Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

 

 

В 60-70-е годы пробиваются на поверхность всходы целенаправленной работы всего XX века по консолидации и созданию наднациональных механизмов контроля над общемировым развитием, в которых стратегия отдельных стран была бы незаметно подчинена поставленным целям. Задача эта связана с панорамными расчетами ведущих сил Запада, которые они вели с начала века в отношении своего политического и экономического будущего. Между двумя мировыми войнами речь шла о рычагах воздействия на оформление нужного идеологического, политического и экономического облика мира, об условиях накопления экономической и финансовой мощи. Этому служили паутина Хауза – Вильсона – Ллойд Джорджа, создание таинственного Совета по внешним сношениям, взращивание Германии и сталкивание ее с СССР. В этот период были испробованы и первые международные политические и финансовые учреждения – Лига Наций и Банк международных расчетов. Созданный планом Юнга якобы для решения репарационного вопроса, он успешно послужил механизмом и институционализировал ведущую роль в европейской экономике англосаксонского и интернационального финансового капитала.

После Ялты и Потсдама Запад сначала потратил огромные ресурсы для компенсации нового соотношения сил. История плана Маршалла, интеграционных механизмов от Рима до Маастрихта, военного блока НАТО хрестоматийна. Новым в этом процессе было не само создание альянсов. Они с давних времен являются обычной формой мировой политики. Новым был их тип и уровень, ибо они не просто ограничивали в силу обстоятельств, а качественно необратимо размывали национальный политический и экономический суверенитет. Неслучайно одним из первых <европейских сообществ> стало Европейское объединение угля и стали – сырья не только войны, но и всей экономики.

Таким образом, была создана военно-политическая матрица, которая задала экономический тип и структуру, потребности развития стран, обеспечила механизм роста американского военно-промышленного комплекса (ВПК) и транснациональных корпораций. ТНК, прежде всего военно-промышленные, постепенно становятся <силой, оказывающей решающее воздействие на правительства стран базирования и принимающих стран, влияющей на мировую политику и экономику>455. Одно из следствий – стратегическая зависимость Запада от внешних энергоресурсов. Эти регионы стали зонами стратегических интересов США, за которые они готовы воевать.

Запад под эгидой США выстраивался как единое геополитическое, экономическое, военное и культурное консолидированное целое. Идеи единой Европы и постепенное превращение Европы в некое супергосударство с наднациональными институтами управления были составной частью глобальной стратегии США. Американский Совет по внешним сношениям еще в начале войны разработал меморандум о необходимости пан-Европы, в которой нужно было растворить и интегрировать германский потенциал, устранить дорогостоящие традиционные противоречия между германцами и романцами. Американское политическое сознание постепенно отождествляет себя с Западом в целом. В области религиозно-философского побуждения исторических субъектов в таком ассимилированном сознании утверждается мотив не просто сильнейшего, а тождества мира и себя, где остальные – провинция, не имеющая права на историческую инициативу. Одновременно США окончательно превращаются в инструмент могущественных финансовых интересов и идеологии либертарианства, сбросившей оковы христианского наследия, с которым был переплетен нарождавшийся в эпоху Просвещения либерализм. Универсалистские претензии и побуждение laissez passer, laissez faire становятся поистине глобальными.

Об экономической и финансовой причинах <интернационализации> хозяйственной жизни и экономики, о роли транснациональных корпораций, финансовых институтов и глобализирующем воздействии научно-технического прогресса и революции в области информационных технологий написано немало, как и о необратимом феномене – движении капиталов и трудовых ресурсов. Все это реальность, в которой представляется очевидной необходимость устойчивости международных отношений. Само побуждение к переменам в СССР и кризисные явления как в экономике, так и в государственном устройстве также имели глубокие внутренние предпосылки и не были результатом чьего-то заговора. Однако наличие <революционной ситуации> или кризиса в государстве означают лишь невозможность <жить по-старому>, но не предопределяет то направление, в котором государство будет опрокинуто. В контексте идеологического соперничества и холодной войны взаимосвязь внутренних и внешних факторов сыграла огромную роль, поскольку процессы в СССР и в сознании его элиты очевидно были встроены в новый универсалистский проект, причем не менее революционный, чем коммунистический начала XX века. Этот проект в конце Ш тысячелетия обрел уже зримые очертания.

У глобализации, независимо от культурно-исторических типов мировых цивилизаций и их идеологических проектов, два аспекта, намеренно смешиваемые. Один – естественный, порожденный <теснотой мира>. Ни одно крупное событие или явление в области культуры, политики, экономики не может не влиять на весь остальной мир, в котором свободно движутся капиталы и людские ресурсы, в котором деятельность ТНК, финансовых институтов, информационные технологии создают под уровнем международных отношений суверенных субъектов второй уровень, не совпадающий с первым и, как некоторым кажется, вступающий с первым в противоречие или размывающий его. Политологи и экономисты наряду с простым обобщением суждений по этому вопросу456 предлагают проекты регулирования и оптимального встраивания в неизбежный процесс, предсказывают отнюдь не однозначные следствия в будущем для самих главных движущих сил глобализации457. Директор Института проблем глобализации М. Делягин выделил аспект глобализации, который, по его мнению, делает поведение США необратимым. Это переход США и их экономики из постиндустриального общества в новую стадию – <информационного общества>, в котором лидерство основывается не на способности продуцировать новые технологические принципы, не на отрыве в новейших индустриальных и электронных технологиях, а на практической монополизации технологий управления и формирования сознания (high hume) и на создании метатехнологий – качественно нового типа технологий, сам факт применения которых исключает возможность конкуренции. В такой системе на фоне уменьшения роли денег и наличия развитого промышленного производства, о чем говорит перевод производств из США в другие страны, абсолютной необходимостью для самого существования лидера становится униформация мира458.

В то же время почти нет работ, посвященных философской сущности этого феномена, которые бы проследили формирование самой идеологии глобализма. Объективная реальность предопределяет

6 Процессы глобализации: экономические, социальные и культурные аспекты. Проблемно-тематический сборник. М., 2001.

457 Уткин А.И. Ракурсы глобализации//Политая. М., 2000-2001, № 4;

его же: Мировой порядок XXI века. М., 2001.

458 Практика глобализации. Игры и правила новой эпохи // Под ред. М.Г. Делягина. М., 2000; Постсоциалистические страны в условиях глобализации.М., 2001.

361

взаимодействие государств, поиск новых форм приспособления различных экономик и культур к всемирным процессам и их регулирования, но и правомерное использование международно-правовых форм защиты суверенитета теми, кому этот процесс приносит негативные последствия. Только признав как право на поиск путей легитимного выхода за пределы собственных границ, так и право на их защиту, можно утверждать, что мир един – един во множестве. Его единство, как и множество, не избирательно, но совпадает с истинным мировым сообществом – совокупностью без изъятий государств, наций, культур, цивилизаций со своими системами ценностей, которые ищут и свой интерес, и взаимодействие. Именно это соответствует принципу равенства и равного права на исторический опыт как отдельной личности, так и нации. В таком мире естественны как противоборство и конфликты, так и поиск согласия.

В XX веке мир являлся свидетелем борьбы двух универсалистских идеологических проектов – коммунистического и либерального. Полемизирующий с современным глобализмом А.С. Панарин, опуская вопрос, насколько фасад Просвещения соответствовал его сути, справедливо выводит обе версии из <глобализма Просвещения – интенции, заложенной у истоков европейского модерна и ведущей к формированию единого мирового пространства, основанного на универсалиях прогресса, равно доступного всем>. Поэтому не только в разгар холодной войны, пишет Панарин, но и в годы революции в России <Помимо конкретных материальных и геополитических интересов сталкивались два больших проекта, вышедших из европейского Просвещения, из модерна… На каждом континенте люди сопоставляли два проекта – коммунистический и либеральный (капиталистический), сталкивающихся в едином социокультурном поле. Речь шла не о разности целей, а о разном понимании способов их достижения. Цели же его провозглашались единые: свобода, равенство, благосостояние, просвещение, вертикальная социальная мобильность>.

Проявившаяся уже в 70-е годы идеология <глобализма> и позднее – идея <глобального управления> существенно отличаются по целям от урегулирования естественных аспектов экономической и финансовой глобализации и уже совсем ничего общего не имеют с подлинно всемирным утверждением <результатов прогресса>, хотя и пользуются флагом распространения его идеалов – либеральных ценностей, подобно тому как Ватикан утверждал свое слово <всегда, всем и повсюду>. Новый глобализм последней четверти XX века лишь оттолкнулся от этого проекта, но сразу породил новые направления. Во-первых, подлинное мировое сообщество не совпадает с тем фантомом, от имени которого стал выступать Запад. Во-вторых, либерализм, ранее возникший как жертвенный борец за определенные ценности и утверждение идеалов прогресса, выродился в лево-либертарианский дух, ищущий в надмирном <сообществе> гарантию своей несопричастности ни к одной из национальных или духовных традиций человеческой культуры и требующий устранить эти традиции для обеспечения своего псевдобытия – истории без целеполагания.

Начиная с 70-х-80-х годов <мировое сообщество> – это сначала избранный круг привилегированных стран, который в целях <глобального управления> расширил круг избранничества до мировой элиты из представителей национальных элит, отказавшихся от национального интереса, и работающий над созданием мирового сверхобщества. Можно проследить, как независимо от волнообразного то развития обострения, то разрядки международной напряженности, последовательно и на всех уровнях вбрасывались и развивались идеологические доктрины, призванные легитимизировать новое понятие <мировое сообщество> и через воздействие на элиты других обществ и государств превратить их в объект <глобального управления>.

Идеология глобализма последовательно усиливала акцент на <гражданском обществе> в противовес концепции традиционного национального сообщества, представленного в мировой цивилизации многообразными типами в зависимости от религиозно-философских основ, но едиными в признании своей тождественности как ценности и смысла бытия. Гражданское общество в интерпретации глобалистики, опирающейся исключительно на англосаксонский либерализм по Т. Гоббсу, Дж. Локку и А. Фериоссону, есть совокупность автономизированных индивидов, отвергнувших все религиозные, национальные, исторические связи внутри национального сообщества, объединенных одним лишь интересом сохранения своей автономности, требует <открытия> <архаичного> и <тоталитарного> общества, порожденного традицией национальной и религиозной культуры. Ибо то предполагает суверенитет, причем не только политический и территориальный, но и духовный, без которого невозможно воспроизводство из поколения в поколение национальной жизни.

В области продвижения глобального гражданского общества развивалась деятельность Дж. Сороса, создавшего в десятках стран, предназначенных стать <открытыми> через <бархатные революции>, отделения фонда и институтов <открытого общества>, а также пропаганда, сопровождавшая издание в них книги философа-публициста К. Поппера, написанной еще в 1940 годах с позиций всеобъемлющего философского эгалитаризма.

