Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
"Огрызки конфет
Внутри Пааво гниёт
Его чувство непоколебимо и гордо
Здесь любви нет
А место её
Целиком занимает голод."
К стеклянному зданию, к зданию, что метафизически прозрачно, подъезжает дорогой автомобиль. Он останавливается резко, попутно наезжая на тротуар. Цвета его не различить в легких отражениях и бликах света, проливающегося сквозь кристально чистые отполированные витрины, где выставлены не ювелирные украшения, но экспонаты. Это слово как никогда хорошо подходит к описанию. Экспонаты не галереи, не музея, но кунсткамеры. Дверь авто распахивается неаккуратным движением, на асфальт ступает одна нога, затем, приложив усилие, на дорожке оказывается и вторая. Сложно сказать: плывет ли поверхность земли относительно человека или же человек по своей или против своей воли норовит упасть. Ухватившись за капот рукою, опершись на него затем всем телом, мужчина ударом ноги захлопывает дверь, обыскивает карманы пиджака, пальто и брюк на предмет наличия сигарет. Обретя искомое, он закуривает и вяло, но озлобленно смотрит на пустое, темное, беззвездное небо. Шатающейся из стороны в сторону походкой мужчина направляет свои шаги ко входу в кинотеатр.
Дверь открывается тихо, как и должна, чтобы не потревожить других зрителей. Еще один посетитель, только что подошедший, бросивший свою машину на тротуаре, начинает спускаться по ступеням, каждый шаг по которым приближает его к белому изорванному словно зубами бешеного пса полотну, изрезанному будто ножами, истлевшему, будто в использовании оно многие десятки лет. Время здесь теряет смысл, свой первоначальный смысл. Мужчина в экстравагантном танце с зелеными чертями спотыкается на одной из ступеней, валится и катится вплоть до самого первого ряда, до площадки, что разделяет его и поверхность, пестрящую неровными изображениями. Человек поднимается кое-как, осматривает себя, потирает ушибленное при падении-спуске плечо, отряхивает с себя пыль, комьями сбившуюся на паласе, с зияющими в нем дырами и неровностями. Отряхнувшись же, он смотрит недоверчиво на сидящего в форме зрителя долго и пристально, пытаясь понять, постичь всю его суть лишь по внешнему виду. Ему то удается, хоть он и в стельку пьян. Весело рассмеявшись во весь голос и поправив жирные патлы при выбритых висках и затылке, он привлекает его внимание, хотя то скорее несет в себе недовольство и возмущение. Однако, не сомневаясь в правильности своего решения, идет на подкашивающихся ногах, сплетающихся между собой так, как им то угодно, все так же весело посмеиваясь, в направлении капитана первого ранга. Упав в кресло рядом с ним, он, ухмыляясь и ехидно, и доброжелательно, закуривает и указывает на экран. На нем вновь мелькают неясные сцены, что происходили в нашей жизни, нашем сознании, вне нашего знания, вне нашей жизни.
-"И что ты хочешь от меня?"
-"И что я получу взамен?"
-"Почему бы и нет."
Пепел с сигареты Пааво падает на соседнее кресло. Он вновь ухмыляется, вновь из его уст вырываются резкие смешки, он переглядывается все время с Виктором Георгиевичем, что отвечает ему выражением лица исключительно ровным и пустым: на нем даже трехдневная щетина смотрится опрятно и словно там должна быть, словно без нее никак, как девушка без утреннего марафета. Пааво все время ждет от него хоть какой-то ответной реакции, хоть слова, хоть жеста, но не получает совершенно ничего. Мужчина смеется, и смеется, и смеется, пока, наконец, в истерике не начинает навзрыд, так горько, плакать.
-"Спасибо, что был со мной все это время. Я это очень ценю."
-"Прости за то, что сделал тогда. Сам знаешь, я был не в себе."
-"Как идет подготовка к параду?"
-"Ты знаешь, что никто не виноват. Если повезет, еще увидимся. Когда-нибудь. Дружище."
888
Это заведение было всем широко известно уровнем своего высокого сервиса, невероятной вежливостью к клиентам, изысканностью блюд, ценами на алкоголь, угождающими преобладающему количеству местного менталитета, и просто репутацией места, где ни один вечер при том не может пройти без форс-мажоров. Небольшая заметка: это местечко было единственным в городе, где можно было почти что официально не бояться «сухого» закона.
Заведение под прозаичным названием «Клюква» не соответствовало какому-то определенному стилю как в своей архитектуре, планировке, так и в оформлении. Ему было далеко до звания «ресторан» и ровно такое же расстояние его отделяло от пагубного формата обыкновенного бара, конечно же, стараниями руководства и персонала, что клали тела и головы свои во имя каждодневных пиршеств и блага остальных. Все, что окружало посетителей этого места, составляло из себя исключительную фантасмагорию, нагромождение образов, скопление никак не связанных, но странно гармонирующих между собой вещиц и людей. Создавалась такая картина, в которой все эти элементы, которым боле не нашлось нигде места, вместе образовывают нечто целостное, нечто единое, красивое и отвратительное. Тут и там переглядывались статуэтки из фарфора, в гжели или однотонные, полки с никому ненужными книгами, многочисленные торшеры и прочие светильники, роспись на потолке с гипсовыми витиеватыми завитками: склад забытых вещей? Свалка? Комод шизофреника? Помещение делилось на два зала: в первом, общем, заседали все и каждый, кто хотел бы отужинать или выпить; второй зал обыкновенно был зарезервирован под различные мероприятия, праздники лицемерия и прочие увеселительные сборища. Второй зал был занят буквально каждый день, каждый день там собирались компании и с азартом кутили на свои скромные или обширные капиталы. Достоянием первого зала была самая настоящая сцена, на которую выходили нанятые музыканты, до закрытия доставляющие наслаждение своей игрой пришедшим гостям. Но одной живой игрой дело не обходилось. Быть может, раз в неделю или две сюда заглядывали девушки из бурлеска или кабаре. Зачастую оплачивать их работу чужому заведению выходило накладно, и тогда владелец «Клюквы» или его заместитель и по совместительству администратор либо нанимали этих самых танцовщиц к себе уже на постоянную занятость, вместе с тем привлекая их к работе в, так называемом, «отеле»,(подберите созвучное словцо, глупцы) либо, если всем известный руководитель заведения был в хорошем – или наоборот очень плохом - расположении духа, то просто-напросто выкупал уже ранее названный бурлеск или что бы то ни было иное. Выкупал. Закрывал. Забирал лучшее себе. Снимал сливки и после цедил через желтые зубы, поправляя лоснящиеся жиром локоны.
