Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

 

 

Очевидная борьба вокруг места России и русских в исторк после расчленения страны в 1991 году обнаружила многие идеологические и геополитические проекты, создала почву для усиленного! продвижения <глобального управления>. Панорамный историкофилософский взгляд на борьбу идей и международные отношения! вокруг СССР за столетие, сопоставление даже известных фактов показывают: истоки и замысел многих явлений конца XX века следует искать в его начале.

Поэтому давно назрел пересмотр интерпретации мировой поли-' тики XX века как борьбы либерального Запада с коммунистическим;

СССР. Этот поверхностный ярлык весьма единодушно применяется' как в отечественной (марксистской и либеральной), так и в западной| историографии. Сия догма успешно заслоняет истинные международ-! ные хитросплетения вокруг России в годы революции, еще больше^ после Ялты и Потсдама и, наконец, совсем уводит в сторону анализ современной ситуации. Но ее упорно навязывают, во-первых, чтобы не признавать преемственность русской истории в XX веке в судьба., СССР, во-вторых, чтобы скрыть берущее начало в тысячелетии глубинное неприятие Западом и отечественной интеллигенцией России в двух ее ипостасях: как равновеликой Западу в целом геополитической силы и исторической личности с всегда собственным поиском универсального смысла мироздания – препятствия на пути сокрушения многообразного мира, превращаемого сегодняшним мес-^ сианским проектом либеральной глобализации в культурную и эко-1 номическую провинцию англо-американского мира. ;i

Мир лишь в XX веке окончательно стал взаимозависимой систе-j мой, что сделало возможным применять к нему долгосрочные стра-;^ тегии. Государства с традиционными национальными интересами^ в XX веке уже не единственные вершители мировой политики, а, как? таковые, они испытывают все более сильное давление интернацио-ij нальных идеологий. Сегодняшняя дискуссия о глобализации нужда– j ется в осознании, что современные ее проявления – результат всего XX века, но сама идея коренится в отказе философии Просвещения от христианского толкования истории.

Обе всеобъемлющие общественные доктрины – либеральная и марксистская – не рассматривают нацию как субъект исторической деятельности. Для либералов – это гражданин мира, индивид, для марксистов – класс. Эти доктрины выдвинули в начале XX века и две параллельные картины мировой истории, исходящие из философии прогресса и построения <царства человеческого> на вечных и единственно верных универсальных стандартах. Они также содержали два разных извращения христианского понятия о ценности неповторимой человеческой личности и вселенского значения ее личного духовного опыта и идеи этического равенства перед Богом.

Первое понятие преобразовалось в западной (в начале XX в.), уже теплохладной, цивилизации в перенесение вселенской значимости каждой личности, основой которой является бессмертная душа, на земную физическую жизнь человека. С Реформации и Просвещения развивается идеология пацифизма, получившая импульс после Первой мировой войны от впечатления о миллионах погибших и ставшая почвой для провозглашения <отказа от войны> как концепции международных отношений. Эгалитаризм – основа всей идеологии Просвещения в либеральной доктрине – постепенно развивается в области ниспровержения уже не столько общественной, сколько духовной иерархии ценностей.

В коммунистической идеологии, наоборот, получил извращенное развитие рудимент христианской психики, воспитанной на жертвенности, на <нет больше той любви, как если кто душу положит за други своя>, пафос робеспьеровского оправдания гибели части человечества за идею, причем гибели не добровольной, но предрешаемой избранными чуть ли не для доброй <непрогрессивной> половины мира. Абсолютизация эгалитаризма в жизни земной, а не вечной парадоксально разделила людей на исторические и антиисторические классы.

Эти две философские основы в сознании позволили применять к обществу политические доктрины, одинаково враждебные традиционным понятиям об Отечестве, нации и политике. Либеральная и коммунистическая теории отразились и в конкретных международных доктринах устройства мира: Программе из 14 пунктов американского президента Вудро Вильсона и большевистской доктрине классовой внешней политики, основанной на идеях и оценках купца Русской революции Гельфанда-Парвуса293, канонизированной в хрестоматийных ленинских принципах внешней политики. Эти концепции предполагали разный язык, разных исполнителей, но, как это ни парадоксально, программировали некий общий результат, какие бы исторические условия ни сложились, какая бы версия ни победила.

 

293 См. Zeman Z. and Scharlau W.B. The Merchant of Revolution. London, 1965.

215

Они вели мир к уменьшению роли национальных государств и постепенной эрозии их суверенитета, шаг за шагом отдавая надна* циональным механизмам роль сначала морального, а затем и поли> " тического арбитра, и меняли традиционную внешнеполитическую Щ идеологию и деятельность государств от первостепенной защиты собственных национальных интересов к достижению некой общемировой цели. . ,

Впервые мессианские цели всемирного характера были объявлены официальной внешней политикой, адресатом которой станов>" лись не правительства, а вненациональные идеологические группьк У марксистов – это теория о <пролетарском, интернационализме> под эгидой 3-го Интернационала, у идеологов западноевропейской> либерализма – цель внедрять во всем мире <демократию, свободу и права человека> исключительно в их либерально-западном толковании. Обе доктрины, хотя и декларировали принцип невмешательства, явно вступали с ним в непримиримое противоречие. Объявляя духовное пространство национального государства ареной борьбы всемирных идей, разных этических и нравственных традиций, эти теории изымают из суверенитета государства его право на защиту национальной самобытности – <нравственного могущества госуч дарства> (по Карамзину) и разлагают религиозно-духовные основы цивилизаций.

Любопытно в этой связи привести определение целей масонства масоном-теоретиком Ф. Клавелем: <Уничтожить между людьми различие ранга, верований, мнений, отечества…>, которое разделяет и другой масонский авторитетный историк Н. Дешамп294. Таким обрв* зом, либерализм, так же как и марксизм, устраняет из истории Веру^ все великие духовные, культурные и национальные традиции человечества, а значит, нации, приводя к одномерному миру. Главч ным инструментом мондиалистской отратегии либерального толкач начале XX века становились англосаксонские страны, прежде всего США, где формируется идейный и финансовый центр с глобальным> устремлениями. Двигателем наднациональных планетарных идей марксистской версии планировалось революционное советское госу* дарство. Две самые потенциально мощные силы должны были быть поставлены на службу всемирным планам. Замыслу обоих космополитических проектов мироустройства противостояла Россия как историческое явление, подлежавшее уничтожению.

"''Clavel F. Histoire pittoresque de la francmaconnerie et des societcs secretes anciennes et modernes. Paris. Pagnerre, 1843, p. 21; Deschampes N. Les societes secretes et la societe. Ou la philosophie de 1'histoire conremporaine. Paris, 1983.

216

В 1917 году коммунистическая доктрина, спекулировавшая на извечном стремлении русских к справедливости, воплощению на земле равенства всех перед Богом, на практике осуществляла попытку разрушить до основания духовные опоры государства и цивилизации России. Главные конкретные идеологи и практики этой доктрины оставили немало трудов, из которых ясно, что руины многовекового единого государства, ценность которого отрицалась перед идеалом первой мондиалистской утопии – всемирной социалистической федерации (сегодняшняя утопия – это вхождение в так называемое мировое цивилизованное сообщество), и смятенный народ нужны были большевикам начала века в качестве <вязанки хвороста> для пожара мировой революции и для социального и идеологического экспериментирования.

Усилия советской историографии по понятным причинам были в значительной мере сконцентрированы на задаче доказать, что Россия накануне Первой мировой войны и революции была глубоко отсталой, находилась на грани экономического краха. Безусловно убедительным остается сегодня лишь тезис о кризисе общественного сознания, охватившем правящие круги и либеральную интеллигенцию. Непредвзятое сопоставление не только ранее недоступных, но хрестоматийных данных советской науки дает убедительную картину впечатляющего всестороннего подъема страны, чей мощный рывок в будущее могли остановить только революция и война. <Согласно поверхностной моде нашего времени, – писал У. Черчилль, – царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую тиранию. Но разбор 30 месяцев войны с Германией и Австрией должен был исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которые она оказалась способна… Держа победу уже в руках, она пала на землю заживо… пожираемая червями>295.

О русской интеллигенции, для которой уже 1905 год стал <вехой> переоценки, оплакавшей в 20-е годы <из глубины> своего покаяния разрушение православной империи, написано немало, в том числе ею самой296, как и о <цитадели мировой революции>, в которой распятая страна и ее смятенный народ были лишь материалом для социального и идеологического эксперимента. Уместно обратить внимание на некоторые аспекты политики США, то есть нарождавшегося англосаксонского мессианизма, к русской революции. Это отношение разительно отличалось от высказываний Черчилля. Еще ждут своего серьезного исследования без экзальтации некоторые пруживдц американской политической жизни, обеспечившие избрание Вудйу Вильсона на пост президента США и сделавшие загадочную личность некоего полковника Хауза фактическим разработчиком все^Д американской мировой стратегии. №Д

Полковник Хауз, выходец из Техаса, являлся не по чину слишко^1 влиятельной фигурой в администрации Вильсона, выполняя роли советника президента по вопросам национальной безопасности>' при этом не занимая официально никаких постов, что отмечают воъ исследователи президентства В. Вильсона. Уже в 1914 году он, по собственному признанию, стал назначать американских пословУ заводить первые связи с европейскими правительствами в качества <личного друга президента>. Его издатель Сеймур писал в предиелв> вии к мемуарам Хауза: <Трудно найти в истории другой пример дипломатии, которая была бы столь чуждой ее общепринятым ну> тям… Полковник Хауз, частное лицо, кладет карты на стол и согла^ совывает с послом иностранной державы, какие инструкции следуй> послать американскому послу и министру иностранных дел этбЙ(| страны>. Хоуден, его доверенный, выражался еще яснее: <Во всем, чти происходило, инициатива принадлежала Хаузу… Государственник департамент США сошел на положение промежуточной инстанции для воплощения его идей и архива для хранения официальной кора респонденции. Более секретная дипломатическая переписка прохов дила непосредственно через маленькую квартиру на 35-й Ист-стри& Послы воюющих стран обращались к нему, когда хотели повлият> на решения правительства или найти поддержку в паутине траюЙ атлантической интриги>297. Хауз был одним из немногих людей, коя торым президент безгранично доверял и поручал самые ответствев^ ные задания, у кого Вильсон, не стесняясь, спрашивал совета и с кем делился самыми сокровенными внешнеполитическими замыслам>-" Хотя в США тогда действовал государственный секретарь, на деле все решения принимались Вильсоном и Хаузом вдвоем в беседах ,0 глазу на глаз.

Когда революция в России свершилась, Хауз немедленно посон ветовал Вильсону, что <ничего не нужно делать, кроме как заверит^ Россию в нашей симпатии к ее попыткам установить прочную демоъ> кратию и оказать ей всеми возможными способами финансовую> промышленную и моральную поддержку>298. Это разительно отлич чалось от суждения Черчилля, воздавшего дань скорбного уважения русской трагедии. Сэр Уинстон Черчилль уже сам не принадлежав тому новому Западу, что взрастил мировую революцию если не прав" тически, то морально. Русская революция устраняла союзника по войне с Германией и была для него также неприемлема идеологически. <Я не признаю права большевиков представлять собой Россию… Их идеал – мировая пролетарская революция, – говорил Черчилль в палате общин 5 ноября 1919 г. – Большевики одним ударом украли у России ее два наиболее ценных сокровища: мир и победу, ту победу, что уже была в ее руках… Немцы послали Ленина в Россию с обдуманным намерением работать на поражение России. Не успел он прибыть в Россию, как… собрал воедино руководящие умы… самой могущественной секты во всем мире> и начал действовать, <разрывая на куски все, чем держалась Россия и русский народ. Россия была повержена… у нее украли место, принадлежавшее ей среди великих народов мира>. Черчилль, носитель британской имперской идеологии, для которого Россия всегда являлась соперницей, тем не менее чувствовал, что в России совершалась революция против всего, чем держалась не только Россия и русский народ, но и вся Европа и весь христианский мир. Большевистская революция и ее третьесословные ростовщические вдохновители были слишком чужды ему по духу, и он выразил к поверженной империи благородное сочувствие. Хотя революция устраняла геополитического соперника на мировой арене будущего, герцог Мальборо волновался потерей главного союзника в войне с Германией. Россия выходила из войны, и германские силы на Восточном фронте освобождались.

Но Хауз явно принадлежал уже к тем силам Запада, в пользу которых эта революция совершалась и которые-сочувствовали разрушителям России. И морально, и духовно, и генетически они были ближе Хаузу и кальвинистско-ростовщической Америке, чем православная царская власть. Хотя революция и выход Советской России из войны, сепаратный мир с Германией резко меняли положение Антанты, конкретно для США это не играло осязаемой роли. США приветствовали революцию, что говорит, во-первых, о сильнейшей, несравненной с державами Старого Света, идеологизации внешней политики США, во-вторых, об особой <реальной политике> заокеанского участника с дальним прицелом. Единение англосаксонских усилий по первой перестройке международных отношений после краха России и окончания Первой мировой войны было достигнуто Америкой с деятелями типа Бальфура и Ллойд Джорджа, находящихся в теснейшем взаимодействии с окружением самого Хауза, а также X. Вейцмана, председателя Всемирного еврейского конгресса, которому Теодором Герцлем было завещано через мировую войну добиться Палестины299.

Выход США в мировую политику с их первым программным Документом – Программой из 14 пунктов В. Вильсона – американские именитые авторы объясняют идеалистически, а не <реальной политикой>, объявленной безнадежно не соответствующей новой. <демократической> системе международных отношений. Но разбо>! всех перипетий вступления США в Первую мировую войну показывает весьма конкретные и реальные цели – при минимальных издержках вывести Соединенные Штаты, имевшие перспективы стать крупнейшей экономической державой на первые ролях в мировой политике. В американском общественном сознании A'| объективно война не затрагивала жизненных интересов США,;^ | пацифистские и изоляционистские настроения были необычайна 1| сильны, что исключало внутриполитическую основу для непосрець ственного вовлечения Америки в войну на ее первом этапе.

К началу XX века в США уже сформировался крупный цевдц финансовых интересов, который был связан, тесными экономическими, политическими, культурными узами с великими европеиста ми державами и финансовыми кругами в них. Родственным круга^ц Я Европы и Америки были одинаково чужды христианские монарх>р|:| и мешали национально-консервативные устои европейской кузд^ туры, классические традиции международных отношений, слож^Вт шиеся с Вестфальского мира 1648 года. И те и другие стремили<> к полной либерализации общественных отношений в Европе>ъ п(^ этому исход мировой схватки был для этих кругов и их политически;! группировок не только не безразличен, но сулил при умелом исполь^ зовании войны лидерство в мировой идеологии и политике с одновременным обретением финансовых рычагов для ее контролирования. Вырабатывая стратегию, Вильсон полагал, что американские интересам не соответствует усиление какой-либо европейской грувд пировки и невыгодна ни решительная победа Германии, ни победа держав Антанты, в чем он проявлял типично англосаксонское годг политическое мышление. ' ^

В первом случае Берлин не только становился гегемоном в й^ разии, но и угрожал доктрине Монро своими очевидными претйй зиями на влияние в странах Центральной в Южной Америки. Прй| втором исходе, по мнению аналитического центра Вильсона с поалковником Хаузом во главе, в выигрыше оказалась бы Франция, союз с которой никогда не входил в планы Вашингтона. Тем более что соответствовало антирусским и антисамодержавным настроениНф? в США, а также противоречило англосаксонской геополитике Мэхэна, так и Маккиндера установление влияния России над огромным евразийским пространством с контролем Проливов. Американскому правительству рекомендовалось, сохраняя нейтралитет открыто не поддерживать ни одну из воюющих сторон и вместе с тем использовать любые возможности для усиления экономической и военно-политической мощи Америки300.  300 Уткин А.И. Дипломатия Вудро Вильсона. М., 1989, с. 44-45.

 

220

США объявили о своем намерении сыграть роль <честного маклера> по аналогии с дипломатией О. фон Бисмарка на Берлинском конгрессе 1878 года, что сулило использование противоречий между континентальными соперниками для укрепления экономических и геополитических позиций США, которые, не воюя, могли стать одним из главных участников послевоенного урегулирования. Подобные расчеты не оправдались из-за неуступчивости Германии, остроты англогерманских противоречий, отказа Франции на предложение уступить Эльзас-Лотарингию Германии и других причин, в силу которых США рисковали упустить шанс стать мировым арбитром301. Учитывая военные успехи Германии и возможность ее победы, Вильсон заявил: если Европа попадет под господство одной военной державы, он будет настаивать на вмешательстве Америки в войну302. Однако и сведения, что немцы ищут сепаратный мир с Россией и Францией, были встречены в Вашингтоне с тревогой, ибо США предполагали прежде всего примирить интересы Англии и Германии. Послевоенная Европа, где лидерами могли бы стать самодержавная Россия и Франция, не устраивала Вильсона ни геополитически, ни идеологически. В этот период американские банкиры открыто требовали отказать России в кредитах на закупку вооружений и даже денонсировать торговый договор из-за ее <антисемитской> политики.