Хотя имя В. Вильсона непосредственно не увязывали с процессами 70-х годов, именно вильсонианская пацифистская идея <мира как концепции>, которой должны быть подчинены интересы государств, и идеология <единого бесконфликтного мира> увели целое поколение политологов от изучения проблем реальной политики, предполагающих сопричастность исследователя к событиям, в область <конфликтологии> абстрактных величин. В ней изучалась не задача достижения национальных интересов, а методика их принесения в жертву абстрактным принципам, на деле – задача не допустить резкого изменения баланса сил из-за неожиданного усиления того или иного участника или появления новой региональной супердержавы. Это не что иное, как закрепление и консервация сложив-s шегося соотношения сил, в котором уже оформились лидеры. Конфликтология стала научной дисциплиной, для которой создана по всему миру сеть научных центров (Стокгольмский – СИПРИ, Гее* сенский институты и аналогичный институт в Тампере –ТАПРИ). Проблемы мира и конфликтов стали темой бесчиссленных международных семинаров и курсов. Политика этих центров – заключать контракты с политологами и экспертами разных стран – сделала научные и политические кадры центров подлинно космополитическими.

Параллельно инициировались новые концепции в работе Секретариата ООН и организаций ее системы, численность кадров которых совокупно достигала многих десятков тысяч человек. В 1980-х годах459 весьма активно педалировалась идея вытеснения временных контрактов национальных кадров Секретариата постоянными контрактами с представителями создаваемой так называемой международной гражданской службы, которая воспитывала бы некое космополитическое племя граждан мира, занимающееся его управлением. СССР отстаивал прежний принцип.

Наконец, в международном политическом сознании легализуется само понятие <глобальное управление> – Global Governance, необходимость которого постепенно вводится в аксиоматику <науки о международных отношениях>. В 1995 году под таким названием начинает выходить солидное периодическое издание. Бывший директор ТАПРИ Р. Вэйринен издает в Бостоне труды о глобализации и глобальном управлении460. Глобальное управление требует открытости всех обществ мира, а также определения круга избранных, обладающих правом управлять, и обоснования этого права. Из этой аксиомы следует задача подтолкнуть <закрытые общества> к внутреннему преобразованию в определенном направлении, подготовить мир к замене основополагающих принципов международного общения – принципа суверенитета государства-нации, невмешательства, а также создания некоего нового абстрактного субъекта международных отношений – <мирового сообщества> для санкционирования вмешательства. Идеология примата прав человека, резко вброшенная Дж. Картером и повернувшая Соединенные Штаты от разрядки, была новой тактикой: гуманитарная интервенция в 1999 году стала ее продуктом.

Родоначальником идеи <мирового сообщества> в смысле некоего круга избранных, отождествленных с магистральным путем человечества, часто называют Хедли Булла – авторитетного столпа британской науки о международных отношениях. Хотя эту идею можно проследить во всем историческом мышлении Запада, оправдывающем экспансию культуртрегерскими задачами католической романо-германской <Европы Петра>, а в последние века – такими же культуртрегерскими задачами западного Просвещения. После Второй мировой войны в американской школе идеалистического обоснования внешней политики с пафосом звучала идея особого предназначения <свободного мира>, соединившая провиденциализм англосаксонского пуританизма с воинствующим антикоммунизмом. Именно тогда исключительно в идеологической сфере соревновались два мессианизма – коммунистический и либеральный. Однако в период выхода на мировую арену стран третьего мира и дискуссий о разных параметрах планетарных процессов (Запад-Восток, Север-Юг) стилистика американской идеологической фразы несколько утратила акцент на особом предназначении.

X. Булл после универсалистских идей XX века вновь, как в традиционной западной исторической мысли, разделил понятие цельного мирового сообщества, которое он назвал международной системой или системой государств, от некоего ведущего, избранного и единого в своих целях и принципах <мирового общества>, которое составляли западные страны. Оно формируется, <когда группа государств, осознавая некоторые общие интересы и общие ценности, образуют некое общество в том смысле, что они полагают себя связанными в отношениях друг с другом общим сводом правил>461. А. Богатуров, отмечающий его роль в закладывании основ будущей школы глобализации, полагает изначальный подход Булла на том этапе <оборонительным> и в некоторой степени идеалистическим, ограждающим Запад от натиска остального нецивилизованного, но претендующего на равное отношение мира, показавшего зубы <нефтяной атакой> арабских стран в 1973-1974 году, поколебавшего авторитет США во Вьетнаме. Сам А. Богатуров совершенно справедливо заключает, что именно Буллова теория <оплодотворила целое поколение> авторов школы глобализации, которые уже вовсе не интерпретировали мировые процессы в оборонительном смысле, а сама теория глобализации, выросшая из его деления мира, исходит из единственной версии понимания мирового развития – линейно прогрессивной.

Теория Булла не более оборонительна, чем вся классическая западная евроцентричная историческая и философская мысль, к которой он принадлежит. Более того, в отличие от универсальности распространения принципов международного права в XX веке, Булл относит их к атрибутам лишь <мирового общества>, но не всей международной системы государств и только применительно к нем) говорит об <уважении к притязанию на независимость>, а также о <согласии в том, что его члены уважают принимаемые соглашения>, <сотрудничают в области процедур международного права и согла– " шаются в принятии некоторых ограничений на применение против друг друга силы>, как если бы на остальной мир дипломатии эти принципы не распространялись463. Это и есть прообраз будущего <концерта великих держав>. Такое разделение противоречило признанной в XX веке универсальности принципов международного права, а также изначальному универсализму морали и нравственности христианского наследия: <не убий и не укради> распространяется в поведении христианина в отношении любого человека, а нарушение не может быть оправдано принадлежностью обманутого к иной системе ценностей. В прошлые века, если говорить о России, она одинаково придерживалась принятых обязательств в отношении европейских и неевропейских государств и, если шла на их разрыв, процедура эта не зависела от <качества> государства.

Напомним, что правительство Оттоманской империи, в которой сажали на кол еще перед Первой мировой войной, именовали не иначе как Блистательной Портой. В этом проявлялся принцип эгалитаризма и демократичности, то есть уважения к государству-нации как преемственному участнику мировой системы. Эта уважительность сохранялась при любых острых конфликтах или даже варварских в ином представлении обычаях.

Примечателен выход сборника статей крупных международников и юристов на тему <интервенция> в смысле вмешательства самого различного типа. В предисловии Булл предложил обсуждать не саму правомерность или неправомерность интервенции, но вопрос, что считать интервенцией в современном мире, и высказал суждение, что любая политика одного субъекта, направленная на изменение в своих интересах международного поведения другого субъекта, уже является вмешательством, следовательно, вооруженное вторжение всего лишь один из ее типов. Булл, не делая разницы между случаями нарушения суверенитета в прошлые века и в XX веке, признал, что предпосылкой для интервенции является относительная сила одного участника и слабость объекта интервенции. Если ранее сильная держава сегодня подвергается интервенции – это демонстрация изменения ее статуса.

Один из авторов сборника – крупный политолог и историк С. Хоффман справедливо подметил, что войны с целью изменить внешнее поведение или политику есть продолжение других методов давления. Каждый участник международных отношений стремится повлиять на политику других, поэтому такое вмешательство трудно квалифицировать как противное международному праву. Это признание приоритета национальных интересов, их правомерности и естественности и фактически классическая антитеза либеральной вильсонианской идее <мира как концепции>, которая выше национальных интересов, чести, достоинства, суверенитета, независимости – тех аспектов жизни нации, за которые во все века воевали. Он высказывает далее мысль, котораясегодня полностью отвергается западной школой глобалистики: <При основополагающем принципе суверенности государства> только интервенция с целью повлиять не на внешнее международное поведение объекта, но на его внутренние дела <безусловно должна быть расценена как противоправная>. Концепция гуманитарной интервенции конца 90-х годов диаметрально противоположна.

Однако сборник задуман для представления среди классических мнений совсем иных идей. М. Эйкхерст посвятил раздел гуманитарным интервенциям, полагая их практикой еще с XIX века, несмотря на то что тогда <не существовало норм международного права, запрещающих государству злоупотреблять в отношении своих граждан>. Он, как и другие авторы, приводит в качестве примеров использование силы европейскими державами в отношении Турции для защиты христиан от гонений. Здесь, как и в косвенной форме у Булла, совершается подмена юридических понятий и их реальных импликаций. Рассуждая о суверенитете в XIX и XX веках, Эйкхерст, сам Булл и другие авторы опустили тот факт, что в прошлом в основном совершались не интервенции против суверенных государств, а объявлялись войны. Объявление войны создавало новую правовую ситуацию, причем не только для объекта нападения, но и для самого инициатора. Официальный статус войны означал право на сопротивление, а сама война не означала предопределенность успеха для инициатора. Обе стороны клали на алтарь победы огромные жертвы, что морально уравнивало воюющие армии и сами народы, и часто страна, объявившая войну, не достигала своих целей, как в честном поединке. Европейские державы объявляли Турции войну, и она имела и осуществляла право на вооруженное сопротивление, которое прямо предполагалось и не влекло за собой морального осуждения как изгоя.

367

Эйкхерст сетует, что Устав ООН и международное право разработали корпус норм, <запрещающих государствам плохо обращаться с отдельными людьми>, но одновременно ограничили (ранее почти неограниченное) право государствам <применять силу>464. Это и вовсе искажение. В дополнение к уже сказанному о разнице между гуманитарной интервенцией и объявлением войны следует добавить, что ООН – не мировое правительство. Ее Устав концептуально пронизан принципом суверенности, его статьи и нормы не носят запретительного характера. Статья 2 (4) гласит, что <все члены Организации Объединенных Наций воздерживаются (выделено Н.Н.) в их международных отношениях от угрозы силой или ее применения как против – территориальной неприкосновенности или политической независимости любого государства…>. Здесь четко, указано, что именно политическая независимость, то есть право жить по своим критериям, не должна становиться объектом вмешательства.

Генеральная Ассамблея никогда не требует, а лишь <призывает> государства-члены, правительства, <предлагает>. Запретительная норма предполагает наличие единых критериев <плохого обращения>, которое по-разному трактуется в разных культурах и цивилизациях и странах с разным уровнем экономического развития. Даже, казалось бы, в такой области, как <пытки и жестокое обращение в тюрьмах>, выработка критериев весьма сложна. В Третьем комитете ГА ООН и его документах в течение десятилетий шла нелегкая выработка так называемых <минимальных стандартных правил> и соответствующей конвенции. Можно привести пример стиля резолюций ООН в области прав человека: <Генеральная Ассамблея… напоминая об обширной системе международных стандартов в области прав человека… признавая также, что установление стандартов должно осуществляться принадлежащей подготовке… 1) призывает государства-члены и органы ООН уделять первоочередное внимание применению существующих международных стандартов в области прав человека; …4) предлагает государствам-членам и органам ООН учитывать нижеследующие руководящие принципы при разработке…>465.

В разделе <Коллективная интервенция> обоснованы критерии легитимности вторжения. Эван Луард расценивает легитимной интервенцию, санкционированную авторитетным, <имеющим широкую легитимность> международным органом>466, что напоминает концепцию американского проекта устава будущей ООН 1944 года. Это безусловный признак нового выдвижения мондиалистских основ в мировую политику и международное право.

