От рассказа к исследованию

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ - РЕЗУЛЬТАТ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ ИСТОРИИ И ПСИХОЛОГИИ; ИЗМЕНЕНИЯ В ХАРАКТЕРЕ ЭТОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ. Историческая психология - это область взаимодействия исторической и психологической наук. Естественно, она не могла появиться ранее того, как ее родительские дисциплины оформились в качестве самостоятельных профессиональных областей исследования. Это произошло во второй половине XIX в., и с того времени в литературе фигурирует термин «историческая психология». Появление психолого-исторических исследований означало применение к познанию людей прошлого критерия научной достоверности, во всяком случае, в гораздо большей степени, чем это было принято ранее. История и психология, объединяя свои достижения, обещали представить психологическую картину прошлого без анахронизмов (т.е. не приписывая эпохе несвойственных ей черт), полно (т.е. с опорой на последние знания о психике и личности), обоснованно (в эмпирическом отношении), исторично (принимая во внимание развитие и преемственность психологических феноменов во времени).

49

Следует учитывать достаточно поздний и ограниченный характер психолого-исторической научности, которая как часть исторического сознания находится в окружении мифологических, религиозных, художественных представлений о прошлом и подвержена сильному воздействию с их стороны. Тезис о «вечном возврате» мифохудожественного начала в познание хорошо иллюстрируется положением в человековедении конца XX в. Академическим дисциплинам, наследующим заветы «строгой» классической науки, брошен гуманитарный вызов. Это относится прежде всего к психологии. Яркие примеры гуманитарного подъема наших дней: интерес к оригинальным текстам культуры, возврат символических толкований и повествовательного (нарратив-ного) изложения в статьи и монографии, расцвет «неоар-хаических» (полумагических и полурелигиозных) психоте-рапий - слабо соприкасаются с принципами науки о психике. Эта наука возникла более 100 лет тому назад как точное, лабораторное исследование сознания для преодоления «спекулятивных», недоказуемых положений о человеке и его душе. С тех пор предмет, теории, методы научной психологии менялись и расширялись, но ее единство сохранялось вопреки периодическим прогнозам о распаде на чуждые друг другу направле ия. Конкурирующие течения имели общий объект - живого человека, единый фонд понятий, интересов и тем, сложившийся в классический период научной психологии (примерно между 1860 и 1910 гг.), критерии научности, обязанные естествознанию XIX в. Логика развития психологии состояла в том, что подходы, не усвоившие указанные критерии научности, трактовались как «истоки» или оттеснялись за ее гределы.

Сегодня науке о психике приходится возвращаться к своим якобы преодоленным истока^, чтобы удержаться в гуманитарной струе и при этом в значительной степени ориентироваться на историю, где гуманистическое книжно-письменное начало всегда сохранялось.

Внутри исторической психологии усиливается гуманитарное давление на сциентистское человекознание, но со-

50

храняется и прежняя линия междисциплинарного взаимодействия: восприятие традиционным книжно-письменным толкованием некоторых теоретических и методических положений строгого знания Нового времени. Упрощая, междисциплинарное поле исторической психологии можно изобразить следующей схемой:

Традиционные гуманитарные занятия образы, символы, ценности культур Сциентистское человекознание Нового времени Будет неверным отождествлять историю с гуманитарным полюсом схемы, а психологию - со сциентистским. На самом деле каждая наука обладает полным набором ориентаций. Но несомненно, что стержнем «классической» психологии являются экспериментально-лабораторные методы, а «классической» историографии - текстуальные толкования.

ЭТАПЫ РАЗВИТИЯ ПСИХОЛОТО-ИСТОРИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ. В конце XX в. теоретики человековедения видят ближайший ориентир развития своей области в объединении книжно-письменной «архаики» и научной «современности» в постсовременный тип знания. Учитывая этот прогноз, следует внимательно отнестись к опыту сотрудничества истории и психологии, включив сюда и период до оформления двух независимых наук. Тогда можно вычленить несколько хронологических этапов-ориентиров в движении психолого-исторических знаний:

I. Мифохудожественные и художественные образы прошлого вместе с религиозными, философскими, истори-офилософскими доктринами природы человека (полное преобладание до появления независимых истории и психологии).

II. Научные реконструкции человеческого прошлого на стыке истории и психологии:

1) общепсихологические и общеисторические изыскания (историческая психология в широком значении слова) - со второй половины XIX в.;

2) проекты специальной психолого-исторической дисциплины (историческая психология в узком значении слова) - с 1930-х гг.

III. Постмодернистские синтезы нарратива и научного объяснения (последние десятилетия XX в.).

Приведенная последовательность нелинейна, и появление новой культурно-познавательной тенденции не означает пресечения предшествующих.

ЛИТЕРАТУРА - ПЕРВАЯ ФОРМА ПСИХОЛОГО-ИСТОРИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ. До появления самостоятельных наук о прошлом и психике исторические и психологические знания существуют преимущественно в пределах соответственно литературы (словесности) и философии. Долгое время философия учит о неизменности природы человека, и поэтому наблюдения за конкретно-историческим разнообразием личности, психологические зарисовки характер в накапливаются литературой, в частности рано выделившейся исторической прозой.

Знаменитые исторические труды античности, средневековья, Ренессанса принадлежат также художественной литературе. Словесное искусство тех времен шире сферы современного художественного вымысла; оно такой же ком-пендиум разнообразных тем и знаний, как и философия, только сведенных воедино не логикой рассуждения, а правилами повествования и эстетического изображения. До Нового времени современные темы отданы «низким», развлекательным жанрам, а высокое искусство повествует исключительно о деяниях прошлого, наставляя и восхищая. Европейская письменная культура начинается с эпических поэм «Илиада» и «Одиссея». «История» Геродота,

52

«История Пелопонесской войны» Фукидида открывают классическую древнегреческую литературу; «История» и «Анналы» Тацита, «История Рима от основания города» Тита Ливия относятся к самым высоким образцам древнеримской прозы; «История Флоренции» Макьявелли и «Большие хроники» Фруассара являются памятниками итальянской и французской литературы; с «Повести временных лет» ведет начало книжная традиция восточных славян.

