МОДЕРНИЗАЦИЯ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА НА РУБЕЖЕ XX - XXI вв.: МОНАРХИЧЕСКИЕ ТРАДИЦИИ И РЕСПУБЛИКАНСКИЕ ИННОВАЦИИ

В конце XIX века окончательно сформировались идеалы русского консервативного государственно-правового сознания: монархия и православие. Именно эти цивилизационные «столпы» русской государственности стали критериями оценки всех политических или юридических преобразований в России, альфой и омегой развития русской нации, Российской империи, условиями устойчивого развития социально-экономической и духовной жизни. Так или иначе, но трудно спорить с тем, что монархическая власть в истории России (ярким примером тому является успешный выход из такой «модельной революции», являющейся, по сути, «архетипической формой социальных бифуркаций», как Смута начала XVII в.3) всегда играла роль политического фактора, противостоящего анархии и деспотизму.

Не случайно, что и на рубеже ХХ и XXI вв. на доктринальном уровне все более и более активно обсуждаются проекты реставрации монархических институтов в постсоветской России, в возрождении которых ряд исследователей усматривают выход из современной демократической смуты, возможность скорейшего преодоления «либерально-реформаторского лихолетья» (по меткому замечанию Ф. Разумовского, «ура-демократии»). Отсюда и возникновение серьезных монографических работ в среде юристов и политологов, и появление интригующих общественность анонимных «Проектов Россия» и т.п.

В целом же, в отношении проблемы государственно-правовой модернизации, государственно-правового строительства в постсоветской России вот уже почти два десятилетия в специальной литературе, на научных конференциях различного уровня и тематики развернута многоплановая дискуссия. В качестве ключевых ее моментов можно выделить ряд взаимосвязанных вопросов:

1) соотношение категорий «модернизация» и «трансформация»;

2) направленность модернизации в условиях глобализирующегося мира, ее проектируемые результаты и их влияние на сохранение национальной идентичности, самобытности права и государства, их эффективности;

3) наличие исключительно одной (западно-либеральной) модели модернизации общества, государства, права, экономики, либо признание многомерности, поливариативности (в практическом и теоретическом планах) этого процесса.

В общем, в рамках различных отраслей гуманитарного знания в последние два десятилетия обнаруживается стремление к пониманию истоков и смысла российского реформизма. Более того, постепенно, в на фоне постсоветский государственно-правовых и социально-экономических трансформаций в специальной литературе реформа и разного рода (кажущиеся уже перманентными) преобразования, расцениваются как, несомненно, предпочтительный вариант развития всех сфер отечественного общества и государства. Политическая же история России, в этом плане, некоторыми авторами представляется в качестве большей или меньшей степени реализованных, но единых в модернизационной направленности преобразований4.

1 СЗ РФ. 1999. № 28. Ст. 3490.

2 СЗ РФ. 2003. №> 50. Ст. 4848.

3 Подробнее об этом см.: Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008. С. 221-224., а в теоретическом контексте работу ГолдстоунаДж. К теории революции четвертого поколения // Логос. 2006. N° 5.

4 См.: Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб., 1996; Каменский А.Б. От Петра I до Павла I. Реформы в России XVIII века. Опыт целостного анализа. М., 1999.

Характеристики отдельных, порой никак не взаимосвязанных преобразований стали суммироваться в схему вообще нового взгляда на государственно-правовой процесс в России уже исключительно через призму реформ. «Схема неизбежно повлекла за собой попытки выявить якобы присущие этому процессу «закономерности». А эти закономерности в свою очередь всего лишь выражают на поверхности исторических событий некие глубинные первоосновы российской государственности и «корневой дух» ее взаимоотношений с гражданским обществом»1. С последним суждением можно согласиться, с той лишь оговоркой, что в принятом в западной традиции понимании категории гражданского общества, последнего в России никогда не было именно в силу наличия «глубинных первооснов российской государственности. Так или иначе, но генеральной линией осмысления государственно-политической модернизации России стало представление ее как череды реформ и неизбежно следующих за теми так называемых контрреформ.

Увлеченность модернизационной моделью осмысления отечественной государственности вполне естественно стимулировало не виданный ранее интерес к концепции (стратегии) устойчивого развития, начало которой было положено в экономической науке и практике, но в середине 90-х годов основные ее постулаты вполне справедливо переносятся и в юридическую науку, становятся ощутимым теоретико-методологическим ориентиром для решения многих ключевых

проблем: утверждения прав человека, создание правовых основ стабилизации национальных от-

2

ношений, правовое регулирование земельного вопроса, экологии и др.