В аналитической записке М. Литвинова с обзором российскоамериканских отношений, сделанной в январе 1945 года для анализа перспектив послевоенных отношений, особо отмечается, что только Февральская революция и <свержение самодержавия… облегчили задачу Вильсона> вступить в войну на стороне Антанты, которая до этого была бы чрезвычайно осложнена из-за активно непримиримой антирусской позиции американских еврейских финансовых кругов, оказывавших решающее влияние на политику: <Агитация еврейских эмигрантов из России в США против русского самодержавия делала свое дело>, – объясняет М. Литвинов. Он же осуществлял в РСДРП <англосаксонскую связь> в годы Первой мировой войны и немало потрудился в Лондоне и США, чтобы война вплоть до революции была неуспешной для Антанты и во всех аспектах разрушительной для России, став катализатором революции. Ему, внесшему лепту в организацию этой самой <агитации> и давления на американское правительство, можно верить, когда он пишет, что американский нейтралитет был <связан с неудобством быть на одной стороне с Россией… и участие в войне на стороне самодержавной России вряд ли было бы очень популярно в США>303.

301 См. Гершов Э.М. <Нейтралитет> США в годы Первой мировой войны. 1962.

""См. Шацилло В.К. Президент Вильсон: от посредничества к войне. 1914-1917 гг.//Новая и новейшая история. М., 1993, № 6.

303 АВП РФ. Фонд 0512, on. 4, № 209, п. 25, л. 16.

 

 

221

К лету 1915 года Вильсону была уже внушена идея междунарR^ ной организации, которая бы регламентировала мировую политику.>– контролировала ее субъекты, а Вашингтон в этой организации играл бы роль своеобразного третейского судьи, от которого зависит peassr ние спорных вопросов. Новая <миротворческая> инициатива была представлена Хаузом воюющим сторонам в начале октября 1915 год>. Она касалась трех вопросов: создания всемирной организации, проблемы сокращения вооружений и принципа <свободы морей>. Плаи был разработан в сотрудничестве с англичанами и получил их поеную поддержку. Это было зародышем Программы из 14 пунктов, которая в окончательных очертаниях была предложена уже на фоне революции в России. Вскоре после того, как США вступили в войну в апреле 1917 года, Вильсон пишет полковнику Хаузу: <Когда война окончится, мы сможем принудить их мыслить по-нашему, ибо к этому моменту они, не говоря уже обо всем другом, будут в финансовом от* ношении у нас в руках>304.

США выходят из своей <изоляционистской> доктрины с программным документом, имеющим характер универсалистского пру екта, автором которого был пресловутый полковник Хауз, загадоч> ный alter ego Вильсона. Фигура Хауза недооценена историками, она связана с самыми неожиданными кругами в американской политике начала века. Известно, что оценка в советской литературе изменилась в результате перевода и публикации <Архива полковника Хауза>, где были расшифрованы многие геополитические эскизы, спрятанное за демократическими лозунгами. Тем не менее во многих работай указывалось, что Программа была попыткой противопоставить чтото советскому Декрету о мире, <разоблачавшему империалистические цели мировой войны, и тем подорвать влияние советской внешней политики>305. Вряд ли можно всерьез говорить о влияниИ <советской внешней политики> в 1918 году, когда был заключен позорный Брестский мир. Наоборот, Брестский мир с Россией наглядно показал, что готовила Германия для проигравших. Программа из 14 пунктов предлагала создать условия для новых сил и новых методов политики в мире. ''

Главное в этом документе – снижение традиционной роли национальных государств, устранение акцента на национальных интересах, создание первого типа универсальной международной организации – Лиги Наций – и интернационализация международных проблем. США и стоявшие за ними финансовые круги сумели подменить цели войны, ради которых французы, немцы, англичане и русские гибли на фронтах. Г. Киссинджер представляет эту подмену в качестве моральной и политической победы Нового Света над им перским Старым: <Вступление Америки в войну сделало тотальную победу технически возможной, но цели ее мало соответствовали тому мировому порядку, который Европа знала в течение столетий и ради которого, предположительно, вступила в войну.

304 Киссинджер Г. Дипломатия. М., 1994, с. 199. ^Очерки новой и новейшей истории США. М., 1960, т. 1, с. 39.

222

Америка с презрением отвергла концепцию равновесия сил и считала практическое применение принципов Realpolitik аморальным. Американскими критериями международного порядка являлись демократия, коллективная безопасность и самоопределение – прежде ни один из этих принципов не лежал в основе европейского урегулирования>306. Эти принципы никогда не применялись универсально. Сам Вильсон предназначил их для расчленения Австро-Венгрии, но в Программе охарактеризовал Россию как единое государство. Такая же позиция была донесена позднее через <личного друга и представителя Вильсона в Париже Шотуэлла делегации <ведомства> С. Сазонова для предполагаемых, но не состоявшихся переговоров в США. Поскольку через десять лет забота о единстве России и русского народа превратилась в борьбу за свободу <порабощенных> Россией наций, можно полагать, что США вначале опасались, что прибалтийские, украинское и закавказские государства попадут в иные сферы влияния, приведя к такой конфигурации Европы, которая не нуждалась бы в покровительстве США.

Как за философией нового мира, так и за избирательностью ее применения скрывалась Realpolitik невиданной амбициозности, достигаемая совершенно иной внешнеполитической идеологией. США воздерживались от признания или поощрения распада Российской империи по весьма очевидным причинам: меньшевистская Грузия имела Потийское соглашение с кайзеровской Германией, литовская тариба в Ковно, созданная германскими оккупационными властями в декабре 1917 года, провозгласила вечную и нерушимую дружбу опять же с Германией. Украина была почти оккупирована германскими войсками. Даже переориентация их элит на англосаксонскую часть Антанты в тот момент означала не американское, но британское влияние и соблазн для Британии продолжать традиционную политику коалиций и интересов.

Политику США характеризуют тайные рекомендации американского генерального консула в Москве Пуля генконсулу США в Омске (само появление там генконсульства носит весьма <ситуационный> характер), сделанные как раз в момент, когда в лучах Программы из 14 пуктов должны были померкнуть имперская идеология Старого Света и традиции раздела мира на сферы влияния. Телеграмма гласила: <Вы можете официально известить чехословацких вождей, что впредь до дальнейших указаний союзники с политической точки зрения будут рады, если они будут оставаться на своих нынешних позициях… желательно, прежде всего, чтобы они обеспечила контроль над Транссибирской железной дорогой, а если возможно> удерживали контроль на территории, где они теперь господствуют>307.

 

306 Киссинджер Г. Указ. соч., с. 196.

 

 

223

Программа Вильсона гласила, что <Россия слишком велика и однородна, ее надо свести к Среднерусской возвышенности… Перед нами будет чистый лист бумаги, на котором мы начертаем судьбу российских народов>. Пункт 6 о России предполагал на территория Российской империи <признание де-факто существующих правъ^ тельств> и <помощь им и через них> – Украинскую раду, оккупи* рованные кайзеровскими войсками Эстонию, Латвию, Литву, а также отдельно и большевиков и белых, как и вывод из самопровозглашеитных территорий всех иностранных войск308 (в том числе и Белой я Красной армий, могущих восстановить единство страны). Это означало не что иное, как международное признание и закрепление расчленения исторической России. ?

Хауз и Ллойд Джордж продвигали идею пригласить на Парижа скую конференцию все <фактические> правительства на территории исторической России, в связи с чем зондировались различные промежуточные механизмы (конференция на Принцевых островах и др.)309, что вызвало возмущение лидеров Белого движения. Возражала и Франция, чью непримиримую позицию советская историография объясняла часто <патологической ненавистью> Франции к большевикам по сравнению с симпатией <молодой демократической Америки>. Дело было все же в том, что Франция была заинтересована не в упразднении, а в сохранении хотя и ослабленной, но преемственной России, которая бы выполнила свои обязательства по долгам царского правительства и участвовала в европейском балансе;

Дипломатическая работа и борьба Франции, Англии и США вокруг условий для побежденной Германии и заключения Версальского договора демонстрируют столкновение традиционного подхода ъ– максимальной компенсации потерь и предотвращения реванша с построением новой системы международных отношений, закрепляющих интернационализацию проблем, естественную в послевоенном урегулировании.

Программа Вильсона и деятельность Хауза в связи с Парижской мирной конференцией, готовившей Версальский мир, была очевидно нацелена на создание качественно нового типа системы международных отношений, руководимой международным механизмом – Лигой Наций. Отличие космополитической интерпретации мировой системы и национального подхода иллюстрируют <Архив полковника Хауза> и мемуары блестящего Андре Тардье – главного автора французской политики, игравшего ту же роль во французской делегации на Парижской мирной конференции, что и полковник Хауз в американской.

 

307 АВП РФ. Ф. 0512, on. 4, ?> 209, ?. 25, л. 20.

См. The Intimate Papers of Colonel House. London, 1928, ?. IV, p. 202-204.

309 См. Штейн Б.Е. Русский вопрос на Парижской мирной конференции. М., 1949.

 

 

224

<Непримиримое различие между американской и европейскими концепциями международного порядка, особенно французской> (Киссинджер) проявлялось в том, что Вильсон пытался отвергать мысль о существовании структурных причин международных конфликтов и жаждал учреждения институтов, которые бы устранили <иллюзию конфликта интересов и позволили бы утвердиться подспудному чувству мировой общности>. Франция же, сама театр множества европейских войн и сама участник еще большего их числа, не мыслила в ключе, в котором столкновение национальных интересов лишь иллюзорно, а якобы существует некая <вселенская, основополагающая гармония, пока что скрытая от человечества>. Такое описание Киссинджера явно содержит элемент скрытой иронии отнюдь не наивного автора над предметом своей апологетики.

Ставшее хорошим тоном скептическое отношение к схемам классической геополитики начала века, связываемой в основном со стратегией и планами пангерманистов, призвано заслонить любопытный и бесспорный исторический факт: все планы, которые не удались немцам ни в Первую, ни во Вторую мировые войны, прекрасно воплощены в последовательной стратегии англосаксов и вполне реализованы к концу XX века. География и расписание расширения НАТО вполне совпадают с картой пангерманистов 1911 года, а то, что не удалось средствами политики и идеологии, было довершено с помощью вполне <тевтонских> методов – войной против суверенной Югославии. Труд классика англосаксонской геополитики X. Маккиндера, вышедший в момент формирования англосаксами Версаля, можно назвать руководством к достижению той самой геополитической конфигурации Европы, что фигурирует на упомянутых аглийских картах. Общий фон книги – это неоспоримый тезис, что мир наконец достиг такой плотности, стал <закрытой политической системой>, что любое масштабное социальное, географическое и политическое изменение, любая переориентация государств или регионов оказывает самое непосредственное воздействие на мировую систему в целом, что позволяет и даже делает необходимым активное управление этим процессом.

При всей философской схожести его доктрины и теории пангерманистов, питаемых гоббсовым тезисом <человек человеку – волк> и социал-дарвинизмом, геополитическая стратегия Маккиндера служит извечной, реальной задаче британской политики: предупредить усиление любой континентальной державы и не допустить гипотетической русско-германской entente, которая уже не оставляет меона-. для какой-либо руководящей роли английских интересов. Поэтому она направлена сразу и против России, и против Германии. Для этого необходимо обязательное разделение России и Германии <срединным ярусом> независимых государств Восточной Европы, чтобы npeayifc редить русско-германский контроль. В 1919 году Маккиндер нишей, что Россия уже к началу века уступила Германии роль организую>* щего центра в Восточной Европе, поэтому Англия и нацелила свой стратегию на войну против Германии. Маккиндер назвал Восточной Европой территорию с берлинского меридиана, полагая восточну>– часть Германии и Австрию тевтонскими завоеваниями славянских земель. Однако не забота о славянах были задачей Маккиндера. Erti главный вывод, что для <Британии-Океана> опасны две потенци"> альные системы на <Континенте>. Это Центральная Европа – Гер-1 мания и Евразия, под которой он понимает Россию. Но он уточнил, что они обретают глобальную роль только при подключении к ним Восточной Европы, которая и придает той или иной континента?>– ной конфигурации неуязвимость и характер устойчивой геополитической системы. Заметим, что это подключает к ним линию от Балтики до Средиземного моря, то есть создает меридиональную систему <от моря до моря>, о которой, как о никем еще не осуще> ствленной, упоминал Семенов-Тян-Шанский. Именно в этой связи Маккиндер изрек хрестоматийное: <Кто правит Восточной Европой? господствует над Хартлендом; кто правит Хартлендом, господствуй? над Мировым островом; кто правит Мировым островом, господств вует над миром>311. Если понимать, что кроется за этой экзотической тирадой, то она обретает совершенно прагматический и рациональ^ ный смысл. "*

Независимыми малые государства на стыке соперничающих гео-[ политических систем не могут быть: они либо в орбите России, лйбб в иной конфигурации. Какой может быть эта конфигурация: если не германской, что стремится предупредить схема Маккиндера, значит; англосаксонской. Но это, в силу удаленности Восточной Европы и Балкан от собственно англоасаксонских стран, может быть осущеъ* ствлено только через блоки и союзы, через международные наднациональные институты, которые в зависимости от обстоятельств, политической и идейной конъюнктуры обретают разные формы: военно-политических союзов, универсальных организаций или систем так называемой коллективной безопасности. Если Россия готова войти в подобную систему, та перестает служить главной цели англосаксов, поэтому либо ей отказывают, либо роль этих институтов блокируется или парализуется взаимоисключающими концептуальными основами, встречными политическими инициативами.

 

311 Mackinder Н. Democratic Ideals and Reality: A Study in the Politic> of Reconstruction. Wash D.C., 1996, p. 186.

226

Введение в действие доктрины самоопределения и мировой демократии как универсалистских постулатов неразрывно связано с одновременным продвижением наднациональных структур. Хотя Маккиндер, не привыкший к туманным и абстрактным идеологическим концепциям, не понял замысла В. Вильсона, именно такой порядок был создан Версальской системой в 1919 году победившей Антантой, вернее, ее англосаксонскими участниками. Франция, раздавленная войной, заботилась не о новой архитектуре Евразии, а о репарациях и своей непосредственной границе с Германией, имевшей для французов прежде всего традиционное экономическое и военное значение. Ллойд Джордж и Хауз-Вильсон были архитекторами этой конфигурации Европы, для чего было необходимо раздробление центральных держав – Mittelmachte и создание из Австро-Венгрии и западных территорий Российской империи буферных государств – лимитрофов. Цели стереть следы австро-германского присутствия на Балканах служило и образование Королевства сербов, хорватов и словенцев, в котором англосаксы не забыли связать сербский потенциал прогерманскими хорватами и македонскими националистами.

Новая архитектура Европы имела в качестве идейного обоснования соответствующую политическую идеологию – <демократию и самоопределение>. Этот принцип вовсе не относился ко всем. Многонациональными государствами были лишь центрально– и восточноевропейские. Поскольку Лига Наций отведет потом право на самоопределение лишь странам, охваченным войной и революциями, это означает, что для реализации геополитических конфигураций вроде описанной, фактически маккиндеровской, необходимы войны и революции (бархатные тоже годятся, как показали 90-е годы). Именно эти состояния позволяют ввести в действие доктрину демократического переустройства и самоопределения, в рамках которых уже сразу подлежат рассмотрению в качестве чистой доски не только побежденные страны, но и другие участники войны и все границы затронутого войной ареала. В результате обретается право требовать по окончании войны создания новых государств, в новых границах, уничтожения христианских монархий, провозглашать на их месте секулярные республики и расчленять их через признание сепаратистов. Такая идеологическая и геополитическая стратегия создала конфигурации, вполне напоминающие карту, помещенную в журнале <Truth> за несколько десятилетий до сараевского убийства. В этом свете Программа из 14 пунктов, особенно ее пункт 6 о России, расшифрованный в <Архиве полковника Хауза>, как и расчленение До мелких осколков Австро-Венгрии на секулярные республики, запрещение Версальским миром немецкой нации стремиться к общегосударственному единству, выглядит как осуществление некоего продуманного исторического и геополитического плана, внешняя часть которого в экзотической терминологии представлена в схемах маккиндеровских осей, регионов и роли Восточной Европы.

Результат новой англосаксонской стратегии для поверженного соперника превышал возмездие в имперские века. В отличие от Венского конгресса побежденные страны не были представлены на Па>, рижской мирной конференции, но Веймарская Германия верила а 14 пунктов и демократически мягкое урегулирование. Цель дипломатия Антанты – обмануть противную сторону проповедями Вильсона– признает его команда в Париже: <Идеи Вильсона достигали своих целей и относительно Центральных держав: еще большего распада уже расшатанного единства>312. Поэтому когда в июне 1919 года миротворцы обнародовали результаты, немцы, как. признает Г. Киссинъъ джер, были потрясены и в течение двух десятилетий от них избавлялись.