Высокий сервис и вежливость к клиентам, как это было сказано выше, проявлялись не в том, что официанты ходили в смокингах день ото дня и знали как минимум три языка, чтобы тем удивлять посетителей – хотя три языка минимум знал каждый, и цены их костюмов или платьев зашкаливали непомерно. «Клюква» была любима тем, что могла угодить любому гостю в любом его желании. Главное – иметь при себе достаточно средств. Дополнительная плата могла предоставить перебравшему с горя или с радости молодому человеку приют в одной из комнат на втором этаже. Еще немного средств могли привести – абсолютно случайно! – в эту комнату девушку, что только-только сошла со сцены и была укрыта бордовым занавесом. Но то все было пошло, неоригинально, а потому и было ненакладно даже для самого худого портмоне. Но временами от посетителей поступали и более интересные запросы.
Приход осени в этом городе всегда ознаменовывался сильными ветрами, сопровождающими и ее уход, а затем и все продолжение зимы вплоть до весны.
Поздний вечер, а свет фонарей на аллее, разделенной надвое фонтаном, естественно, в это время года уже отключенным, казалось, был так же под влиянием северных ветров, спускающихся с гор и минующих всю бухту, как и разный сор, многочисленные уже поломанные ветви деревьев, кровельные листы. Казалось, что свет этих самых фонарей, исходящий из пыльных круглых плафонов, растекается неравномерно, сносится его порывами, будто тот осязаем и материален, будто он есть жидкая и теплая эссенция.
Город засыпает. Просыпаются злачные места.
«Клюква» наполняется людьми все больше и больше. В течение получаса должно начаться представление, и миловидные барышни за кулисами доводят до изысканного совершенства свой внешний вид: сегодня им дозволено быть лишь восхитительными, сегодня они должны стать любимицами публики, как и в предыдущие дни. Как то должно случиться и завтра, и на следующей неделе, и через месяц.
-Удачи вам, девочки!,- покидает гримерную комнату администратор, ударив одну из девушек по ее ягодицам. На закрытый занавес падает горбатая тень.
-Милая, не забудь ко мне зайти после выступления. Есть пара важных вопросов,- подмигивает светловолосой девочке.
Каждое зеркало есть личная рамка камеи, каждое зеркало с Млечным Путем лампочек и гирлянд вкруг него есть вместилище прекрасного, ибо нет более совершенной в мире красоты, чем женская, нет существа более непорочного, чем проститутка, ибо они не лицемерны, а лишь алчны и свободолюбивы.
Публика готова вкушать зрелище и трепещет.
На кухне уже почти изготовлен к употреблению говяжий стейк с кровью, салаты, холодные и горячие закуски не успевают даже на секунду задержаться на раздаточном столе: их сию секунду забирают официанты, спешащие угодить гостям. С подвала доносятся недовольные сконфуженные крики, кто-то спешно поднимается по лестнице, нагруженный пыльными бутылками вина, взятыми с погреба. На заднем дворе столь же торопливо разгружается еще одна прибывшая машина, забитая от водительского сидения до последнего свободного сантиметра багажного отделения деликатесами, спецзаказами, алкоголем, овощами и прочими неотъемлемыми компонентами любого уважающего себя заведения.
Во втором, Красном зале вновь проходит собрание работников какой-то сферы, а точнее та часть их коллектива, что склонна к алкоголизму, чревоугодию и разным другим удовольствиям жизни, что по неизвестным причинам именуют грехами. Первый же зал преисполнен такого количества гостей, что те целиком и полностью заслонили своими телами весь периметр помещения, большое их количество поджидает начала представления у самой сцены, другие же нагромоздились за столами. В дальнем, непримечательном углу, скрытом тенями и блуждающими телами, что-то миловидно обсуждают парень и девушка.
-Не переживай ни за что! Пааво — мой хороший знакомый, как только я его здесь запримечу, я сразу же дам знать. Если ты хочешь танцевать в местном кабаре, то будешь. Я все сделаю для тебя,- говорит он своей спутнице, смотрящей на него стеснительно, но горящими глазами.
Чуть левее от них сидит несколько видных немолодых мужчин, возле каждого из которых бокал под бренди, сигара, собственно бутылка алкоголя, о цене которого справляться не хочется абсолютно, ибо та заставит любого примерить на свое лицо удивленно-сконфуженную гримасу, а все это аристократическое торжество венчает хрустальная пепельница и белая кружевная скатерть, со вписанными в нее золотыми нитями. Они обсуждают что-то неторопливо, занятно, но все же несколько нудно.
-О, нет. На этой неделе покер уже был. Не думаю, что раньше, чем на следующей неделе Пааво вновь решит собрать кого-то. Знаете ли, кроме того, чтобы иметь определенную сумму для игры, нужно оплатить и входной билет на игру. Я попробую его убедить взять с вас всего половину суммы, вы же мои добрые друзья!,- рассказывает величаво и торжественно один из этих мужчин двум остальным, прекрасно зная, что никакого билета нет, и ничего он оттого не может стоить.
Не билет, скорее - черная метка.