РАССКАЗ - ОБЩИЙ ИСТОК ИСТОРИИ И ПСИХОЛОГИИ; ВОЗНИКНОВЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ. Науки история и психология имеют общее происхождение. Знание о человечестве, разбитое на эпохи, эры, века, периоды прошлого, и знания о человеке, разбитое на периоды, этапы, годы жизненного пути, относятся сейчас к разным областям познания, но такое разделение укоренилось не ранее Нового времени. Исходной, до наших дней преобладающей в культуре формой описания человека и его прошлого является рассказ. Здесь историческая последовательность событий и психологические характеристики действующих лиц слиты. В ранних памятниках нарративного жанра - мифе, эпосе - еще невозможно разделить индивидуального героя и общность, поскольку герой - это и есть персонифицированная общность (род, племя, народ) в обстоятельствах ее возникновения. Богоподобные персонажи первых письменных произведений европейской цивилизации - «Илиады» и «Одиссеи» - выписаны по правилам эпического преувеличения. Любознательный и критический ум древних греков, читателей Гомера, не мог оставить без объяснения сверхчеловеческие способности и удивительные нравы этих предков народа Эллады. «Некоторые смелые души, начавшие понимать возможность открыть тропу назад, к тем дням» [Merkley, 1987, р. 22] попытались связать эпические времена с настоящим. Для этого создавалась хро-Историческая психология как наука

нология, легендарные события вводились в круг временных исчислений, эпические же фигуры приближались к человеческому масштабу и получали психологические истолкования. В послегомеровской Греции наряду с философией и наукой появляется логография - объяснение мифов. Логограф VI в. до н. э. Гекатей исчислил расстояние между временем богов и современностью в 16 поколений. Он попытался составить для знатных семей родословные, начинавшиеся с бога-прародителя (в Древней Греции знатные фамилии считали себя потомками бога и смертной женщины). По его мнению, между золотым веком олимпийских богов и железным веком людей лежат мифические времена героев-предков, в которых смешиваются божественные и человеческие признаки. Подобную версию прошлого принял и «отец истории» Геродот (V в. до н. э.). Его «История» - первое прозаическое произведение европейской цивилизации. Оно пестрит новеллами о царях и героях, нравах и обычаях, чудесных происшествиях и предзнаменованиях. В существование времен богов и героев Геродот верит, добросовестно пересказывает легенды и предания о той поре, однако сомневается в способности людей правильно рассудить о событиях, превосходящих их понимание. «Да помилуют нас боги и герои за то, что мы столько наговорили о делах божественных», - приговаривает он, передав россказни [Геродот, 1977, с. 95].

Геродот, однако, не оставляет намерений понять людей прошлого. Он видит в превратностях исторических личностей и народов знамения судьбы. Закон судьбы - в неотвратимости воздаяния, поэтому, например, легендарный Крез должен поплатиться за преступление своего предка. Каждое деяние взвешивается на весах Фемиды, и человеческие поколения связаны друг с другом передающейся ответственностью за все совершенное. При таком понимании преемственности поколений внимание сконцентрировано не столько на изменениях характеров и нравов во времени, сколько на неизменности моральных

отношений личности. Приводимый историком материал предназначается для более глубокой интерпретации в поисках смысла человеческих дел по отношению ко всей истории. «Божественное возмездие за неправду и "чрезмерность ", зависть богов к человеческому счастью - все это представляется Геродоту реальными силами истории, действие которых он демонстрирует в изображении превратностей человеческой судьбы. Характерная для античной трагедии проблематика соотношения путей человеческого поведения с управляющими миром божественными силами развертывается здесь на огромном количестве поучительных примеров из истории разных народов» [Тройский, 1983, с. 168].

Обогащенная христианством доктрина ответственности личности перед всеми поколениями за свои дей-ствия станет глубокой основой ценностного подхода к человеку. Разворачивая картины человеческой жизни прошлого, нарратив, лишенный категорических суждений, дает пространство и для множества интерпретаций, и для неспециализированной, понимающей, литературной психологии, доступной всякому образованному человеку.

Внутри древней словесности историческая проза противостоит мифологическим и развлекательным сюжетам как изображение подлинных событий и фигур. Авторы документальных произведений о прошлом были мастерами психологического портрета, тогда как «низкие» жанры давали материал для коротких характерологических зарисовок (начало характерологии - «Характеры» грека Теоф-раста, видимо, связанные с театром мимов). В самых тео-ретизированных и аналитических произведениях так называемой прагматической истории (Полибий) живописанию событий отводится первостепенное значение, в трудах же так называемого риторического направления (Тацит, Тит Ливии) авторская трактовка событий передается через художественные образы действующих лиц и стилистические приемы создания нужного впечатления.

«Это - искусство ритора, привыкшего ценить эмоциональную убедительность больше, чем логическую доказательность, - пишет о Корнелии Таците литературовед М.А. Гаспаров, - но это и мастерство замечательного художника-психолога. В результате в сознании читателя все время остается ощущение двух контрастных планов действия, видимого и подлинного, атмосфера двуличия проникает все повествование и находит высшее выражение в мрачном образе, которым открывается эпоха, описанная Тацитом, - в загадочно сложной и противоречивой фигуре Тиберия, первого преемника Августа» [Гас-паров, 1983, с. 484].

Психология ранних исторических писаний литературно-риторическая, поэтому следует рассчитывать больше на художественную чуткость авторов к описываемым характерам, чем на их «научную объективность». Хотя прошлое предстает собранием психологических портретов, биографий, картин нравов, воссоздавать минувшие времена «как они есть» исторические писатели вплоть до Нового времени не пытаются.

РАДИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДОСТОВЕРНОСТИ ПРИХОДИТСЯ ЖЕРТВОВАТЬ ДАЛЕКИМ ПРОШЛЫМ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИМИ ДЕТАЛЯМИ. Исключения подчеркивают правило. Непревзойденный до Нового времени по точности, скрупулезности, объективности Фукидид (V в. до н. э.), автор «Истории Пелопонесской войны», явно тяготел не к литературе, а к исследованию. Поэтому он отказался от изложения «басен» о старых временах и сосредоточился на событиях, о которых сохранились свидетельства живых очевидцев. История Геродота, Тита Ливия - давняя, баснословная; история Фукидида - современная, «репортажная», аналитическая, хотя и не лишенная назидательных ноток. Метод Фукидида - опрос свидетелей по определенному плану и критическое сопоставление событий.

«...Изыскания были трудны, потому что очевидцы отдельных фактов передавали об одном и том же не одинаково, но так, как каждый мог передавать, руководствуясь симпатией к той или другой из воюющих сторон или основываясь на своей памяти. Быть может, изложение мое, чуждое басен, покажется менее приятным для слуха; зато его сочтут достаточно полезным все те, которые пожелают иметь ясное представление о минувшем, могущем по свойству человеческой природы повториться когда-либо в будущем в том же самом или подобном виде. Мой труд рассчитан не столько на то, чтобы служить предметом словесного состязания в данный момент, сколько на то, чтобы быть достоянием навеки» (Фукидид, 1915, с. 16].