 

 

Смысл так называемой интервенции в Россию заключался также совсем не в цели сокрушить большевизм и коммунистическую идеологию, но и не в цели помочь Белому движению восстановить npe^ci нюю единую Россию. Советская историография акцентировалавнимав ние на классовых и идеологических побуждениях западных держав, которые могли лишь окрашивать эмоциональное отношение к тем или другим. Главные побуждения были всегда геополитическими и военно-стратегическими, что и объясняет попеременное сотрудниче^ ство или партнерство то с Красной армией против Белой, то наобо" рот, закончившееся в целом предательством Антантой именно Белйй армии. Политика Антанты явилась образцом неблагородства по отношению к своей союзнице России и отразила отношение к ней как К добыче для расхищения, точно повторенное в 1991 году. В 1918 году страны Антанты высадили свои десанты в России исключительно в надежде восстановить против Германии Восточный фронт, а таюйе чтобы Германия не могла воспользоваться экономическими и стратегическими преимуществами, полученными по Брест-Литовскойу миру. Ни одно из обещаний помощи, данных Антантой представите1 лям различных небольшевистских образований, так и не были bVt1ъ полнены ни на одном этапе. Из подобранных М. Назаровым фактов и свидетельств также очевидно, что из всех стран Согласия Франция, и в основном французские военные, проявляли несколько большую готовность оказать реальную помощь, но англичане исходили из совершенно иной стратегии.

В последнее время стали модными рассуждения о гипотетич^ ском развитии событий в случае сепаратного мира царской России с Германией, который представляется совершенно иллюзорным.

 

312 Вудро Вильсон. Мировая война. Версальский мир. По документам и запискам председателя американского комитета печати на Версальской конференции Сэннарта Бекера. М.-Петроград, 1923, с. 7.

 

228

Россия, затем Белое движение сохраняли верность союзническим обязательствам, сама мысль о предательстве не могла вместиться в принципы русской политики, никогда не руководствовавшейся голым расчетом. Россия и Германия были обречены всем ходом мировой политики еще в начале века. Что до Германии, то Брестский мир является красноречивым свидетельством ее планов. Эти амбиции объясняют тот факт, что кайзер Вильгельм II и германское правительство не пошевелили пальцем для освобождения царской семьи и ее родственников, бывшей, как пишет исследователь личных архивов и переписки императорской семьи конца XIX – начала XX века Ю.В. Кудрина, <с момента прихода к власти большевиков разменной картой в отношениях между Германией и большевиками>. Германия более, чем большевики, была заинтересована в устранении государя, который бы никогда не признал Брестского мира. Великий князь Николай Михайлович, расстрелянный после заточения в Петропавловской крепости большевиками, в письме датскому посланнику от 13 октября 1918 г. выражал полный скепсис в отношении упований на Германию в этом вопросе, хотя <все наши нынешние правители находятся на содержании у Германии, и самые известные из них, такие как Ленин, Троцкий, Зиновьев, воспользовались очень круглыми суммами. Поэтому одного жеста из Берлина было бы достаточно, чтобы нас освободили. Но такого жеста не делают и не сделают>, – пишет великий князь, не имевший сомнений в отношении <настоящих намерений немцев>, опасавшихся, что станут известными <те интриги, которые немцы в течение некоторого времени ведут здесь с большевиками>313. Германия поплатилась за свои необузданные амбиции полным крахом и утратой прежних владений.

Англичане появились в Прибалтике еще в декабре 1918 года, после ухода оттуда немцев, однако не для того, чтобы восстановить ставший уже ненужным Восточный фронт, а для формирования подконтрольного им санитарного кордона от Балтики до Черного моря, для чего нужны были независимые прибалтийские правительства. Посаженные еще немецкими штыками для германских целей, эти правительства быстро переориентировались на Англию. В августе 1919 года английский эмиссар по заранее составленному списку назначил северо-западное правительство при генерале Юдениче и, как пишет М. Маргулиес, лично участвовавший в составлении этого правительства, потребовал на плохом русском языке от всех членов подписать лист, в котором значилось <признание эстонской независимости>, иначе Антанта прекратила бы помощь. Помощи не последовало даже в дни наступления Юденича, а <независимое> эстонскэое правительство в ответ на просьбу о помощи ответило, что <было бы непростительной глупостью со стороны эстонского народа, если бы он сделал это>314.

 

313 Цит. по: Кудрина Ю.В. Императрица Мария Федоровна Романова. Дневники, письма, воспоминания. М., 2000, с. 224-225; см. также Fisher F. Germany's Aims in the Fist World War. New York, 1967.

 

229

Глава русского дипломатического ведомства в начале Первой мировой войны С. Сазонов был потом <министром иностранных дел> Деникина и постоянно передавал в Ставку, что западные державы не будут помогать России, чему там отказывались верить, лишь раз* дражаясь на Сазонова. <Весь генералитет не только Деникина, но ъ Врангеля считал, что союзники в ответ на лояльность к ним, переходившую действительно за грань житейской логики, не только должвы^– но и в самом деле помогут Добровольческой армии, – вспоминает осуществлявший связь Г.Н. Михайловский. – Верить противопот ложному они не хотели, считая, что Сазонов… не желает дать себб труда представить союзникам аргументы достаточно веские, чтобы заставить их немедленно выслать нужное количество войск>315. Отно* шения Белого движения с союзниками были весьма напряженными. Антанта так и не признала ни одно из белоэмигрантских правив тельств России, в связи с чем А.И. Деникин в своих мемуарах и книге <Мировые события и русский вопрос> не раз горько отмечал, что одновременно они охотно и торопливо признавали все новые государства, возникшие на окраинах России. Особенно это касалось англосаксонской части Антанты.

Франция все же признала де-факто правительство Врангеля, воздав ему за помощь в спасении Польши и Пилсудского, которые традиционно считались оплотом французского влияния на восток> Европы. Армия Врангеля ударила в тыл большевикам, те вынуждены были перебросить с польского фронта значительные части. Назаров считает, что и это было сделано французами не бескорыстно, а с единственной целью дать Врангелю юридический мандат с тем^ чтобы он мог воспользоваться дореволюционными русскими средствами за границей и оплатить закупки вооружения у Антанты. Но когда Ю. Пилсудский с помощью Врангеля остановил Буденного> а большевики пошли на заключение советско-польского договор> и высвободившиеся с польского фронта войска перебросили на юг, <ни поляки, ни французы помогать белому Крыму не стали>. А сам Пилсудский, как приводит М. Назаров его собственные циничные слова, заявил, что никакого смысла помогать Врангелю не видит:

314 Назаров М.В. Тайна России. М., 1999, с. 69-70. Подтверждение можно найти в автобиографической новелле А.И. Куприна <Купол святого Иоанна Дамаскина>>, где он описывает свое пребывание в Прибалтике в те | самые месяцы. Ji

315 Михайловский Г.Н. Записки. Из истории российского внешнеполи– | тического ведомства. 1914-1920. В двух книгах. Кн. 2. Октябрь 1917 ноябрь 1920. М., 1993, с. 207.

230

<Пусть Россия еще погниет лет 50 под большевиками, а мы встанем на ноги и окрепнем>316.

Это подтверждают не только опубликованные за рубежом ранее сокрытые в СССР белоэмигрантские архивы и книги3'7, но и ценные записки Г. Михайловского, сделанные непосредственно во время событий и не отредактированные на основании более поздних обобщений. <Осложнения с англичанами, по его словам, подкрепленным фактами, <происходили на почве несомненной двуличности их политики. Если одной рукой они поддерживали на юге России Деникина, а в Сибири – Колчака, то другой – явных врагов Деникина и вообще России. Подобно тому как на берегах Балтийского моря наши прибалтийские окраины находили у Великобритании могущественную поддержку в своих сепаратистских стремлениях, то на берегу Черного и Каспийского морей такую же поддержку встречали и кавказские народы, желавшие отделения. Этот общий тон английской политики expressis verbis был определен самим Ллойд Джорджем в английском парламенте, когда он прямо сказал, что сомневается в выгодности для Англии восстановления прежней могущественной России>318.

Антанта не собиралась поддерживать восстановление преемственной России, с которой надо было бы делить победу, выполнять обязательства и договоренности, в частности по Константинополю и Проливам. Англосаксонская часть Антанты весьма быстро взяла ориентацию на признание окончательности –распада Российской империи, тем более что большевики, заключив сепаратный Брестский мир, нарушили обязательства России. Смена кабинета в Англии, как видно, привела к власти политиков и силы, куда более солидарные с американским либерально-универсалистским проектом, тогда как У. Черчилль представлял еще классическую ориентацию Англии, нацеленную прежде всего на разгром Германии, для чего нужна была сильная Россия. Это подтверждает наличие общего круга политиков по обе стороны океана, объединенных общими взглядами на глобальную архитектуру мира после войны.

У Сазонова, который находился в Париже, были сведения, доставленные через посредство прежнего русского посольства в Лондоне, касательно <грандиозного плана Англии, имевшего целью расчленение России. Балтийские государства должны были окончательно отрезать Россию от Балтийского моря, Кавказ должен быть буфером, совершенно самостоятельным от России, между нею, с одной стороны, и Турцией и Персией – с другой; таким же самостоятельным должен был стать и Туркестан, чтобы раз и навсегда преградить путь в Индию.

 

316 Назаров М. Указ. соч., с. 72.

317 См. Мельгунов С. Трагедия адмирала Колчака. Белград, 1930; Маргулиес М. Год интервенции. Берлин, 1923; Деникин А.И. Мировые события ч русский вопрос. Париж, 1939.

318 Михайловский Г.Н. Указ. соч., кн. 2, с. 209.

 

231

Персия попадала целиком под власть Англии, а <независи> мость> Кавказа, Туркестана и Балтийских государств ограничивалась бы практическим протекторатом Англии над этими областями>319. Внешне это не совсем совпадало с содержанием пункта 6 о России в Программе из 14 пунктов Хауза-Вильсона, однако расшифровка его в <Архиве полковника Хауза> вполне с этим совмещалась. Совпадает это и со схемой Маккиндера, предполагавшей буфер небольших государств от Балтики до Черноморо-Каспийского бассейна, под влиянием англосаксов. Подобные очертания промелькнут в некоторых англосаксонских эскизах послевоенных конфигурации –>– ходе Второй мировой войны, перечеркнутых победным шествием Советской армии. Этот план – прообраз Европы 1990-х годов.

Вместо помощи Белой армии и ее правительствам США и Англия размышляли над формулой признания расчлененной России во всеобъемлющем договоре. В январе 1919 года Антанта сделала одновременно большевикам, белым структурам, а также всем самопровозглашенным правительствам предложение принять участие в конференции на Принцевых островах. Также белым было предложено немедленно начать переговоры с большевиками, что возмутило до крайности их представителей, но было принято к рассмотрению большевиками, готовыми идти на уступки. При этом, как явствует из фактов и известных работ320, эстонские и латвийские представители не без поддержки и консультаций с Англией дали согласие на переговоры, обусловливая это признанием их со стороны великих держав и ограничивая свое участие переговорами о мире с Советской Россией. Грузия заявила, что не будет присутствовать, так как обсуждаться будет Россия, а Грузия – не Россия.

Весной 1919 года Антанта начала второй этап интервенции, смысл которой сейчас видится иначе, чем это традиционно трактовалось в советской историографии, акцентировавшей внимание на классовых и идеологических побуждениях западных держав. Эти побуждения были всегда геополитическими и военно-стратегическими, что и объясняет попеременное сотрудничество или партнерство то с Красной армией против Белой, то, наоборот, закончившееся в целом предательством Антантой именно Белой армии. Второй этап был нужен для поддержания независимости самопровозглашенных правительств. Англичане, также явно стоявшие за грузинскими властями, появились на Кавказе и в Закавказье к ноябрю 1919 года, заняв Баку и железную дорогу до Батуми.

'"Там же, с. 209-210.

320 См. The Bullit Mission to Russia. 1919; Foreign Relations of the USA. Russia. 1919; George Lloyd. The Truth about the Peace Treaties. London, 1938;

The Intimate Papers of Colonel House. London, 1928; Черчилль У. Мировой кризис. М., 1932; Князь Г. Трубецкой. Годы смут и надежд. 1917-1919 гг. Монреаль, 1981.

232

Как вспоминали белые деятели, именно с легкой руки англичан грузины заняли определенно враждебную позицию к русским вообще и Добровольческой армии в частности, а русские в Тифлисе подвергались настоящему гонению, что описано А.И. Деникиным, который недоумевал, имеет ли он дело с союзниками или врагами321.

О <русском вопросе> на Парижской мирной конференции написана книга Б.Е. Штейном, сотрудником НКИД, который в 1942 году был назначен членом Комиссии М. Литвинова по мирным договорам и организации безопасности. Б. Штейн готовил фундированные секретные аналитические записки об опыте Лиги Наций, целях и инструментарии интересов великих держав в пред– и постверсальском мире и возможностях и скрытых подвохах для интересов СССР в гипотетической всемирной организации безопасности. Это не оставляет сомнений в полной осведомленности автора о всех документах, фактах и обстоятельствах событий. Сугубо прагматический тон его записок, как, впрочем и всех документов Комиссии Литвинова, свободных от всякой идеологической интерпретации, разительно отличается от принятого в те годы задиристого стиля книги Штейна. Тем не менее факты и цитированные документы, введенные в оборот автором, очищенные от ритуальных классовых обличений <врага всего прогрессивного Клемансо>, <прислужника акул капитализма Вильсона>, <злейшего врага трудящихся Черчилля>, <который, как всегда, лгал>, дают практически тот же вывод, что и белоэмигрантские источники и свидетельства.

 

Б. Штейн, снабдивший каждый элемент своего серьезного и документированного исследования пассажем с классовыми мотивациями, тем не менее делает тот же вывод о цели Антанты – расчленении исторической России, что и М. Назаров, его сегодняшний идейный антипод, демонстративно игнорирующий в историческом разделе своей книги всю советскую историографию. В фарватере политической линии Штейн весьма сожалеет о срыве конференции, признавая, что большевики готовы были идти на торг территорями, и сваливает вину на западные державы, которые якобы делали все за спиной, чтобы эту конференцию сорвать. Франция имела свою позицию и, как пишет Б. Штейн, направила белогвардейским правительствам <дружеский совет> не участвовать322. Французское Министерство иностранных дел сообщило украинскому правительству и ряду Других антисоветских правительств, что, <если они откажутся принять предложение, Франция их поддержит, и будет продолжать поддерживать>323. Советское правительство ответило нотой согласия, обусловив его позициями, главными из которых был вывод всех> иностранных войск с территории бывшей Российской империи а>– вычетом Польши и Финляндии и тех, что <содержатся правитель* ствами Согласия или пользуются их финансовой, военной или иной поддержкой>324.

 

"'Деникин А.И. Очерки русской смуты. Берлин, 1926, т. 5, с. 256.

322 См. Штейн Б.Е. Русский вопрос на Парижской мирной конференции. М., 1949, с. 102.

323 The Bullit Mission to Russia. P. 32.

233

В Париже, где находился Сазонов, было образовано так называемое <политическое совещание>, которое представляло русские белогвардейские правительства Колчака, Деникина, Чайковского е Юденича. На имя генерального секретариата конференции постуА пила нота за подписью Сазонова и Чайковского от имени <объедим ненных правительств> Сибири, Архангельска и Южной Росеии,"ъ>– которой говорилось, что не может быть и речи об обмене мнениями с большевиками. Весьма красноречивым стало <путаное>, как его квалифицировал Б. Штейн, выступление президента Вудро Вильсона 14 февраля 1919 г. перед <Советом десяти> Антанты. Если до этого в ноябре 1918 года Вильсон, оправдывая высадку Антантыъ% целях замены германских войск, говорил, что союзные державы не намерены более придерживаться пассивной тактики по отношений к большевизму, что русское государство с нескольких сторон открыт^ для союзных войск, если они пожелают вторгнуться>, то в 1919 год^ Вильсон уже изрек сокровенное: <Союзные войска не делают ничего хорошего в России, более того, они помогают реакции>. Штейн, to ли наигранно, то ли действительно по-большевистски, недоумевает, почему Деникин и Колчак – <махровые монархисты> оказались реакционерами для такого же <империалиста> и реакционера Вильсона.

Американский президент также высказал намерение установить отношения с большевиками, раз другие русские правительства не хотят встретиться с союзниками на Принцевых островах325. В момент, когда Белое движение нуждалось в помощи союзников, ни США, ни Англия ее предоставлять не собирались, отгородившись от хаоса в России кордоном из пограничных с нею государств – Румы' нии, Чехословакии, Польши. Более поздние случаи <интервенций> имели целью не свержение власти большевиков, а обеспечение своего влияния во вновь образованных государствах, где либеральнонационалистические силы могли легко потерять непрочную власть. Этот вывод не противоречит и выводам серьезных работ советской науки, если те очистить от обязательных в то время трескучих фраз.

По традиционному вопросу послевоенного урегулирования – репарациям возникли наибольшие противоречия между французами, с одной стороны, и англичанами и американцами – с другой. В Программе из 14 пунктов о репарациях вообще не упоминалось, ибо их замысел не был нацелен на компенсацию последствий войны, тем более что США практически не пострадали от войны и не могли рассчитывать на репарации.

 

324 Внешняя политика СССР. Сборник документов. М., 1944, т. 1, с. 227-229.