Важнейшей реальной преградой преобразования международных отношений под нужды <мирового общества> были конфронтация двух блоков и классическое международное право, которое, разумеется, периодически нарушалось. Но, поскольку эти нарушения так и квалифицировались, само право оставалось незыблемым. Когда СССР совершил такое нарушение вводом войск в Чехословакию в августе 1968 года. Запад осудил эту акцию как вмешательство, но, ограничившись лишь декларативным осуждением, признал на том этапе право СССР <охранять> зону безопасности, утвержденную Сталиным, Рузвельтом и Черчилем. Доктрина Брежнева <Защита завоеваний социализма в каждой социалистической стране – общее дело всех стран социализма> принадлежала к идеологии глобализма – коммунистического, а вовсе не к классическому международному праву. Неудивительно, что такой тип аргументации, преобразованный в <защиту демократии и западных ценностей>, был инкорпорирован в идеологический арсенал оправдания <гуманитарных вмешательств> 90-х годов, призванных, как и советский ввод войск, лишь закрепить военным путем нужный геополитический порядок.

Безусловного внимания заслуживает роль в конструировании процессов и даже событий конца XX века таких форумов <консультативного> и идеологического характера, котврые на поверхности лишь координировали передовую мировую политическую и экономическую мысль. Бильдербергский клуб, затем Трехсторонняя комиссия под эгидой Рокфеллера, с которой теснейшими узами был связан Дж. Картер, и другие неправительственные <советы> разрабатывали решения новых задач Запада, возникших в условиях бесконечно растущих потребностей атлантической цивилизации на фоне конечности мировых ресурсов, роста народонаселения и других глобальных показателей состояния планеты в целом.

Еще в начале века под руководством дома Ротшильда были проведены исследования, говорящие, что ресурсы земли и пригодные территории могут выдержать до 10 млрд. населения. Сейчас утвердилось понятие <золотого миллиарда>, то есть того миллиарда, который может продолжать жить в потребительской цивилизации с постоянно растущим уровнем жизни, но и загрязняющей всю мировую среду до допустимого предела. Приобщение других народов к этому кругу избранных сегодня уже подрывает основы равновесия природных ресурсов и атмосферы. Мировые центры не могли не осознавать, что для оптимизации условий поддержания уровня существования Запада – <золотого миллиарда> – нужен был строгий контроль над источниками сырья, нужны были огромные пространства, закрытые для западного хозяйства и контроля, потенциал которых (СССР) в силу исторических обстоятельств не только был недоступен, но и служил к тому же стратегическому сопернику.

По мнению Максименко, <глобальная революция>, притязаю щая на мир, является мировой революцией в точном смысле слова как и объявленная в 1848 году в манифесте К. Маркса и Ф. Энгельс. коммунистическая революция. Он ссылается на статью 3. Бжезин ского, благодаря которой и заметил его Д. Рокфеллер: <Наша anoxs не просто революционная, – высказывался 3. Бжезинский 32 roas назад. – Мы вышли в фазу новой метаморфозы всей человеческо{ истории. Мир стоит на пороге трансформации, которая по своим историческим и человеческим последствиям будет более драматичной, чем та, что была вызвана французской или большевистской революциями… В 2000 году признают, что Робеспьер и Ленин были мягкими реформаторами>467. "

Глобализм вырабатывал фантом <мирового сообщества>, и это политико-идеологическое клише стало теперь в международной практике чуть ли не аксиомой. Но <миррвое сообщество> – именно фантом: мир в результате информационной революции стал в техническом, коммуникационном плане достижимым, поддающимся охвату только для элит, намеренно поставленных в независимое. положение от национальных интересов, национальных экономических и культурных условий и, соответственно, национальных чаяний. Обобщая подходы западных аналитиков к глобализации, А.И. Уткин подмечает во многих из них признание неизбежности <новой мировой стратификации, когда некоторые страны… войдут в <око тайфуна> – в центр мирового развития, в то время как другие безнадежно маргинализуются>. Однако новое в этой стратификации будет то, что почти <в каждом городе, принадлежит он стране-изгою или стране из круга избранных, будут присутствовать все <миры>, то есть те 1 граждане, что принадлежат к избранному кругу, и те, что выброшены – на обочину>468. Вопреки иллюзиям огромный прирост населения 1 незападного мира ежегодно уменьшает процент приобщенных к до> стижениям прогресса, английскому языку и электронно-вычислительным средствам коммуникаций. В культурном, национальном религиозном отношениях, а также с точки зрения глубоко расхо– дяшихся условий экономического воспроизводства в разных стра– нах мир все более и трагически не един. Уткин приводит суждение! американского аналитика Дж. Каллео, что <стилизованный по-аме рикански глобализм означает однополярный Pax Americana, а нс диверсифицированный плюралистический мир… Разрыв между фиксированным однополярным воображением и растущими плюралистическими тенденциями в реальном мире представляет собой постоянно усугубляющуюся опасность. Эта опасность проявляется в политической линии, которая противопоставляет Америку одновременно России, Китаю и даже Европе>469.

Идеи глобализма были восприняты в СССР вскоре после эпохи Н. Хрущева. Несмотря на его демагогические поношения капитализма и перенос <обострения классовой борьбы> в область соревнования двух систем, политика Хрущева явно была нацелена на широкие, но весьма сомнительные международные контакты, в угоду которым он жертвовал традиционными государственными приоритетами. Конец репрессий, увы, не сопровождался дальнейшим укреплением национальных начал. Наоборот, казалось, ортодоксальный марксизм искал компенсации за утрату своего революционного инструмента – внутреннего террора. Был вновь нанесен удар по трем традиционным столпам России – крестьянству, армии, церкви.

Хрущевскую <оттепель> в области внутренней политики СССР можно рассматривать как большую и неслучайную удачу Запада, который до сих пор с изрядной долей симпатии и лояльности относится к Хрущеву, несмотря на его выходки, обострение пафоса борьбы двух систем и даже Карибский кризис, который за всю вторую половину XX века был единственной действительно критической гранью противостояния. А. Янов также превозносит Н. Хрущева как лидера периода <реформы>.

Если в СССР Н.С. Хрущеву были и, безусловно, остаются благодарны прежде всего за прекращение репрессий, а также за начало массового жилищного строительства, пенсии, за ослабление почти феодального прикрепления крестьян к земле, то Запад и отечественные либералы-западники его ценят совсем за другое, о чем свидетельствует весьма откровенная оценка А. Янова, который втискивает его в прокрустово ложе своей схемы: <Реформатор (антитрадиционалист) – значит мир, антиреформатор – традиционалист – необузданная экспансия>. <Коммунистичесая идеология не помешала Никите Хрущеву, лидеру режима реформы, отказаться от территориальной экспансии>. <В течение хрущевского десятилетия (1954– 1964 гг.) Советский Союз оставил свои военные базы в Финляндии, Австрии и Китае, отказался от территориальных притязаний к Турции, существенно сократил численность своих вооруженных сил, отказался от участия в гонке стратегических вооружений, нормализовал отношения с Израилем и т.д. За все хрущевское десятилетие к империи не было присоединено ни пяди новой территории>470. <Притязания к Турции> касались, однако, Карса – территорий, отошедших по Берлинскому трактату 1878 года к России и оккупи рованных Турцией в 1918 году, о которых велись споры на послевоенных форумах, <базы в Китае> – это Порт-Артур, собственность России, отданная Хрущевым. Вывод войск из Австрии был согласован еще при Сталине, при нем же к 1947 году была проведена маештабная демобилизация. Но Янов прав: ориентация Сталина не столько на мировую революцию, сколько на использование политического и реального потенциала Победы для восстановления в максимально возможной степени территории или ареала геополитического влияния Российской империи, утраченных из-за революции, интервенции и Гражданской войны, сменились в эпоху Хрущева на космополитические цели как во внутренней, так и во внешней политике.

В 60-е годы возобновилось систематическое моральное и физическое уничтожение крестьянства, которое оказало губительное воздействие на сельскохозяйственное производство, однако отражало стремление окончательно стереть цивилизационное ядро России, что привело к обезлюдению деревни, люмпенизации огромной части населения и новому разрушению чуть воспрявшего русского национального сознания. С Хрущева реанимируются универсалистские мотивации политики, идея мировой революции (в форме соревнования с капитализмом и борьбы за третий мир, поглощавшей золотой запас). Возобновляются и умелое формирование Западом экономической и политической зависимости от него СССР, направление советской экономики по экстенсивному пути, резкое увеличение экспорта сырья, а также подготовка обстановки моральной зависимости от Запада третьего (по беспочвенности схожего с первым) поколения советской партийной и административно-научной номенклатуры через ее втягивание в свою орбиту на <дартмутских> и прочих форумах.

Примером может служить деятельность открытых форумов подобно Римскому клубу, созданному в 1968 году во главе с Аурелио Печчеи, общественным деятелем-и философом с абсолютно космополитичным, материалистичным и крайне антропоцентричным мышлением. В центре его внимания – абстрактный человек с одинаковыми устремлениями, потребностями и мотивациями во всем мире. Клуб ставил цель побудить страны мыслить глобально и <осознать мировую проблематику>471. Его призывы были обращены к международным интеллектуальным силам, глобалистские подходы пропагандировались как веление времени, готовили почву идеологии <единого мира>.

Однако настойчивые попытки привлечь внимание правительств и общественности не имели успеха, пока их намеренно не напугали первые два доклада Римскому клубу – доклад Д. Мэдоуза <Пределы роста>, изданный на почти 30 языках многомиллионным тиражом, и доклад Месаровича-Пестеля <Человечество на перепутье>. Они внушали убеждение в неизбежной гибели мира вне механизма мирового контроля над ростом и развитием и предупреждали о невозможности всем следовать примеру развитых стран. В 70-е годы в международном лексиконе был легализован термин <мировой порядок> и идея его пересмотра под эгидой мировой элиты (проект РИО) – третий доклад Римскому клубу голландского экономиста Яна Тинбергена472.

Идея пересмотра мирового порядка призвана была в первую очередь направить общественное сознание и мысль к глобализации, к поиску новых универсальных механизмов, которые <гармонизировали> бы доступ к мировым ресурсам и обеспечили новые непрямые рычаги управления мировыми процессами. Однако она стимулировала, похоже, довольно неожиданно со стороны ее генераторов, более конкретное направление – поиск нового мирового экономического порядка, под которым имелось в виду прежде всего разрешение проблем между развитым и развивающимся миром, Эта тенденция была неизбежна, поскольку была подготовлена всем предыдущим периодом борьбы двух систем за так называемый третий мир.

На этом этапе развивающиеся страны, недавно получившие независимость, обрели политическую эмансипацию и стали объектом самой серьезной мировой политики. Их количество в Генеральной Ассамблее ООН уже определяло голосование, за которое боролись и СССР, и США. Это породило определенные иллюзии у развивающихся стран в отношении решения их проблем (огромная государственная задолженность, проблема получения новых кредитов, голод и т.д.), гнет которых, как они надеялись, разделят бывшие метрополии.