О судьбе, воздаянии, вмешательстве богов Фукидид ничего не говорит. В объяснении исторических событий он апеллирует к устремлениям людей. Фукидид был хорошо знаком с философией своего времени, а она утверждала, что человеческая природа неизменна. Следовательно, чего-то нового к знанию характеров и поступков людей давнее прошлое прибавить не может, к тому же нет уверенности в достоверности знаний о нем. Пример Фукидида, ближе других древних историков подошедшего к идеалу научности, показывает, что «объективное» описание иных исторических типов личности было долгое время невозможно, поскольку отсутствовала идея необратимости времени. Принцип античности иной: все повторяется; по истечении космического цикла события и люди могут воспроизводиться с точностью до деталей. Историческая мысль до Нового времени не разделяет человечество на эпохальные типы, но утверждает его глубокое, сущностное единство. В этом солидарны и рациональный Фукидид, и провиден-циалисты", которые связывали поколения причастностью к судьбе или Богу.

АНАХРОНИЗМЫ В ИСТОРИЧЕСКОМ ПОЗНАНИИ ДО НОВОГО ВРЕМЕНИ. Этически назидательный художественный стиль изложения органично присущ ранним формам исторического сознания. Повествование связывает действующих лиц единством сюжета, который служит эстетическим эквивалентом единства судьбы. Универсальный человек живет под меняющимися масками персонажей. Сквозь пестроту ликов и ситуаций читатель должен разглядеть неизменяемый смысловой центр жизни - душу. Традиционная книжная ученость распространяет психологию понимания и сопереживания среди лиц, принадлежащих одному культурному кругу. Она внимательна к смыслам существования, эмпирические же подробности быта, поведения имеют для нее второстепенное значение. Поэтому писания до Нового времени пестрят анахронизмами и с точки зрения науки Нового времени лишены социологической и психологической достоверности. Древние римские цари у Тита Ливия говорят языком образованных адвокатов эпохи Августа. В исторических хрониках Шекспира под историческими именами изображены современники великого драматурга, англичане конца XVI - начала XVII вв.; улицы античного Рима украшены у него часами, жители Древнего Египта играют в бильярд. Даже в XVIII в. Вольтер, весьма беспокоившийся о точности своих ученых трудов, без особых забот об историческом колорите изображает в них людей прошлого.

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ИСТОРИЗМ И ВЧУВСТВОВАНИЕ. Перелом в сторону психологического историзма наступил только в начале XIX в. Этому способствовали два обстоятельства: разработка учения о диалектике духа (прежде всего в философии Гегеля) и появление исторического романа. Философия, обосновав, что во времени изменяется все, в том числе сознание и мышление, проложила путь «золотому веку истории». Образованное общество приобретает вкус к изображениям изменчивости человеческой природы. Громадной популярностью пользуется исторический роман. Его творец В. Скотт может изображать людей прошлого непохожими на современных людей, он вводит в литературу и искусство принцип так называемого исторического колорита.

Историография в первой половине XIX в. по-прежнему является главным гуманитарным занятием. Она снабжает читателей сведениями о культуре и психологии прошлого уже с полным сознанием того, что в характерах и речах надо выделять экзотическое, а не привычное. Главные исторические труды этого времени представляют собой психологизирован-ные повествования о духе прошлого. Их психология - не научная (зарождающаяся наука о психике еще не пробует заниматься личностью и социальными группами), а романная. Наука о прошлом остается беллетризованной, причем применение художественных приемов уже освящено философией, которая требует трактовать народы и эпохи как неповторяемые индивидуальности, в соответствии с так называемым принципом органического развития. Каждый исторический народ имеет свой «гений» и не похож на другой. Постичь этот «гений» можно силой воображения и «вчувствованием». Хороший историк должен видеть описываемые события как будто наяву. Естественно, что знания фактов здесь недостаточно, а желательно обладать художественным талантом и даже ясновидением. Вот как пишет литературовед Б.И. Реи-зов о французском историке-романтике О. Тьерри: «Тьерри прибегает к драматическим и живописным средствам не для того, чтобы украсить свое повествование, и не для того, чтобы привлечь внимание читателя. Искусство здесь не является чем-то посторонним исследованию, добавлением к нему. Научный метод Тьерри необходимо включает в себя метод художественный. Этого требовали задачи, которые ставил Тьерри исторической науке. Но такую конкретность, весь этот местный колорит в логических категориях не передать. Поэтому только художественный образ и только повествование могут разрешить задачи, стоящие перед историком» [Реизов, 1956, с. 108-109].

«СТАРАЯ» ИСТОРИЯ И «НОВАЯ» ПСИХОЛОГИЯ; МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ ДИСКУССИЯ НА ЧАЛА ВЕКА. Дальнейшие взаимоотношения истории и психологии связаны с появлением двух самостоятельных наук, «преодолевающих» свои донаучные истоки: с одной стороны, художественно-интуитивное толкование текстов и психологическое живописание прошлого, с другой - философские спекулятивные рассуждения о человеке и самонаблюдение без прачил. В обоих случаях традиционное (несциентистское) знание не исчезало, но оттеснялось на периферию главной исследовательской парадигмы; появилось размежевание на «старые» и «новые» направления. По темпам «модернизации» психология превосходила историю. Восприняв лабораторный эксперимент, наука о психике стала видимым эталоном передового изучения человека; в изучении прошлого «преодоление» индивидуального понимания источников и толкования текстов экономической статистикой и социологическими схемами происходило медленно.

Неудивительно, что в конце прошлого - начале нынешнего века история и психология стали для методологов примерами двух линий в изучении человека. Тогда завершалось разделение знания на естественнонаучное, социальное и гуманитарное. Социальные науки возникли в Новое время от приложения методов естествознания к познанию общества. Предыстория гуманитарных занятий более сложна. Она включает artes liberates (свободные искусства) античности и средневековья, гуманизм Ренессанса, библейскую герменевтику. Опорой и приложением гуманитарной учености в Новое время служило классическое образование: языково-литературный цикл гимназии и университета.

Общим знаменателем дискуссии конца XIX-начала XX вв., отзвуки которой слышны до сих пор, была судьба «спекулятивного» знания в семье позитивных (основанных на фактах) наук. Психология, формально относясь к «спекулятивной» линии, тяготела к естествознанию (экспериментальная, она же «физиологическая», психология В. Вундта) и к обществоведению (социальная психология). Это делало ее белой вороной среди Geisteswissenschaften (наук о духе), троянским конем естествознания. Этой науке «о душе без души» противопоставлялась история, где от навыков традиционного чтения и комментирования текстов совсем отказаться невозможно. «...Во второй половине XIX столетия была вновь совершенно оттеснена на задний план та великая историческая тенденция, которая проявилась в философии немецкого идеализма. Только историческое исследование усвоило наследие этого идеализма и проявило могучий размах», - писал один из наиболее авторитетных участников дискуссии, Г. Риккерт [1911, с. 8].