325 Foreign Relations of the USA. 1919, vol. Ill, p. 1041, 1044.

 

234

В их планах было использовать ситуацию Германии для создания совершенно новой системы зависимости и контроля над экономикой и политикой на Европейском континенте. Эта тема была использована для создания первого наднационального финансового механизма, а целенаправленная политика англосаксов быстро привела к окончательной утрате Францией инициативы в вопросах репараций и отношений с Германией. Сделав все, чтобы контролировать этот репарационный механизм, англосаксонские силы и через них интернациональный финансовый капитал, базирующийся в Америке, обеспечили себе ведущую роль в европейской экономике. Программа Хауза-Вильсона, провозглашенная накануне Версаля, и в теории и на практике не могла получить полного воплощения всех ее аспектов и замыслов сразу. Только в конце XX века под эгидой англосаксонских интересов, ставших главной движущей силой мондиалистских идей в международных отношениях, реализуется в полной мере роль наднациональных институтов.

Логика исторического бытия национального государства, не стремящегося к контролю над всем миром, не совпадает с планетарными доктринами. К ним не были готовы сами западные страны. Конгресс США, в котором доминировали <почвеннические>, а не глобалистские настроения, устроив настоящий допрос В. Вильсону и Буллиту, в итоге усомнился в пользе для традиционной Америки всемерной вовлеченности в мировые дела, отказался ратифицировать Версальский мир, вступить в Лигу Наций и высказался за продолжение <изоляционизма>. США оказались к 1920 году вне Версальского договора, и на довольно значительный промежуток времени американская внешняя политика оказалась в руках консерваторов-изоляционистов с лозунгом <подальше от Европы>. Даже США в своем внутреннем положении еще не созрели для задач тех сил, что потом займут ведущее положение в американской финансовой и политической элите. Потребовались определенные усилия, чтобы укрепить в США соответствующие круги для проведения линии Хауза-Вильсона, и понадобился весь XX век для реализации их международного замысла.

Если Запад медленно, но неуклонно шел по этому пути, то СССР, наоборот, переживал обратный процесс некоторого восстановления исторически преемственных государственных начал. Идеология большевиков в области государственного строительства зижделас> на тотальном отрицании преемственности истории и на претензи>-ъ построить совершенно <новый мир>. Борьба этого доктринерства ? реальности отразилась в истории идеи и практики СССР. В оспеъ-'1 вая доктрину пролетарского интернационализма, русские большее>'" вики строили социалистическую федерацию отнюдь не по Энгельсу* с его этосом поглощения неисторичных и неразвитых народов,.ъ по Михаилу Бакунину, <протягивая руку братства> всем, невзирая нъ Д <разную степень культурного и промышленного развития>, за что!> поплатились через 75 лет. Академики создавали малым народам письменность, историки и филологи конструировали из разрознеяг" ных памятников фольклора поступательно развивавшуюся в руслф борьбы против <тюрьмы народов> национальную культуру, л

Формально в основу создания СССР был положен проект Лени'ъ) на, который отстаивал Троцкий, как наиболее близкий ему по взгляд дам, против концептуально отличавшегося предложения Сталин>. Ленинско-троцкистская доктрина призвана была сделать СССР ив продолжателем <упраздняемой> исторической России, а объединен нием совершенно независимых и самостоятельных наций. Сталин*ъ) ский проект, также произвольно кроивший страну по национальному признаку, рассекая живое тело русского народа, все же предполагал вхождение <социалистических наций> в Российскую Федерацию на правах автономий, то есть косвенно признавал историческую преемственность и факт, что эти <нации> являлись частями исторического государства российского. Именно против такого преемства возражали ортодоксальные большевики-интернационалисты – Ленин, Троц'> кий, Бухарин, Ларин. Этот эксперимент оказался неосуществимы> полной мере. Я

Начав с чудовищного погрома российской государственности^ СССР в своем реальном историческом бытии сам в известной мере преодолел воинствующе антирусский проект безнациональной <всей мирной социалистической федерации> под эгидой 3-го Интернацавй нала. Марксистская доктрина – мощный инструмент разрушения ^*ri в чистом виде совершенно не годилась для державостроительстваи, Большевикам неизбежно понадобился для выживания тысячелет^ ний потенциал страны. Крах идеи мировой революции и угроза ми> ровой войны, а значит, необходимость обороны от внешних сил'ъ'*-< от <братьев по классу> во вражеской форме – понуждала космопо^ литический марксизм обратиться к исторической памяти и традв>ъ' ционной внешнеполитической идеологии –защите национальны> интересов. Идея мировой революции потерпела крах, хотя за яе> было заплачено утратой русских исторических стратегических завоеваний – результатами Ништадтского мира и Берлинского конгресса (Прибалтика, Каре, Ардаган, Бессарабия). Для восстановления контъ' роля на территории собственной страны Советский Союз вынужден был пойти на прагматический компромисс между революционными войнами и практикой мирного сосуществования.

Изменения ортодоксальной марксистской концепции происходили не только в области идеологии. В сфере государствостроительства на практике реализовывалась <автономизация>, а не конфедеративная химера на ленинских принципах национальной политики. Внешняя политика СССР, провозгласив отмену <тайной дипломатии царизма> и <неравноправных> договоров, уже в первое десятилетие вовсе не была полностью подчинена целям <мировой революции> и <международного рабочего движения>, а обеспечивала и геополитические интересы исторического ареала. Уже <в 1920 году советская политика сделала окончательный шаг в сторону возврата к более традиционной политике в отношении Запада>, признает Г. Киссинджер, подкрепляя свой точный вывод известным заявлением наркома иностранных дел Г. Чичерина. Верна и его характеристика формы возврата к традиционной внешнеполитической идеологии: <Невзирая на революционную риторику, в конце концов преобладающей целью советской внешней политки стал вырисовываться национальный интерес, поднятый до уровня социалистической прописной истины>326.

<Постановление> об исторических науках 1934 года было сменой идеологических ориентиров: русскую историю частично реабилитировали, разумеется, густо приправив ее классовыми заклинаниями. Пушкина перестали называть камер-юнкеромъ, Св. Александра Невского – классовым врагом. Наполеона – освободителем, а Льва Толстого – помещиком, юродствующим во Христе, как требовала <школа> марксистов М. Покровского и С. Пионтковского, создавших красную профессуру. В позднесоветские годы об этом идеологическом нюансе не вспоминали, так как вся советская история уже представляла собой <непрерывную линию>, а осуждение <культа личности> Сталина делало как бы неприличным любой непредвзятый анализ его периода даже в личном сознании людей. Те умы, что в силу отстраненности внутреннего сознания от марксистко-ленинской системы ценностей оценивали направления революционного строительства не по его соответствию <идеалам революции>, а по критерию его большей или меньшей удаленности от традиционной государственности, немедленно объявлялись сталинистами, хотя они-то более, чем их обвинители, предпочли бы вообще не иметь ни Сталина, ни Ленина. Постсоветская историография обходит стороной эту тему. Можно отметить лишь обзорную статью, заказанную немецким фондом, которая признала, что <идеологическая машина большевизма разворачивалась ликом к державным идеям и государственным ценностям, связуя воедино прошлое и настоящее>.

326 Киссинджер Г. Указ. соч., с. 233, 232.

237

торы в корректно-академической форме скорее симпатизируют разорвавшим эту связь М. Покровскому и С. Пионтковскому, создавшим<материалистическую картину русского исторического процесса>, нежели <своеобразной реставрации подходов русской академической науки>, названной вскользь авторами <одиозным историограъ. фическим официозом империи>327. ;

К концу <перестройки> с целью <развенчания сталинщины> в опровержения штампа советской историографии о Л. Троцком как злейшем враге ленинизма отечественными ортодоксальными ленинцами была переиздана с берлинского издания 1932 года книга Л. Троцкого <Сталинская школа фальсификации> – сборник до-" кументов и стенограмм партийных форумов и дискуссий, ставших секретными в СССР, и комментариев к ним Троцкого. Из документов ясно, что действительно не Сталин, а именно Л. Троцкий был в 1917 году настоящим alter ego Ленина в радикальном взгляде на мировую революцию и на Россию как <вязанку хвороста>, а также в стратегии и тактике в отношении войны и мира, в бескомпромиссном требовании единоличной власти большевиков, в отношении к Временному правительству. Но редколлегия во главе с П.В. Волобуевым не только констатировала <общность их взглядов по многим кардинальным вопросам>, для чего имела все основания, но с чувством удовлетворения от совершаемой справедливости предлагала пересмотреть <иконизацию Ленина… в духе сталинских представлений> и восстановить уважение к Л.Д. Троцкому, низвергнутому Сталиным для того, чтобы <загнать страну в казарменный социализм>328. Однако публикация отечественных поклонников мировой революции и пролетарского интернационализма становится для сегодняшнего исследователя, если он только не придерживается взглядов Ленина с Троцким, <Валаамовым благословением>. Из материалов очевидно, что Сталин не только в период своей <автократии>, но задолго до победы большевистской революции постоянно совершал отступления от ортодоксального марксизма и политического максимализма и действительно никак не был воплощением большевистской идеологии и тактики ленинского типа. В приводимых документах и комментариях Троцкого он в период ленинской эмиграции, <пытаясь самостоятельно выработать линию партии>, постоянно выступает как <оппортунист>, <полуоборонец>, его позиция <в отношении германской революции 1923 года насквозь пропитана хвостизмом и соглашательством>, а <в вопросах английского рабочего движения есть центристская капитуляция перед меньшевизмом>.

327 Бордюгов Г., Бухараев В. Национальная историческая мысль в условиях советского времени. Национальные истории в советском и постсоветских государствах. М., 1999. (Фонд Фридриха Науманна.)

"'Троцкий Л. Сталинская школа фальсификации. М., 1990, с. 299.

238

Сталин даже предлагал сотрудничать с Временным правительством и поддержать его воззвание к правительствам воюющих стран, что вызвало бешеную критику Троцкого и решительный отпор В.И. Ленина, явившегося к концу мартовского совещания партийных работников 1917 года со своими апрельскими тезисами.

Для тех, кто <сталинщину> оценивает исключительно в связи с репрессиями и пресловутым 1937 годом, противопоставляя этому гипотетическое благостное строительство социализма без Сталина, документы и комментарии Троцкого не оставляют сомнения в том, что в случае победы линии Ленина-Троцкого Россию ожидали бы не менее, если не более яростные репрессии и <концлагерный социализм>. Из книги также очевидно, что эти репрессии уже точно были бы направлены исключительно на носителей национального и религиозного начала, которые были бы вырезаны под корень, так что <кровавую коллективизацию> действительно не пришлось бы проводить из-за отсутствия населения, в то время как хлеб для верных ленинцев производили бы трудармии. Чуждые революционной идеологии элементы, уже попавшие под нож в начале 20-х годов при Ленине с Троцким, продолжали, безусловно, погибать и в сталинские периоды насилия, вопреки иллюзиям коммунистов-сталинистов, но эти репрессии также были нацелены и на гвардию пламенных революционеров.

Троцкий на этот счет не оставляет сомнений. <Всякая власть есть насилие, а не соглашение>, – говорил он в одном из публикуемых диспутов. Сравнивая ход русской революции с Французской, он совершенно обоснованно именует себя и ленинскую когорту большевиков якобинцами, группой Робеспьера, а победившую линию – термидорианской реакцией. Комментируя репрессии, Троцкий нимало не волнуется самим их фактом, но возмущен фальшью бросаемых в адрес самых верных поборников мировой революции обвинений в контрреволюции. <Французские якобинцы, тогдашние большевики, гильотинировали роялистов и жирондистов. И у нас такая большая глава была, когда и мы… расстреливали белогвардейцев и высылали жирондистов. А потом началась во Франции другая глава, когда французские устряловцы и полуустряловцы – термидорианцы и бонапартисты – стали ссылать и расстреливать левых якобинцев – тогдашних большевиков… Революция дело серьезное. Расстрелов никто из нас не пугается… Но надо знать кого, по какой главе расстреливать (курсив Троцкого. – Н.Н.). Когда мы расстреливали, то твердо знали, по какой главе>329.

В отличие от отечественных исследователей западные историки всегда были осведомлены о сущности коллизии между Троцким и Сталиным.

"'Троцкий Л. Сталинская школа фальсификации. М., 1990, с. 99, 148– 149.

239

Именно <деленинизация> революции, но не репрессии^ которые масштабно велись при Ленине, вызывает неприятие пост^ революционного периода в СССР. <Чем менее рабочий класс за пре" делами Советского Союза проявлял себя как революционная сила, тем более увеличивалась традиционная дистанция между Россией и Европой>, – добросовестно подмечено в обзоре Гессенского фонда по изучению проблем мира и конфликтов. <Русификация советского представления об истории еще более углубляла пропасть между образами <полуазиатской> России и Европы… Здесь до сего дня наъ< ходятся точки соприкосновения сталинизма и постсталинизма с дореволюционным антизападническим славянофильством>33* (выделено Н.Н.).

Именно последняя оценка как нельзя лучше характеризует семантическое наполнение либерально-западническим сознанием как за рубежом, так и в самой России терминов <сталинизм> и <постсталинизм>. Это добавление весьма красноречиво: этими терминами уже очевидно обозначено вовсе не зловещее время репрессий, а некая историко-философская аксиоматика интерпретации мировой истории, в которой российское великодержавие перестает быть бранным словом. Это вполне соответствовало духу позднесоветской космополитической интеллигенции, которая ненавидела Сталина не столько за репрессии, где он не был первым, как за его <великодержавный шовинизм>, хотя в этом не признавалась. Но в свое время все эти изменения были немедленно замечены русской эмиграцией и даже побудили некоторых сделать, увы, преждевременный вывод об уничтожении марксизма и отставке коммунизма. Так, Г. Федотов – соъ* циолог и философ леволиберального направления, откликавшийся в эмигрантских изданиях на все нюансы советской жизни 30-х годов, даже счел идеологические изменения долгожданной подлинной <контрреволюцией>, справедливо полагая, что ленинско-троцкистские идеологи должны быть чрезвычайно разочарованы.

Он отмечал возвращение людям национальной истории вместо вульгарного социологизма ортодоксального марксистского общест-' воведения и полагал, не без оснований, что несколько страниц рас нее запрещенных Пушкина и Толстого, прочитанные новыми советскими поколениями, возымеют больше влияния на умы, чем тонны пропаганды коммунистических газет. Любопытно, что Г. Федотов с удовлетворением комментировал в парижской <Новой России> (1936, № 1) <громкую всероссийскую пощечину>, которую получил Н. Бухарин, редактор <Известий>, за <оскорбление России>. Бухарин – один из пламенных ультралевых большевиков по мировоззрению и активности в погромах традиций русской жизни и литературы. Ведущий американский советолог Стивен Коэн с очевидной тоской именно его называет <последним русским большевиком>, <последним русским интернационалистом> – <альтернативой сталинщине>.

 

330 Эгберт Я. Исследования проблем мира и конфликта <Восток-Запад>. Статьи последних 20 лет. Доклад Гессенского фонда исследований проблем мира и конфликтов. Март-апрель 1989. 6. Новая истернизация России. М, 1997, с. 183.

240

В статье, посвященной памяти Ленина 21 января 1936 г., Бухарин назвал русский народ <нацией Обломовых>, <российским растяпой>, говорил о его <азиатчине и азиатской лени>. Неожиданно за свои совершенно ортодоксальные марксистские сентенции Бухарин получил резкую отповедь. Газета <Правда> назвала его концепцию <гнилой и антиленинской>, а сама воздала должное русскому народу не только за его <революционную энергию>, но и за гениальные создания его художественного творчества и даже за грандиозность его государства.

Г. Федотов писал, что русскому исследователю должно быть <совершенно неинтересно, смог или не смог оправдаться Бухарин перед судом ленинского трибунала>, созданию которого сам Бухарин так способствовал. Действительно, в этом он, подобно Троцкому, совсем не раскаивался, о чем говорит его предсмертное письмо к Сталину из камеры. В нем он пишет об <искренней любви к партии и всему делу>, с пониманием относится к периоду репрессий и даже готов поработать на это замечательное дело <с большим размахом и с энтузиазмом> в Америке, <перетянуть большие слои колеблющейся интеллигенции>, вести <смертельную борьбу с'Троцким>. Бухарин даже предлагает послать для слежки за ним квалифицированного чекиста, а <в качестве дополнительной гарантии на полгода задержать здесь жену>, <пока я на деле не докажу, как я бью морду Троцкому и К>331. Интересна та сторона расправы над Бухариным, в которой именем одного демона революции – Ленина другой демон революции – Сталин <сводил счеты с самим Лениным>. По мнению русской эмиграции, вполне обоснованному, бухаринская <гнилая концепция> была как раз чисто ленинской, но также имела за собой почтенную историческую давность, восходя к Салтыкову-Щедрину, Белинскому и Чаадаеву, то есть всем поколениям <ненавидящей и презирающей> просвещенной интеллигенции332.