В терминологии целого направления мировой экономической мысли замелькали понятия <неэквивалентный обмен>, <промышленный Север и отсталый Юг>, стали проводиться громкие и дорогостоящие мировые экономические форумы, приниматься конвенции глобального содержания. В ООН необычайно активизировался Экономический и социальный совет. Количество резолюций, принимаемых на ежегодных очередных сессиях Генеральной Ассамблеи ООН по представлению экономического Второго комитета, значительно возросло и стало превышать другие блоки. Они были посвящены проблемам <слаборазвитых стран>, <странам, не имеющим выхода к морю>, <продовольственным и сельскохозяйственным проблемам развивающихся стран>, <сырьевым товарам>. Международный лексикон заполнили аббревиатуры ЮНКТАД (Конференция ООН до торговле и развитию), ЮНИДО (Организация Объединенных Наций по промышленному развитию) и так далее. Понятия <единый подход к анализу и планированию развития>, <финансирование науки и техт ники в целях развития>, <международный кодекс поведения в обла, сти передачи технологии>, <оперативная помощь в целях развития>> <мировая стратегия развития> стали темами конференций и резолюций ООН. В мировой экономической мысли отмечен всплеск маркт систской и неомарксистской мысли в области мировой экономики, возникли направление <тьермондизм>, дискуссия между теориями возрастания <взаимозависимости> и ее затухания, прогнозы в области международного разделения труда, уменьшения роли США и кризиса Pax Americana. В советской науке область мировых экономических отношений с упором на глобальные перемены и потеснение империалистических стран превратилась в серьезное направление473.

Хотя в этой сфере западным странам часто приходилось сталкиваться с напором развивающихся стран на форумах, у тех в стратегической перспективе не было никаких реальных рычагов, чтобы поколебать позиции своих кредиторов. Принятые ООН Декларация и Программа действий по установлению нового мирового экономического порядка остались <антиимпериалистическими> иллюзиями, что не относится к концепции конца суверенитета. Обреченная борьба за <некапиталистический> путь развития сошла на нет, а разрыв между промышленным Севером и отсталым Югом, теперь между <цивилизованным мировым обществом> и <отсталыми архаичными тоталитарными> структурами, как и прежде, неуклонно увеличивается.

Именно в период эйфории равенства и <пересмотра несправедливого экономического порядка> строились механизмы и испытывались технологии глобального управления, формировались идеология и кадры – огромная, насчитывающая миллионы прослойка международных чиновников, переходящая из одной организации в другую и кочующая от Бангкока до Женевы. Запад терпеливо выдержал все неизбежные издержки <детских> идеалистических надежд на подлинно <универсальный> глобализм и одновременно выиграл от этого периода право именовать себя <мировым сообществом>. Сразу после краха СССР этот <новый субъект> международных отношений дал понять, что принцип эгалитарности и универсализма не распространяется на прогресс и развитие. Организация Зеленого Креста во главе с М. Горбачевым на конференции в Рио-де-Жанейро в 1992 году уже жестко предупредила страны, что мир не может выдержать повторения бедными государствами опыта развитых, а в Киотской декларации 1993 года было уже указано, что препятствием к решению глобальных проблем являются <наши представления о национальном суверенитете>. Адепты глобализации, последовательно развивающие идею Булла о <мировом обществе>, с удовлетворением отмечают постоянное возрастание юридического статуса последующих протоколов в качестве) <шага к распространяемой справедливости>474.

В отличив от конфиденциальных докладов Трехсторонней комиссии и Дж. Картеру призывы к совместному решению мировых экономических проблем и <проблем человечества> прямо адресовались мировой и в немалой степени советской элите, приглашая ее стать частью этого механизма. Сейчас очевидно, какие серьезные и далеко идущие планы втянуть Россию в глобальные экономические и политические замыслы Запада таились под абстрактно-гуманистической фразеологией, вовсе не безобидной (как и термин порядок – Ordnung), но соответствующей космополитическому духу советского воспитания, возрожденному в 60-е годы. Советская интеллектуальная и номенклатурная элита стала остро ощущать гнет своей идеологии, но не потому, что та разочаровала ее как инструмент развития собственной страны, а потому, что стала помехой для принятия в элиту мировую. Цена за место в мировой олигархии окончательно была названа лишь в эпоху Горбачева.

Пережитое в 90-е годы проливает свет на мотивы всей послевоенной стратегии Запада и особенно в период разрядки, завершившейся многоэтапным Совещанием по безопасности и сотрудничеству в Европе. Запад добивался сокращения вооружений и свободы собственной пропаганды без границ: в спорах вокруг <третьей корзины> Запад требовал для своих зарубежных каналов права <информировать> советских граждан вовсе не о жизни на Западе, а о самом СССР. Немногие даже наверху осознавали, что это было нужно Западу для сокрушения вовсе не идеологии, а государственности. Уже не боясь ни агрессии со стороны СССР, ни соблазна коммунизма, Запад искал возможность развенчивать <благо сияния пролетарской революции> на территории исторической России и в душах ее граждан, хотя экспорт революции на Запад уже не грозил, да и соперничество за третий мир фактически сошло на нет. В этом не было парадокса, но своя логика: коммунизм был объявлен единственной скрепой тысячелетней державы не только Западом, но и самой КПСС, утратившей всякое ощущение реальности.

474 Armstrong D. Law, Justice and the Idea of World Society. International Affairs. Vol. 75, 1999, ? 3.

375

В это время в советской внешнеполитической идеологии все еще сохраняются элементы эйфории и рудименты <разрядки напряженности>, отразившей краткий период ядерного паритета и крах планов Запада на отрыв поодиночке восточноевропейских союзник ков от СССР после ввода советских войск в Чехословакию. Начав шийся резкий взлет идеологизации внешней политики США имел конкретные цели и новые механизмы: так, в 1977 году Дж. Картер объявил <Реорганизационный план № 2>, по которому осуществлено слияние Информационного агентства США (ЮСИА) и Бюро государственного департамента по делам образования и культуры в единый орган – Управление международной связи, что само по себе отражало невиданную роль эффективного идеологического обеспечения внешней политики. (Подобное повторилось 20 лет спустя – в середине 90-х гг.) Пропаганда включила немедленно в риторику элементы, знакомые с В. Вильсона: пафос защиты прав человека и демократии, гуманизации международных отношений и универсализм. Фигура президента Дж. Картера, члена Трехсторонней комиссии, также повторяла типаж предыдущих идеологических президентов, глашатаев универсалистских идей В. Вильсона, Ф. Рузвельта.

В ответ гигантский советский агитационный механизм, попавшись на удочку, с одной стороны, и оставаясь в шорах собственной идеологии – с другой, заказал целую концепцию упражнений на основе <философии исторического оптимизма> Л. Брежнева периода разрядки на тему идеологического противоборства как формы классовой борьбы мирового социализма и капитализма в эпоху, когда всеобщая война невозможна. В целом это эйфористическое доктринерство, при всей своей талантливости (в нем были задействованы лучшие силы международников), отразило степень догматизма и вопиющее отсутствие реального осознания исторических корней и преемственности противостояния Запад – Россия. Однако и в работах этого цикла можно заметить прозорливость в оценке американских целей, понимание, что порожденный разрядкой и положениями Заключительного акта Хельсинки 1975 года рост культурного, экономического и информационного обмена используется американской стороной для целей, отнюдь не совпадавших с духом и буквой найденного компромисса.

О таких целях свидетельствовали брошюра <Фонда XX века> 1978 года, в которой анализировались культурные связи США и СССР за 20 лет, и доклад по вопросу о реорганизации аппарата американской внешнеполитической пропаганды, который представила конгрессу США в мае 1977 года консультативная комиссия США по вопросам международной информации и отношений в области просвещения и культуры. В этих материалах, как подметила И. Шейдина, авторы <фактически отвергали саму мысль о том, что культур-

376

ные связи призваны содействовать установлению прочного мира или атмосферы взаимопонимания… Эти связи трактовались исключительно как <средство изучения другой стороны с целью правильной оценки ее дальнейших действий>, то есть, по сути дела, как средство идеологической разведки>475.

Шейдина также весьма прозорливо подметила, что в конце 70-х годов возникла серьезная угроза <возврата США к мессианскоморалистской ориентации>, не говоря уж об усилении внутри США ультраправой оппозиции, выступающей против разрядки международной напряженности, что стало причиной трений в советско-американских отношениях. Мессианство автор оценила как уступающее пафосу <защиты свободного мира> 50-х годов. Сегодня очевидно, что оно было началом идеологического импульса, куда превосходившего послевоенный. Подмеченное деление американской элиты на либеральную, склонную к глобальному пафосу, и <ультраправую> сохраняет верность сегодня. Первую группу представляют демократы с упором на глобальные институты и гуманитарные аргументы, а вторую – республиканцы с их жестким диктатом. Считающиеся правыми и ультраправыми (например, П. Бьюкенен) критикуют глобализацию с позиций классического империализма, укрепления национальных вооруженных сил и суверенитета, что, правда, не делает их взгляды филантропическими в отношении суверенности других. Им не менее свойственно мессианство американской демократии, они бьют тревогу по поводу деиндустриализации страны, поскольку она ввозит уже почти все, ибо производить товары выгоднее только за рубежом и не в развитых странах476.

Два подмеченных течения были сторонами одной стратегии и лишь делили функции кнута и пряника. После того как советская номенклатурная и интеллектуальная элита вкусила сладость контактов, общения и иллюзии члена мировой элиты, в 80-е годы начинается новый этап кнута – Запад объявляет СССР <империей зла>. Затем, когда советской элите была продемонстрирована цена как покладистости, так и упрямства, в России вновь появляется А. Хаммер, финансировавший и поддерживавший большевиков-интернационалистов, <упразднивших> историческую Россию. Запад действовал в унисон лишь с теми, кто не собирался реабилитировать историческую русскую государственность, а стремился <упразднить> на сей раз из советской истории элементы ее восстановления. А. Янов называет <идеологией реформы> именно то, что под либеральной и антикоммунистической фразеологией была сохранена и даже вновь

См. Разрядка международной напряженности и идеологическая борьба. М., 1981, с. 163.

476 Buchanan P. The Great Betrayal: How the American Sovereignity and Social Justice are Sacrificed to the Global Economy. N.Y., 1998.

377

заострена марксистская нигилистическая интерпретация всей российской истории. Пафос обличения <тюрьмы народов> и возрождение штампов о России Маркса, Энгельса, Ленина и Троцкого могли по силе сравниться лишь с 20-ми годами. Как отечественные <либералы>, так и Запад подвергли наибольшему поношению в советском периоде именно спасительный отход от ортодоксального марксизма и элементы исторической преемственности в общественном сознании, в оценке национальных интересов, мало зависящих от типа власти.

