Просто спокоен. Будто вырвался из страшного смертоносного шторма, спрятался в тихой гавани от всех ужасов и неприятностей. Я - подводная лодка в штольнях.
888
Стук в дверь.
-Мы открываемся через два часа. Приходите позже!
Стук повторяется, но куда наглее и громче.
-Мы закрыты!,- стук превращается в неумолимый и нескончаемый грохот.
Официантка, что до сих пор продолжала прибирать зал после ночного кутежа, подзывает одного из отдыхающих в комнате персонала охранников. Тот с видом, демонстрирующим полнейшее нежелание выполнять свои обязанности, все же поднимается с дивана и идет ко входу. Кулаки уже во всю силу бьют по двери, когда та распахивается. Охранник в одно мгновение становится куда проще в лице и в своих намерениях.
-Господин Лепик, доброго вам дня.
Пааво, чье лицо по-прежнему гладкое и смятое, а волосы - по-прежнему жирные, отталкивает его с дороги. Его голова болит жутко, как и все прочие поврежденные части тела. Вновь.
-Где администратор?
-В вашем кабинете.
-И какого черта?
-Собеседование с девушкой. Хочет работать у нас барменом.
-Замечательно,- весь диалог мужчина вел по пути к своему кабинету, не отрывая взгляда от пункта назначения - входной туда двери. Как только охранник понял, что уже больше незачем ему, то помялся на месте и ушел на свой облюбованный мягкий пост.
Пааво открыл дверь и остановился в проходе с высоко поднятой левой бровью, увидев картину, увидев сцену, происходящую буквально на его столе: на этом самом деревянном предмете для работы и декора лежала уже почти голая девушка вкруг которой по всем шкафам, креслам и полу была раскидана ее одежда, а на ней - буквально на ней - находился никто иной, как администратор бара "Клюква".
Администратор поднялся, оторвав свои губы от поцелуя, перевел дыхание и сказал:
-Доброе утро, братец.
Пааво, как ни в чем не бывало прошел далее, повесил пальто на крючок подле шкафа и присел в свободное от вещей или чего бы то ни было иного кресло.
-Добрейшее, сестрица.
Девушка, причмокивая подбирала слова для своей оправдательной речи, но лишь спросила:
-Как ты провел ночь? Устроил погром в баре, подрался с клиентами, а затем просто исчез. Я бы даже начала переживать, если бы не знала, куда ты пойдешь,- волосы спадают ей на лицо, она пытается сдуть их, но неумело и безуспешно.
-Даже так?
Девушка, пришедшая устраиваться на работу, притаилась и лежала под Агнетой неслышно, не дыша и не двигаясь.
-Да. А мы тут собеседование проводим с ... Как тебя зовут?
Девушка продолжала смотреть большими непонимающими глазами на восседающую над ней Агнету. Глазами большими и жалостливыми, как у ягненка. Не выдержав ожидания, та ударила ее по лицу и спросила вновь:
-Как тебя зовут, милая моя?,- и схватила ее за острые скулы и пухлые губы.
-Маргарита.
-Ну вот! Наконец-то! Мы смогли это сделать! Вы приняты! Заступаете сегодня в восемь вечера на бар!,- Агнета нежно взяла ее лицо в свои руки и уперлась своим лбом в ее лоб, горбинка на носу уперлась в ровный, немного вздернутый носик свежеиспеченного бармена.
Та истерически усмехнулась.
-А если мне не понравится, как ты сегодня будешь работать, то я тебя буду иметь до скончания твоих дней,- сестра Лепик резко стала серьезной,- тебе это ясно, дрянь?!,- вскричала она наконец на нее.
-Да, госпожа Агнета,- Маргарита вжалась в себя, боясь дышать, шевелиться, говорить и, кажется, даже жить.
-Проваливай. Сейчас же.
Ровным счетом ничего необычного. Каждый раз она так принимает на службу женский персонал. Мне думается, в баре нет ни одной представительницы ее гендера, что она бы не отымела.
-Пааво, ты чего такой счастливый?
-Советую заметить то, что я не бываю в плохом настроении: у меня любое настроение хорошее.
-У тебя любое настроение - истерика. А я спрашиваю, почему настроение такое хорошее, Эстонец?