Риккерт предлагал разделить науки не по объекту, а по методу. Метод гуманитарных наук - идиографический (индивидуализирующий). В сущности, описания историка принадлежат не столько науке, сколько искусству. Естествознание же пользуется генерализующим методом и любую индивидуальность подводит под общую закономерность. «Психика» есть понятие естественнонаучной, гене-рализующей психологии, гуманитарным наукам следует отказаться от него в пользу «духа» как обозначения ценностной сути культуры. Между учением о психике как совокупности причинно-следственных закономерностей и историческими науками о ценностях культуры так мало общего, что пограничная между ними дисциплина едва ли возможна. Хотя у историков прошлого была особая ин-дивидуализирующая психология (можно назвать ее хотя бы исторической психологией), но, в сущности, эта психология есть понимание историком своих персонажей, а не изучение психики. Никто не порекомендует поэту заняться экспериментальной психологией, чтобы усовершенствоваться в поэтическом искусстве. Историки могут окрыляться перспективами союза с психологией, но это до тех пор, пока они не приступили к делу. Пока окутывающий их еще психологический туман окрыляет фантазию перспективой различных возможностей» [Риккерт, 1911, с. 96].

В советской философской литературе методологическая дискуссия начала века представлялась сражением идеализма и материализма. Впрочем, и тогда было легко понять, что ее значение выходит за пределы разногласий двух идеологических лагерей. Риккерт, его единомышленники и оппоненты формулировали очень важные для наших дней темы: о границах науки, о соотношении искусства и науки, науки и морали, о ценностном постижении мира, о месте образа в познании, о совместимости художественной индивидуализации с исследованием естественнонаучного типа. Разумеется, указанные эписте-мологические проблемы появились много ранее конца XIX в. Однако к началу текущего столетия можно было подвести итоги развития познания в Новое время, в частности, сопоставить два представления о науке, принятые в европейской цивилизации.

НАУКА-ОБРАЗОВАНИЕ И НАУКА-ИССЛЕДОВАНИЕ. Первое представление можно назвать гуманистическим, а второе - сциентистским. В гуманистической трактовке наука есть воспитание человека культуры, в сциен-тистской - исследование, накопление фактов.

Своим названием гуманитарные занятия обязаны латинскому «humanitas» (человечность, образованность), которым в 1 в. до н.э. римский оратор Цицерон перевел греческое слово «пайдейя» (воспитание). Humanitas означает одновременно и ученое занятие, и культивирование человечности. Гуманизм есть распространение идеального для письменной цивилизации образа человека и поведения через изучение классических текстов этой цивилизации. Гуманизм объединяет моральное отношение к людям (греч. филантропия, т. е. человеколюбие) и собственно гуманитарную ученость, эрудицию.

Доктрина исследовательской, доказательной науки была разработана Аристотелем. Но даже для этого неутомимого логика и эмпирика древности самосозерцание имеет высшую ценность и венчает путь познания. В представлении доиндустриальной эпохи ученость должна быть

подчинена этической сверхзадаче: гражданскому воспитанию, освобождению от страстей, спасению души. Научная пытливость обращена прежде всего на человека, слово «образование» имеет два значения: воспитание и складывание личности через самопознание. Наука совершенствует личность и обосновывает правильное, культу-росообразное отношение к миру. Практическое же использование знаний для получения материальных благ подобает не науке, а ремеслу; экспериментирование с природными силами и вовсе подозрительно: этим занимается магия.

«...Научное анатомирование природы, служащее земному комфорту, в силу концепции призрачности земных благ видится чем-то суетным и несущественным, а то же анатомирование ради познавательного прогресса - чем-то сомнительным или даже нечестивым из-за трансцендентного божественного, сверхразумного происхождения всех природных явлений. И уже совсем кощунственным представляется активное преобразование человеком природы, которое означало бы злонамеренное вмешательство в установленный богом порядок, означало бы богоборчество. Может быть, поэтому трансмутационные изыскания средневековых алхимиков во всеобщем мнении были делом подозрительным, граничащим с колдовством и происходящим не без участия демонических сил. В двух словах это отношение к природе может быть выражено так: природа есть божественное творение; ее созерцание полезно, если его целью является не наслаждение ею самой, а наслаждение ее творцом; ее познание либо вообще недоступно для человека, либо достпгается через божественное откровение, ее преобразование - дело противозаконное, а поэтому наказуемое» [Майоров, 1979, с. 194-195).

В силу указанных причин доиндустриальное общество отождествляет ученость с начитанностью, вкусом, красноречием, искусностью в письме и толковании сложных текстов. Цель науки - самопознание и понимание человеком своей доли в мире; специальной науке, науке-исследованию здесь оставлено мало места. Книжная образованность до Нового времени гуманитарна или, точнее, предгуманитарна (гуманитарные специальности появились в Новое время вместе с дифференциацией научных занятий). Признаки науки-образования отчетливо проявились до того, как началось их свертывание под мощным воздействием естествознания.

По контрасту со знанием индустриальной эпохи, в доиндустриальную не все признаки научности лежат в пределах содержания, а самые важные - эстетическая форма и моральная мотивация научного произведения - отделены от информации, заключенной в нем. Приметы образовывающей науки сведены к ее носителю-тексту.

По преемственности с наукой-образованием текст сохраняет центральное место в современных гуманитарных дисциплинах: «Гуманитарные науки - науки о человеке и его специфике, а не о безгласной вещи, ее естественном явлении. Человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит), то есть создает текст (хотя бы потенциальный). Там, где человек изучается вне текста и независимо от него, это уже не гуманитарные науки...» [Бахтин, 1986^, с. 477-478]. Текст - не просто объект изучения, но опора всей гуманитарной атрибутики: диалогизма, эмоциональной и ценностной включенности, искренности, рефлективности ученого. Гуманитарные занятия несут свою часть функций (исследовательских, комментаторских, критических, редакционных) в создании корпуса классических текстов, без которых не может возникнуть личность определенной культуры. Ядром нормативной (ориентирующей в ценностях) словесности является литература. Ее продолжают гуманизм, гуманитарность, человековедение. Так можно обозначить фазы перехода от книжной культуры к исследованиям культуры и ее носителей в XX в.