Еще большее неприятие и подозрение у ортодоксального большевизма и антихристианских сил, стоявших за идеологическими катаклизмами конца XIX и XX столетия, должна была вызвать неофициальная смена курса государства по отношению к Русской православной церкви. Эта смена, как теперь становится известным из документов, произошла совсем не в заключительный период войны якобы вынужденно, и даже не в момент эпохальной ночной встречи в Кремле Сталина с тремя митрополитами РПЦ 4 сентября 1943 гй но значительно раньше.

"'Письмо от 10.XII.1937 г. Архив Президента Российской Федерации// Источник, 1993, № 2. с. 32-34.

332 Цит. по Г. Федотов. Полное собрание статей, в четырех томах. Т. III, Тяжба о России. (Статьи 1933-1936 гг.) YMCA-Press, Paris, 1982 (репринт).

241

Совсем недавно рассекреченные и тем –.щу менее до сих пор отнюдь не всем доступные документы не оставляя)^ сомнений в двух явлениях: во-первых, в тотальной богоборческой иЩ антиправославной стратегии ленинской когорты большевизма, теснотИ связанной с мировым левым духом и его организационной и много-тЦ уровневой и разнородной паутиной, и, во-вторых, об осознанной, ^-| не случайной коррекции такой антицерковной стратегии, разумв*'| ется, в рамках, позволяемых доктриной. –|

?.?. Алексеев, эксперт по взаимоотношениям церкви и совет<| ского государства, получивший доступ к закрытым архивам, приво-?> дит документ В.И. Ленина по религиозному вопросу под названием' <Указание> с грифом <Снятие копий запрещается, из здания не выносить> от 1 мая 1919 г. ?.?. Алексеев обращает внимание на номер | этого документа, который в религиозном контексе многозначителен;; || в нем три шестерки – <число зверя> – № 13666/2. Ленинское <Укач^Д зание> гласит: <В соответствии с решением В.Ц.И.К и Сов.Нар. Комиссаров необходимо как можно быстрее покончить с попами >' религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И кайъ| можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады>333.

<Решение В.Ц.И.К и Сов.Нар. Комиссаров>, на которое ссыъг" лается В.И-Ленин в своем <Указании>, до сих пор недоступно, чтог заставляет подозревать слишком шокирующий контекст. Алексее> предполагает, что оно вступило в силу в совершенно секретном режия ме где-то в конце 1917 – начале 1918 года. Секретное письмо ЛеншЙ | членам Политбюро ЦК РКП(б) от 19 марта 1922 г. известно за рубежом уже давно, и выдержки из него печатались в Вестнике РХСДя ъ В связи с событиями в городе Шуе Ленин требовал: <Мы должшйб' именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение Я черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой; .J жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких дв>^ сятилетий… Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше>334. Исследуя взаимоотношения советской' власти и церкви в годы войны, Алексеев пишет, что, еще не име>| документального подтверждения, он в определенный момент изу чения пришел по косвенным признакам к выводу, что явно новые отношения государства и церкви <развивались на какой-то неизвестной ранее директивной основе, что еще в 30-е годы И.В. Сталин осуществил вместе со своими ближайшими соратниками по Политбюро ЦК ВКП(б) какой-то коренной пересмотр существовавших до этого идеологических установок по религиозному вопросу>. Документы открылись лишь в конце 1990-х годов, подтвердив, что <еще в 30-е годы состоялись важнейшие решения Политбюро ЦК ВКП(б)… которые подвергли радикальному пересмотру существовавшую ранее беспощадную ленинскую политику по отношению к РПЦ. При этом… ни в прессе, ни в публиковавшихся партийных документах об этом специально не говорилось>.

 

333 Алексеев. Тернистый путь к живому диалогу. (Из истории государственно-церковных отношений в СССР в 30-50-е гг. XX столетия.) M.J 1999, с. 10..

'"Там же, с. 9.

Наиболее значимым, определяющим решением по данному вопросу, по мнению Алексеева, явилось совершенно секретное решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 11 ноября 1939 г. за № 22 в протоколе № 88, которое, как пишет в 1999 году автор, <до сего дня не только никогда не публиковалось, но и видеть его могли лишь немногие>. Под скромным названием <Вопросы религии>, но с грифом <Особый контроль> и четырьмя дополнительными грифами секретности папок хранения (<Особой важности>, <Совершенно секретно>, <Особая папка>, <Рассекречиванию не подлежит>), этот документ делает крутой поворот от ленинской воинствующей атеизации населения и культуры в стране, где три четверти населения были верующими:

<По отношению к религии, служителям Русской православной церкви и верующим ЦК постановляет: 1. Признать нецелесообразной впредь практику органов НКВД СССР в части арестов служителей церкви, преследования верующих>.

В пункте 2 прямо говорилось: <Указание тов. Ленина В.И. от 1 мая 1919 г. за № 13666/2 <О борьбе с попами и религией>, адресованный Пред. ВЧК тов. Дзержинскому Ф.Э., и все соответствующие инструкции ОГПУ-НКВД, касающиеся преследования служителей церкви и православноверующих, – ОТМЕНИТЬ>.

Не без оснований можно согласиться с Алексеевым в том, что по сути решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 11 ноября 1939 г. есть едва ли не полная ревизия ленинской линии по религиозному вопросу начиная с 1917 года. В пункте 3 этого решения, подписанного Сталиным, прямо говорится: <НКВД СССР произвести ревизию всех осужденных и арестованных граждан по делам, связанным с богослужебной деятельностью>; далее: <освободить из-под стражи и заменить наказание, не связанное с лишением свободы, осужденных граждан по указанным мотивам, если их деятельность не нанесла вреда советской власти>, что означало пересмотр дел по ленинским указаниям. В пункте 4 указывалось, что по вопросу о судьбе верующих, принадлежащих к другим конфессиям, ЦК примет решение Дополнительно>. Это последнее положение подтверждает, что ленинский террор был сознательно антихристианским и антиправосла ным, ибо отменяемое <Указание> Ленина относилось именно к Руд ской православной церкви, з

Эти документы дополняют картину перемен в 30-е годы и пожъ? тверждают планомерный характер определенного поворота от цел^| ной концепции 1917 года, являвшейся частью всемирного историцЩ ческого проекта, исполняемого в России определенным российскиъ^ | отрядом, тесно связанным с общемировой структурой. ВыстраивайтеъЩ в единую стратегию и так называемый <разгром троцкистско-бух> , ринско-зиновьевского блока>, и частичная реабилитация российское^ истории с переменой в ее преподавании, и начало издания русскавп* классики и, наконец, поворот от уничтожения церкви к установлен нию с ней некоего <конкордата>. Спецификой этой смены было то, что данный процесс не являлся <контрреволюцией> или восстанови лением поверженной России, ее осуществляли коммунисты под флги гом той же доктрины и теми же методами, которыми пользовалибй устраняемые. Сталин даже выдвигает тезис об обострении классовой борьбы по мере строительства социализма, который А.С. Панарин справедливо трактует не столько как обострение классовой борьба с эксплуататорами и чистку внутренних рядов, а как продолжений <войны с местной цивилизацией>, разрушения <социокультурном? ядра> православной и преимущественно крестьянской традицион^ листской страны. ii

В начале XX века социальная база любого западного уклада в России, как справедливо отмечается в <Социальной истории России>, <была чрезвычайно слабой. Ориентация на коллективные формй труда и жизни… традиции вечевой культуры консервировали сложит1 шиеся в обществе отношения. Преобладание крестьянской культуры, крестьянской цивилизации над городской закрепляли в общестъ1 венном сознании россиян… иерархичность и… мифологичность воЙ^– приятия мира>335. Эксплуатация <вечевого> и <коллективистскоте!*1 инстинкта весьма пригодна для <русского бунта, бессмысленного # беспощадного>, но не для реализации кабинентных проектов. Троцкий и Ленин совершенно не питали народнических иллюзий в от0 ношении русской крестьянской цивилизации. Они были слишкой образованы и знали разницу между <коллективизмом> пролетариата^ <не имеющего отечества кроме социализма>, и общинной психояо^ гией крестьянства, коренившейся в первохристианстве. ;JP

Смена правящей элиты, отстранение и устранение ленинский гвардии все же имели куда большее значение не только для совет^ ской, но и для российской истории, чем борьба за власть, типичйаЙ в периоды, когда <революция как Сатурн пожирает собственных детей>.

335ъ

5 Жуков В.И., Еськов Г.С., Павлов B.C. и др. Социальная исторМ! ^

России. М., 1999, с. 425. ъ" 1

244

Коммунистический эксперимент на российском материале продолжался, но <материал> требовал приспособления к нему проекта. Оценивая перспективу <сектантского меньшинства>, как им именованы большевики-ортодоксы, абсолютно чуждые по культуре и мировоззрению основному населению, А. Панарин подчеркивает неизбежную дилемму перед ним, обострившуюся с изменением положения на Западе – крахом революции и установлением фашистских режимов: либо смягчение догматической остроты учения и <натурализация в собственной стране, либо прежняя опора на могущественных союзников на стороне>. Часть архитекторов выбрала изменение проекта, для чего она вынуждена была организовать <кровавую чистку внутренних рядов и избавиться от пролетарских интернационалистов, по-прежнему испытывавших отвращение к российскому Отечеству>336.

Но при этом верхушка сознательно освобождалась от опеки <мировой закулисы>, разрубала пуповину, которая связывала само советское государство и его будущее с всемирным замыслом и его организационной структурой. Это же создало условия для самостоятельной позиции на мировой арене, в которых не только партия, но и коммунистическая идеология постепенно, особенно после мая 1945 года и его оздоровительного национально-исторического духа, получила колоссальное вливание почвенного мировоззрения традиционных слоев, несмотря на сохранение официальной догматики. Такому освобождению от мирового глобалистского коммунистического проекта послужило прежде всего отсечение от управления государством щупальца мирового спрута, которым являлась когорта первых пламенных большевиков. Те же, в свою очередь, явно делились на две группы: одна, к которой принадлежал сам Ленин, субсидировалась накануне Первой мировой войны и в ее ходе из Германии с целью вывести Россию из войны. Другая была связана с англосаксонскими масонскими кругами и капиталом в Лондоне и США: это Троцкий, Бухарин, Литвинов, работавшие в США и Англии, связанные с <Кун, Леб и К>, с Я. Шиффом, финансировавшими приезд Троцкого в Россию и осуществлявшими колоссальное открытое давление на американское правительство накануне и в ходе Первой мировой войны с целью поставить ультиматум России, отказать ей в кредитах для закупки вооружений и денонсировать торговый Договор 1832 года в связи с ее <антисемитской> политикой.

Впрочем, и те и другие были теснейшим образом связаны с Александром Гельфандом (Парвусом), который перераспределял средства, выделенные кайзером Вильгельмом на финансирование революции в России. О поддержке из США Временного правительства и финансировании советского режима, а не только большевиков можно прочесть в книге гуверовского профессора Энтони Саттона. Автор не свободен oт экзальтации, снижающей впечатление от книги, но он представил фотокопии огромного количества документов о роли Уолл-стрит и других сил в финансировании большевиков, а также о том как американские банкиры рассчитывали впоследствии через своих «доверенных лиц» контролировать разные направления промышленного развития СССР.

 

336 Панарин А.С. Искушение глобализмом. М., 2000, с. 32-33.

 

В конце 2000 года вышла фундаментальная книга австрийского историка-русиста Элизабет Хереш, наконец полностью подтвердившая роль Гельфанда-Парвуса не только как финансиста русской революции, но и как автора программы действий, в которой были перечислены все аспекты и направления работы вплоть до финансирования <Союза освобождения Украины> и одновременного <возбуждения в пользу сепаратистов общественного мнения враждебно настроенных к России или нейтральных стран>. Уже в 1914 году Гельфанд составил подробный план организации и оплаты антивоенной и антиправительственной, антисамодержавной истерии в прессе, финансирования газеты <Правда> и листовок, организации забастовок на важнейших для жизнеобеспечения во время войны направлениях и предприятиях (портах и нефтедобывающих заводах и др.). Проект <революционной технологии> со списком партий, которые должны были стать движущими силами революции, с планом сфер действий и расписанием на 20 страницах был положен на стол внешнеполитическому ведомству в Берлине (в архиве которого этот документ до сих пор хранится) и после утверждения передан Ленину. На это регулярно переводились колоссальные средства через созданную сеть: коммерческую контору Парвуса в Стокгольме, его фирму и креатуры в Константинополе и Сибири. Уже в 1915 году Гельфанд- Парвус сам зафиксировал получение <миллиона рублей в банкнотах на ускорение революционных процессов в России через ведомство немецкого посольства в Копенгагене>. Эта его запись хранится в ГАРФ. Письмо же германского посла в Копенгагене графа Брокдорфа-Рантцау рейхсканцлеру Бетману-Гольвегу от 23 января 1916 г., в котором сообщается об отчете Гельфанда, что <переданная в его распоряжение сумма в один миллион рублей сразу же переправлена далее по назначению>, и о <неизменной готовности организаций к поступательным революционным акциям>,  находится в Берлинском архиве.

 

337 Сатгон А.К. Уолл-стрит и большевистская революция. М., 1999; Телеграмма, официально через посла США в России Фрэнсиса П. Милюкову и барону Гинцбургу – одному из лидеров еврейской общины России от крупнейших американских банкиров Маршалла, Моргентау, Шиффа, Штрауса и Розенвальда, призывала русских евреев ценой <величайших жертв> поддерживать Временное правительство, за что им была обещана помощь от США. Foreign Relations. Supplement 2. The World War. Washington. 1932, Vol.1, p. 25.

246

До выхода этой документированной книги имелась лишь упомянутая серьезная работа о Парвусе авторов Зеемана и Шарлау, которые концентрировали больше внимания на общих взглядах и оценках мирового развития Гельфанда и мощного влияния их на мышление Троцкого и Ленина. Они в целом верно обрисовали роль Парвуса и упомянули о материалах архивов, но их не цитировали. Э. Хереш работала не только в венских и берлинских архивах, но также в ГАРФ, РЦХИДНИ, и собранные документы подтверждают факты с обеих сторон. Они снимают всякие сомнения в том, что только помощь Германии обеспечила именно большевикам и их проекту победу в том кризисе, который имел, безусловно, и внутренние глубокие причины. Книга также не оставляет сомнений в целях и условиях помощи Германии и венского двора, которые были пакетом выдвинуты в марте 1918 года большевикам. Иллюзии в отношении русско-германского примирения в противовес англосаксонским, антигерманским и антирусским планам также не выдерживают исторической проверки.

В этом ключе ожесточенные споры вокруг заключения Брестского мира между Троцким и Бухариным, с одной стороны, и столь близким им по всем взглядам Лениным – с другой, объясняются, помимо иных важных мотивов, связанностью обязательствами одних также и перед американскими покровителями и Антантой, других же – Ленина – целиком и полностью перед Германией. После заключения Брестского мира кроме эсеров, которые, как считается, совершили убийство германского посла графа Мирбаха, именно Антанта и ее англосаксонская составляющая были, как никто, заинтересованы в возобновлении войны между Советской Россией и Германией. Незадолго до убийства Мирбаха посол США Фрэнсис рекомендует интервенцию в Россию, ибо <Германия через своего посла Мирбаха господствует над большевистским правительством и держит его под своим контролем>339.

""Heresch Е. Geheimakte Parvus. Die gekaufte Revolution. Langen Muller, Wien, 2000, s. 119, 229. План Гельфанда напечатан в приложении. См. с. 379-392.

339 АВП РФ. Ф. 0512, on. 4, № 209, п. 25, л. 19.

247

Возможности первой группы как-то применить свои связи <щ пользу Советской России> после разгрома Германии, неудачи та> – революции и начавшейся антисемитской кампании нацистской пав* тии перестали быть актуальными, что сократило их влияние. Однако вторая группировка приобретала особое значение, ибо могла осу? ществлять свою функцию и связь после победы Антанты. Да и США проявили, казалось бы, непонятную активность и настойчивый ия& терес в области налаживания отношений с большевиками, убеждая в необходимости этого своих союзников. Полный смысл и содерч жание миссии Буллита и части его отчета в США еще предстой> исследовать. Однако именно связанная с США группа сильно проъ– росла в советско-партийном руководстве, особенно в той ее частц^ что осуществляла стратегию внешней политики. Троцкий стал nepi вым наркомом иностранных дел. Косвенное и постепенно становящееся весьма осторожным концептуальное влияние и идеология этой, условно говоря, проамериканской группы чувствовались вплоть до начала 40-х годов, о чем свидетельствуют записки и рекомендации определенной направленности из канцелярии М. Литвинова, в кото> рой анализ внешней политики США делался с очевидным замалчи-, ванием важнейших документов и фактов, дающих ключ к пониманию ее сути. Это способствовало некоторому определенному клише в ранней советской историографии, положительно выделяющей <молодую демократическую Америку> из старых империалистических хищников.