Агнета резким движением всего тела спрыгнула с нового бармена и стала собирать и надевать свои вещи, в то время как перепуганная девушка просто схватила свои одежды и выбежала прочь.
-Замечательно выглядишь,- аккуратно перевел тот тему.
-Ты тоже. Что это у тебя на руках?,- на ее бедрах расправляются и упруго натягиваются брюки.
-Считай, что теперь всегда буду ходить в них. Изысканно, неправда ли?
-Богема, да?
-Именно.
-У тебя не выходит нести на себе эту роль.
-Зануда.
-Ты.
-Какого черта вообще ты решила поиметь нового бармена в моем кабинете? Как будто у нас свободных номеров нет.
-В твое отсутствие приходится исполнять все твои функции и обязанности,- девушка закончила застегивать блузку и стала завязывать галстук, поведя бровью.
-Да и тем более, я знаю, что тебе нравится наблюдать со стороны. Разве нет? Я прекрасно помню эти… отголоски подросткового возраста. Ха.
(СУКА.)
-Однако, как вчера все прошло?
-Аналогичный вопрос.
-Я задаю вопросы, а не ты.
Агнета тяжело вздохнула и закатила глаза, наконец, накинув на плечи пиджак.
-Ну, без тебя не было такого бедлама, который происходит с тобой. Все более или менее прилично. Вызывали полицию, да только я позвонила нашему общему знакомому полковнику несколько раньше. В целом боле происшествий нет. Гостей - тоже. Встреч на ближайшее время не назначено.
-Это здорово.
-Собираешься взять отпуск?
(Сабилаешьсявсядьотлуск? Скотина.)
-Откуда тебе знать?
-Потом поймешь,- рассмеялась сестра, упав в кресло и закинув ноги на подлокотник, закусив мизинец с длинным ногтем.
-Хорошо. Я готов согласиться даже с этим.
-Я люблю такие дни. В такие дни я начинаю предсказывать будущее,- Агнета затанцевала руками словно она залихватское приведение, подвывая словом «будущее».
-Хватит шутить. Я сегодня не настроен на шутки.
-Зато настроен забрать свой портмоне, найти ключи от черного входа в бар на квартире подружки, купить новые туфли и после отправиться с цветами к ней,- закатила та глаза и приударила себя по лицу.
-Провокация.
-Дорогуша,- Агнета подошла и аккуратно взяла меня за подбородок, подняла к своим глазам,- ты просто не помнишь. Ты все вспомнишь. В свое время. Я пошла отдыхать. Тебя сегодня же не будет опять, верно?
Я действительно забрал из письменного стола свое портмоне, потревожив при том целый ворох каких-то блокнотов и писем, что, видимо, принадлежали сестрице, ибо я совершенно не помню, чтобы я что-то писал в них или вовсе видел их ранее, а память, могу вас заверить, у меня просто отменная. Ничего нельзя записывать. Только помнить. Все лишь в нашей голове. Наши мысли есть высшая материя и высшая сила. (Ничего нельзя записывать? Ты, дружище, шутишь? Вот, как ты себя в этом убедил, вот, как ты себя защитил, трус! Трус! Трус!) Я вышел из бара, дверь за мною захлопнулась, и я побрел по темнеющим и меркнущим улицам города. Не прошел я и ста метров, как один из проезжающих автомобилей остановился неподалеку от меня.
-Пааво! Здравствуй!
За рулем был совершенно незнакомый мне человек. Главное, что он знает меня. Этого вполне достаточно. Я никогда не преследовал той политики, что каждый достоин уважения. Те, кто его достойны, просто не могут себя иначе позиционировать и тем самым примечательны, да и забыть их невозможно. А есть люди одноразовые. Притом совершенно неважно, сколько этот одноразовый человек может пребывать в вашей жизни. Полчаса или же всю вашу историю существования.
-Добрый вечер,- всем своим видом я изобразил радость и снисхождение. Зачем обижать его, верно?
-Как ты? Куда направляешься?
-До бутиков. Хочу себе новые туфли.
-Я тебя подвезу, если позволишь.
-Буду признателен.
Я сажусь в его авто на заднее сидение.
-Помнишь того парня? В общем, все пошло по плану. Его действительно посадили, а мне выплатили страховку.
Я не понимаю, о чем речь ровно настолько, что боюсь выдать себя любым словом.