-Будем вам премного благодарны!
-Но, друзья, не советую вам приходить, если вы не уверены в своих способностях, как игрока.
-Отчего же?
-Пааво — хороший, но ужасный человек: не найдет, что у вас забрать, кроме денег, - если тех будет не хватать - сдерет с вас шкуру.
Ближе к середине зала за небольшим столиком кучно сидят молодые люди. Быть может, студенты или местные военные, ушедшие в увольнение.
-И что же, это правда? А? Не стесняйся, говори уже! Ты что, не видишь? Пойми же наконец! За этим столом сейчас собрались только самые близкие люди, нам нечего друг от друга скрывать.
-Если сказать честно, то да.
Раздается дружный смех, смех дружелюбный, хоть из-за повода его тот можно счесть за нечто обидное.
-Да, ладно,- парень, одетый в потертый костюм, рубашку при круглом воротнике и бабочке, легко ударяет приятеля, несколько приунывшего и расстроенного, по плечу,- просто скажи нам,… Нет! Нет! Скажи мне, да, все верно, скажи мне, какая из них тебе нравится, когда они выйдут на сцену. Просто скажи мне, и я подарю тебе прекрасную ночь!
Вновь прокатывается взрывная волна смеха.
-Да хватит! Не я, ну, не я, а она. Это же ясно, верно?
-Нет, я не хочу так. Я не должен так.
-Чертов моралист. Да что ты тогда вообще тут делаешь?
Плавно взгляд всех присутствующих перетекает в самый центр зала. Там за столом на восемь персон сидит всего один человек.
-Прошу прощения, позовите администратора! Я отдам столько, сколько скажите, только предоставьте нам тот столик. Тому мужчине уже нехорошо, это же видно! Зачем же он тогда занимает такое прекрасное место? Прошу вас, помогите же! И вам с того будет хорошо, и у нас вечер пройдет славно,- большая компания из мужчин и женщин, выряженных нарядно и пестро, вымаливает у официанта, случайно прошедшего мимо них.
-Какой столик?
-Да вон тот!
Официант внимательно следует за движением руки гостя, видит указанное место и становится серьезен и скуп на слова:
-Извините, ничем не могу помочь.
-Позовите же администратора!
-Да, что такое?
В этот момент мимо входных дверей, в которых и остались пока что стоять новоприбывшие, пробегал как всегда загруженный рабочими делами и заботами администратор «Клюквы» в фирменном зауженном синем костюме-тройке.
После многочисленных обещаний, связанных с выполнением просьбы освободить пустующий – почти пустующий – столик, руководитель, разочарованно потирая руки, был вынужден сказать:
-Извините, но то вне моей воли. Этот молодой человек может и будет находиться там или в любом другом месте ровно столько, сколько захочет. И тут других вариантов или исходов быть не может. Он сейчас успокоился, и у меня нет желания его лишний раз тревожить.
-Вдвое, вдвое больше!
-Нет, никак не могу помочь.
-Да почему же? Почему?
Администратор разворачивается и бежит дальше по своим делам, лишь бросив на прощание:
-Это Пааво. Пааво Лепик. Наш хозяин.
И следом тихо, но зло, и оттого слышимо остальным присутствующим:
-Марго? Марго, блядь! Что он делает в зале?! Я тебе ножку табурета, знаешь, куда затолкаю?!
На лицах их застывает выражение недоумения и трепетного удивления. Администратор разводит руки в стороны и стремительно скрывается в толпе гуляк, пьяниц, девушек легкого поведения и прочих представителей высшего света.
Тем временем Пааво начал создавать проблемы для всего ближайшего окружения, хотя по уверениям администратора "только успокоился". Осушив уже третью бутылку вина, - если считать только те, что он выпил в зале - он начал бросаться оскорблениями и столовыми приборами, а затем и пустыми сосудами от алкоголя в любого, чей взгляд задерживался на нем больше положенного: то он имел привычку расценивать за оскорбление. Он весело смеялся, рассказывал сам себе забавные истории и подзывал часто к себе официанта, но всех их уже имел возможность предупредить его заместитель, беспокоящийся о нем, - по своей или по его же воле - и теперь никто из обслуживающего персонала не подойдет к Пааво даже под страхом смерти. В особенной степени - не принесет боле алкоголя.
-Достаточно с него на сегодня, ясно вам? Мне не нужно, чтобы Пааво ушел на вечный отдых раньше положенного.
Когда Лепик понял, что ему исключительно скучно и совершенно нечего залить в горло, то решил предпринять экстренные меры по генерации случайных встреч, событий, знакомств и проблем. Недолго раздумывая, он встал из-за стола и двинулся в направлении одного из скоплений людей, пьющих и что-то жующих вкруг пустующей вазы.
-Tere! Вечер добрый!,- подходит Пааво к ним и расплывается в улыбке. Человек, не видевший того, скольких усилий ему стоило лишь подняться со стула и не упасть, ни за что бы не сказал, что тот пьян: глаза его были не стеклянными, но чистыми и ясными, а выражение лица — искренне миролюбивым.
-Добрый вечер,- отвечает ему кто-то из сидящих.
-Розовое игристое?,- берет он бутылку со стола и начинает внимательно ее рассматривать, явно недовольный выбором.
-Да, все верно. А что?
-Ничего. Все отлично, господа!,- выпалил он и с размаху разнес в осколки и пыль сосуд о голову одного из сидящих. Пока все члены компании отвлеклись на упавшего лицом в тарелку мужчину, Пааво подошел к его спутнице, повернул ее к себе лицом, взял аккуратно за подбородок и поцеловал.
-Я не хотел. Честно.
Все посетители начинают внимательно наблюдать за развитием событий. Поднимается занавес, начинает играть музыка.
-Нет, поцеловать я ее хотел, но вредить вашему товарищу — ни за что!