Странно, но эта модель (за редким исключением3) практически не была применена для понимания современной формы государственного правления, сопряженного с ней государственно-правового режима, содержания и направленности постсоветской идеологии, ценностных ориентиров публичной власти и т.п. Хотя именно эти вопросы должны были в первую очередь решаться в условиях очередного национального «модернизационного излома». Тем более что абсолютно справедливым можно признать суждение В.П. Макаренко, считающего, «что для российского менталитета власть -

4

это дьявольская сила» .

Удивительно, но в отношении внедренного в ткань отечественной правовой и политической культуры института президентства, имеющего вполне конкретную (франко-американскую) прописку, юридическое и политологическое сообщество проявило почти что единодушное «научное презрение», выразившееся в стремлении решать множество частных вопросов, как правило, конституционно-правового характера (об объеме властных полномочий главы государства, о правовом режиме его функционирования в системе разделения властей и т.п.) на фоне отсутствия широкой содержательной дискуссии относительно адекватности этой модели государственного правления для посткоммунистической модели. В целом же, этот институт, принципиально новая для страны конструкция был принят абсолютно некритично.

Хотя, в рамках общей теории права и государства большинство авторов, а также ряд весьма уважаемых экспертов по современным государственно-правовым и социально-экономическом проблемам признают, что постсоветская Россия, вовлеченная в процесс реформирования оказалась (как это уже неоднократно было в отечественной истории) перед дилеммой: сохранение традиции или обновление основных институтов, ориентация на собственные возможности, связанные с апробированными устоями и привычной динамикой социокультурного развития, или же решительная перестройка, модернизация и движение по принципиально новым «дорогам», известным в основном из «заемного», инородного опыта.

Ясно и то, что по охвату сфер общественного развития модернизация является многосторонним феноменом. Однако в силу сложившейся в рамках западного рационализма традиции различные социальные науки восприняли концепцию модернизации как синоним прогресса, основан-

1 Омельченко О.А. Архаизм и новаторство в российских государственных реформах // Наш трудный путь к праву: мат-лы философско-правовых чтений памяти академика В.С. Нерсесянца. М., 2006. С. 387.

2 Права человека как фактор стратегии устойчивого развития / под ред. Е.А. Лукашевой. М., 2000.

3 В качестве такового можно выделить работы А.М. Величко, В.Ю. Верещагина, А.Ю. Мордовцева, А.И. Овчинникова, А.В. Серегина, В.Н. Синюкова и др.

4 Макаренко В.П. Российский политический менталитет // Вопросы философии. 1994. N° 1. С. 39.

ного на идеях западноевропейского Просвещения. «Примечательно, что в русском языке нет адекватного перевода прилагательного modern, от которого и происходит термин «модернизация». Обычно это прилагательное у нас переводится как «современный», однако содержательный смысл его отличается от понятия сопричастности происходящему в настоящий период времени»1.

Вообще, различные выражения со словом «modern» используются в социальных науках для характеристики длительной эпохи развития, начинающейся на переломе от позднего Возрождения к Новому времени, в XVI - XVII веках, и продолжающейся сегодня.

Длительное время, как подчеркивает К.С. Гаджиев, «идея модернизации и соответственно прогресса воспринималась как неизбежный и необратимый феномен» сначала европоцентристской цивилизации, а затем и всего современного мира. В настоящее время происходит формирование новой парадигмы современного многополярного мира, а концепция европоцентристского мира находится в состоянии кризиса.

Однако и в начале XX века, и в конце этого столетия российские реформаторы находились и находятся в сфере притяжения сначала ценностей европейского, а затем и евроамериканского мира, соответственно логика российского исторического процесса усматривалась в постепенной вес-тернизации политико-правовой и социально-экономической систем, что просматривается и на док-тринальном уровне.

Так, И. Супоницкая в плане общей дискуссии, обсуждения ряда положений недавно вышедшей работы В.Д. Соловья «Кровь и почва русской истории»2 отмечает, что смысл понятия «модернизация» «намного шире... оно означает переход от архаического общества к современному, обществу Нового времени, что выразилось в первую очередь в создании рыночной экономики, гражданского общества и правового государства, индивидуализации личности и пр.»3. Не совсем понятно, о каком же «расширительном» понимании «модернизации» идет речь, если автор этих строк, наоборот, предлагает весьма узкий, либерально-европоцентристский дискурс, вариант, к сожалению, принятый, в отечественной политико-правовой литературе постсоветского периода. Этот конструкт настолько «тесен», что, естественно, не способен вобрать в себя никакого национального своеобразия, хотя, идеологии его считают, что именно они как раз и выступают за утверждение «общечеловеческих» ценностей и институтов4.