-Спасибо тебе еще раз, что помог. Кстати, на неделе к тебе забредет парень с девчушкой: перетерли пробы на тех украшениях и уже сдали в ювелирные магазины. Договорились на шестьдесят процентов...
Знаешь, дружище, если я тебе помог, то сделал это не ради тебя. Даже если ты слышал от меня обещания, то обещания эти были даны мною не тебе, а себе самому. Люди неправильно понимают философию эгоцентризма. Любой человек велик, но мало кто хочет быть великим. А уж о способности таковым быть - вопрос, вовсе не стоящий обсуждения, ибо тогда придется либо радоваться тупиковым ситуациям, либо разочаровываться.
-Либо три четверти, либо я сделаю все, чтобы им нечем было перетирать пробы.
Водитель опешил и спешно пролепетал:
-Да, да. Конечно. Хорошо. Я передам. Спасибо, что уделил время.
-Не за что. Остановишь здесь?
-Да, конечно,- мужчина паркует автомобиль, чуть заехав на тротуар.
-Везде лужи,- объясняет он,- еще увидимся.
-Прощай,- говорю я и бросаю в него улыбку.
888
-Вам чем-то помочь?
Продавец подходит сзади к покупателю, что присматривает себе туфли.
-Думаю, да.
-Добрый вечер, Пааво. Не узнала вас.
Если бы ты знала, как часто не узнаю себя я.
-Добрый вечер. Оксфорды. На меня. Черный лак, белые крылья. Есть еще такие?
-Сейчас посмотрю. Ваши любимые, да?
Девушка учтиво и крайне расторопно покидает меня и направляется к далеким стеллажам в конце помещения.
Кассир миловидно улыбается, глядя на меня, но как только я замечаю ее взгляд, моментально отводит его смущенно в другую сторону.
Во мне просыпается гнев и ожесточение ко всему, что я делаю и что я есть сам. Мысли сменяют одна другую очень быстро, так быстро, что я не поспеваю ни за одной, ни одну не могу уловить. Меня отвлекает от моего лишенного темы и формы размышления жест подошедшей девушки.
-Последняя пара, к счастью.
К чьему счастью, однако, она не сказала.
В тот же момент я распотрошил содержимое картонного сосуда, а затем отправил в него те туфли, в которых пришел, исцарапанные и изображающие зрелище не самое приятное. Обув новые сверкающие оксфорды, я расплатился за них, обнаружив, что я примерно раз или два в месяц покупаю в их бутике что-либо. И совершенно этого не помню. Видимо, Агнета была здесь за меня. Она любит мужские туфли. Больше - мужские костюмы. И ненавидит мужчин и сам род их.
888
Воздух насыщался вечерними сырыми и прелыми запахами дня, подошедшего к своему завершению окончательно и бесповоротно словно помещение, в котором дюжина человек просидела с утра до глубокой ночи и ни разу не удосужилась открыть окно. Улицы становились все более пустыми, переулки - темнее и опаснее, а заведения города начинали полниться пьяницами и кутилами. Пааво никогда не покупал цветов. Он очень любит цветы, но никогда не покупал их лично. Он любит их дарить лишь только потому, что то небольшое время перед тем, как он их кому-либо передаст, они будут принадлежать ему. Знаете, странная такая склонность делиться или полностью отдавать свои радости другим людям, что эти радости не в силах воспринять так, как он, и просто упускают самое главное, саму суть, не умея тем пользоваться, как то умеет он. Раньше в каждом из залов, на каждом столе стоял либо горшочек с цветущим растением, либо же хотя бы ваза. Но как показала суровая рабочая практика, горшками и вазами для этого заведения не запастись даже на один рабочий день.
Пааво не знал, куда он идет, Пааво знал, за чем он идет и лишь чувствовал нужное направление. Такое с ним случалось часто, и зачастую приводило к умопомрачительным успехам или провалам. Раз на раз не приходится. Никто не знает, как ляжет фишка. Никто не знает, чем черт шутит. Главное, не говорить при нем, что любой опыт есть опыт, потому что в таком случае в вас может прилететь первый попавший под его горячую руку предмет вне зависимости от вашего возраста или гендерных особенностей.