Сам Литвинов в аналитической записке в мае 1945 года, суммирующей внешнюю политику США по отношению к России за XX век, в целом весьма позитивно ее оценивал. Он особо отметил, что США дольше всех не признавали новые реалии на территории исторической России, предлагая верить словам из ноты Кольби, объяснявшим воздержание США от признания новых государств, в том числе и советской власти, <чувством дружбы и честным долгом к великой нации, которая в час нужды оказала дружбу США> и тем, что якобы участие США сделало бы их соучастником <разрешения русской проблемы неибежно на базисе расчленения России>. Но уже в 1925 году Сеймур издал <Личные записки полковника Хауза> в четырех томах, а вскоре русский перевод разделов, касающихся России, был выполнен в НКИД и опубликован небольшим тиражом в СССР, что полностью перевернуло толкование <общедемократических принципов>. М. Литвинов не мог этого не знать.

<Демократическая Америка> в лице своих банкиров действительно была весьма <терпима> к большевикам и оказывала им немалую помощь средствами и кадрами революционеров в самые ранние годы, затем параллельно со своим участием в финансировании походов Антанты. Именно США были готовы немедленно признать большевиков на удерживаемой ими небольшой части России с одновременным признанием всех самопровозглашенных территорий. Однако, когда в 1922 году та же большевистская власть сумела восстановить единство страны, США долгое время (до 1933 г.) отказывались признать в форме СССР основную историческую территорию России. Вопреки заверениям Белому движению о незыблемости американской позиции по вопросу о безусловной необходимости сохранения Прибалтики как части России340 США последовательно не признавали восстановление суверенитета СССР над этими территориями. Дело было не в большевиках, а в неприятии геополитического гиганта. США признали СССР лишь после того, как в ходе засекреченного до сих пор визита в 1929 году в Америку группа из пяти высокопоставленных большевиков <отчиталась> об их дальнейших планах загадочному Совету по внешним сношениям. По словам исполнительного директора Совета У. Мэллори, эти делегаты дали такие ответы, которые <удовлетворили аудиторию, состоявшую из американских банкиров, но могли бы дискредитировать этих людей дома>341. Удалось установить, что одним из этих делегатов был М. Литвинов, имевший давние связи в англосаксонском мире, женатый на дочери английского историка и ставший наркомом иностранных дел.

К этому времени европейская политика уже испытывает сильное влияние англо-американского финансового капитала, особенно после плана Дауэса, который, по единодушному суждению историков, сыграл важнейшую роль в деле подготовки Второй мировой войны. Отличительной особенностью этого плана была добровольность его принятия Германией. Вскоре последовал и план Юнга, который отличался от предыдущего, среди прочего, организацией Банка международных расчетов, стал прообразом современных международных финансовых механизмов и впервые институционализировал роль международного финансового капитала. В результате к моменту прихода к власти Гитлера Германия полностью освободилась от репараций. Однако если такие деятели, как У. Черчилль, с самого начала усматривали в возрождающейся Германии опасность, то стратегия официального Лондона и США основывалась на уверенности в успехе направления Германии на Восток.

Именно с началом отхода от ортодоксальной марксистской внешнеполитической идеологии борьба <капитализма с коммунизмом> явно усиливается, хотя непосредственная угроза <экспорта революции> в страны Запада очевидно ослабевает.

340 Личный представитель и <друг> президента В. Вильсона Шотуэлл в Париже заверял в этом делегацию деникинского внешнеполитического ведомства в Вашингтоне, о чем пишет глава этой несостоявшейся миссии Г. Михайловский. См. Михайловский Г.Н. Указ. соч., кн. 2, с. 380.

341 Алексеев ?.?. <Третий Рим>, или Гарвардская школа / Обозреватель. М., 1994, с. 29.

249

Начавшееся изменение идеологического вектора внутри СССР получило продолжение нъ мировой арене. Литвинов перестал быть наркомом, и это не могло остаться незамеченным в США и Англии. При нем внешняя полип тика СССР от рапалльской линии плавно переместилась в антиге^ манский лагерь, что и требовалось англосаксам. СССР вступил в Лигу Наций и начал активно выступать за идею коллективной безопасна сти. Однако хрестоматийная история бесконечных планов показыч вает одно: эти переговоры и затягивания, среди прочего, имели цеац отвлекать внимание СССР, предупредить его обращение к <сепаратному> модус вивенди с Германией. Ни один проект не давал гарантии балтийским государствам – западной границе СССР, все они прак.т тически заканчивались уклонением от решительного шага.

Одной из констант англосаксонской стратегии первой половины XX века являлось предупреждение усиления Германии и России, и также договоренности между ними. Все зигзаги мировой политики оцениваются с этой точки зрения, хотя за мотивации выдаются общемировые идеалы. Западная литература пронизана прямыми и косвенными обвинениями в адрес СССР, якобы ответственного за становление германского фашизма, формулируемыми в русле двух основных концепций. Одна – это примитивные обвинения, будто бы уже с Договора Рапалло, заключенного в конце Генуэзской конференции с целью избежать изоляции на мировой арене и установить экономические отношения, в которых обе страны остро нуждались, СССР и Германия, два изгоя, планировавшие завоевание мира, повели дело к войне и к пакту Молотова-Риббентропа 1939 года. Другая концепция, развитая в трудах крупного философа и историка Э. Нольте, ученика М. Хайдеггера, более сложна: это интерпретация истории межвоенной Европы как всеобщей, не знающей границ борьбы двух антилиберальных идеологий, <партий гражданской войны> – фашизма и коммунизма. Причем фашизм родился как реакция на коммунизм для защиты либерального государства и лишь потом пришел к тоталитарным структурам.

В первой концепции совершается натяжка исторических фактов, ибо Договор Рапалло был заключен СССР с Веймарской республикой, в которой, как внутри самой страны, так и за рубежом, мало кто предвидел ту Германию, что явилась затем миру в облике победоносного Гитлера и национал-социализма. В. Ратенау не только не вынашивал планов иметь долгосрочное партнерство с СССР, но испытывал огромные сомнения в самый драматический момент заключения договора. В ходе ночного <пижамного совещания> он проявлял наибольшие колебания, порывался отклонить советское предложение и даже звонил британской делегации на Генуэзской конференции. Далее, <рапалльская линия> в политике Германии практически истощается именно с приходом Гитлера к власти, и Договор 1939 года при любой его интерпретации совершенно не преемствен той линии, а является результатом обстоятельств и стратегий года, непосредственно предшествовавшего событию. Перед этим было немало безуспешных усилий со стороны СССР склонить западные державы к созданию иных конфигураций.

Концепция Э. Нольте расширяет парадигму темы и оправданно предлагает исследовать явление фашизма на широком социологическом фоне без надоевших примитивных клише, однако его призма, проясняющая некоторые аспекты темы, делает невидимым различие между фашизмом итальянского типа и национал-социализмом. С тезисом Нольте, что явление фашизма возможно только в либеральном обществе, которое порождает крайности – коммунистические и фашистские, нельзя не согласиться, как и с обрисованной им картиной упадка и беспомощности социальных структур после войны и революций. Нольте невольно демонстрирует самонадеянность и близорукость европейских либералов, преждевременно торжествующих по поводу сокрушения традиционных обществ, приводя слова политического лидера Италии Дж. Джолитти, изрекшего в ноябре 1918 года: <Последние милитаристские империи пришли к своему концу, и это великолепное свершение… Милитаризм ослаблен. Демократия выдержала свое последнее самое страшное испытание и празднует триумф по всему миру, и, значит, бесчисленные жертвы принесены не напрасно>. Нольте полагает, не без оснований, что само появление <либеральной системы> –* первая предпосылка к фашизму: <Без Джолитти нет Муссолини, по крайней мере, нет успешного Муссолини>. Поскольку Муссолини рассматривается как представитель некой системы, то <он не может быть проявлением лишь чисто итальянской жизни. Явления, с которыми он полемизировал, раскол, которым он воспользовался, опыт, к которому он прибег, – все это в большей или меньшей мере было близко всем странам Европы>342.

Действительно, фашизм итальянского типа или хотя бы его элементы возникли одновременно, что не может быть случайным, почти во всех европейских странах после удручающих итогов Первой мировой войны и прокатившихся по Европе революций. Нольте дает обзор фашистских движений, которые имели место во всех географических и культурно-самобытных частях Европы: в Европе романской католической – это Франция, Испания, Португалия, Италия; в Европе англосаксонской и германской – Англия, Австрия, Германия, Бельгия, Нидерланды, Дания, Скандинавия; наконец, в Европе православной и славянской – Греция, Болгария, Россия, Югославия и даже полумусульманская Албания. Наконец, самая соль трактовки фашизма Нольте, в которой очевидна некая антиномия: <Если фа>. шистские движения и могут возникать лишь на почве либеральной системы, то сами они не есть некое изначальное выражение радиъ– кального протеста, который возможен на этой почве. Они гораздо более объяснимы в качестве ответа на этот радикальный протест в направлены вначале достаточно часто на защиту этой системы от натиска, перед которым государство кажется бессильным. Не бывает фашизма без вызова коммунизма.

 

142 Nolle Е. Die faschistischen Bewegungen. Die Krise des liberalen Systems

die RntwipHnno Afr Bilcr-hictnpn Munr-hpn 1 <S11 <; 0

und die Entwicklung der Faschismen. Munchen, 1971, s. 9

 

251

Нольте рассматривает либеральную систему как нечто само со> бой разумеющееся прогрессивное, и здесь он совсем не оригинален, но его трактовка фашизма как импульса защиты именно этой ей*. стемы от коммунизма была отходом от доминирующей в либеральном обществоведении концепции фашизма и.коммунизма как глав* ных врагов либерализма, что и вызвало огромную дискуссию. <Хотя в большинстве стран революционная попытка потерпела неудачу ранее, чем всерьез началась, – пишет Э. Нольте, – там, где она оставила более глубокие следы, она положила начало новому контръ движению, именно фашизму, который даже в наименее затронутых странах вызвал широкую симпатию к противодействию, энергия Ж которому была вызвана из глубин общества и казалась направленной на спасение государства>. Этот тезис трудно оспорить. Однако ответ на вопрос, какие основы государства стремилась спасти эта энергия, вызванная, скажем, из недр архиконсервативной католической или албанской мусульманской глубинки, представляется не столь однозначным. Ей скорее были одинаково чужды все формы левого общества, включая либеральную. Сам Нольте приводит пример Португалии – страны, в которой либеральная система пришла к власти при отсутствии всяких для нее предпосылок.

Помимо великодержавных и геополитических противоречий войну подготовили силы идеологические. Ученые обязаны прояв* лять сдержанность в суждениях о степени их влияния, однако фактом является то, что антикатолические, антиправославные, антиклерикальные, антимонархические, социал-демократические, марксистские, теософские, масонские организации, все транснациональные и не имеющие солидарности со своими отечествами, одинаково планировали уничтожение христианских монархий и традиционных структур, хотя имели различные проекты будущего. Для них положительным итогом даже при поражении своих правительств было завершение <всего того, что не закончила французская революция, европейские революции XIX века и Парижская коммуна>, о чем свидетельствуют бесчисленные документы этих организаций343. Далекий от этих сил Р.У. Сетон-Уотсон дал очень меткое определение Первой мировой войне: <Это не только самая опустошительная из всех войн: это была революция, причем сразу национальная, политическая и социальная на обширных просторах Европы. Одним словом, война была одновременно годом 1815-м и 1848-м>344. Заметим, не 1917-м: Сетон-Уотсон имеет в виду сотрясение оставшихся монархий в Европе либерализмом, но не коммунизмом.

 

''"Jouin Е. L'apres-guerre, la guerre, 1'avant-guerre 1870-1914-1927. Paris, Revue Internationale des societes secrets. 1927.

 

252

Э. Нольте сам приводит примеры отторжения частью европейского общества именно либерализма, когда такие ученые, как Макс Шелер и Вернер Зомбарт, <перевернули всеобще признанное состояние вещей> и <объявили нормальным и здоровым все то, что ранее считалось отсталостью Германии по сравнению с более свободным и буржуазным развитием Запада, и стали рассматривать войны Германии против Англии как войну против капитализма как английской болезни>345. Католическая церковь, несомненно, не приветствовала <либеральную систему>, в которой лаицизировались все общественные институты и образование, а антиклерикальные силы заполонили властные структуры и прессу. Фашизм итальянского типа был интуитивным ответом традиционных слоев, но вовсе не орудием <монополистического капитала>, космополитичного по природе, лишь вынужденного сотрудничать с ним.

Это была реакция отторжения космополитизма и атомизации общества, уничтожения фундамента единства личного и национального бытия вместе с бесспорным отторжением максималистского коммунизма, который и был вместе с радикальным либерализмом идеологией гражданского раскола. Нольте так и не доказал, что фашизм, делавший главный упор на солидаризме наций, есть идеология гражданской войны. Однако западноевропейские общества оказались уже неспособными на христианскую антитезу отчуждению и космополитизму. Здесь Нольте прав: фашизм – порождение либерального общества, а значит, мог воспользоваться лишь тем инструментарием, который могла ему предоставить <либеральная система>, в результате чего порыв проявил все признаки вырождения – отношение к церкви и к власти как служебному инструменту (Франко и Муссолини), насилие, экстремизм, шовинизм, экспансию. Сущность фашизма попадает под различные исследовательские призмы в зависимости того, чему он противопоставляется и что интерпретируется как его побудительный мотив – защита либеральной системы от коммунизма или защита остатков традиционных основ от обоих детищ Просвещения и философии прогресса. Еще Платон предсказал, что тирания рождается именно из демократии.

344 Seton-Watson R.W. Britain and the Dictators. Cambridge, 1938,

R. 52. 345 Nolle Е. Die faschistischen Bewegungen. Die Krise des liberalen Systems und die Entwicklung der Faschismen. Munchen, 1971, s. 17.

253

Концепция Нольте заслоняет один первостепенной важности вопрос: в противопоставлении фашизма либеральной системе исче* зает различие между фашизмом итальянского типа и национал-социв* лизмом, и главный грех их обоих сводится к отсутствию американской демократии. Однако нежелание какого-либо народа установит> у себя демократию есть его право и само по себе не имеет универсам листской претензии, не несет вызова или угрозы миру, если только не сопровождается насильственным навязыванием этого выбора. Именно насильственное навязывание миру любого выбора – в польъ> зу демократии или против нее – становится вызовом. Что же было вызовом и угрозой миру со стороны гитлеровского рейха, которые развязал войну со всей Европой? Попытка преодоления Версальской системы даже путем аншлюсов и локальных войн, если бы она лишь этим ограничилась, мало чем отличалась бы от традиционных пе4 риодических войн за сопредельные территории и вряд ли привела бы к Нюрнбергскому трибуналу. ъ"

Гитлер провозгласил претензии на территории и страны, никогда не бывшие в орбите германских государств как на западе, так и на востоке Европы. Такой проект нуждался в оправдании, которое была предоставлено языческой нацистской доктриной неравнородности людей и наций, отсутствующей как у фашизма итальянского типа, так у коммунизма. Вместе это и стало грандиозным всеобщим вызовом миру – как суверенности народов, международному праву, так и фундаментальному понятию монотеистической цивилизации об этическом равенстве людей и наций, на которых распространяется одна мораль и которые не могут быть средством для других. Именно универсальность вызова оправдывала чудовищные масштабы целей, побуждала на своем пути крушить народы, культуру, жечь целые порода и села. Ни в одной войне прошлого не было такой гибели гражданского населения на оккупированных территориях.

Тем не менее коммунизм все время объединяют с гитлеризмом – сравнение с философской точки зрения поверхностное и продиктованное политической задачей дать интерпретацию Второй мировой войны как войны не за геополитические пространства, не за исто'ъ рическую жизнь народов, которая имела аналоги в прошлом и изъъ вестные отражения в будущем (агрессия НАТО против Югославии за овладение теми же плацдармами и территориями, что были целью ив1914ив1941 гг.), а как войны за <американскую> демократию;

В этой части своей концепции Нольте, увы, сближается с вульгарной публицистикой У. Лакера, который также полагает корректным считать <итальянский фашизм как стоянку на полдороге к законченному тоталитарному государству>346, только стадией, на которой задержался процесс.

Лакер У. Россия и Германия. Наставники Гитлера. Вашингтон, 1991,

с. 259.

254

Лакер пытается доказать родство двух режимов – гитлеровского и советского, поэтому ему необходимо свести главный ужас немецкого <фашизма> к <тоталитаризму>, то есть к отсутствию <американской демократии>, поэтому он даже не акцентирует внимание на расово-антропологической теории и последовавших из нее идейных обоснованиях репрессий против евреев, насильственного перемещения рабской рабочей силы <остарбайтеров>, планируемого занятия восточноевропейского Черноземья СССР и Украины колонистами и программы сокращения восточноевропейского населения СССР на 40 млн. человек. В книге Лакера со смаком цитируется гораздо больше презрительных высказываний немцев о русских, нежели о евреях, причем с незапамятных времен, а не только с нацистских. Иному автору никогда бы не простили такого забвения страдания евреев от руки нацистов и <занижения> удельного веса Холокоста, но здесь цель оправдывает средства: цель доказать, что главное зло XX века и вообще мировой истории – это русский и советский тоталитарный империализм, эталоном которого был СССР сталинского периода, и выделить все, что может сойти за его подобие в гитлеровском рейхе. Из книги Лакера, если не знать историю, можно даже получить впечатление, что расистские и антисемитские идеи подсказали немцам русские эмигранты, вроде полоумного Бискупского, используемого геббельсовской пропагандой. На этом концентрирует внимание и А. Янов, хотя он же утверждает, что антисемитизм <передали> славянофилам и националистам именно немцы в XIX веке, <а уж на русской почве он и разросся пышным цветом>.