В этом плане модернизация в постсоветской России, крове всего прочего, это еще и проблема сохранения самобытности в условиях развития, изменения правовых форм важнейших государственных структур. Другими словами, актуальнейшая задача современного периода - это реализация модели модернизации «без вестернизации»5, что приобретает особое значение в контексте глобализационных процессов и именно в этом контексте имеет смысл ставить монархическую идею и искать пути ее реализации в современной России.

В ответ на трудности модернизации конца ХХ в., проходящей, как хорошо известно, в условиях очередного для отечественного государства и общества системного кризиса, в постсоветской юридической науки (вполне в традициях начала ХХ в.) сложились три ведущих идейных направления» традиционно-монархическое (неоднородное в своем содержании и направленности), либеральное (западническое) и социалистическое. Каждое из представленных предлагает свой вариант решения первоочередных проблем, связывая эту задачу с той или иной конфигурацией институтов верховной власти.

В этом плане необходимо отметить, что в имперской, советской и российской политико-правовых традициях мнения о том, что представляет собой институт царской власти, институт

1 Мотрошилова Н. О лекциях Ю. Хабермаса в Москве и об основных понятиях его концепции // Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. М., 1995. С. 129.

2 Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008.

3 СупоницкаяИ. Объективно, а не патриотически // Литературная газета. 2008. N° 30. С. 3.

4 «Как прозорливо заметил в свое время К. Шмитт, кто говорит «человечество», тот хочет обмануть: идентифицировать себя с таким универсальным и положительно оцениваемым понятием для того, чтобы отказать в них врагу и тем самым легитимировать насилие. Поэтому самая ужасная война, самая бесчеловечная акция осуществляется именем человечества» (Социальная антропология права современного общества / под ред. И.Л. Честнова. СПб., 2006. С. 82).

5 Такую стратегию В.Г. Федотова называет «постмодернизацией» и отмечает, что «это развитие на базе собственных культурных оснований», «органически сочетающее черты современности и культурных традиций». (См.: Федотова В.Г. Модернизация «другой» Европы. М., 1997.)

самодержавия, естественно, разделились. Ряд авторов характеризовали царское самодержавие как разновидность буржуазного правового государства1, другие называли его азиатской деспотией, но при этом все они соглашались с глубокой самобытностью и оригинальностью русской самодержавной власти.

В настоящее время сложилось несколько доминирующих точек зрения по поводу определения этого понятия, которое в контексте анализа модернизации институтов российской государственности, прежде всего, выражает собой политико-правовую категорию, отражающую феномен институционализации верховной власти в лице русского царя, российского императора, символизировавших на мировой политической арене в разные исторические периоды, прежде всего «державный суверенитет» (а не «ограниченный» или «реальный» - А. А. Кокошин) государства.

Уникальность русско-российского самодержавия, его несхожесть с европейским абсолютизмом, азиатской тиранией и прочими формами публичной власти, заключается в правоменталь-ных установках общества, которое связывало свою национальную идею с образом монарха как воплощением «Божьей милости не только к русскому народу, но и к всему миру», поэтому представления о верховной власти в среде российского общества всегда имели в большей мере религиозно-нравственный оттенок, чем формальную юридико-правовую основу легитимации народной воли.

Термин «самодержавие» применительно к власти и титул «самодержавный» появляются после освобождения русских земель от татарского ига и возникновения Московского царства. Впервые Самодержцем стал официально титуловаться Великий князь Иоанн III Васильевич. Этот титул обозначал, с одной стороны, преемство с византийскими василевсами, а с другой - подчеркивал самостоятельность русских государей от татарских ханов.

Понятие самодержавия XV-XVI вв. выражало не столько объем власти российских монархов, сколько ее независимый характер. Самодержавие в его первоначальном виде действительно трактуется как вид суверенитета, как независимая и непроизвольная власть.

С этимологических позиций становится очевидным, что слово «самодержавие» включает в себя две корневых основы: первая - «сам», которая в древнерусской литературе нередко была синонимом державы, власти или управления, к тому же она имела смысл в качестве обозначения высшей степени чего-либо, вторая - «держава» - означала власть, правление. «Отсюда, - писал профессор И.Т. Тарасов, - из состава слова самодержавие, ясно, что этим термином определяется высшая, неограниченная верховная власть, рядом с которой нет и не может быть никакой другой равнодержавной власти»2.