При исследовании процессов в общественном сознании нельзя обойти факт, что в годы Отечественной войны в КПСС вступила огромная масса людей, по своему происхождению ,и менталитету (крестьяне) отличавшаяся от воинствующе космополитического раннего большевизма. Второе <советско-партийное> поколение значительно выхолостило ортодоксально-марксистские основы воззрений на отечественную историю и развитие мира, ибо связало с коммунистическими клише собственный традиционализм и инстинктивно искало совмещения с марксизмом естественного побуждения человека созидать на своей земле, а не разрушать ее во имя планетарных абстракций. Строительство <коммунизма> парадоксально стало, <продолжением> русской истории, что вызвало бы ярость Ленина и Троцкого. Этому второму советско-партийному поколению менее всего за весь XX век было свойственно <западничество> в какойлибо форме. Благодаря ему, вдохновленному духом Мая 1945-го, был смещен акцент с <внутренней классовой борьбы> на единственно возможный тогда вместо русского <советский> патриотизм. Именно это в сочетании с осязаемыми итогами Великой Победы не устраивало Запад. ,

Изменение идеологических акцентов, даже небольшой сдвиг общественного сознания от ортодоксального марксизма в сторону национальной державноеT дали 40 лет относительно мирной жизни> и титаническим напряжением был создан мощнейший потенциал. В кратчайшие сроки после невиданных разрушений и физического истощения и жертвенной гибели за Отечество миллионов людей СССР вновь стал силой, равновеликой совокупному Западу. Этому оплаченному кровью и бескорыстным трудом трех поколений национальному достоянию бьщю суждено быть расточенным за одно десятилетие. НаЗапад были перекачены суммы, многократно превышающие репарации, наложенные на Германию. Главным на повестке дня было не осмысление грехов и заблуждений, а выдача <единому миру> поругаемых <отеческих гробов> вовсе не советской, а всей тысячелетней истории, искусно маскируемой под расставание с тоталитаризмом.

378

Постсоветская политическая семантика:

опять о <левом> и <правом>

<Революция есть духовное детище интеллигенции, а следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией>.

С.Н. Булгаков. <Вехи>

Западничество в послевоенном СССР наиболее ярко воплотилось в третьем, по беспочвенности схожим с первым, советско-партийном поколении, а также в диссидентстве, боровшемся с этой номенклатурой за свое видение истории, но не за Россию. Партийная элита последних двух десятилетий, как и диссидентство, была одинаково чужда спасительного духа Мая 1945 года. Как и ранний ортодоксальный большевизм, само диссидентство и его дух были формой отторжения русского исторического и духовного опыта. Их либерализм и западничество в отличие от либералов-западников начала XX века были уже полностью отсечены от традиций русского православного по вере и по культуре общества, они несли на себе печать большевизма, откуда они и выросли, и абсолютного атеизма. Именно поэтому его также выбрали своим инструментом извечные антирусские и антиправославные силы.

Либералы-западники (третье поколение) действовали под флагом антикоммунизма. Но они очевидно щадили ортодоксальных большевиков и пламенных революционеров – истинных носителей марксизма, умалчивая об их открытом неприятии всего, что составляло русское национальное и православное начало, по-видимому, потому что разделяли его. Они не поведали о терроре ленинской гвардии, в 80-х годах еще не известных обществу, ибо пришлось бы реабилитировать объект их преступлений – <единую и неделимую> Россию. Новомышленники, искусно направляя обличения исключительно на <сталинизм>, намеренно ограничивались 30-ми годами. Однако историки знают, что тот период был по критериям репрессий лишь вторым актом драмы после чудовищных двадцатых, но среди жертв уже оказались сами разрушители России. Вопреки заблуждению, репрессии 1937 года уступали драме 1922-1924 годов и коллективизации. Труды А. Луначарского, Ю. Ларина, П. Стучки – основоположника теории революционной законности – побуждают назвать А. Вышинского <ренегатом>, возродившим на смену <революционной целесообразности> <буржуазные> понятия меры вины и меры наказания. На фоне явного пиетета по отношению к Ленину особая ненависть Запада и внутренних <советских западников> к Сталину объясняется отнюдь не вкладом в злодеяния.

Сталин, учившийся в духовной семинарии, по-видимому, прекрасно понимал историософский неизменный смысл устремлений

379

Запада в отношении мира и России. В отличие от <европоцентризма> ортодоксального большевизма и позднесоветского диссидентства он глубоко презирал <декадентский> Запад со всем его ценностным багажом и не имел никакого комплекса неполноценности или моральной зависимости от него. После подчинения в 20-е годы советской экономики интересам американских банкиров сталинская стратегия и в 30-е, и тем более на рубеже 40-50-х годов жестко повернула против Запада во всех его попытках использовать СССР и его ресурсы (прежде всего сырье) в своих интересах. Хотя Сталин не успел ничего предпринять, возможно, он имел собственные планы мировой гегемонии. Это отнюдь не сулило ничего хорошего русскому народу,– который и для него был лишь инструментом (типично для демонов революции). Но Запад, сознавая, что Сталин видел насквозь все его планы, ненавидел и боялся его вовсе не за его вклад в содеянные злодеяния, а за создание вместо Великой России новой формы великодержавия, что сделало страну геополитической силой, равновеликой всему Западу и препятствием на его пути.

Развенчание Хрущевым <культа> Сталина было сформулировано таким образом (частное извращение <ленинских идеалов>), который вполне устраивал долгосрочные интересы Запада. Из всего периода массовых репрессий (20-е – начало 50-х гг.) только 1937 год, <культ Сталина> и <сталинщина> были сделаны в сознании советских людей единственным символом ужаса. Такая полуправда, что опаснее лжи, позволила затем увязать с террором и морально обесценить восстановление государственных основ (даже память о войне), а не суть содеянного с Россией, до сих пор обходить обсуждение близких Западу и нынешним либералам целей революции, прямо планировавших истребления, и главного преступления февраля и октября 1917 года – уничтожения религиозно-национальной ипостаси России и произвольного расчленения ее на выкроенные образования, уничтожения в 20-е годы коренных русских сословий, носителей на ционального и религиозного начала.

Сахаровская идея 53 государств и проекты <обновления> СССР являлись по сути не чем иным, как возвращением в новых терминах к столь известным по учебникам <ленинским принципам национальной политики> (применявшимся в реальности не буквально, ибо с ними ни одно многонациональное государство не выжило бы и 5 лет, что доказано в 1991 г.). Но и более широкие параллели между идеями и политическими деяниями 80-х и большевиков-ортодоксов начала века весьма очевидны: это пренебрежение ко всему духовно-историческому наследию России, безрелигиозное и космополитическое, европоцентристское видение мира как идущего к единому одномерному образцу. Для постсоветского либерального сознания, оторванного всем образованием и идеологией не только от преемственной русской православной культуры, но и от подлинной западноевропейской культуры, стократно верно определение С. Булгакова несложной философии истории среднего русского интеллигента: <Вначале было варварство, а затем воссияла цивилизация, то есть просветительство, материализм, атеизм>, добавим права человека, гражданское общество. Однако, кроме либерального плода, выросшего на ветви Просвещения, европейская цивилизация, как пытался обратить внимание Булгаков, имеет не только другие многочисленные ветви, но и корни, питающие дерево, до известной степени обезвреживающие своими здоровыми соками многие ядовитые плоды. Эти корни – христианство. <Поэтому даже отрицательные учения на своей родине, в ряду других могучих духовных течений, им противодействующих, имеют совершенно другое психологическое и историческое значение, нежели когда они появляются в культурной пустыне и притязают стать единственным фундаментом>477. (Выделено Н.Н.)

Философская парадигма постсоветского либерализма выросла даже не из русского либерализма конца XIX – начала XX века. Несмотря на свой атеизм, российские либералы в подавляющем своем большинстве происходили из культурных православных семей, воспитанных, по крайней мере формально, в вере, в цельной парадигме русской православной культуры и в глубоком проникновении в культуру западноевропейскую. Открывая гётевского Фауста, и Милюков, и Керенский, и Ленин, в отличие от сегодняшних постсоветских либералов, не державших в руках Писание, понимали, что пролог к нему – это пересказ в художественной форме Книги Иова, а читая пушкинские строки: <Здесь барство дикое без чувства, без Закона…> понимали, что под Законом имеется в виду Закон Божий – нравственный, а не конституция. (В советское время слово <Закона> стали печатать с маленькой буквы.)

Постсоветский воинствующий либерализм не имеет практически корней в этой среде – ни генетических, ни идеологических, ни культурных. Он – прямое порождение той же обрушенной на Россию в начале века марксистской доктрины и несет на себе одновременно все признаки <отщепенства> интеллигенции начала века и политической методики большевизма. Есть основания полагать, что задача наиболее осознанных либералов-западников свергнуть всесилие КПСС, уже обреченной на медленный упадок, всемерно поддержанная самим Западом, поставлена была не столько идеологией, а целью расчленения государства, в котором приняли участие и национальные элиты советских республик, сами вообще отнюдь не либерального мировоззрения. Можно только согласиться с социологом М. Стрежневой, бросившей вскользь замечание, что <КПСС составляла угрозу не из-за своего идеологического догматизма, но из-за транснацио-

477 Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1991, с. 41, 39. 381

нального характера и массового преобладания в ней русских>478. В самой КПСС произошло как бы расщепление марксистского ??-1. ровоззрения на составляющие. Вульгарно-материалистическое виде ние мира, отторжение православной традиции и всей российской истории как антипода левому духу, космополитизм, идея универсаль-?. ности философских и политических категорий и всесилия идеаль– ных общественных институтов, идеал глобализации как прогресс в самой вульгаризованной форме полностью взяты на вооружение либералами-западниками, выпестованными в демократической платформе КПСС. ,

Единственное, что было отвергнуто с пафосом как концепция, –г, эгалитаризм в экономике, а также учение о социальной роли государства в тот самый момент, когда на Западе эту роль не только не оспаривают, но упорно развивают. Но из всего спектра идей, вбро– шенных Просвещением, – учение о социальной роли власти и пафос призрения голодных и обделенных – это единственное, что следует из христианских заповедей, единственное, что по недвусмысленному определению 25-й главы Евангелия от Матфея является вовсе не левым, но правым. Именно <правыми> и <наследующими Царство Отца> названы те, кто <накормил, напоил и одел> ближнего, а зна– чит, сделал это Господу (Мат. 25.34-40).

Эгалитарность – левый принцип во всей своей антихристианской полноте и без приманки материального равенства воплощеЦ в духовной сфере именно в либерализме. <Демократическая цивилизация модерна> прежде, чем коммунизм (редукция эгалитаризма в материальную сферу), рождается в исторически непреемственные времена в той самой эпохе Революции против иерархии ценностей которую французский историк Франсуа Фюре полагает именовать именно с заглавной буквы, ибо она символизирует отнюдь не толькоД и вовсе не столько переход от одного строя к другому, как Эпоху – <новую культуру, неотделимую от демократии и питаемую страсты( равенства>479. Это бунт против иерархии ценностей, против четкого разграничения добра и зла, красоты и уродства, греха и добродетели, против богоданной иерархии, против <почитай Отца и Мать>. ;

Курьез постсоветской политической семантики в том, что убежденные левые либералы, атеисты и рационалисты Г. Явлинский, С. Кириенко, Е. Гайдар, <граждане мира> А. Сахаров, Е. Боннер,;

С. Ковалев, представители левой большевистской эстетики <Пролет культа> Е. Евтушенко, А. Вознесенский, В. Аксенов с их эстетикой советского андерграунда, даже гротескные персонажи вроде В. Ново дворской, вызывающей образ Петра Верховенского с дохлой мышьКИ в кармане для иконы, – именуют себя и считаются правыми, хотя относятся к философской и идеологической левизне и к левацкой субкультуре. Правое мировоззрение – религиозно и традиционно. Это философский антизгалитаризм, происходящий из суждения религиозного канона о противоположности, а не относительности добра и зла, порока и добродетели и иерархичности всех ценностей и категорий, что полностью противостоит всепоглощающему эгалитаризму философской парадигмы Просвещения. На уровне политического и национального сознания – Вера, Отечество, Нация, Держава, примат духовного над материальным, национальных интересов над универсалистскими проектами. На уровне бытового сознания – церковь, семья, государство, целомудрие.