Этот жест Лепик увидел кто-то, к чьему столу он подошел, и в нахлынувшей ярости ударил его по скуле, по лучезарной улыбке далеко не благородного и светлого человека. Устояв от удара, – чему, наверное, и сам Пааво был удивлен – он незамедлительно ответил тем же. Завязывается драка. В нее ежесекундно вливаются новые лица: от клиентов и гостей вплоть до официантов, охранников, одного из поваров и администратора, прокладывающего себе дорогу через столы, стулья и гостей, не взирая на них даже, лишь бы выволочь из начавшейся потасовки своего начальника, шагая по пепельницам, бокалам, тарелкам, скатертям и головам.
-Что вам было сказано? Что?! Нужно было его сразу запереть в кабинете, на втором этаже, да хоть в подвале, на скотобойне! Хоть где!,- кричит яростно официантам и прочим подчиненным руководитель, несущий на своем плече пьяное тело Пааво с разбитым...
-...ебальником! Ему же больше похвастаться нечем, кроме мордочки своей слащавой!
-Если что, вы знаете, где меня найти!,- ртом, полным крови, из-за чего жемчуг зубов окрасился в бордо, говорит Пааво той девушке, которую поцеловал, а, завершив фразу, теряет сознание.
Когда Пааво проснулся следующим утром, – для исторической точности следует сказать, что утро наступило в районе половины четвертого следующего дня – то у него болело ровно все, а включало это все и разбитую скулу, и бровь, и прикушенный язык, и сбитые до состояния страшного и просто неприятного, кулаки, и саднящие ладони, и ушибленное плечо и элементарно горящую мигренью голову после очередной великой попойки.
Но, что его удивило: руки были перебинтованы, на лице оказалась пара повязок, а пришел он в себя далеко не в одном из номеров «Клюквы», в своем кабинете или же в одном из залов.
Он лежал на знакомой до боли кровати, застеленной знакомыми шелковыми простынями с шелковыми же наволочками на подушках. Комната была тоже знакома, и походило его пробуждение на встречу старых приятелей, только вот Пааво совершенного не помнил ни имени этого приятеля, ни даже обстоятельств предыдущей встречи их.
Он решил, что раз его пальто аккуратно висит на вешалке в гардеробе, пиджак, жилет и брюки расположены неподалеку, а рубашка, что скорее всего вся в крови, сейчас стирается, то бояться нечего: то являлось еще одним доказательством, что он находится в месте, где его знают и могут за ним поухаживать.
С этими мыслями Лепик вновь провалился в глубокий сон.
Сон, желанный и необходимый.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ОТВЕТЫ БЕЗ ВОПРОСОВ: ДО ПРОБУЖДЕНИЯ.
За 24 часа до пробуждения.
-Ну, что же тогда, Пааво, когда вас в таком случае ждать?,- спросила девушка, настороженно и радостно. Волосы ее мягко струились по плечам.
(Каре?)
В прихожей был мягкий полумрак, разрушаемый лишь движениями Пааво, что скоро и при том же вальяжно уже застегивал свой черный плащ, завязывал на нем пояс.
-Я думаю, что меня можно ждать к восьми. Начало в половину девятого, потому мы так или иначе поспеем к третьему звонку.
-Хорошо. Я рад, что ты нашел для нас время. Для меня.
Девушка подходит чуть ближе к мужчине, поправляет ему заломившийся воротник, на что и в ответ получает его удивленную, непонимающую застывшую гримасу на лице.
-Да, да, да. Я тоже. Прости, но я уже опаздываю. До вечера.
Ей кажется, что его улыбка такая искренняя и чистая может осветить любой день, что этот человек, такой робкий и мягкий, просто не может быть плохим, злым, быть лицемером или негодяем. В общем тем, кем он является. Она это знает, она это более того – понимает. Но понимание и знание могут не означать «осознание».
-До свидания, Пааво.
Дверь резко открывается и столь же резко закрывается вновь, оглушив хозяйку квартиры и обдав ее сильным порывом ветра, сквозняком.
За 12 часов до пробуждения.
Два часа ночи. Город крепко и нерушимо спит.
Знаете,- каждый знает, что это такое, каждый узнает, рано или поздно - когда ты пьян, все вокруг тебя тоже становится пьяным. Иначе это не описать, и даже пробовать не буду. Звезды резали глаза, фонари расплывались неровными, будто вырезанными детскими неумелыми ручками, овалами с рубленными краями. Исключительно ровные дома, но их стены кажутся покатыми, словно прибрежные скалы, кажется, что они такой же фактуры и даже будто бы в соленых брызгах, в водянистых водорослях. Стены валятся, скатываются, окна на них смываются взмахами ветра, все плывет, все сбивает с ног, весь мир рушится, засасывается в водоворот, и вдруг наступает боль. Я понимаю, что упал. Упал и встать нет то ли сил, то ли возможности. Но боль и холодный воздух помогли прийти в себя, в состояние несколько лучшее, чем оно было еще час назад, потому при должном усилии воли я все же поднимаю свое тело, опираясь о что-то шершавое, острое, мокрое. Я опираюсь о все ту же бесконечную стену бесконечного по протяженности дома. Он завязан в круг, в кольцо?
Я иду, а за мною тянутся кровавые отпечатки, следы ровно там, где случается мое прикосновение до чего-либо рукой. Я присматриваюсь и понимаю, что из ладони у меня торчит осколок стекла. Я зажмуриваюсь, на ощупь нахожу его край и резко выдергиваю. Боль пронзает всю кисть, но боль глухая, отдаленная и неясная. Я продолжаю свой путь. Куда? Понятия не имею, но я очень надеюсь, что из раза в раз судьба игралась со мной, а я был податлив и ласков, шел у нее на поводу. Сейчас, когда я один по среди пустого ночного города, мне некуда прийти и некуда возвратиться, я верю, что Случай вновь все сделает так, как должен. А может, Случай и есть моя воля? Может, то, что дает мне он, есть лишь то, что я хочу сам, да признаться не могу и решиться, согласиться с самим собой? В таком случае, мне нужна только боль. Боль и страдания. Как можно больше. Как можно чаще.