Линия науки-образования продолжается под именем свободных искусств (средние века)'", моральных наук (XVIII в.), наук о духе (с 1870-х гг., преимущественно в германоязычных странах), гуманитарных наук (XX в.). До XIX в. история и психология в числе университетских дисциплин не значатся. Что касается души, то о ней учила религия; знания же о прошлом не могли выделиться в самостоятельный предмет познания, так как традиционное общество живет прошлым, слишком пронизано им, чтобы противопоставить его настоящему.

«Наставницу жизни» чтут в кружках эрудитов, свидетельства прошлого собирают политики, хронисты, любители старины, придворные историографы, но для философа и ученого это занятие не первого разряда. Аристотель упоминает историческое повествование как вид искусства, уступающий по силе обобщения поэзии". Ф. Бэкон в «Великом восстановлении наук» (начало XVII в.) отводит истории важное место, но в духе Аристотеля подчеркивает некоторую воспитательную ущербность неприкрашенного изложения фактов по сравнению с вымыслом и необходимость дополнения гражданской истории поэзией".

ИСТОРИЯ КАК НАУКА-ВОСПИТАНИЕ. Стремительная историзация европейского ума на рубеже XVIII и XIX вв. обеспечила наконец изучение прошлого академическим статусом и организацией науки: кафедрами, факультетами, обществами, дипломами. Философия истории учит видеть в событиях минувшего свидетельства жизни «народного духа», необходимые науке и драгоценные для национального самосознания. Синтез идеалистической философии, религиозной и гражданской назидательности, художественного стиля и весьма широкой и тщательной разработки источников (фольклорных, архивных, литературных) осуществил романтизм, бывший ведущим направлением европейской историографии в первой половине XIX в.

Для романтиков история - захватывающее и поучительное зрелище божественной и человеческой свободы,

65

которое изображается с опорой на массу источников и на метод понимания текстов. Последний именуется по-гречески: герменевтика (разъяснение, истолкование). Так в античности называлось искусство толкования древних поэтов (преимущественно Гомера), а в средние века - Библии.

Основоположником герменевтики Нового времени считается немецкий теолог, филолог и философ В. Шлейермахер (1768-1834). Реформируя толковательные приемы средневековых богословов применительно к нуждам романтической историографии, он утверждает психологические, моральные и выразительные основания научного метода. «...Интерпретатор вправе рассматривать тексты независимо от их притязания на истину как чисто выразительные феномены. Даже история представляется Шлейермахеру всего лишь зрелищем свободного творчества, правда, зрелищем божественной продуктивности, а исторический подход он понимает как созерцание этого великого зрелища и наслаждение им» [Гадамер, 1988, с. 44].

В трудах крупнейших немецких историков XIX в. Л. фон Ранке (1975-1886) и И.Г. Дройзена (1808-1884) история предельно приближена к образовательному идеалу науки. Постижение прошлого мыслится как самопознание и развитие личности в концентрации всех ее психологических и культурных ресурсов". Наука о прошлом утверждает свою нормативность, свой приоритет в подготовке интеллектуальной элиты благодаря отчетливости поставленной ею философско-образовательной задачи и широте охвата источников, в которых проявляется дух европейской цивилизации.

Неудивительно, что в методологической дискуссии начала века эта история мыслилась опорой гуманистической традиции. Романтическая герменевтика перешла по наследству к так называемой старой, событийной истории, а также к историографической, понимающей психологии. Параллельно создавалась «позитивная» исследовательская. Работа ученого здесь строилась по физико-мате-

66

магической схеме, как проверка гипотез количественно обработанными эмпирическими данными. Историки позитивного направления обращались за теориями и количественными методами к социологии, экономике, психологии.

А В ЭТО ВРЕМЯ ПСИХОЛОГИЯ... В конце XIX в. психология уже славилась точным изучением человека (она была обязана этой репутацией лабораторному изучению ощущений и восприятия). Р. Декарт (1569-1650), отец психологии Нового времени, считал, что человек состоит из тела и сознания. Тело может быть измерено, сознание же - нет, так как оно непротяженно. Сущностью сознания является моральный выбор посредством мышления и воли. Но экспансия физико-математических методов распространилась и сюда. Возникновение экспериментальной психологии стало кульминацией этого процесса. Идея изменения души, казавшаяся Декарту абсурдной, захватывает умы исследователей и приобщает традиционную умозрительную психологию к числу респектабельных наук века с индуктивной 'логикой, аппаратурными методами, количественным анализом и другими атрибутами научности. Правда, измеренная душа больше не является душой, она превращается в психику.

Новая психология начинала с элементарных явлений - находящихся на границе с физиологией, лишенных социально-эстетических качеств, легко квантифицируемых ощущений. «Так как каждое состояние сознания, отмеченное определенным временем, в общем слагается из ощущений и чувств, то тут, как и всюду, первым предметом исследования является ощущение, так как только оно доступно произвольному влиянию измеряемых изменений внешнего раздражения», - разъяснял В. Вундт [без года, с. 4].

Итак, все слагается из ощущений, только ощущения можно измерить экспериментальным методом «стимул - реакция». Ощущения с этой точки зрения являются «чистым», «нейтральным материалом опыта», которому нельзя приписывать хорошие или дурные побуждения, в отличие от воли, интеллекта, потребностей.

«Дух» как категория, несущая содержательные, социально-этические характеристики, заменялся конфигурациями психических частиц, собственная сфера психологии нащупывалась в анализе пространственно-временных распределений. После опытов Г. Фехнера (1801-1887) физические стимулы и сенсомоторные реакции, организованные рамками лабораторной процедуры, окончательно становятся характеристиками психической реальности. Особенности эксперимента (четкая фиксация объектов в пространстве и времени, изоляция переменных) имеют соответствия в картине мира, представляющей Вселенную совокупностью конечных тел, связанных силами тяготения.

Новый альянс истории и психологии: глобальные проекты построения наук о духе В. Вундта и В. Дильтея

К началу нашего века современная конфигурация науки в составе основных «подцарств» (естествознания, обществоведения и классических гуманитарных занятий) сложилась. Это означало отделение исследовательской специализации от философии, искусства, образования, техники и организацию ее по отдельным наукам, каждой со своим предметом и методом. Ни одна из наук больше не претендовала на ассимиляцию всего знания, но могла выдвигать методологические принципы для группировки сообщества. В «науках о духе» (немецкое наименование обществоведения и человековедения) в конце века широкое хождение имели два таких принципа: психологизм и историзм. Они исходили от двух полюсов упомянутого научного конгломерата, психологии и истории, и пропагандировались соответственно В. Вундтом и В. Дильтеем.

ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКИЙ СИНТЕЗ В. ВУНДТА. В. Вундт (1832-1920), физиолог, психолог, философ, считал, что психология станет теоретической основой для всех наук. Но одного лабораторного эксперимента (продвижение которого в изучение сознания создало Вун-дту имя) для этого недостаточно. «Отец экспериментальной психологии» написал больше, чем Гегель, Дарвин и Маркс вместе. Это был ум, неутомимый в сборе и соединении разнородных фактов. Американский историк науки Э. Боринг видит в этой особенности творчества Вундта ключ к его построениям: «Вундт был энциклопедист и систематик. Он имел почти непревзойденную способность к сведению громадной массы фактов в систематическую структуру. Часть такой структуры имеет тенденцию становиться тезисом, так что систематические писания подобного сорта приобретают характер демонстрации доказательства» [Boring, 1929, р. 322].

Был ли он экспериментатором? По мнению Боринга, создав психологическую лабораторию и психологический журнал, постоянно пересматривая свои теории на основе лабораторных данных, «он делал все это не потому, что он был по природе экспериментатором, но в результате философского убеждения; он был экспериментатором, но его экспериментаторство было побочным продуктом его философского мнения» [Boring, 1929, р. 322].

Разумеется, размышления о том, кем был Вундт «по природе», больше относятся к биографии ученого, чем к истории и к методологии науки, но очевидно, что охватить экспериментом все знание о человеке невозможно. «Общая истина состоит в том, что система в ее широких очертаниях имеет порядок классификационной схемы, недоступной для экспериментального подтверждения или неподтверждения» [Boring, 1929, р. 323].

Перечнем рубрик-тем, которые должны быть заполнены и соединены, у Вундта служит созданная им классификация наук [Вундт, 1903, с. 53]:

Фсрматыъв науки (чистая математика) Реальнье науки Бсгественьв О^хе Феноменологические Генетичео-кие Оккмзм-ческпе Феноменологические Генетические О^стемати-ческие (1мкка Хммя Фюмпапя Космология Геология История развития оргамзмов ГЛиерало-гия Сплемвпл-ческаябо-тан^каи зоология Психопогия История Г^евоведе-М»,ПОП4-тическая эконоимяи тд Психологии (как физике, химии, физиологии в естественнонаучной группе) отводится фундаментальная роль. Она описывает строение человеческого опыта, который изучается всеми науками. Психология даже фундаменталь-нее физики, химии и физиологии, потому что предмет естествознания - опосредованный, взятый во внешних измерениях и понятиях. Психология - наука о непосредственном опыте, присутствующем у человека до опосре-дования в научных понятиях и теориях. Разделять познание на идиографическое и номотетическое ошибочно, так как в обоих случаях изучается опыт. Элементарные психические процессы (ощущение, восприятие, эмоции) изучает в лаборатории экспериментальная психология; высшие процессы мышления, воображения, воли изучает другая часть психологии - психология народов, которая является теорией исторических наук.

На рубеже века В. Вундт, уже увенчанный титулом отца экспериментальной психологии, пытается объединить свою науку с историей. Предпосылки, из которых он исходит, следующие: психология - теоретический фундамент для всех знаний о человеке и обществе, история располагает эмпирическим материалом для анализа.

70

Суть и самая большая трудность для Вундта, который хочет поставить историю на теоретический, т.е. на психологический фундамент, в том, чтобы приохотить историков к научной психологии, а психологам открыть глаза на неоценимые и незаменимые богатства исторических источников. Пока же, отмечает патриарх психологии, психологи поглощены лабораторными изысканиями, а историки питаются психологическими суррогатами: «ходячими популярными представлениями», «продуктами умозрительной философии».

Историки предпочитают психологии дисциплины с весьма малой (по мнению Вундта) теоретической ценностью. Это объясняется их теоретической наивностью: «Они (историки. - В.III.) видят в этнологии необходимую при вопросах более общего характера вспомогательную дисциплину, но в то же время не хотят ничего знать о психологии, представляющейся им в виде особой формы исторических построений. Это не мешает, конечно, тому, что при нужде и они сочиняют себе свою собственную психологию, которая обыкновенно опять-таки сливается с какой-нибудь исторической теорией» [Вундт, 1910, с. 1-2].

Историософия - это спекулятивное философское учение об истории. Поразительную неосведомленность историков о состоянии и целях психологической науки Вундт все же извиняет тем, что психологам действительно случается «сочинять» общественно-культурные схемы. Именно эти дилетантские поделки историки, как ни печально, отождествляют с психологической наукой. Может быть, тем и другим не хватает третьего: культурно-исторического учения о человеке и сознании, построение которого не входит в прерогативу ни эмпирической психологии, ни профессиональной истории? Такой вывод невозможен для Вундта, который видит в психологии уникальную теорию человекознания. Он отвергает помощь философии, этнологии или социологии: те сами нуждаются в помощи психологии. Задача состоит в том, чтобы минуя туманные рассуждения непроше-

ных посредников, прямо перейти от научной психологии к научной истории. Но адресат должен быть найден точно: именно научные, а не околонаучные история и психология! И важно поделить между партнерами задачи:

«Исторический вопрос касается первого появления изучаемых фактов и общих культурных условий, сопровождавших его. Психологический вопрос относится к внутренним, душевным мотивам этих фактов и к связи этих мотивов с общими свойствами человеческого сознания» [Вундт, 1910, с. 1].

«Историческим вопросом» Вундт называет во-первых, хронологическое определение событий, что относится к сущности профессиональной работы историка над источниками; во-вторых, культурный контекст явления. Что касается отношения исторических фактов «к внутренним, душевным мотивам этих фактов» и к общим свойствам сознания, то это - формулировки и задачи психологизи-рованной истории, с которой Вундт отождествляет историческую науку.

«Историческая и психологическая точки зрения, - утверждает он, - не независимы. Ведь вообще психологическое исследование возможно лишь на основе фактов, доставляемых исторической наукой... Но и история, в свою очередь, может прийти к окончательному суждению о связи изучаемых ею процессов лишь апеллируя каким-нибудь образом к их психологическим мотивам» [Вундт, 1910, с. Ц.

Мы знаем, что современная историческая наука апеллирует не столько к психологическим мотивам, сколько к социально-историческим закономерностям. Но выбросить психологический момент общественного развития он не может. История - рассказ о событиях. А если есть события, то есть и действующие лица. Правда, их мотивы историк объясняет соображениями здравого смысла, нисколько не торопясь обратиться к сложным материям «научной психологии». Если историческая наука что-то и «доставляет» психологической, то это образы человека. Впрочем,

это общее достояние гуманитарных наук и здравого смысла. «Наглядный» человек и есть точка пересечения истории и психологии. Эта исходная данность дотеоретична. Вундтовский исторический материал для психологии и есть книжная исходность психологии, от которой та уходила к иным образам: живому испытуемому, рассматриваемому сквозь призму методик и теорий.