Либерализм и марксизм меняют местами индивидуум и государство в иерархии, сохраняя противопоставление этих категорий, свойственное рационалистическому взгляду на общество. Либеральный универсализм, сменивший проект коммунистической версии униформного мира под эгидой 3-го Интернационала на более успешный, остался левым и космополитическим. Он также устремлен к построению царства человеческого, но освобожден от антиномии – альтруизма, который в идеологии практического славяно-русского коммунизма XX века был возведен на высоту истинного призвания, как (заметим, отнюдь не в практике) явившего рудимент христианского сознания. Планетарная идея всеобщего коммунизма у идеологов сахаровско-горбачевской школы стала глобальной вестернизацией <единого мира> под контролем мировогр <демократического порядка> с его институтами (ООН, ОБСЕ и др.), которые должны подвергать остракизму <нецивилизованные> страны, что делает 4-й <демократический> Интернационал – Совет Европы. Но еще в сознание Троцкого вкладывались идеи <Соединенных Штатов Европы>, превращения капитализма в универсальную мировую систему, ослабления роли национальных государств в пользу наднациональных структур <купцом русской революции> Парвусом480. Под флагом западноевропейского либерализма и прав человека с Россией в 1991 году фактически сделано то, что задумано Лениным и Троцким в 1917 году.

При этом либеральные ценности в постсоветской России обрели статус единственно верного учения и государственной идеологии совсем не демократическими методами. Уместно давно назревшее отделение либерализма – понятия содержательного, ценностного – от демократии – понятия политического, функционального. Либерализм – философия, закладывающая базовые ценностные ориентации, возник как продукт западноевропейского апостасийного Просвещения и идейного багажа французской революции. Демократия – это в большей степени функциональная категория, что прямо вытекает из вполне сохранившей свою значимость и сегодня разработки Полибия и Аристотеля, оставленной человечеству 22 века тому назад. Они же указывали на опасные извращения каждого из типов организации общества – монархии, аристократии и демократии, каковыми становятся деспотия, олигархия и охлократия – власть толпы. Демократия успешная всегда носит черты национальных традиций и сопряжения сосуществующих в обществе идей и в строительстве политических институтов основывается не только на позитивном праве, но и на естественном праве, обеспечивающем воплощение того самого духа народной жизни в государственных формах и признанном во всех новейших теориях государства и права.

А. Левицкий, посвятивший труд кризису и трагедии <свободы не осознавшей своей подлинной природы>, а значит, либерализма и заданной только для его обслуживания демократии в XX веке, сделал вывод: <Будущее принадлежит не индивидуализму и не коллективизму, а персонализму, где вековой конфликт между личностью и обществом имеет шансы быть разрешенным на основе утверждения свободы при императиве служения свободы ценностям сверхличного и сверхобщественного порядка – прежде всего ценностям религиозно-моральным>48 .

Вопрос об отношении к либеральным ценностям и демократическим формам функционирования общества слабо исследован во всей своей парадигме, ибо политологT и социология в России в целом основаны на западной философской основе. Русские интеллигенты в изгнании уже осмысливали причины краха своих идей в развязанной ими стихии русской революции: <Господствующее простое объяснение случившегося, до которого теперь дошел средний <кающийся> русский интеллигент, состоит в ссылке на <неподготовленность народа, – писал С.Л. Франк в <покаянном> сборнике. – Согласно этому объяснению, <народ>, в силу своей невежественности и государственной невоспитанности, в которых повинен в последнем счете тот же <старый режим>, оказался не в состоянии усвоить и осуществить прекрасные, задуманные революционной интеллигенцией реформы, и погубил страну и революцию>.

Подобные объяснения – приговор безответственности политиков, которые в своих программах и действиях считались с каким-то надуманным идеальным народом, а не с народом, реально существующим. Такая постановка ложна в самой сущности, хотя <прославленный за свою праведность народ настолько показал свой нравственный облик, что это надолго отобьет охоту к народническому обоготворению низших классов>.

Все же <народ> не может быть непосредственным виновником политических неудач по той простой причине, что он никогда не является инициатором и творцом политической жизни. <Народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках… направляющего и вдохновляющего меньшинства>. Идеологи революций и реформ, <прежде чем обвинять народ в своей неудаче, должны вспомнить всю свою деятельность, направленную на разрушение государственной и гражданской дисциплины>, <на затаптывание патриотической идеи>, на <разнуздание под именем рабочего и аграрного движения> или рынка <корыстолюбивых инстинктов и классовой ненависти>482.

Воинствующие либералы оказались также и движущей силой реализации интересов Запада в области реструктуризации мира. Идеологическим инструментом стал возврат к революционной антиэтатистской философии права и истории.

Идеологическим зерном доктрины, новой внешнеполитической идеологией стал примат демократии и прав человека над национальными интересами и суверенитетом государства, что напоминает примат пролетарского интернационализма и целей мировой революции в историческом материализме. Новая философия мировой политики ориентирована на либеральную глобализацию, сменившую коммунистическую. Из нее по-прежнему следует ослабление роли национальных государств и их суверенитета, рост влияния и морального авторитета наднациональных структур и международных механизмов. Как в хрущевские времена СССР, теперь США стали претендовать на выражение общемирового идеала передовой страны будущей единственной мировой цивилизации. СССР был объявлен тоталитарным монстром и угрозой мировой демократии и прав человека.

Россия, СНГ и Запад: геополитический и историко-философский аспект

Когда в декабре 1991 года был упразднен СССР и на его обломках провозглашено Содружество Независимых Государств, лишь 3. Бжезинский с присущей ему откровенностью заявил, что произошло крушение исторической российской государственности. Сегодня очевидно, что процессы на ее геополитическом пространстве, соединяющем многие цивилизации, очевидное соперничество ведущих сил мира вокруг ее обломков как в капле воды отражают глубинные противоречия мировой истории, глобальные геополитические и идеологические сотрясения XX столетия и катаклизмы своих наций. Это не только плачевный для коммунизма итог соперничества двух рационалистических проектов земного рая – марксистского и либерального, отразившийся в глубоком кризисе и расколе элит и национального сознания посткоммунистических стран и обществ, но и очевидная борьба вокруг поствизантийского пространства, России и ее бывших сфер влияния. Это соперничество воплотилось как в новом всплеске Дранг нах Остен со стороны латинского Запада, далеко не исчерпывающегося геополитическими и военно-стратегическими задачами, так и в процессах общественного сознания, отразивших вновь духовную и религиозно-философскую дилемму <Россия и Европа>. От исхода этого соперничества немало зависит будущий вектор мировой истории.

Анализ проявившихся тенденций, вскрытие глубинных причин неадекватности СНГ требованиям времени и обстановки позволяют определить те реальные международно-политические и духовные условия, в которых приходится осуществлять главную геостратегическую задачу нынешнего Российского государства: сохранить геополитический облик ареала исторического государства Российского, воспрепятствовать кардинальной опасной переориентации новых государств на иных недружественных партнеров, устранить соблазн для третьих стран превратить территории исторического государства Российского в свои сферы влияния, противоречащие интересам России. Очевидно, что параметры нынешнего состояния СНГ и направление его динамики есть следствие как внутренних, так и внешних факторов и они неотделимы как от обстоятельств ликвидации СССР и его <трансформации>, так и от общего течения мировой политики, начиная с середины 80-х годов. Потенциал и будущее СНГ, как и его отдельных членов и перспективы взаимоотношений между ними, можно анализировать реалистически лишь в самом широком контексте. Такой панорамный взгляд на насыщенный событиями и идеями период мировой истории на пороге III тысячелетия может расширить парадигму оценки будущего.

Исторический и внешний контекст провозглашения СНГ на месте геополитического пространства исторической России, существовавшего в XX веке в форме СССР, во Многом определил его аморфное будущее. Создание СНГ объявлялось и многими воспринималось гарантией от конфликтов и хаоса, а также представлялось по меньшей мере в качестве действенного, соответствующего духу эпохи инструмента сохранения существовавших <многовековых> связей между народами. Немногие осмеливались открыто признавать, что распад СССР порождал конгломерат не всегда дружественных, нередко соперничающих и даже враждующих квазигосударств, ни одно из которых не имело ни бесспорных территорий и границ, ни однородного и единодушного населения, ни стабильных государственных институтов, гарантировавших бы от экстремизма вовне и внутри расколотых обществ. Ни одна республика не являлась продуктом самостоятельного исторического развития в основополагающих государственных категориях – территория, нация, государство. Практически все субъекты социалистической федерации никогда не имели бы ни той территории, ни тех границ, а некоторые вообще прекратили бы свое национальное существование, если бы странствовали по мировой истории самостоятельно.

Принято считать, что распад СССР был неизбежен, и такой точки зрения придерживаются не только те, кто считал его <тюрьмой народов> или <последним из вымирающих видов – реликтом> – <многонациональной империей>, как выразился эксперт по проблемам межнациональных отношений в СССР М. Мандельбаум в альманахе, выпущенном американским Советом по внешним сношениям в предверии распада СССР. Однако в этом же сборнике А. Мотыль замечает, что <вопреки широко распространенному убеждению народы Советского Союза вовсе не столько сами пробуждаются, как их пробуждают. Они самоутверждаются вплоть до требования независимости потому, что к этому их принудила перестройка. По иронии, не кто иной, как Михаил Сергеевич Горбачев, доморощенный пролетарский интернационалист par exellence, должен считаться отцом национализма в СССР>483.

В 1991 году главным аргументом признания существовавших внутренних границ между союзными республиками в качестве международных и неприкосновенных стал тезис о необходимости мирного и бесконфликтного демонтажа, а также доктрина о праве самоопределяющихся наций на отделение. Однако в реальных условиях многовекового единого государства и политических амбиций элит эти инструменты оказались негодными для легитимного и бесконфликтного решения. Так, война в Нагорном Карабахе, кровь в Бендерах и категорический отказ Приднестровья подчиниться диктату Кишинева, война между абхазами и грузинами, стойкое нежелание русского населения Крыма превратиться в украинцев показали, что именно принятый подход имманентно содержал потенциал конфликтноеT и столкновения интересов, который продолжает характеризовать геополитическую ситуацию на территории исторического государства Российского. Каждая из союзных республик по сути представляла редуцированную копию Союза – тоже многонациональное образование. Причем в отличие от страны в целом, складывавшейся веками, некоторые республики были скроены зачастую отнюдь не по границам этнического или исторического единства населения. Титульные нации этих республик, провозгласив свое право на самоопределение, проявили полную неготовность предоставить такое же право, какого они добились для себя, нациям, попадающим в положение национальных меньшинств в составе ранее не существовавших государств.