В толковании же П.Е.Казанского, самодержавие означало «обладание властью в силу собственного могущества»3, причем самодержавие не было тождественным единовластию: в таком смысле власть царя признавалась бы независимой даже от Бога. Поэтому верховенство самодержавной власти не означало отчуждение от нее власти Божьей, напротив, именно в ней принцип верховенства и получал свои основания.

Термин «самодержавие», «самодержец», встречающийся в памятниках XV - начала XVI века и вошедший, как и термин «царь», в титул московских князей, имел иное содержание, чем современное понятие «самодержавие». В этой связи В.О.Ключевский справедливо заметил, что словом «самодержец» характеризовали не внутренние политические отношения, а внешнее положение московского государя; «под ним разумели правителя, не зависящего от посторонней, чужой власти, самостоятельного; самодержцу противополагали то, что мы назвали бы вассалом, а не то, что на современном политическом языке носит название конституционного государя»4. Поэтому в общественном самосознании с самодержавием связывалась мысль о внешней независимости страны.

1 Традиция рассмотрения института царской власти в России, заложенная еще Б.Н. Чичериным, Л.А. Тихомировым, М.Н. Катковым, Н.А. Захаровым, И.А. Ильиным, Н.В. Болдыревым и Д.В. Болдыревым, а в национальном измерении М.О. Меньшиковым и др.

2 Тарасов И.Т. Самодержавие и абсолютизм. М., 1917. С. 7.

3 Казанский П.Е. Власть Всероссийского Императора. М., 1999. С. 402.

4 Ключевский В.О. Боярская дума Древней Руси. СПб., 1919. С. 244-245.

Во второй половине XVII века, по мере укрепления государства и расширения его публично-правовой деятельности, изменяется и понятие о самодержавии, которое к этому времени означает уже не только международно-правовую независимость государства, но и полноту государственной власти внутри общества1.

Государственный строй России до 1905 г. терминологически определялся как «абсолютная монархия, абсолютизм», как «восточная, азиатская деспотия», как особый тип «буржуазного правового государства»2. При этом правовая регламентация государственного строя осуществлялась Основными государственными законами, которые имели два раздела: первый раздел - «О священных правах и преимуществах Верховной Самодержавной власти» (ст. 1-81) и второй раздел - «Учреждение о Императорской фамилии» (ст. 82-179)3. Основные государственные законы составляли первую часть Свода законов Российской империи и характеризовали российского императора самодержавным и неограниченным монархом (ст. 1). Соединение в одной статье двух определений монарха - «самодержавный и неограниченный» - породило полемику еще в дореволюционной политико-правовой литературе.

Государствоведы одного направления - Н.М. Коркунов, Н.И. Лазаревский - доказывали, что оба определения являются синонимами4. Другое течение в государствоведении, представленное А.Д. Градовским, А.С. Алексеевым, Н.И. Палиенко, отстаивая противоположное мнение, различало понятия «самодержавный» и «неограниченный»5. Сущность разногласий сводилась к тому, что ст. 1 Основных законов подчеркивала в термине «самодержавный» монархический суверенитет, верховенство монарха в государственном строе России, в то время как эпитет «неограниченный» означал, что императору принадлежит также и абсолютный суверенитет6.

По мнению юриста Н.А. Захарова, принадлежащая государю императору власть верховна, самодержавна и имеет божественное освящение, поэтому можно говорить о родственности понятий «верховенства» и «неограниченности»7. При этом царская власть именуется верховной, потому что является властью наиглавнейших, окончательных, чрезвычайных и крайних решений в области управления государством, властью учредительной, основополагающей, правообразую-щей. Такие решения называются Высочайшими волеизъявлениями, поскольку им обязаны подчиняться все служебные государственные власти и все подданные государства. Исходя из своего верховенства, власть самодержца является универсальной властью в государстве, единственно хранящей в себе все функции государства - как исполнительную, законодательную, так и судебную - в полном их объеме.

Историческая концепция самодержавной власти, сформулированная Н.М. Карамзиным в начале XIX века, рассматривала самодержавие в качестве института, стоявшего над классами и сословиями. Центральными тезисами этой доктрины были следующие: «Самодержавие есть палладиум России», государь - «единственный законодатель, единственный источник властей»8. В законах Российской Империи закреплялось правило: «повиноваться верховной власти его не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает».

Персонификация полноты власти в монархе не означала, что он принимал все решения сам, напротив, он делегировал большинство полномочий подчиненных ему государственным органам.

Закрепленная в русском государственном праве юридическая неограниченность самодержавия естественно предполагала, что фактически самодержавная власть самоограничивала себя