Вундт, понимая историю как поставщика сырья (предварительно упорядоченного и ранжированного), сооружение теоретического каркаса отдает психологам. Поэтому для правильного сотрудничества желательно отвратить историков как от увлечения самодельным философствованием, так и от впадания в ползучий эмпиризм. Если историки отказываются «от всяких гипотез и произвольных конструкций» - это хорошо. «При этом, однако, предполагается в то же время открыто или молча, что подобное накопление фактов носит в себе самом их истолкование: чем полнее ряд наблюдений, тем яснее вырисовывается и их причинная связь так, что история здесь нигде не нуждается в опорном пункте, лежащим вне ее собственной области» [Вундт, 1910, с. 3].

Видеть в источниковедческой критике уже анализ - ошибочно. Ни накопление фактов, ни источниковедчес-кие точность и аккуратность не заменят интерпретации. Вундт предлагает научную психологию. Тем не менее предложение это не находит отклика. Ошибка Вундта показательна: его теория ведь создана на другом материале, в психологической лаборатории. Здравый смысл, логика, образ более гибки, чем специальные средства психологического анализа. Подыскать универсальное объяснительное средство для всех обстоятельств исторической работы, как это делал Вундт, невозможно. Гипотетически единая психология неизбежно расслаивается и ломается, втягиваясь в исторический материал. Вундт не был ни историком, ни практикующим психологом, ни даже экспериментатором по призванию и интересам. Он был теоретиком, попытавшимся склеить разнородные глыбы

человекознания второй половины прошлого века с помощью естественнонаучного позитивизма и немецкой метафизики. Неудивительно, что отец «современной психологии» отбросил исходные приемы, свойственные истории, выработанные веками работы с документами, ее способ создавать эмпирически-чувственную основу для общения с прошлым, воссоздавать образы минувшего.

Обращаясь к историкам, он предлагал вместо философской и беллетризованной психологии «новую», номо-тетическую науку с четко вынесенной из словесных описаний теорией и эмпирической последовательностью обоснования гипотез. Психологизировать таким образом изучение прошлого не удалось, вместо этого Вундт, по существу, создал особую область исследований на стыке истории и нового человековедения.

Достаточно обратиться к громадному десятитомному труду «Психология народов» [Wundt, 1900-1920], чтобы оценить своеобразие жанра. Это не социальная психология в принятом значении термина, т.е. изучение личности, малых групп, общения, социальной перцепции. Это, строго говоря, и не история, так как Вундт предпочитает этнографический материал о первобытных народах. Вундтовскому творению, пожалуй, подошло бы название «психологическая культурология». Из названия книги явствует, что предмет труда - законы развития речи, мифа и обычаев; к указанным в заглавии темам прибавились еще искусство, религия, право, а также общество, история и культура в обзорном рассмотрении. Вундту удалось дополнить лабораторную психологию психологической теорией культуры.

Есть в гигантском произведении и схема исторического движения цивилизации. Она менее оригинальна, чем анализ основных духовных феноменов. Существуют четыре этапа всемирно-исторического процесса: первобытность, тотемистический век, век героев и богов, развитие по направлению к человечеству. Основным двигателем прогресса выступает саморазвитие духовного начала: «Мы хотим

выяснить только те основные психологические мотивы, благодаря которым первоначальное превратилось в позднейшее, первобытное - в более совершенное, отчасти под давлением внешних жизненных условий, отчасти благодаря творческой силе человека» [Вундт, 1913, с. 14].

Решающим событиям мировой истории соответствует развитие индивидуальности и воли, необъяснимое уже с точки зрения психологической причинности. Поэтому можно понять удивительное на первый взгляд утверждение Вундта: «История начинается там, где кончается психология». Речь идет о скачках от необходимости к свободе, придающих неповторимый характер мировому движению. Психологии же следует остаться в сфере закономерного, конкретного, теоретически предсказуемого и эмпирически исчислимого. Этот вывод столь крупного авторитета номо-тетической науки, дошедшего до конца в осуществлении своей программы, показывает, что распространение «научной» психологии в пределы исторического знания остановилось, по существу, на пороге последнего.

В. ДИЛЬТЕЙ: ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ИСТОРИЗМ - ОСНОВА НАУК О ДУХЕ. Ненужный теоретику «тотальной психологии» стержень гуманитарного опыта использовал ученый, который прекрасно знал суть исследовательской работы с текстами, - философ, физиолог, автор тонких биографических анализов В. Дильтей (1833- 1911). Дильтей связывает романтическую методологию XIX в. с герменевтикой и феноменологией XX в. Науки о духе, по мнению немецкого мыслителя, должны иметь собственный метод, который дает понимающее чтение первоисточников (герменевтика). При этом история и есть человеческая психология в становлении и многообразии. Схемы теоретиков не могут воспроизвести этого многообразия.

«В жилах познающего субъекта, которого конструируют Локк, Юм и Кант, течет не настоящая кровь, а разжиженный сок разума в виде чисто мыслительной деятельности. Меня мои исторические и психологические занятия, посвященные человеку как целому, привели, однако, к тому, что человека в многообразии его сил и способностей... я стал брать за основу даже при объяснении познания и его понятий (таких, как внешний мир, время, субстанция, причина), хотя и кажется, будто познание прядет свои понятия исключительно из материи восприятия, представления и мышления. Метод нижеследующего исследования поэтому таков: каждую составную часть современного абстрактного, научного мышления я сопоставляю и пытаюсь связать с совокупностью человеческой природы, какою ее являют опыт, изучение языка и истории» [1987, с. Ill] - так объяснял Дильтей суть весьма необычного подхода в своей главной теоретической работе «Введение в науки о духе» (1883 г.).

Идеи немецкого мыслителя были мало известны при его жизни, но после смерти подвергались сначала почти единодушному осуждению всех философских лагерей и научных направлений. Ближайшие коллеги обвиняли в историческом релятивизме, скептицизме, разруитении традиционной формы теоретического знания; для советской психологии Дильтей стал чуть ли не главным врагом научности, олицетворением идеалистической мистики и «не-психологии». Признание пришло позже, когда на Западе стали распространяться новые способы философствования (феноменология, экзистенциализм, герменевтика).