Одинаковые дворы, только лавочки меняют свой цвет. Только на клумбах не фиалки — а пионы, не пионы — а хризантемы, не хризантемы — а сорняки. Я потерян.
За 19 часов до пробуждения.
«Клюква», как заведение крайне необычное и специфичное, открывается лишь в восемь вечера и работает затем, как то называется, «до последнего клиента». Через пять минут одна из стрелок окажется на двенадцати, другая - ровно на восьми. Черт, совсем запамятовал. Такой график актуален лишь на выходные дни. За длинной, словно автотрасса, барной стойкой сидел никто иной, как я. Это мне вспоминается ясно быть может потому, что таких сцен и кадров в моей памяти десятки и сотни. Сотни одинаковых, ничем не отличающихся вечеров.
-Налей мне Рислинг. Или Совиньон,- говорю я, не отрываясь от созерцания предмета в руке. Он видится смято и расплывчато. Кольца льются серебром на приглушенном свете,- если есть, то Массандра. Просто лей, что есть.
Бармен кивает и спешно выполняет мою просьбу, пока я все так же заворожено наблюдаю нечто, нечто, что уже пытается приобрести некоторые формы. Передо мной раздается легкий стеклянный звон, я поднимаю глаза и вижу бокал вина. Бокал красного (!) вина. Красное вино в бокале для шампанского. В шампаньфлюте.
Я не слышу нашего диалога, но те эмоции, что я испытывал в тот момент, не спутать ни с какими другими. Я вижу происходящее ясно, но словно чужими глазами. Тот человек, в теле которого я нахожусь, он бросает бокал в бармена, красная жижа разливается по его белому одеянию, сосуд стремительно летит на пол и неслышно разбивается. Это существо, это злобное, потерявшее всякий такт, всякую выдержку, терпение, уважение к другим и себе создание, перепрыгивает через стойку и хватает за шиворот молодого парня, от происходящего потерявший всякую возможность говорить и противодействовать чему-либо. Я все вижу со стороны, я все вижу так, будто наблюдаю то в кинотеатре. А, быть может, я сейчас действительно в кинотеатре, и по одну из рук от меня сидит военнослужащий. Нет. Я в «Клюкве», и именно там я отправляю бармена по другую сторону стойки в зал, он перелетает ее и валится на пол. Может, я не есть тело? Может я - всего лишь дорогой костюм, что пытается уберечь человекоподобного зверя? Мною движет беспамятная ненависть, ненависть и гнев, что может довести и доводит до безумия. Я хочу изрубить его на куски, хочу причинить ему боль, какую причиняли мне. Все относительно, все имеет свой эквивалент. Я им недоволен. Нельзя наливать красное вино в бокал для игристого. Нельзя думать, что Совиньон или Рислинг - красные. Он снимает униформу на ходу, отправляется в раздевалку для персонала. Я беру бутылку и начинаю пить с горла, вернувшись на свое старое место. Ко мне приходит сознание и осознание того, что я сделал. Но мне не стыдно. Мне не бывает стыдно. Я вообще ничего не чувствую. Я пью вино, глоток за глотком так, словно это вовсе не алкоголь, пью так, как пытаются напиться водой после марш-броска. Ко мне возвращается сознание, возвращается в мои воспоминания и звук, и сам слух. Я вижу, что рядом со мной появляется нечто бесформенное. Обернувшись в половину оборота, вижу своего заместителя. Человек-костюм и человек в костюме. Моя клетка - пиджак в клетку.
-Добрый вечер.
-Пааво, что уже произошло? Смена даже не началась, а у нас опять нет бармена?
-Да какой из него, блядь, бармен? Какой? Он даже не знает, видимо, какие бокалы соответствуют напиткам. Он даже не знает сортов! Пошел он к черту с таким образованием, такой внимательностью и такими познаниями.
-Пааво, сегодня пятница.
Зануда. И она, и я.
-Ну, да,- я делаю глоток из бутылки. Перстни на всех пальцах звенят о стекло.
-Вечер пятницы, Пааво.
-Ты исключительно проницателен, мой друг,- содержимое сосуда с вином становится меньше еще на половину бокала.
-Вечер пятницы в «Клюкве».
-Никак не пойму, к чему ты ведешь?,- я разворачиваюсь целиком и внимательно осматриваю с головы до ног своего собеседника. Туфли замшевые, штанины брюк к низу заужены, как и пиджак по своей сути и фасону – притален. Я осматриваю этот наряд и оставляю бутылку уже пустой.
-К тому, что у нас сегодня аншлаг, а бармена нет!
-За-ну-да. Ну, так продавайте сразу бутылками.
-Так кто захочет купить бутылку? Кто сможет себе позволить купить сразу бутылку? Я даже не рассматриваю вопрос о том, что кто-то может захотеть не чистый напиток, а коктейль. Мелочи? Ну, да. Почти. МЕЛОЧИ.
-Значит, сегодня здесь соберутся благодаря тому лишь самые богатенькие. И развязные. И бесконечно алкоголики.
-Это глупо.
-Мне плевать, что это глупо. Я так хочу. Я думаю, что это неплохая идея. Я. Не ты. Ты помнишь, что в твоих обязанностях. Следи за персоналом и гостями. Следи за нашей репутацией, а уж развлечения для наших клиентов и организациях их – по мою душу. Так, давай не будем этого менять? Более того: сегодня дурной день. Я вижу, я знаю, что алкоголь будет уходить даже не бутылками, а ящиками.
-Как скажешь. Впрочем, плевать. Ты переписываешь наши обязанности всякий раз, когда мы видимся.