 

Янову это нужно, чтобы доказать, что антисемитизм является неизбежным порождением всех альтернатив либерализму. Он пытается установить связь между гитлеровским нацизмом и философией немецкого идеализма – величайшим культурным достижением западноевропейского духа – и запоздалым христианским Ренессансом – альтернативой антропоцентричному Просвещению и французской революции – и скомпрометировать его. Уместно привести слова Филарета, митрополита Московского: <Как произошло зло? – Оно произошло так, как происходит темнота, когда зажмуришь глаза. Сотворивший око не виноват, что ты закрыл глаза и тебе стало темно>347.

Что касается бациллы расизма, поразившей в 30-е годы немцев, то не русские, сохранившие все народы империи, были их учителями, а британцы, о чем говорят записки очевидцев <цивилизаторской миссии англосаксонской расы>:

<На железных дорогах Индии существуют вагоны для черных и Для белых… мальчишка-англичанин, садясь на маленькой станции

347 Филарета, Митрополита Московского и Коломенского творения.

М., 1994, с. 341.

255

в вагон и заставая в нем хотя бы туземных раджей, может безнаказанно вытолкать их в шею со всеми вещами>.

<Однажды у одного лорда на званом обеде присутствовал сын местного раджи, европейски образованный молодой человек, которому выпало по протоколу сопровождать к столу супругу одного отсутствующего английского офицера… Когда он подал ей руку, последняя презрительно смерила его с головы до ног и, повернувшись к нему спиной, грубо и громко заявила свое недоумение, что ее пригласили сюда затем, чтобы оскорблять, давая ей в кавалеры грязного индуса… и демонстративно вышла… Чтобы протестовать против этой некультурной выходки гордой альбионки и вывести из неловкого.. положения раджу, моя дама… жена полковника, с моего согласия подошла к радже, предложила ему руку и вошла со своим темным кавалером в залу столовой. Но на этот подвиг вежливости и порядочности она была способна только потому, что принадлежала Е лучшему обществу Берлина>348.

Поверхностная, к тому же слишком явно отвечающая <идеологическому заказу> трактовка тождества нацизма и большевизма стала клише западного обществоведения, которым не стесняются оперировать образованнейшие и именитые авторы. Крупнейший современный французский историк Франсуа Фюре, развенчанный в блестящей рецензии В. Максименко, директор французского Института международных отношений Тьерри де Монбриаль пользуются этим ходульным лозунгом не менее, чем У. Лакер349. Но тезис о родстве нацизма как с классическими христианско-консервативными философскими направлениями, так и с <российским> коммунизмом не выдерживает анализа. Коммунистический замысел обескровливал собственную страну ради идеи облагодетельствовать все человечество, на алтарь которого было принесено все национальное. Через призму религиозно-философских основ истории такая цель, взятая в идеальных критериях, есть порождение апостасийного процесса в христианском сознании, отчасти ереси хилиазма и идеи утвердить в земной жизни равенство, которое в христианстве, провозглашено перед Богом.

Германский нацизм, оттолкнувшись от преодоления Версальской системы, провозгласил право обескровливать другие нации для того, чтобы облагодетельствовать свою. Целые аспекты нацистской доктрины основаны не только на философии историчности и неисторичности разных народов, свойственной прежде всего классической немецкой философии и Энгельсу, но и на идее расового превосходства, на утверждении природного и этического неравенства людей, что есть возрат к язычеству и дуалистическому видению мира. По философии он отличен как от коммунизма, так и от фашизма итальянского типа, явившего (Нольте прав) лишь уродливый вариант <буржуазного> государства нового времени, <гиперэтатизм>, в котором отсутствовало обоснование права одной нации порабощать или уничтожать другие.

 

'"Снесарев А.Е. Индия как главный фактор в среднеазиатском вопросе. (Взгляд туземцев Индии на англичан и их управление.) Доклад председателя среднеазиатского отдела Общества востоковедения. СПб., 1906, с. 133, 140.

349 Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. М., 1999; Монбриаль Т. Память настоящего времени. М., 1998.

 

256

Неразличение Эрнстом Нольте фашизма и национал-социализма приводит его к косвенному моральному оправданию гитлеровских завоевательных стремлений, ибо он трактует Вторую мировую войну как всеевропейскую войну, начавшуюся в 1917 году между двумя <идеологиями и партиями гражданской войны>, бросившими вызов либеральной системе, и обесценивает жертвы русских, понесенные за право на суверенитет и национальную историю. В историографию Второй мировой войны последних двух десятилетий внедрено суждение о родстве Гитлера и Сталина, сначала сотрудничавших, затем столкнувшихся в соперничестве, о войне как схватке двух тоталитаризмов. Это позволяет трактовать борьбу англосаксонских участников антигитилеровской коалиции как войну за универсальные идеалы прогресса и торжество американской демократии, которая продолжается и в 80-90-е годы против оставшихся <тоталитарных режимов> – сначала СССР, потом Милошевича. Однако сопоставление даже известных фактов и событий, тем более изучение архивов показывает весьма знакомые геополитические константы мировой политики.

Примечательны секретные переговоры сэра Джона Саймона, министра иностранных дел Великобритании, и Гитлера, состоявшиеся во дворце канцлера в Берлине 25-26 марта 1935 г., запись которых стала достоянием советской разведки и была впервые опубликована в очерках истории советской разведки в 1997 году. Гитлер отвергает всякий намек на возможность любого сотрудничества с большевистским режимом, называя его <сосудом с бациллами чумы>, заявляя, что <немцы больше боятся русской помощи, нежели нападения французов>, и утверждая, что из всех европейских государств вероятнее всего ожидать агрессии именно от России. Разрыв с рапалльской линией и отсутствие всякой преемственности с ней у будущего советско-германского пакта 1939 года налицо. Именно Саймон предложил рассматривать СССР лишь как геополитическую величину и настаивал, что <опасность коммунизма скорее является вопросом внутренним, нежели международного порядка>. Однако смысл его послания Гитлеру совсем в другом – в санкционировании аншлюса Австрии, которым Британия готова была, как принято в историографии, умиротворить Германию. Когда Риббентроп попросил Саймона высказать британские взгляды по австрийскому вопросу, тот прямо постулировал: <Правительство Его Величества хотело бы, чтобы проводилась такая политика, которая обеспечила бы неприкосновенность и независимость Австрии, однако правительство Егв Величества не может относиться к Австрии так же, как, наприме> к Бельгии, то есть к стране, находящейся в самом близком соседств> с Великобританией>. Удовлетворенный Гитлер поблагодарил брйй танское правительство за его <лояльные усилия в вопросе о саарз ском плебисците и по всем другим вопросам, в которых оно заняло такую великодушную позицию по отношению к Германии> (речь шла о конференции в Стрезе 1935 года по вопросу о нарушениях Герм<г нией военных положений Версальского договора, когда Британии отвергла предложение о санкциях в случае новых нарушенийю

США же буквально повторяли свое поведение в 1914-1917 года*?– ибо могли себе позволить выжидать в любой войне до того самог^ момента, пока не начнутся геополитические изменения структур* ного порядка, которые кардинально изменят соотношение сил. Cb-? общение советской разведки о такой позиции США сопровождалось. записью доклада Рузвельта кабинету о его переговорах от 29 сени тября 1937 г. с Рэнсименом – специальным представителем каби^ нета Болдуина. Главным содержанием переговоров был вопрос '4 нейтралитете США в грядущей войне: <Если произойдет вооружен^ ный конфликт между демократиями и фашизмом, Америка выполни! свой долг. Если же вопрос будет стоять о войне, которую вызовет Германия или СССР, то она будет придерживаться другой поЗй1' ции, и по настоянию Рузвельта Америка сохранит свой нейтралитет.

Но если СССР окажется под угрозой германских империалистических, то есть территориальных, стремлений, тогда должны будут вмешаться европейские государства, и Америка станет на их сторону>"" Последний тезис почти полностью повторяет стратегию нейтралитета в Первой мировой войне – вмешаться, лишь когда Евразия окажется под преимущественным контролем одной континенталь-' ной силы, ибо в XX веке США уже не терпят чью-либо <доктрину– – Монро> в Восточном полушарии, которое стало сферой американских интересов.

Гитлеровские планы завоевания восточного <жизненного пространства>, казалось, полностью ломали англосаксонскую геопб-1 литическую доктрину <яруса мелких несамостоятельных восточно1 европейских государств между немцами и русскими от Балтики до Черного моря>. Однако известно, как Британия и США косвенным образом всемерно подталкивали Гитлера именно на Восток. Самое страшное для англосаксов случилось бы, если бы Германия удовлетворилась Мюнхеном и аншлюсом Австрии, которые <мировым демократическим сообществом> были признаны. Произошла бы ревизия Версаля, причем такая, против которой потом трудно было бы возоажать: эти территории не были завоеваниями 1914-1918 годов, но входили в Германию и Австро-Венгрию до Первой мировой войны.

 

""Очерки истории российской внешней разведки. В шести томах. М., 1997, т. 3, с. 463-464, 467. 351 Там же, с. 468.

 

258

Это ставило крест на прожектах дунайской конфигурации и панЕвропы, которые усиленно прорабатывали англофил, член всевозможных обществ австрийский граф Р. Куденхов-Каллерги и словацкий политик М. Годжа352. Р.В. Сетон-Уотсон, написавший одну из своих последних работ прямо накануне аншлюса, успел добавить к ней скороспелый комментарий к случившемуся. В нем он едва ли не больше всего сокрушается о крахе надежд на Дунайскую конфедерацию353, которая уже не успевает разъединить немецкий потенциал. Извечная стратегия – отделить Пруссию с ее выходом к Балтийскому морю от <южных немцев>, которых лучше привязать к балканским славянам, чтобы предупредить создание меридиональной системы <от моря до моря> в <осевом> геополитическом пространстве Евразии, а также связать дунайские водные пути, в которых Британия сильно заинтересована, со Средиземноморьем. Но состоявшийся аншлюс мог стать соединением общенемецкого потенциала – кошмар Британии со времен Тройственного союза, подтолкнувший Лондон к России и Франции в Антанте.

Недальновидность нацистской Германии можно объяснить лишь дурманом национал-социалистической идеологии. Британия рассчитывала не умиротворить Гитлера, но способствовать ощущению более легкого и безболезненного в смысле отношений с Западом продвижения на Восток, а не на Запад, и англосаксонский расчет на необузданность амбиций был точным. Агрессия на Восток давала повод вмешаться и при удачном стечении обстоятельств довершить геополитические проекты на основе <самоопределения и демократии>, которые будут провозглашены не только для стран, подвергнувшихся агрессии, но для всего ареала. Печать и политические круги в Англии открыто обсуждали следующий шаг Гитлера – претензии на Украину. В этом вопросе была активна и Польша, предлагавшая Гитлеру свои услуги при завоевании Украины и заявившая сразу после присоединения Судетской области к Германии свои претензии на Тешинскую Силезию, отошедшую по условиям Версаля к Чехословакии после четырех веков в составе Габсбургской империи. Уже в январе 1939 года польский министр иностранных дел Бек заявил после переговоров с Берлином о <полном единстве интересов в отношении Советского Союза>, а затем советская разведка сообщила и о переговорах Риббентропа с поляками, в ходе которых Польша вы разила готовность присоединиться к Антикоминтерновскому пакту! если Гитлер поддержит ее претензии на Украину и выход к Черном> морю354. Однако англосаксонская стратегия не была успешной. Агрессия против СССР была отложена до разгрома Западной Европы.

352 Громова А.В. Планы Дунайской федерации в программе Р. КуденховаКалерги и плане М. Годжи (1932-1938) // Международный диалог. М., 2000, № 1.

353 Seton-Watson R.W. Britain and the Dictators. Cambridge, 1938, p. 441.

17*

259

Мюнхен и позиция <демократических стран> показали безрв! зультатность для СССР пребывания в фарватере англосаксонское стратегии. Как только М. Литвинов перестал быть наркомом инм странных дел, был заключен пресловутый пакт Молотова – Ри&> бентропа 1939 года. Этот договор демонизирован всем западным оба щественным мнением и историографией, хотя в нем вовсе нечем> стыдиться. Приход Гитлера к власти осуществился законным nyrew по канонам западноевропейского демократического государства,-К никем на Западе не оспаривался. Гитлеровская Германия была всвз мирно признанным государством, имевшим интенсивные дипломатия ческие отношения со всеми западными странами. К тому же искони государства заключали подобные договоры с партнерами, чья внутренняя жизнь была антиподом по этике взаимоотношений, культур^' правопорядку. Христианские государства имели отношения с язШ ческими, где приносились человеческие жертвы. Турция, в ??????? еще перед Первой мировой войной неверных сажали на кол, a OTprfl занные головы славян-христиан выставлялись напоказ, отличалась от западноевропейских христианских государств гораздо больае; однако ее правительство в дипломатическом лексиконе именовалось <Блистательная Порта>. Наконец, кроме кусочка Буковины, Стад лин лишь возвратил те территории, что были <отхвачены> у России в ходе Гражданской войны. Этот термин в отношении сфер влияния; очерченных протоколом к советско-германскому договору, испольы зует Киссинджер тогда, когда забывает, что через несколько странна надо приняться за демонизацию <нацистско-советского пакта>.

Главной предпосылкой извращенной формы национальной идеей – логии, каковой стал полуязыческий нацизм, явилось версальское унижение и расчленение Германии, в котором СССР не принимай! никакого участия. Более того, можно привести данные о том, что'Й Россия, выживи она до победы Антанты, вряд ли согласилась б> на неизбежные настояния Франции о полном расчленении Гермам нии. Во всяком случае, беседы по этому вопросу французского послв М. Палеолога с ведущими русскими политиками в 1916 году натолкА нулись на несогласие. Что касается феномена экономического подъев ма гитлеровской Германии, то сетующие на это англичане должнК были бы обратиться к собственной роли в полном освобождений Германии от экономических условий Версаля, и прежде всего от репараций, что было в полном смысле слова продуктом англосаксонской стратегии, за что ее в течение межвоенного времени бичевал Черчилль. Этого не могут отрицать добросовестные исследователи на Западе.

354 Очерки истории российской внешней разведки. В шести томах. ?.? 1997, т. 3, с. 289-290.

260

В Лондоне больше всего боялись формирования германо-советского устойчивого modus vivendi, тем более что в германском обществе в начале 20-х годов было распространено некое <русофильство>, тяга к русской культуре. Но отношение к Советской России, исходящее из реалистического анализа возможностей отношений этих держав вне зависимости от идеологических различий, попытка выйти из международной изоляции у таких деятелей, как Ратенау, не имели ничего общего с тем, что сегодняшняя либеральная историография (Э. Нольте), а также ангажированная публицистика (У. Лакер) приписывают мифическому родству Гитлера и Сталина, основанному якобы на общем тоталитаризме, формы которого затем пришли к столкновению.

Э. Нольте, значительная книга которого <Европейская гражданская война. 1917-1945> как раз и открыла так называемый <спор об истории>, доводит свою концепцию до апогея и интерпретирует международные отношения в межвоенный период, движение к войне как схватку двух идеологий, представляющих вызов гражданскому миру и обществу, а саму Вторую мировую войну не как продолжение извечных стремлений к территориальному и геополитическому господству и попытку нового передела постверсальского мира, а как начавшуюся Октябрьской революцией всеевропейскую гражданскую войну. Нольте называет пакт Гитлера-Сталина европейской прелюдией ко Второй мировой войне. Разбирая текст секретного протокола о разделе сфер влияния, Нольте обрушивается на пункт о Польше, в котором говорилось, что вопрос о желательности для интересов обоих государств независимого польского государства и о том, каковыми могли бы быть границы этого государства, может быть выяснен лишь в ходе будущего политического развития ситуации. Однако Польша не была невинной жертвой, как ее пытаются представить.

В.Я. Сиполс приводит ранее засекреченный материал по дипломатической подготовке войны, закулисному торгу и судорожным попыткам восточноевропейских стран получить свою толику от нарушения Германией установившегося порядка. Вне зависимости от классового подхода и сугубо <советской> политической семантики автора, архивный материал не оставляет сомнений в позиции Польши, которая не собиралась участвовать в создании какого-либо фронта вместе с СССР, но немедленно заявила свои претензии на Тешинскую Силезию к Чехословакии, у которой Гитлер только что отнял Судеты. А ее виды на украинские и литовские земли даже толкали ее с ревностью убеждать германскую сторону сделать ставку на Польшу, а не на <Великую Украину>, и тогда <Польша будет согласна впоследствии выступить на стороне Германии в походе на Советскую Украину>355.