И так он шел, петлял по закоулкам, изрезав по диагонали не один квартал, пока не нашел то, что требовалось: цветочную лавку.
-Добрый вечер. Дюжину пионов завернете, пожалуйста?,- расплылся он в улыбке, и значила она куда больше, чем простую вежливость или такт, коими люди обычно лишь покрывают свои пороки и льстят чужим.
888
-Что ты здесь делаешь?
-Ты не рада?
-Очень рада, просто слишком неожиданно.
-Кажется, то было ожидаемо. Я оставил у тебя ключи. Хотя слово это звучит слишком скромно для той сути, что в нем кроется. Я их где-то обронил. Скорее всего за диваном на кухне.
Тишина. Повисла долгая и томительная. Смотрели они друг на друга и мялись на своих местах: она за порогом, он – перед ним с цветами.
-Мама, кто пришел?,- голос, раздавшийся позади, привел в чувство и вывел из ступора.
Мария обернулась и улыбнулась подошедшему ребенку, затем сказала, склонившись над ним:
-Знакомься, Паша. Это Пааво.
(Как зовут твою мать, сукин сын? Как? Мелкий урод, вспоминай!)
Мальчику было около шести или семи лет. Пааво был готов к тому, он помнил, что у нее есть сын, проворачивал до бесконечности повторений его приход сюда, их знакомство, их неизбежную встречу, но сейчас растерялся так, как никогда не был растерян. Как бы мы того не хотели, даже ожидаемые события могут застать врасплох.
Пааво, наверное, так бы и стоял, но Паша оказался смышленый и инициативный – хотя то было несколько не по правилам этикета – и протянул гостю свою ручку.
-Здравствуй,- Лепик пожал ее, поплыв улыбкой.
Неожиданно для себя он понял, что ему более не страшно и не тревожно.
-Мне подумалось, что ты любишь пионы.
-Куда больше остальных цветов.
Пааво боялся возможной плохой реакции Паши на его появление. Однако, той не последовало. В отдаленной комнате что-то зачавкало кипятком. Паша испуганно-радостно ринулся на кухню, тогда Мария аккуратно протянула руку за букетом. Лепик вновь обмер, совсем не давая отчета в своих эмоциях и переживаниях. Но, как оказалось, девушка тянулась не за цветами. Аккуратно положив свою кисть на его, скрытую перчаткой, та спросила:
-Сильно болит?
-Что болит?
-Твоя рука. Руки. Ты был у врача?
-Точно. Нет, не был. Зачем?
-Не запускай этого. Сходи завтра обязательно. Мы, кажется, слишком задержались в проходе.
Пааво не сказал ни слова, а лишь каждое возможное мгновение пытался запомнить ее образ, пытался запомнить ее.
(Запомнить? Ты ни черта так и не запомнил, тупой кусок алкоматерии).
-Мы собирались ужинать.
И вновь он лишь, все больше столбенея, слушал ее и наблюдал за ней, за ней, облаченной лишь в воздушный голубоватый (розовый? Красный?) сарафан.
-Ты поужинаешь с нами? Или тебе нужно идти?
-Я не знал, что буду делать весь вечер, потому открытие сегодняшнего вечера в баре вполне может пройти без меня. Да. С радостью.
-Проходи же,- она неловко улыбнулась: лишь покосила мышцами свое лицо, а вместе с тем подкосилось и его сердце.
888
-А где вы работаете?
Мария (Может быть, Любовь Всей Жизни 94?) уже более получаса наблюдала за диалогом этих двух людей : искреннего и наивного мальчика и в целом малоприятного и, неизвестно, насколько молодого человека. Малоприятного для всех, но не для нее. Хотя на деле это был диалог двух мальчиков. С погрешностью на то, что один из них пил, курил и вел беспорядочную половую жизнь.
-У меня свой театр, бар, кабаре и в целом еще много чего.
-Так много?
-Да. Но все удалось уместить в одном месте.
-Как это?
-Если человек не добивается желаемого, значит, то не было желаемым. Я того хотел, потому у меня то получилось.
-Кажется, он не понимает всего, что ты ему говоришь и рассказываешь.
-Ты думаешь? Я смотрю на него сейчас. Смотрю в его глаза. У меня такие глаза были в куда более старшей … возрастной категории. Он умнее, куда умнее, чем ты думаешь,- Пааво хитро подмигнул одним глазом мальчику и без остановки с момента встречи продолжал улыбаться Марии (или же Яне?).