А. выглядит понуро и, как то некоторые говорят, загружено.
-А кто это?,- раздается спустя примерно полминуты исследования источником знакомого голоса зала и каких-то мелких его элементов взглядом напряженным и нервным.
Мы смотрим на стойку. На тот самый предмет, что я созерцал так долго и так самозабвенно в ожидании открытия. Это фотография.
-Мария. Ее зовут Мария.
(Милана? Марина? Мишель? Моника? Маргарита? Марта? Мила?)
Меня захватывает страх. Страх и ненависть. Они пропитывают меня разом и целиком, пропитывают мою одежду, будто начинают литься из рукавов, наполнять собою пространства карманов. Страх и ненависть. А все потому, что я слышу свой голос. Мягкий и нежный. Он не должен таким быть. Мальчишка.
-Очередная пассия?,- вздыхает тяжело и отречено.
Неожиданно для себя я отвечаю:
-Нет.
Администратор "Клюквы", стоявший спиной к стойке и опирающийся на нее локтями, резко поворачивает лицо мою в сторону, недоверчиво и грозно глядя мне прямо в глаза.
-А что же тогда? Неужто влюбился?
(Наташа? Норма? Ника? Настя? Нина? Может быть Анна?)
Я помню нашу первую встречу. Такое было ощущение, что все отошло тогда на фон, все звуки стали отдаленными, кроме звуков ее дыхания, все цвета стали серыми, кроме ее красного пальто и рыжих (светлых, темных, каштановых, черных?) волос, все вдруг, неестественно резко огрубело, очерствело, затвердело, кроме ее кожи. Я видел ее, наблюдал за ней робко, и это было нечто большее, чем симпатия, чем желание, чем любовь. Это была ненависть. Это была исключительная жажда боли, жажда презрения и гнева. Я настолько ее полюбил, что в то же мгновение возненавидел. И не было бы для меня большей радости, чем быть ею отвергнутым, испытывать страдания, которых я еще не ведал. Любовь – это гнев. Любовь в боли. Я не хочу получать от нее ласки, я того не заслуживаю. Моя единственная просьба: п р и ч и н и м н е б о л ь.
-А что же тогда? Неужто влюбился?
-Нет,- В ответ я предоставляю лишь все то же сухое.
-Не пугай меня, Пааво. И не огорчай. Рассказывай же, кто она?
(Алана? Алёна? Аврора? Авелин? Или Грета?)
Я вижу ее руки. Ее ручки. Ее тонкие пальцы на небольшой хрупкой кисти. Я могу лишь представлять, как она берет ими что-то: вилку, ложку, нож. То, как она этими пальчиками застегивает пуговицы на своей одежде, то, как она ими поправляет шарф, манжеты блузки (водолазки или кардигана?), опавшие на лоб волосы. Ее руки прекрасны. Они есть не просто предмет, не носитель красоты и даже не источник вдохновения. Ее руки не есть то, что может породить нечто прекрасное, может породить произведение искусства. Ее руки, кисти, запястья, пальчики – как само произведение искусства.
-… Рассказывай же, кто она?
-Она – моя швея. (Знакомая? Пекарь? Продавец? Посетитель? Собутыльница?)
-Ты бы не стал носить с собой фото своей швеи.
Я хочу почувствовать прикосновение ее, я хочу иметь возможность, шанс, радость касаться ее, хочу чувствовать ее саму. Нет для меня большего счастья, чем те моменты, когда она поправляет на мне одежду или помогает на примерке, на замерах для пошива. Я хочу ощущать ее и понимать, что она ощущает меня. Я хочу быть с ней.
Она – само искусство. Я х о ч у е е.
-Ты бы не стал носить с собой фото своей швеи.
Я хочу видеть, как ее руки заглатывает жерло мясорубки, как ее кости перемалываются, кожа и мясо превращаются в фарш, а сама она изнывает от боли. И это правда.
-Знаешь, ты просто ничего не помнишь. Все это уже было. Я не хочу тебе делать больно. Ты сам волен сделать себе больно.
За 11 часов до пробуждения.
Лабиринты улиц, переулков и дворов приводят меня в то место, которое мне точно незнакомо. Я шатаюсь из стороны в сторону, хотя на холодном ветру все же становится лучше, бодрее, трезвее. И думать становится легче. Холод – то, что способно возвратить нас в реальность. Отрицать его невозможно, как и отречься от его присутствия. Я иду через арку, а впереди, сразу же у конца ее, происходит нечто неразборчивое. Я иду дальше, полностью поглощенный мыслью о том, что мне ровно безразлично то, что разворачивается передо мной. Это не внушение, не самовнушение, самообман. К счастью или к сожалению, это является одной из немногих истин, одна эксклюзивная правда, тираж которой ограничен почти до нуля.
Я вижу три силуэта и четвертый, что явно противодействует трем остальным. Меня то не должно волновать. Я бы прошел мимо, но одна из фигур оборачивается и идет в мою сторону. Я останавливаюсь и жду. В любой непонятной ситуации, происходящей в моей жизни, я выжидаю, жду, пока все разрешится само, пока настанет момент, где я уже точно буду понимать, что должен делать, а чего - делать не стоит. Силуэт становится отчетливее с каждым шагом. Оказавшись почти у моего лица, он что-то ожесточенно кричит и толкает меня. Тогда я отхожу в сторону, уступая место гневу, чистой, искренней, немотивированной агрессии. Осколок стекла все еще в моей руке, хоть я его и смог изъять из тканей. Он хватает меня за ворот пальто, я обмякаю в хватке, а после небольшой огрызок от разбитой бутылки оказывается на месте правого глаза хамоватого оппонента. Он хватается за свою глазницу, сгибается. Я ничего не делаю, все происходит, но не по моей воле, и не против моей воли. Я есть орудие. Лишь орудие. Орудие собственной ненависти и неутолимой жажды. Размахнувшись, я ударяю острым носком туфли прямо по носу силуэта, тот падает на асфальт, распластавшись. У силуэта есть друзья. Они забывают про свою жертву и бегут ему на помощь. Из руки у проигравшего выпал нож. Я подбираю его. Он мокрый, скользит в руках, норовит из них выпасть. Мне трудно стоять, даже сидеть бы я, наверное, не смог, но сейчас, когда я зол, я есть лишь непобедимая плоть, управляемая безрассудным духом. Второй силуэт слишком сильно ударяется головой о стену арки и потому преспокойно лежит на влажной после дождя дороге. Третий силуэт пытается вытащить нож неразумного друга из своей ладони, проткнутой им насквозь, но лишь надрывно кричит и плачет, стонет. Я подхожу к нему, пошатываясь, а он пытается отползти. Я прыгаю ему на коленную чашечку, слышу хруст и наклоняюсь к нему. Он стонет, ноет, рыдает прямо над моим ухом. Как можно быть столь бесчеловечным?