Объяснения, как правило, сводились к невозможности идти по пути бесконечного дробления страны, хотя в реальности такая перспектива не коснулась бы всех республик. Но было очевидным, что демонтаж СССР путем выхода из него через конституционную процедуру объективно в большей степени способствовал бы интересам России, русских и тяготеющих к ним народов. При этом сама Российская Федерация даже не была бы затронута. Вопреки распространенной иллюзии, РФ не заявляла о выходе из СССР, и даже если бы все остальные заявили о выходе, она оставалась бы его юридическим продолжателем и ее автономии не имели по конституции права выхода, а проблема выбора юридически встала бы лишь перед народами отделявшихся республик.

СНГ с самого начала не внушало надежд на то, что его институты будут реализовывать механизм с признаками субъекта мировой политики, в новой форме сохраняющий геостратегический облик исторического государства Российского или СССР. Причины и в неслучайной аморфности первоначальных юридических инструментов, и в очевидных глубинных центробежных тенденциях. Тем не менее потенциал центростремительных побуждений входящих в него народов, вопреки тиражируемому мнению, также очевиден. Однако специфика оформления новых субъектов международных отношений в 1991 году была такова, что именно интеграционный потенциал оказался скован, если не парализован, юридически, так как народы, тяготеющие к России (кроме Белоруссии) оказались лишены правосубъектности. Эта отнюдь не случайная реальность не только затруднила сохранение Россией своего геополитического ареала, который немедленно стал объектом внешней политики окружающих интересов, но также сделала новые государства внутренне нестабильными, породила вооруженные конфликты, противоречивость правительств.

Сейчас достаточно очевидно, что одной из глубоких и уже вряд ли устранимых причин как трагических столкновений, так и противоречивых интеграционных и дезинтеграционных тенденций в СНГ является двойная (в 1917 и 1991 г.) перекройка исторической российской государственности, осуществленная по доктрине права наций на самоопределение, взятой на вооружение как большевизмом, так и воинствующим либерализмом, двумя учениями, которые стремятся в историческом итоге к уничтожению наций и границ. <Со времен Вудро Вильсона и Владимира Ленина в течение всего столетия идея, что этничность дает право претендовать на культурные и политические права и территорию, возымела широкий резонанс>, – признает американский автор Р.Г. Сыони 484.

484 Ibid., р. 66.

388

Национальный принцип организации советского государства путем выделения на произвольно определенной территории титульной нации и наделения ее особыми правами (государственный язык, приоритет в развитии культуры, формирования органов управления, распоряжения ресурсами и капиталами, налоговыми поступлениями) есть закономерный плод либеральной и марксистской философии истории, а также конкретной политической практики строительства <первого в мире государства рабочих и крестьян>, осуществляемой российскими большевиками и либералами на обломках исторической России, объявленной для успеха революции <тюрьмой народов>. Налицо антиномии и взаимоисключающие задачи. Политическим лозунгом было обеспечение самобытности, сохранения и <равных условий> для государственного развития всех больших и малых народов, хотя равное представительство малого и большого народов означало возможность крошечным народам диктовать свою волю многомиллионным народам. Однако, как с точки зрения малых, так и крупных народов, выделение титульных наций не снимало, а лишь обостряло проблему, так как ни один этнос не локализован внутри одного автономного образования, а иногда специально разделен по политическим соображениям.

<Социалистические нации> и <социалистические народы> конструировались на основе реальных или воображаемых этнокультурных различий и <прикреплялись к определенной территории>, отмечает политолог М. Стрежнева, а <члены этнической нации, которая давала название соответствующей республике… принадлежали к титульному населению, если они жили в <своей> республике, и к национальным меньшинствам, если они постоянно жили где-либо еще в пределах Союза. При этом этнические русские по существу были транснациональным советским этносом, и категория нетитульного населения в Советском Союзе состояла прежде всего из русских>485. В новообразованиях во второй сорт попадали не только русские, но и многие другие народы, при том что во многих из них русские составляли большинство, а в некоторых титульная нация находилась даже на третьем месте (в Башкирии, например, башкиров меньше, чем русских и татар). Однако эта проблема мало занимала архитекторов, ибо исторический материализм не считает нации субъектом истории и отводит им временное значение, исходя из движения к единому коммунистическому образцу вплоть до их слияния и исчезновения. Создание квазигосударственных автономных и республиканских образований по произвольным границам с целью всеобщей нивелировки духа с сохранением лишь национальной формы (культура – социалистическое содержание и национальная форма) в сочетании с никогда не отменявшимся лозунгом <о праве наций на самоопределение вплоть до отделения> в начале XX века заложило заряд огромной разрушительной силы в самый фундамент российской государственности.

Нужно иметь в виду, что количество народов и народностей, некогда объединенных в Российскую империю, было гораздо больше, чем число произвольно начертанных <социалистических> автономий и квазигосударственных образований. При многократных переделах республиканских границ и русский народ, и некоторые другие народы либо полностью, либо частями оказались произвольно включенными в состав создаваемых субъектов федерации в нарушение некогда самостоятельно заключенных ими договоров с Россией. Таковы случаи Абхазии и Осетии, которые самостоятельно вошли в Россию, а затем были сделаны частью социалистической Грузии, расчленение лезгинского народа, положение Нагорного Карабаха, а также очевидная ситуация Крыма и Приднестровья. Такое произвольное деление не имело определяющего значения для жизни в СССР, но обернулось драмой отрыва от России или расчленения нации надвое при его крушении. Это необходимо учитывать при суждении как о причинах конфликтов, перспективах всего геополитического пространства СНГ, взаимоотношений между его участниками, так и о роли внешних сил, весьма заинтересованных во втягивании в свою орбиту новых субъектов и использующих конфликты между ними для своих целей.

Относясь к расчленению СССР как к свершившемуся факту истории, нельзя не осознавать при рассмотрении процессов на его пространстве, что обстоятельства его ликвидации во многом заложили основные сегодняшние конфликты и тенденции, а также запрограммировали заинтересованное участие внешнего мира в этих процессах. Строго по юридическим нормам отделяющиеся союзные республики можно было считать конституированными в качестве государств только при консенсусе всех входящих в них народов и после процедур, обеспечивавших –на территории союзной республики, заявившей о желании независимости, каждому народу и территории воможность свободного выбора своей государственной принадлежности.

В некоторых республиках положение в целом удовлетворяло этим критериям, но в ряде из них ситуация была далека от таковой. Тем не менее эти новообразования были немедленно признаны международным сообществом, а конфликты, возникшие именно по вопросу выхода из СССР и конституирования в независимые государства, возникшие до факта признания и оформления независимости, были объявлены <сепаратистскими>, как если бы возникли на территории давно сформировавшихся и легитимно признанных государств. Непредоставление конституционной процедуры выхода из Союза позволяет и сегодня сторонам в конфликтах оспаривать навязанную им историческую судьбу. Процесс национально-государственного переустройства постсоветского пространства в самих этих государствах не всеми считается законченным, а территориальный и правовой статус его бывших республик – окончательным. Но Москва – и это данность – в соответствии с внутриполитическими обстоятельствами избранного ею самой способа ликвидации СССР, а также в связи с внешним давлением признала существовавшие административные границы в качестве международных.

Таким образом, потенциал конфликтности был имманентно присущ начатому процессу дезинтеграции единого государства по неисторическим границам. Он не преодолен, лишь меняет свои формы и динамику в зависимости от политики новых государств на мировой арене. Хотя на поверхности все противоречия в начале процесса трактовались в русле борьбы коммунизма и демократии, на деле за этими формулировками скрывалось гораздо более сложное и глубокое содержание. По мере того как такая идеологическая парадигма устаревала, государственные доктрины стали очевидно отражать геополитический и цивилизационный выбор в мировой истории. Именно это было причиной, почему США и Запад, чья роль в формулировании идеологии, концепции и направлении расчленения очевидно высока, категорично потребовали немедленно признать распад СССР именно по республиканским границам.

Достойно внимания, что ни одно западноегосударство не позволило применить к себе пресловутое <право наций на самоопределение>, которое <нарушает суверенитет каждого окончательно образовавшегося государства> (Etat definitivement constitue) и <поэтому не принадлежит ни части, ни какому-либо другому государству>. На Западе уже Лига Наций разработала разные стандарты к его применению. В отношении западных государств <право на самоопределение> противоречит <самой идее государства как единицы территориальной и политической> и праву остального народа и государства на единство, что, как компромисс, рождает лишь культурно-национальную автономию. Но <исключение> было сделано для <стран, охваченных революцией>486.

Когда в России грянула большевистская революция и страна временно распалась, загадочный alter ego президента В. Вильсона полковник Хауз посоветовал ему <заверить Россию в нашей симпатии к ее попыткам установить прочную демократию и оказать ей всеми возможными способами финансовую, промышленную и моральную поддержку>.

486 Заключения двух комиссий по заказу Лиги Наций приведены А. Мандельштамом, русским дипломатом и теоретиком международного права, специалистом по правам меньшинств в книге: Зареванд. Турция и пантуранизм. Париж, 1930, с. 27-28.

391

Именно США провозгласили на фоне первого распада России первый универсалистский проект перестройки мира на основах <демократии и общечеловеческих ценностей> – Программу из 14 пунктов. Г. Киссинджер отметил, что тогда США отвергли концепцию <равновесия сил> и Realpolitik как аморальные, введя новые критерии международного порядка – демократию, коллективную безопасность и самоопределение. Бессмысленно отрицать, что революция 1917 года и крушение СССР 1991 года имели внутренние предпосылки. Однако также бесспорно, что внешний контекст в 1991 году играл во внутриполитической жизни России большую роль, чем когда-либо в истории. К тому же в XX веке Realpolitik, в отличие от времен <тиранов>, прячется под идеологические клише, что демонстрировал коммунистический универсализм, а теперь повторяет философия <единого мира>.

Параллели с революцией очевидны в политике Запада, прежде всего англосаксонских интересов. Любопытно, что США откликнулись на драматические события 1991 года в духе своей стратегии 1917-го и приветствовали разрушение державы коммунистической теми же словами, что в начале века крах державы Российской. Когда протагонист <свободы и демократии> в Москве, Киеве и Тбилиси президент Буш, пообещав признание Украине, благословил Беловежские соглашения, когда США признали Грузию, не дожидаясь легитимизации тбилисского режима, невольно вспомнились времена Брестского мира, Хауз и В. Вильсон с их Программой из 14 пунктов, план Ллойд Джорджа по расчленению России, попытка признать сразу все де-факто существующие правительства на территории <бывшей> Российской империи и т.д. Но за всем этим – схема Маккиндера – пояс мелких и слабых государств от Балтики до Черного моря, подтвержденная заключением американского Совета по внешним сношениям о <буферной зоне между славянами и тевтонами>, подконтрольной англосаксам через многосторонние структуры и наднациональные механизмы.

В 1990 годы политика уже вездесущих США сразу обрела отчетливые черты <неовильсонианства>. Разрубленное национальное тело русского народа предлагается признать как окончательный результат его тысячелетней истории. Немедленно признано расчленение страны со всеми международно-правовыми атрибутами нынешнего времени – прием в международные организации и структуры, установка на вывод из них <иностранной> армии. Как и в Программе Вильсона, рассматривались переориентация Средней Азии на нового <опекуна> и <Кавказ как часть проблем Турции>. Вильсонианцы предполагали в Версале <начертать границы для новых государств>. Вполне в соответствии с этими планами границы были начертаны большевиками. Неовильсонианцы открыто потребовали необратимого закрепления этого раздела.