-Тебе завтра рано вставать. Иди ложись спать. Я сейчас помою посуду и приду.
-Я не пойду один.
-Не вредничай. Я сейчас приду.
-Он, кажется, сказал, что не пойдет один,- вмешался в разговор Лепик, и удивились оба.
-Интересно,- засмеялась девушка.
-Просто достаточно ему дать то, что он хочет. А хочешь я пойду с тобой?
-Конечно, …,- мальчик попытался как-то обратиться к гостю, но не знал, как будет правильно и что сказать вовсе.
-Зови меня Пааво. Просто Пааво,- Лепик положил руку на его плечо и оба отошли в соседнюю комнату.
888
-У вас все истории такие интересные.
-Запомни, не бывает интересных историй, бывают интересные люди.
-А что это у вас?
-Вермут.
-Можно попробовать?
-Конечно. И еще: вермут любого человека делает интереснее.
-И как вы провели свою молодость?
Безбожно горько и сладко.
-Расскажите что-нибудь про то, как вы были еще маленьким.
Временами мне кажется, что я так и не вырос.
-Что тебе рассказать?
-Самое захватывающее.
Пааво сидел на полу у кровати мальчика и продолжал попивать из бокала вермут, осматривая кладовые своего разума и своей памяти, пытаясь подыскать что-нибудь подходящее.
Просыпаться в неизвестных местах?
Просыпаться в одной комнате или постели с незнакомыми людьми?
Предательства?
Допущенные ошибки?
Что?
-А он очень сладкий. И вкусный.
888
Я тогда увлекался театром. Любил постановки, пьесы. Надевать необычную одежду, называться необычными именами, врать всем, что я литературный персонаж или человек, живший много веков назад. Это было захватывающе. Мне было около пятнадцати лет. Но боле игры и совершенствования своего таланта оратора или актера, мне нравилось быть с ней. Сейчас я даже и имени ее не вспомню, хотя в то время просыпался и засыпал, думая исключительно об этой девушке. Она часто получала подарки от таинственных незнакомцев, что оставляли записки на них с одною лишь неразборчивой подписью. Часто ей передавали цветы, что зачастую я, не имея ровно никаких денег, сам рвал ночью по садам и палисадникам. Но несмотря на многие мои предосторожности, кажется, все, и она была в числе этих всех, знали, что вышеописанные милости для нее делаю я. Но какой смысл в том, что это знают бездоказательно? Я изо дня в день приходил, занимался и репетировал лишь за тем, чтобы иметь возможность краем глаза смотреть на нее, чтобы поздороваться, когда она придет в зал амфитеатра, и попрощаться, когда та будет уходить домой. Я видел в ней ангела. Самое простое и чистое, самое искреннее существо, какое только могло мне встретиться. Она была очень красива, безмерно красива, до неприличия красива (и очень гибка), но мне до того не было дела. Я видел ее походку, аккуратно следил за жестами и от манер ее уже был без ума. Я был ужасно влюблен. Пожалуй, даже прекрасно влюблен. И вот, наступает день, когда я, хотел того или нет, но решился признаться ей в своей симпатии. Таких больших букетов я еще никогда не собирал и не видел сам. Знаешь, изо дня в день собирая цветы, срывая их или покупая, я влюблялся и в них, думая, как она будет счастлива вновь их получить, вновь прийти с ними домой, поставить в вазу и просто радоваться тому, что они имеют место быть в ее комнате. Так я был рад, что она есть в моей жизни. Она была несколько старше меня, но такое иногда случается. И это совсем не страшно, запомнил? Совсем не страшно. Я знал, что по пятницам она приходит раньше всех, и тогда решил прийти раньше нее. Я неслышно вошел в зал и пришел к тому из вариантов: она входит в зал, оставляет вещи на одном из зрительских кресел, и тут выхожу я. С цветами, конечно. Тогда я еще писал стихотворения. Стихотворения, а не стихи. Меня раздражало, когда кто-то называл это стихом, потому как стих есть лишь одно четверостишие, строфа. И я написал кое-что для нее. И высшим счастьем для меня было и то, что я делал это для нее. Это наделяло все смыслом. И, согласно плану, я должен был его прочесть ей. Я собирался спрятаться за занавесом, когда увидел, что он неслышно колеблется. Любопытство и лишенный оправдания страх заставили меня на цыпочках двинуться к нему. Шаг. Еще шаг. И еще. Взглянув за занавес, я увидел ее. И одного из