Можно.
Я осматриваю карманы его куртки, нахожу сигареты, прикуриваю, кладу пачку в пальто и ухожу прочь. В углу, у выхода из арки плачет девушка. Я бросаю на нее недовольный взгляд, она замолкает, и в установившейся тишине я продолжаю свой путь в никуда.
Обычно мое пьянство заканчивается лишь кражей плафонов уличных фонарей.
За 18 часов до пробуждения.
Мне очень жаль, но я вынужден ненавидеть то, что способен, но не имею права полюбить. И любить то, к чему не испытываю ровно ничего или же ненавижу. Мне нельзя проявлять к ней чувства. Я не могу проявлять их. Не могу. Не должен.
Тридцать минут назад я обещал заехать за ней, а после мы бы отправились в театр. Несколько раз уже звонил телефон в моем кабинете: я там заперся, совершенно не понимая, что делаю, что сделал, что делать. Из-под письменного стола поднимается и становится на стол бутылка вермута. Я вспомнил. Вспомнил то, чего не было. Не было до этого мгновения. Прошлое и будущее единовременно существуют, единовременно формируются в моей голове. И это больно. Это очень больно.
Я — мальчишка. Я — хозяин бара. Я — немощный старик. На деле — лишь красивая тройка. Проклятый Господом Богом бар. Театр.
За 13 часов до пробуждения.
Когда я пришел в себя на пространствах малознакомого мне двора, то было очень дурно, противно, мерзко. В первую очередь от себя самого. Испытывать чувство отвращения к самому себе – одно из немногих благородных занятий, на которое я способен. Я попытался найти пачку сигарет и нашел ее, но та была безразмерно пуста. Метафора? Нет тут никаких метафор, мы никчемные животные, что возомнили, будто способны на нечто большее, высшее, и в итоге теперь мы не умеем делать ничего, кроме как жрать, трахаться и вести войны. В кармане вместе с пустой картонкой лежало что-то еще, какой-то тонкий лист бумаги. Мне хватает один раз прикоснуться к нему, чтобы ничего не вспомнить, понять или осознать, но чтобы довериться Случаю, довериться Судьбе, идти у них на поводу, на цепи и радоваться тому, что получаешь. Каждый раз понимаешь, что вчера ты уже прожил, завтра еще не дано прожить, потому приходится жить сегодня. Я направляюсь в скрытое, то, что неизвестно мне, но то, про что точно уже знает Рок, Предопределение. Я сплевываю ржавую отдающую желудочным соком слюну и справляю нужду на стену арки.
За 16 часов до пробуждения.
Спустя некоторое время мне стало скучно одному, и мое тело отправилось в первый зал. Я уже находился в одном состоянии трезвости и положения ума с гостями, клиентами, потому надеялся на новые знакомства и диалоги. Мне кажется, что каждая из танцовщиц мне мила, каждая гостья, каждая клиентка не просто прекрасна, а представляет собою само совершенство духа в совершенной плоти. Никогда я не врал так другим, как врал самому себе. Я встал из-за стола и двинулся в направлении одного из скоплений людей, пьющих и что-то жующих.
-Tere! Вечер добрый!,- подхожу я к ним и расплываюсь в улыбке.
За 10 часов до пробуждения.
Я бегу. Бегу так, как может бежать пьяный человек. Как может бежать лишь человек идеально злой. Меня раздражает всего один предмет – я сам. Я зол все время, зол без перерывов, выходных, зол без какого-либо отдыха, все двадцать четыре часа в сутки. Единственное, что способно привести меня в трезвый рассудок – ненависть, злость, агрессия. Бегу я потому, что позади меня раздается ожесточенный лай. Я не знаю, сколько за мной гонятся собак и гонятся ли вообще. А вдруг они бешеные? Бешеных псов надо убивать. Я забегаю в случайный подъезд. Случайный от слова Случай. Ему известно все, наши жизни уже давно прожиты за нас, и ему все известно. Все наши ошибки и неудачи уже давно им пережиты и спланированы. «Случайный» - значит не «выбранный хаотично», а тот, что я должен был выбрать, только не знал о том и знать не мог. Чистая удача. Чистое везение. Вся моя жизнь держится и построена лишь на нем.Я поднимаюсь по ступеням, минуя один этаж за другим, один лестничный пролет сменяется следующим. Я нахожу черную дверь под номером «67». И стучу в нее сначала тихо, будто скребусь, скромно и почти неслышно, но затем начинаю бить в нее со всех сил. Она раскрывается.
Кто же еще жил в квартире 67?
За 15 часов до пробуждения.