 

261

Парадоксально, но общее впечатление о роли Польши накануне войны только подтверждают ценные материалы другой книги, где Польше посвящены два серьезно док^ монтированных раздела авторов – яростных идейных и научных 1| оппонентов В. Сиполса. Н.С. Лебедева приводит архивные докумевч ты, свидетельствующие о системной политике и практических де^ ствиях с целью воспользоваться представившимся моментом дд( возвращения утраченных территорий и как можно скорее вытеениц ?| оттуда неизбежно нелояльных в будущей войне поляков. Негативной отношение Н. Лебедевой к этой, в сути своей естественной, поли* тике, безусловно проводимой с большевистской жестокой целесоов?" разностью, определено априорно ее нигилизмом к России, вся тер1 ритория которой представляется плодом завоевательной похоти. – ъ-

Более нейтрально пишет С.З. Случ с похожих идеологическиА позиций, ясных из характерного названия главы (<Гитлер, Ста-? лин и генезис четвертого раздела Польши>), объясняя лавирование Польши и ее неблаговидное поведение драматическим положение!> | между хищническими планами Сталина и Гитлера. В известной мере признавая некоторую ответственность Варшавы и <явный крей^вб внешней политике Польши к сближению с <третьим рейхом> ^по инициативе Берлина)… наносивший серьезный удар по всей системе международных отношений в Европе>, автор тем не менее главную вину явно возлагает на возникший <устойчивый антипольский синдром> у Наркоминдела и Сталина, для которого якобы <не существо1 вало понятия <сбалансированного компромисса интересов>, и зна– | чимыми величинами во внешней политике были прежде всего <сила> и <страх>, что в полной мере проявилось в отношении Польши в 1938-1939 годах>356. Даже если признать недоказанные пока нам&– рения СССР совершить упреждающее нападение на Германию, для Варшавы имелось лишь два варианта, причем с единой констай4 той – все равно быть раздавленной агрессией: либо вообще ничего не предпринимать, либо попытаться что-то получить до того и смяг4 Ц чить свою участь лояльностью к более вероятному <агрессору>. Но | главные польские устремления были направлены, как многие векаД назад, к Литве и Украине, что открывало поле для торга только е Германией.

Готовность Сталина за отсрочку в войне против собственной страны закрыть глаза на устремления Гитлера в отношении Польши^ которая к тому же накануне предлагала Гитлеру свои услуги для завоевания Украины, как и воспользоваться случаем для восстановления территории Российской империи, утраченной из-за революции, ничем не отличалась по прагматизму или, если угодно, цинизму от слов Саймона, открывшего Гитлеру, что Британия не может беспокоиться об Австрии как о Бельгии, или от нежелания западных стран гарантировать в пакте коллективной безопасности не только границы Польши, но и прибалтийских режимов, открывая путь на СССР.

Сиполс В.Я. Тайны дипломатические. М., 1997, с. 39. 356 См. Восточная Европа между Сталиным и Гитлером. 1939-1941. М., 1999, с. 93.

 

262

границы Польши, но и прибалтийских режимов, открывая путь на СССР.

Нольте называет этот договор <пактом войны>, <пактом раздела>, <пактом уничтожения>, который якобы не имел аналогов в европейской истории, поэтому <оба государства, заключившие его, должны быть государствами совершенно особого рода>357. Такое утверждение может вызвать иронию у историка.

От Вестфальского мира до Дейтона двусторонние договоры, тем более многосторонние трактаты, не только <имперского> прошлого, но и <демократического> настоящего есть начертание одними державами новых границ для других, а секреты дипломатической истории только и посвящены этому. Наполеон в Тильзите безуспешно предлагал Александру I уничтожить Пруссию. Венский конгресс, чтобы предупредить усиление одних государств, создал государство Швейцарию. Напомним сакраментальную фразу В.И. Ленина о Берлинском конгрессе: <Грабят Турцию>. Австрия в 1908 году аннексировала Боснию, получив дипломатическое согласие держав. В секретном соглашении 1905 года между Т. Рузвельтом и Кацурой Япония отказывалась от <агрессивных намерений> в отношении Филиппин, оставляя их вотчиной США, а США согласились на право Японии оккупировать Корею. В Версале победившая англосаксонская часть Антанты с вильсонианскими <самоопределением и демократией> расчленила Австро-Венгрию, предписав, кому и в каких границах можно иметь государственность, а кому нет (македонцы), кому, как Галиции, придется перейти от одного хозяина к другому, кому, как сербам, хорватам, словенцам, быть volens nolens вместе. В Потсдаме и затем в ходе сессий СМИД были определены границы многих государств и судьба бывших колоний. Дж. Кеннан в 1993 году в предисловии к переизданию доклада фонда Карнеги 1913 года прямо призвал начертать новый территориальный статус-кво на Балканах и <применить силу>, чтобы заставить стороны его соблюдать, что и было сделано в Дейтоне.

Гитлеровские геополитические планы совпадают с планами пангерманистов перед Первой мировой войной, а границу Германии по Волге требовали установить в 1914 году берлинские интеллектуалы, бросая вызов не <коммунистической идеологии гражданской войны>, а христианской России. Договор действительно определил движение к мировой войне в направлении и расписании, резко отличавшихся от приемлемых для Запада, не дававших шанс занять Восточную Европу.

357 Nolte Е. Der Europaische Burgerkrieg. 1917-1945 // Nationalsozialismus und Bolschevismus. Propilaen. 1937, s. 310-311.

263

Пакт Молотова-Риббентропа 1939 года является крупнейъ^ шим провалом английской стратегии за весь XX век, и его всегд будут демонизировать.

Вряд ли Британия и западноевропейские страны рассчитывали вообще избежать войны, но для них наименьшие издержки сулило вступление в войну по собственному решению уже после того, как Гитлер пошел бы на СССР, на Украину через Прибалтику, которая имела в то время в их глазах куда меньшую ценность по сравнение с антисоветской Польшей, на которую с Версаля поставила Антанта> Вряд ли Британия предполагала, что Гитлер обойдет Польшу, и она готовилась к тому, чтобы выступить в ее защиту, что и сделала в~ 1939 году. Но она явно рассчитывала, что Германия нападет на нее в одном походе на Восток, ввязавшись в обреченную на взаимное истощение войну с СССР, что обещало сохранение Западной Европы относительно малой кровью, а также сулило вход в Восточную Европу для ее защиты.

Факты и статистика экономических отношений говорят о том>,– что именно с приходом Гитлера отношения Германии с СССР вплоть до 1939 года неуклонно ухудшались и сокращались прежде всего потому, что Россия в ее любых идеологических обличьях представляла, главное препятствие на пути к мировому господству любой западное державы или совокупного Запада. В дневнике Геббельса можно прочесть: <Нельзя потерпеть на Востоке такое огромное государство>. Но Киссинджер также не удержался от суждения, что <Россия сыграла решающую роль в развязывании обеих войн>. Раздел его книги> посвященный <нацистско-советскому пакту>, опровергает его же <приговор> и демонстрирует смесь досады и невольного восхищения^ Так, он приводит слова Гитлера от 11 августа 1939 г.: <Все, что ^ предпринимаю, направлено против России. Если Запад слишком глуп, и слеп, чтобы уразуметь это, я вынужден буду пойти на договорен– . ность с Россией, разбить Запад, а потом, после его поражения, повернуться против Советского Союза со всеми накопленными силами>.

Киссинджер соглашается, что <это действительно было четким отражением первоочередных задач Гитлера: от Великобритании он желал невмешательства в дела на континенте, а от Советского Союз^ он хотел приобрести Lebensraum, то есть <жизненное пространство>. Мерой сталинских достижений следует считать то, что он, пусть даже временно, <поменял местами приоритеты Гитлера>. Но это же максимум возможного и не может быть оценено иначе, как выдающийся успех дипломатии. Кстати, Киссинджер именно так и оценивает этот пакт, назвав его высшим достижением средств, которые <вполне могли бы быть заимствованы из трактата на тему искусства государственного управления XVIII века>358.

358 Киссинджер Г. Указ. соч., с. 298, 302.

264

Что касается У. Лакера, то обладающий титулом <председателя Совета международных исследований вашингтонского Центра по изучению стратегических проблем международных отношений> ученый не предпринимает усилий для анализа внешнеполитических и геополитических целей ни СССР, ни Германии. У. Лакер считает, что у тоталитарных государств их нет, как не бывает у них внешней политики, поскольку <при тоталитарном режиме роль дипломатов сводится к роли курьеров и они не самые надежные источники для определения действительных намерений их хозяев…> Ни в нацистской Германии, ни в Советском Союзе министры иностранных дел не принадлежали к ближайшему окружению диктаторов. Молотов скорее подтверждение <правила>, выведенного Лакером, – <верный подручный палача при Сталине>, Фон Нейрат – <совершенный аутсайдер>, а Розенберг и Риббентроп – <в лучшем случае пребывали на отдаленных орбитах гитлеровского окружения>. Молотов, судя по архивным документам сессий Совета министров иностранных дел, блестяще представлял себе в цельной панораме взаимосвязь всех геополитических измерений и самых различных дипломатических ходов и был искушеннейшим дипломатом с яркой собственной манерой жесткого и прямолинейного переговорщика. Он обладал великолепным умением разгадывать истинные намерения оппонента, что и есть искусство дипломата, парировать оппонента обескураживающей и остроумной, грубоватой аргументацией, как и вести тщательно взвешенный обмен пешками. Записи его бесед с Бирнсом и Бевином – интереснейшее чтиво не только для историка.

Именно в либеральной системе, где, по конституции, внешняя

политика – это прерогатива президента, правительства или парламента, министр иностранных дел часто не самостоятельная политическая фигура. <Есть основания полагать, – открывает якобы нечто особое, на деле же распространенное явление У. Лакер, – что Сталин нередко поступал как раз обратно тому, что советовали ему его дипломаты… а Гитлер считал Министерство иностранных дел совершенно бесполезным>. Эти сентенции Лакер предлагает в той связи, что, оказывается, <изучение дипломатических документов того периода не представляет особого интереса>. Дело в том, что дипломатические документы, доступ к которым в максимальной степени Лакеру открыт, не подтверждают ни одного из его тезисов, сформулированных во исполнение пропагандистского заказа на бульварных изданиях, статьях полусумасшедших русских, никогда не игравших роли в эмиграции, но представляемых им как ее рупор, и нацистской пропаганде, служившей лишь инструментом обработки масс. Несмотря на увертюру, вынужденный вывод Лакера звучит приговором его идеологической схеме: <По дипломатическим документам того времени невозможно распознать, что речь идет о первом в истории случае прямого столкновения тоталитарных режи-д, мов – национал-социализма и большевизма>359. Однако, даже еслк бы вместо СССР оставалась Россия, Гитлеру она точно так же бимешала, ибо, как пишет Лакер, <в длительной перспективе столкнет вение было неизбежным вследствие гитлеровских планов экспансинв Восточной Европе>. Что касается внешнеполитических ведомсщ^ то они заняты реальной политикой и в своих внутренних разрабо^! ках не тратят времени на идеологические формулы. Так и в СССД^ признает академик А.О.Чубарьян, отнюдь не поклонник тоталит^ ризма и внешней политики сталинского периода, однако слишко^ хорошо знакомый с архивами, <МИД был наименее идеологизирв(^ ванным учреждением… и это было на протяжении всего период>! холодной войны>360. . и 1

Лакера все же объединяет с Киссинджером неприятие любы> t форм и перспектив германо-российского entente: Киссинджер обввй | няет СССР в неприличной приверженности к Realpolitik, а Лакер в| ней отказывает тоталитаризму. Киссинджер много сокрушается ;а| неуспехе Британии из-за того, что <установленный Версалем междуч народный порядок требовал от Великобритании следовать исключительно правовым и моральным соображениям>, и о том, что у <Стан i лина была стратегия, но не было принципов, а демократические страны защищали принципы, не разработав стратегии>. Но и он вынужден заметить, что, <независимо от моральных соображений сдержанность Великобритании в вопросе независимости балтийских государств была истолкована параноидальным лидером в Москве как приглашение для Гитлера совершить нападение на Советский Союз, минуя Польшу>. Сами британские политики, хотя и обеспокоенные, полагали действия Сталина естественно вытекающими как из исторических прав, так и из обстоятельств. <Меньше всего я хотел бы защищать действия советского правительства в тот самый момент,– когда он их предпринимает, комментировал лорд Галифакс советскоъ* | германский договор в палате лордов 4 октября 1939 г., – но будет ;

справедливым напомнить две вещи: "во-первых, советское правитель– ' ство никогда не предприняло бы такие действия, если бы германское | правительство не начало и не показало пример, вторгнувшись в Поль– 3 шу без объявления войны; во-вторых, следует напомнить, что дей< ? ствия советского правительства заключались в перенесении границы | по существу до той линии, которая была рекомендована во времй Версальской конференции лордом Керзоном. Я не собираюсь защйъ1 щать действия советского правительства или другого какого-либб правительства, кроме своего собственного. Я только привожу исторические факты и полагаю, что они неоспоримы>361. 10 октября такую же оценку в палате общин дал У. Черчилль.

 

359 Лакер У. Россия и Германия. Наставники Гитлера. Вашингтон, 199И с. 225-226.

'"См. Громыко ?.?. Дипломат, политик, ученый. М., 2000, с. 21. ;

 

266

Разговоры о верности Версалю после упомянутой конференции в Стрезе неуместны, как и ссылки на моральные принципы Великобритании после аншлюса или Мюнхена, к тому же западные державы сами имели нормальные и весьма активные дипломатические отношения с Гитлером, вели с ним переговоры о заключении договоров. Но Киссинджеру нужна апелляция к принципам, чтобы противопоставить их <торгу на сталинском базаре>. Больше всего Киссинджера возмущает то, что Сталин <не видел нужды маскировать эти свои геостратегические маневры каким-либо оправданием, кроме потребностей безопасности Советского Союза>362.

Любой modus vivendi Германии и России, разумеется, имевший объективный предел, тем не менее всегда был <кошмаром> для англосаксонских интересов на протяжении всей истории. Когда англофранцузская Европа пыталась вытеснить Россию с Черного моря, все попытки блистательного канцлера Горчакова добиться от этих держав согласия на отмену так называемой <нейтрализации> Черного моря, условий Парижского мира, были тщетны. Только взаимопонимание с Пруссией, согласившейся на отмену этих условий в обмен на поддержку России в деле объединения Германии под прусской эгидой, принесло России восстановление ее позиций. Впрочем, Горчаков не слишком уповал на благодарность Пруссии, памятуя, как однажды <Австрия удивила мир своей неблагодарностью>. В XX веке заключение договора Рапалло вызвало шок в Англии, политика которой в течение последующих 20 лет взращивала Гитлера и толкала его против СССР.

Но и после Второй мировой войны именно англосаксонские страны были заинтересованы в консервации <германского реваншизма>, вовсе не собираясь предпринимать ревизию линии ОдерНейсе, провокационно подвергнутую ими косвенному сомнению в штутгартской речи Бирнса в 1946 году. В 50-60-е годы США снисходительно смотрели на активизацию нацистских деятелей, даже военных преступников, и не считали это отклонением от <моральных принципов>, которые якобы пронизывают американскую внешнюю политику и идеологию после Вильсона. На рубеже 60-70-х годов, когда <новая восточная политика> ФРГ освободилась от бесплодных и парализующих установок, сковывавших ее самостоятельность, в США и Великобритании с беспокойством опять говорили о <духе Рапалло> и даже требовали остановить <безумный бег Вилли Брандта в Москву>363.

361 АВП РФ. Ф. 7, on. 4, № 19, п. 27, л. 25.

362 Киссинджер Г. Дипломатия. М., 1997, с. 303.

363 См. Нарочницкая ?.?. США и <новая восточная политика> ФРГ. М, 1979.

267

Идеология либерального универсализма и англосаксонские HI тересы диктовали после Первой мировой войны консолидацию со вокупного Запада, но этому процессу помешала Германия свои дерзким желанием реванша, далеко превышавшего потери. Восщ тателями Гитлера стали англосаксонские лидеры Антанты, в отсу ствие России на Парижской мирной конференции устроившие ?? над Mitteleuropa, навязавшие Версальскую систему, а также вейма екая интеллигенция, глумившаяся над немецкой историей. Пр метеевский <сумрачный германский гений>, уже оторвавшийся " облагораживающей готической католическо-христианской почвь родил в специфических условиях версальского унижения свой урод ливый плод в виде германского нацизма. Его глубинной религиозно философской основой было наступление язычества на христианств но этот импульс соединил варварский <эрос войны> с извечны побуждением к безудержному расширению западной цивилизацг времен крестовых походов и конкисты. Началась новая война, мешающий мондиалистским силам гитлеризм был направлен t СССР, противодействие которому становится главной геополитич! ской константой западной мировой стратегии во второй половшЙ^Ц XX века. ъ 'Щ

СССР оказался неожиданным гибридом, который произвеяНЦ Россия из семени западного марксизма, который, как и большевизйР на русской почве мутировал. В годы войны <отеческие гробы> бьйиг! извлечены с <исторической свалки>, став национальными симвО^? лами. Великая Победа 1945 года не только восстановила дореволкИ^ ционную территорию, но родила парадоксальный традиционализм',1';

В новом обличье российское великодержавно стало системообразуйД щим элементом послевоенного мира и объективным препятствием на ? пути глобальной унификации под западной эгидой. !7!