парней, что вместе с нами совершенствовал свои актерские способности. Она стояла, опершись руками о стену и раздвинув ноги, пока он ее неистово драл. Драл, как последнюю, самую дешевую портовую блядь. Он буквально имел мое счастье, все мои светлые чувства, что я вложил, как мне казалось, в самого откровенного и искреннего человека в этом мире. Он ритмичными и хаотичными в тот же момент движениями трахал мое мировосприятие и хоть какое-то положительное впечатление о существующем положении вещей, о вселенной, где я живу, где ранее такого просто представить было нельзя. Из моих рук выпали цветы, выпал мой подарок, что я старательно упаковывал в праздничную бумагу и обвязывал пестрыми шелковыми лентами. И знаешь, эта картина была похожа на запах трупного разложения: он такой неистово сладкий, что хочется вдыхать его раз за разом, но в тот же момент он безбожно омерзителен, до дурноты, до слепоты в глазах, до рвоты. Безбожно так же, как он ее драл. Я стоял, смотрел, не мог оторвать глаз при том, что картина эта буквально разрушала меня самого. На звук падающих цветов и грохот упавшего на полую сцену подарка, они обернулись. В глазах их проступил испуг, удивление и растерянность. Я же был удивительно спокоен. Такого спокойствия я до того не знал никогда. Вдох. Выдох. Шаг в их сторону. Вдох. Выдох. Еще один шаг навстречу своей судьбе, навстречу себе. Себе новому. И внезапно, я понимаю, что сижу на лестнице у уличного входа. Уже вечерело, а вокруг меня толпились мало известные мне люди. Не получается сконцентрироваться ни на чем: ни на звуках, ни на визуальном окружении. И тогда концентрация приходит вместе с нестерпимой болью. Я смотрю на свои руки и вижу изорванные до костей кисти, все еще сочащиеся кровью. Я смотрю на свою одежду и вижу, что вся она измазана темно-лиловыми подтеками, но там боли нет. Я был уже дома, но не мог услышать ни одной фразы, что мне говорили. Далее вновь был на учебе, даже вызвали к штатному психологу, но и там я не мог понять, даже если что-то и получалось услышать, о чем идет речь. Когда занятия закончились, я вновь направился на репетицию в театр. Зайдя в зал, только тогда, я все вспомнил.
Шаг. Еще шаг и еще.
-Что ты здесь делаешь? Уходи!,- зашептал нервозно мне тот парень, застегивая брюки.
Девушка продолжала на меня смотреть самыми невинными глазами. Дева Святая. Грааль. Сама женственность и нежность. Она не могла не знать, что я к ней испытываю. Она поправляет свое платье, а недалеко в сторонке лежит ее белое кружевное белье.
-Нет,- говорю я громко, даже, пожалуй, слишком громко, усмехаясь.
-Ты что, совсем дурной? Замолчи! Тише!,- вновь шепчет он.
Я становлюсь прямо перед ним лицом к лицу. Он выше меня почти на голову. Он продолжает мне что-то говорить, но я все пропускаю мимо. В голове пусто. Ровно ничего. Я есть всего лишь сосуд. Вместилище. Место хранения и преумножения ярости. Гнева. Безмерной ненависти и злобы. Сдерживающего обстоятельства в виде костюмного биполярного расстройства я еще не имел. Наконец, он меня толкает, и во мне засыпает человек, засыпает ненадолго, но того времени хватает более чем, и я сбиваю его с ног, валю на пол и бью. Бью ровно до тех пор, пока у него хватает сил сопротивляться. Он пытается защищаться, лезет к моим глазам и тогда я откусываю ему два пальца, выплевываю их на пол и продолжаю бить, бью уже тогда, когда сопротивляться он не может, когда зубов не остается совсем, даже их обрубленных и обломанных корней. Затем я вижу ее. Она в ужасе. Ее ноги подкашиваются. А я аккуратно подхожу к ней. Утираю кровь, сочащую изо рта по губам, щекам и подбородку. Подхожу, беру ее лицо в свои руки, затем опускаю их чуть ниже, и они смыкаются на ее шее. Я ее душу, пока она не теряет сознание. Когда ее тело обмякает, я спускаюсь со сцены, присаживаюсь недалеко от оркестровой ямы. И жду, жду, когда в моем сознании вновь появится милый мальчик, что умеет любить, делать добрые дела и доверять, жду, когда злоба моя иссякнет, жду, что у меня получится сдерживать себя и сдерживать то страшное внутри себя. Жду. И ожидания мои напрасны. Он купил себе билет в один конец.