392

Для Запада был категорически неприемлем демонтаж СССР через выход из него республик в соответствии с правовой процедурой, которая явно лишила бы Грузию, Молдову, Украину тех стратегических преимуществ, что они получили в ходе коммунистических экспериментов. Очевидно, что именно эти территории, сделавшие в свое время Россию державой, без которой ни одна пушка в Европе не стреляла, придавали в глазах Запада ценность новым субъектам международных отношений в планируемом полном пересмотре мирового равновесия, которое с агрессией против суверенной Югославии приобрело уже характер откровенного передела мира.

Борьба за этот передел отражается и в процессах на самом пространстве исторической России, где члены Содружества Независимых Государств за восемь лет проявили свою историческую ориентацию. Действующие вокруг СНГ внешние факторы и силы оказывают по-прежнему серьезнейшее влияние на его перспективы. Политика Украины, Молдовы, Грузии, Азербайджана – государств, расположенных на линии беспрецедентного давления Запада на исторические рубежи России, является кардинальным фактором будущей геополитической структуры Евразии. Очевидно также и то, что общества этих государств демонстрируют противоречивые тенденции в своем видении будущего, а правительства последовательно удаляются от России. На их фоне отношения с среднеазиатскими странами, казалось бы, более далекими как цивилизации, представляются гораздо лояльнее даже при дистанцировании, во всяком случае не сулящими драматических перемен кроме как из-за сугубо внешнего вторжения. Это также имеет причину.

Русские и титульные элиты были поставлены в парадоксальное положение по отношению друг к другу самим фактом раздела страны по административным границам. Причина – неисторические границы новоиспеченных государств, явная нелегитимность превращения русских прямо на их исторических землях в национальные меньшинства в государствах, которых не существовало до того в истории. Страх перед правомерными ирредентистскими устремлениями побуждал новые национальные элиты препятствовать полноценной национальной жизни русских, ибо она могла способствовать их политической самоорганизации. Поэтому русских дискриминировали в местах их компактного и исторического проживания не из-за этнической неприязни, не по социальным мотивам, а с единственной целью – лишить их способности к национальному и государственному волеизъявлению и самоопределению. Всего этого нет там, где не стоит вопрос о русских землях, – Туркмения, Узбекистан, Таджикистан. Политика новых государств, будь она груба или тонка, систематически нацелена прежде всего на лишение русских роли субъекта государственной и национальной воли, на утрату национальной идентичности. Необходимо дать адекватную юридическую и политическую оценку этой исторически уникальной и парадоксальной ситуации. Сколько бы ни говорили в русле позитивистского мышления о примате экономики, общей заинтересованности в сохранении существовавших связей и общего рынка товаров, о всесилии идеальных общественных институтов, которые сделают народы дружескими и добрососедскими, СНГ демонстрирует примат идеологии, философии, истории, порождающих политику, которая вторгается в экономику.

США, проявлявшие заботу о <порабощенных нациях>, не смутились тем, что <эксперимент над исторической российской государственностью, проводимый с начала XX века в русле теории о <праве наций на самоопределение>, привел в его конце к утрате этого права одним из крупнейших народов мира – русским>487. Случившееся с русскими не имеет ни юридических, ни исторических прецедентов в мире. Речь идет не о рассеянии в чужих странах, не о вхождении в состав уже давно сложившихся иных государств на условиях, признаваемых юридическими нормами своей эпохи (тогда превращение в национальные меньшинства естественно и правомерно), а о <произвольном разделении единого русского народа на территории его собственной исторической государственности>.

В начале 90-х годов <русская проблематика> была исключительно темой так называемого <русского патриотического движения>, в котором, как и в других секторах общественного сознания, можно было найти самый широкий спектр взглядов и способов выражения – от экзальтированных радикалов, вообще отказывающихся обсуждать осуществимые методы разрешения проблем, до респектабельных и глубоко осмысливающих тему умов. Впервые на серьезном уровне русский народ был объявлен <разделенной нацией> в документах Второго Всемирного русского собора под эгидой Русской православной церкви, принятых в Свято-Даниловом монастыре в присутствии иерархов РПЦ с участием многих общественных организаций. Однако беспощадные, хотя и аргументированные юридически и исторически оценки Второго ВРС все же шокирующе опережали динамику общественного сознания и так и не стали конкретной платформой даже многих из тех, кто их принимал.

За истекшие 10 лет не было выдвинуто ни одной реально осуществимой и при этом разрешающей проблему русского народа доктрины. Что касается идеи восстановления СССР, то вряд ли ее адепты сами верят в успех. К тому же <обновленный союз> обладал бы всеми теми же пороками национально-территориального деления многонационального государства, который и привел к драме.

487 Акт о единстве русского народа. Принят Вторым Всемирным русским собором. М., Свято-Данилов монастырь, 3 февр. 1995 г. Единственная публикация аутентичных текстов документов ВРС см.: Русский вестник. Специальный выпуск. №№ 15-26 (202-212), 1995 г. (Авторами Акта были ?.?. Нарочницкая и К.Г. Мяло.)

394

 Однако и реанимированная сахаровско-горбачевская идея <евроазийского союза>, выдвинутая однажды в новой форме казахским президентом Н. Назарбаевым, также лишь означала признание и косвенное закрепление двух незаконных разделов. В основе проекта ЕАС и сходных моделей интеграции на осколках русской исторической государственности идеи номенклатурного <евразийства>, усиленно рассматриваемых одно время институциями типа Горбачев-фонда, <Клуба реалистов>, был тезис о <новом добровольном объединении> <совершенно независимых> наций, что означало новое упразднение истории – теперь до 1991 года – и новый разрыв исторической преемственности.

Разрушение исторической России и превращение православного русского народа с его национальным самосознанием в <народонаселение евразийского пространства> или в некий <славяно-евразийский суперэтнос> лишь возвратили бы эру противоборства Европы и Азии, уже приступивших к переделу русского наследства между собой. Однако конечные неизбежные результаты подобного передела – устранение России как важнейшего культурно-исторического и геополитического субъекта на евразийском пространстве – позволяют подозревать, что у этого проекта имеется почтенная история. Сама смена имени <Россия> на <евразийский союз> вполне соответствует идее <конфедерации> на территории <русской пустыни>, изображенной на карте, начертанной на рубеже ???-?? веков то ли прусскими, то ли английскими архитекторами будущего. Конкретные авторы, вернее, глашатаи <евразийского союза> и подобных проектов 1990-1994 годов вряд ли преследовали столь всемирно-исторические цели, будучи лишь фанатичным рупором либеральных клише (академик А. Сахаров) либо преследуя собственные частные геополитические цели, связанные с претензиями Казахстана и пантюркизма в новом геополитическом пасьянсе. Эти устремления естественны, и сильная Россия вполне могла бы их уравновесить.

На рубеже 2000 года русская тема уже стала звучать в серьезных политологических работах авторов, не связанных с политикой. Так, М. Стрежнева в работе, посвященной сравнительному анализу интеграционных идей и механизмов ЕЭС и СНГ, отмечает, что <этнических русских и тех, кто считает себя русскими по признаку принадлежности к русскому языку и русской культуре, можно считать разделенной нацией>. Автор далее полагает естественным, что более 20 млн. этих <не по своей воле "иностранных" русских>, ставших формальными гражданами других постсоветских республик, в которых им случилось проживать на момент дезинтеграции СССР, <вряд ли такая ситуация вполне устраивает>488.

488 Стрежнева М.В. ЕС и СНГ: сравнительный анализ институтов. М., 1999, с. 150.

395

В течение XX столетия два произвольных разрушения государства Российского, а не свободный выбор лишили 25 млн. русских роли субъекта национально-государственной воли. Налицо попытки во что бы то ни стало закрепить итоги разрушения исторической российской государственности под предлогом <заслуженного> краха <тоталитарного СССР>. Разделенный и безгосударственный статус русского народа можно преодолеть лишь прямым и недвусмысленным провозглашением исторической преемственности не от 1991-го или 1922-го, а от 1917 года. Восстановление русской истории ставит вопрос о правопреемстве. Речь идет не только о духовном наследии. Заметим, что частичное правопреемство признается и Россия даже платит по царским долгам, но почему-то совершенно не использует это в политике, хотя это совершенно иначе представило бы проблемы Приднестровья, Осетии, Абхазии, Крыма, русинов и комплекс отношений с Прибалтикой – сферой упущенных возможностей.

Можно обратиться к успешному опыту Западной Германии, где воинствующих <реваншистов> конца 50-х годов сменили прагматики начала 70-х, но никогда не пропускали в государственные документы формулировки, где бы даже косвенно подтверждалась окончательность разделения нации. Постановка вопроса о правопреемстве от Российской империи 1917 года в юридической плоскости дает действенный инструментарий для воссоединения разделенного русского народа и воссоединения его с тяготеющими к нему народами, решения многих территориальных проблем, что ни в коей мере не означает автоматический отказ признавать многие реальности сегодняшнего дня.

Ограничения, геополитические клещи, сжимающиеся вокруг Московии XVI века, и строгие предписания внутренней жизни уже некоммунистической России достаточно обнажили суть <антибольшевистского> похода Запада и его российского авангарда, который в начале XX в. выступал в обличье марксизма, а в конце – в тоге либерализма. Бильдербергский клуб и Трехсторонняя комиссия, американский Совет по внешним сношениям (членство в этих мондиалистских неинституционализированных специфических обществах часто совпадает) прекрасно осознавали в течение десятилетий стратегическую задачу – вовлечь потенциал России в собственные цели мировой истории. Ибо для так называемого <устойчивого развития> в XXI веке необходимо уже невозможное для Запада сочетание факторов: собственные ресурсы полного обеспечения; военная мощь, исключающая посягательство других на эти ресурсы; экономика, максимально независимая от поставок извне; высокий образовательный уровень населения и полный цикл научных исследований; неперенаселенность и внушительная территория, относительно невысокий текущий уровень потребления и потребностей, позитивный потенциал в свете не подвластных человеку изменений на планете (потепление).

 

В мире существует только одна такая страна – Россия, которая даже после чудовищных экспериментов XX века имеет возможность продолжать самостоятельное развитие в мировой истории как равновеликая Западу духовная, культурная, геополитическая сила. Увы, оправдываются самые горькие суждения И. Ильина о том, что именно такая Россия Западу не нужна, как и его прогнозы в отношении <зложелателей закулисных>, которым <нужна Россия с убывающим населением>, для чего они будут соблазнять русских всем, что приносит хаос и разрушение, и немедленно обвинять их в <мнимом империализме>, <фашизме>, <реакционности и варварстве> при любом сопротивлении489. Вымирание русских уже стало реальностью (это явление свидетельствует всегда не столько об оскудении условий жизни, как о разочаровании в ее смысле для народа, вытесняемого на обочину истории). Нынешняя демографическая катастрофа русских влечет сокращение их численности вдвое через 25 лет. Но Россия <с убывающим населением>, не управляющая своим будущим, провоцирует грядущий геополитический передел огромной части мира.

См. Ильин И.А. Наши задачи. М" 1992.