Кто-то выволок меня из потасовки, поставил мне еще одну бутылку на письменный стол и запер кабинет. Но разве может пьяного человека остановить деревянная дверь? Выбив петли, я пошел через кухню, переворачивая по ходу дел посуду, роняя официантов и поваров. Один раз моя рука угодила в кастрюлю с чем-то кипящим, и я в порыве неописуемой жестокости ко всему, что находилось рядом, начал ломать, раскидывать и гнуть любой предмет любого размера, попадающийся под обожженную конечность. Ужаснувшийся от размахов происшествия персонал думал было, видимо, позвать администратора на помощь, да только я и мой сорокаградусный спутник сумели удалиться раньше. Покинув «Клюкву» через черный ход, который использовался обыкновенно для того, чтобы заносить продукты и заводить артистов, я шел, точно помня конечную желаемую цель своего пути. Но, если говорить честно, я ничего не помнил, ничего не желал и не хотел.
В одном из дворов, где я присел на лавочку, чтобы закурить, меня вырвало, и все то несоразмерное количество алкоголя для одного организма оказалось вновь вне него. Мне стало плохо и, кажется, на какой-то небольшой период времени сознание покинуло меня, дабы дать набраться силам для новых подвигов.
Часов до пробуждения.
-Пааво?
-Прости меня, прости меня, прости… andeks, andeks, andeks...,- я падаю на пол, припадаю к ее ногам. Я не могу понять, что бежит по моим щекам: кровь или слезы?
-Что ты здесь делаешь? Откуда ты? Что случилось?, - ее маленькие тонкие ножки перемазаны красным, Мария (Мишель?) продолжает запахивать на себе халат, позади нее осторожно открывается дверь в какую-то комнату.
-Паша, иди спать! Все хорошо!
Я вижу, что золотистый паркет с темными прожилками весь испачкан в бордовом, в таком же бордовом, в каком у меня утоплены кисти, рубашка, лицо. Мария (Серафима?) помогает мне встать, и мы идем на кухню. Через окно я вижу, что начинает зиждиться за горою рассвет. Она (Анжела?) рыскает по шкафам, убегает то в одну комнату, то в другую. Вернувшись, (Светлана? Ирина?) вываливает на стол какие-то склянки, гремит чем-то железным, разматывает бинты. Она (конечно же, Надежда) вытаскивает щипцами у меня из ладоней остатки стекла, кровь продолжает идти, хлещет на стол, на белую кружевную скатерть, на ее бежевый шелковый (розовый? Кремовый?) халат. Она (неоспоримо, что Елена) омывает мои руки спиртом, но я будто не чувствую ровно ничего, я весь поглощен ею. Она (Анжелика?) пытается остановить кровотечение и замотать мне руки бинтами, а я вырываюсь, вырываюсь вновь и снова лишь бы дольше держать ее кисти в своих. Затем я чувствую запах алкоголя (больше 90%, что ярко ощутимо) возле лица: его, видимо, тоже поранил.
-Ты можешь снять рубашку?,- нет, прости, но у меня есть дела поважнее.
Мария (Юлия?) скидывает с меня пальто, пиджак, жилет, расстегивает рубашку. Все изорвано, изрезано, испачкано и облито кровью. Она обрабатывает еще пару ран. Время длится, тянется скачкообразно.
-Пойдем. Иди за мной, - она вновь помогает мне приподняться и ведет меня туда, где падаю на кровать обессилевший. Мне не надо злиться. Я не могу злиться.
-Будет плохо, зови.
Она разворачивается и закрывает собой дверной проем.
-Мария! (Вероника!)
Она подбегает обратно к кровати:
-Что такое?
-Мне плохо! Очень плохо.
Она понимает, что я куда большая проблема, чем радость.
Она понимает, что радость и счастье, стремление к ним, и есть главная сложность и проблема.
Часов до пробуждения.
Мария (Пелагея?) гладит мои волосы, сидя на краю кровати. Я чувствую, как она дрожит. Я теряю контроль над своим рассудком и засыпаю. Засыпаю тихо и спокойно, истинно спокойно, так, как никогда не засыпал.
Пробуждение.
Когда я смог перебороть жажду сна уже во второй раз, то причиной моего прихода в трезвую – уже – память и ум явилась Мария (Ольга). Она уже была одета и выглядела не так сонно, какой я ее видел в пять утра.
-Доброе утро.
-Доброе,- отвечаю я недовольно и счастливо, робко и уверенно, тихо и громко одновременно.
-Так что случилось, Пааво?
И я ей рассказал о событиях прошлой ночи: как напился в «Клюкве», потом сбежал оттуда, подрался и пришел к ней. Почти все. Почти всю правду.
-Пааво, ты испортил мой костюм. Ты видел, во что он у тебя за ночь превратился? Тряпки, грязные тряпки…
-Это мой костюм. Мой. Я его у тебя купил,- каждое слово отдается звонким эхом в голове, в ушах. Я его купил? Это он купил тебя, дружище. Не он — твой, ты — его.
-То, что ты его купил, не значит, что он твой. У тебя так во всем.
-Не пытайся пользоваться своим положением. Я сейчас приду в себя и…
-Я понимаю, мысли слишком сложные для тебя и для сейчас, но все же выслушай их. К сожалению, ситуация такова, что я имею полное право измываться над тобой.
-С чего бы это?, - я попытался встать, но лишь нелепо привстал и застыл недвижим.
-А почему тебе можно доводить себя до такого состояния, а мне – нельзя?
Я тяжело вздыхаю: ответ в голове не формируется и не генерируется никак.
-Вот и отлично. А что касательно…
Я на нее смотрю заворожено, и тут взор мой падает на ее кисти. Я беру одну из них. Она вздрагивает. Мы пересекаемся на них взглядами. И наступает тишина.
888
-Пааво, ты чего такой счастливый?
-Советую заметить то, что я не бываю в плохом настроении: у меня любое настроение хорошее.
-У тебя любое настроение - истерика. А я спрашиваю, почему настроение такое хорошее, Эстонец?
Дата: 2019-02-19, просмотров: 199.