Меня водили к психологам. Я набрасывался и на них. Громил их кабинеты, учебные аудитории, избивал людей за их косой взгляд или неаккуратный жест. За то, что толкнули на улице. Случайно. За то, что взяли меня за плечо, когда я работал или читал. За то, что говорили громче меня. За то, что перебивали меня, когда говорил я. За то, что надоедали. И просто так. Потому что хотел и мог. И ничего бы не изменилось, но у меня появились разные желания, идеи и потребности, от которых я был бы огражден в психиатрической больнице. Или в колонии. Тогда пришлось учиться себя сдерживать. Часами делать то, что ненавидишь. Терпеть. Причинять боль себе. А затем еще большую боль. А после ту, что сильнее их обеих, чтобы можно было в любой момент переключаться между состояниями, чтобы быть хозяином себя самого. И я научился сдерживать свою ненависть к людям и событиям. Сдерживать свой гнев, что бы не было причиной его, но все больше я презирал себя. Да, тогда отец мне заказал мой первый костюм-тройку в лучшем ателье, какое можно было найти в городе. Я могу делать вид, что мне нравится все и все. Исключительно. Кроме себя. Ничто не может заставить меня не злиться на себя. И потому любая ошибка недопустима и желанна, что причинит боль. Но я заслуживаю лишь боли. Я хочу чувствовать лишь боль. Я хочу страдать. Теперь ты понимаешь, почему я тогда не пришел в театр? Я вновь это вспомнил, хотя до того жил так, словно ничего не было. Воспоминания стираются из моей памяти, но отпечатки их все равно остаются на мне.
-Пааво, почему вы молчите?
-Что?
-Я вас попросил…
-Давай на «ты». Я не на много старше тебя.
-Я тебя просил рассказать что-нибудь про свое детство. Про то, как ты был маленьким,- Паша смутился, но все же решил исправиться.
-Знаешь, у меня нет желания о том говорить. Достаточно сегодня историй, где герой я. Давай я тебе лучше расскажу какую-нибудь сказку? Хорошую и добрую сказку?
888
И тут в кинотеатре наступает полнейший аншлаг: в зал заходят девушки. Очень много, очень много девушек. Многие молодые, другие – чуть постарше. С русыми и каштановыми волосами. Больше – блондинок. Еще больше – рыжих. Их глаза, как и волосы, переливаются гирляндой от одной к другой: голубые, зеленые, карие, серые, вновь голубые. Их платья роскошны или очень скромны. Их прически пышны или неимоверно коротки и аккуратны. Их лица выражают все эмоции от вожделения и страсти до презрения, снисхождения и грубой неотесанной ненависти. Когда все верхние ряды, так называемые, места для поцелуев, заполняются полностью, битком, когда этот почти бесконечный поток любовниц Пааво оканчивается, в зале объявляются два новых предмета: безмерно пораженный взгляд военного и легкий скрип в начале коридора. В зале появляется Мария и ее сын Паша. Оба присаживаются рядом с Лепик. Он нежно берет ее за руку. Агнета нервными движениями затягивается сигаретой в проходе, наблюдая за происходящим.
-"Ты никогда не задумывался, почему тебе так везет в картах?"
-"Какой же ты глупый, дорогуша"
-"Ниже, Марго, целуй ниже"
-"Паша, вернись в свою комнату"
-"Глупый мальчишка и не менее глупый отец"
-"Сколько их было у тебя? Больше сотни или одна?"
-"Здесь слишком много осадка прошлого, переизбытка настоящего и невероятностей будущего. Сразу"
Кинолента продолжает свой неумолимый ход.
Дата: 2019-02-19, просмотров: 196.