В. Дильтей возвел в метод приемы старой историографии (подвергнув их некоторой модернизации) в тот момент, когда эти приемы казались устаревшими. Все отработанные навыки традиционной науки о человеке - вчувствование, литературная манера изложения, морально-педагогический пафос, значение личного опыта исследователя - были поставлены под сомнение гипотетико-ин-дуктивными канонами естествознания. «Гипотезы, всюду одни гипотезы! И притом не в роли подчиненных составных частей, в отдельности входящих в ход научного мыш-История и психология: века взаимодействия

ления (как мы видели, в качестве таких они неизбежны), но гипотезы, которые как элементы психологического причинного объяснения должны сделать возможным выведение всех душевных явлений и найти себе в них подтверждение» (Дильтей, 1996, с. 15].

Против этого поветрия Дильтей предлагает самое как будто зыбкое и недостоверное: внутренний опыт, самоощущение, рефлексию. Внутренний опыт у всех людей одинаков, его наличие и достоверность может подтвердить каждый.

Гипотетизм естественных наук не вызывает у Дильтея возражения. Ведь в науках о природе два факта - всегда внешние данности, о связи которых надо сделать какое-то предположение. В науках о душе - не так, здесь факты внутренние и текучие, их нельзя закрепить. Естественников мало смущает относительный и гипотетический характер их знаний. Наоборот, они совместно отбирают обоснованные данные и отбрасывают необоснованные с помощью математики и эксперимента. А вот в изучении души - никакой согласованности. «В этой области идет борьба всех против всех, не менее бурная, нежели на полях метафизики. Нигде и на самом дальнем горизонте, не видно ничего, что могло бы положить решающий предел борьбе» [Дильтей, 1996, с. 14]. Первейшее отличие науки о духе от естественной то, что для первой фундаментальное строение ее предмета не надо искать с помощью гипотез и приборов. Оно уже дано. Это - «связь душевной жизни, как первоначальное данное. Природу мы объясняем, душевную жизнь мы постигаем. Во внутреннем опыте даны также процессы воздействия, связи в одно целое функции как отдельных членов душевной жизни. Переживаемый комплекс тут является первичным, различение отдельных членов - дело уже последующего» [там же, с. 16].

На вызов естественных наук Дильтей отвечает, опираясь на последний резерв гуманитарности, используя историю, менее затронутую скептицизмом. «В исторической

школе утвердились чисто эмпирические способы исследования, любовное углубление в специфику исторического процесса, такой универсализм при рассмотрении исторических явлений, который требовал определения ценности отдельных фактов только в общем контексте развития, и такой историзм при исследовании общества, когда объяснение и закон современной жизни отыскивались в изучении прошлого, а духовная жизнь везде и всегда ощущалась как историческая» [Дильтей, 1987, с. 109].

Историки, в отличие от психологов, еще не пытаются определять душу в процентах и секундах, но им недостает систематизированности и теоретичности. В. Дильтей отрицает как индуктивно-гипотетическую методологию экспериментального знания, так и старую метафизику с ее дедукцией, все превращающую в абстракции. Его девиз - «целостный человек», а реально за этим девизом стоят смысловые образования культуры, которые воссоздает историк, общаясь с текстом. Третий путь найден. Опыт письменного «Я» должен стать краеугольным камнем для наук о духе (термин, предложенный Дильтеем).

Тонкий гносеологический анализ, опирающийся (как у Вундта) на понятие опыта, позволяет свести метафизическую категорию духовной субстанции к опыту самосознания, который соотносит себя с внешними восприятиями познающего разумного субъекта.

Но, с другой стороны, самодостаточный внутренний опыт надо связать с физиологией. Ученый термин «психофизическое единство», настойчиво мелькая на страницах «Введения...», указывает, что науки о духе не чужды и естественнонаучному знанию. Чувственная целостность субъекта духовной культуры, определенная как смысловое отношение в особой деятельности интерпретации и создания текста, подпирается рассуждениями о психофизическом единстве человека. Психофизический индивид оказывается пересечением души и тела. Человек как физико-биологическое существо принадлежит естественным наукам, в том числе экспериментальной (объясняющей)

78

психологии. Внутренняя сторона человеческого опыта изучается понимающей (описательной) психологией. УДиль-тея нет ни малейшего сомнения, что обе психологии необходимы и взаимодополнительны: ведь человек - целостное духовно-телесное существо. Сомнения относятся к последовательности введения и обоснования двух ветвей человекознания. Главным делом Дильтея, филолога и философа, была понимающая культурно-историческая психология.

Сейчас, с вековой дистанции, видно, что доктриналь-ное оформление идей Дильтея - философия жизни - не вполне определяет суть его открытий. Очевидно, что жизнь, о которой пишет немецкий мыслитель, это не биологическая категория и не полнота существования исторического человека, а метафорическое обозначение смысловых образований текста, которое улавливает историк, общаясь со своим материалом. Дильтей обосновал собственный путь гуманитарного знания, в том числе гуманитарной психологии. Ту смысловую ткань, которую Дильтей искал в истории, вполне оценили психологические течения XX в., например, психоанализ, который развил тонкие методы чтения ассоциативных квазитекстов. Но Фрейд учил читать таким образом индивидуальное бессознательное, а Дильтей адресовывал негипотетическую ткань сознания духу истории.

Время внесло коррективы в оценку наследия немецкого мыслителя: как представитель одной из филосо-фий начала века, он известен историкам мысли, как классик герменевтики - признанный гуманитарный автор. Придется признать, что и понимание духа истории осуществляется не так, как предполагал Дильтей, поскольку перед нами не органическая связь жизни, а опосредованное отношение человека к творению прошлого. Одной интуиции здесь мало. То, что Дильтей называет «связью жизни» есть книжно-смысловое знание (это Дильтей сам показывает своими работами). Для вычленения смыслов нужен текстуально-смысловой

анализ - герменевтика. Герменевтика не может быть чисто интуитивной, она должна опираться на семантику. «Вчувствование» осталось для науки, потому что дало текстологу возможность улавливать тонкие связи письменного сознания, которые связывают большие информационные куски документов и позволяют устранять дистанцию между исследователем и его предметом.

Ядро дильтеевского метода можно представить следующим образом. Во-первых, берутся культурные явления (литературные, художественные, религиозные произведения) под названием объективного духа. Объективный дух выражает строение универсального внутреннего опыта, опредмеченного уникальным историческим способом. В истории все аспекты индивидуального сознания могут быть прочтены и поняты, они хранятся для интерпретатора в памятниках культуры как в музее, чего не скажешь о живой психике. Возможность понимания заложена фундаментальной общностью внутреннего опыта автора и его читателя, тем, что произведение - вполне прозрачный медиум духовного обмена. Дильтей психологизировал и персонифицировал смысловые образования культуры. По меркам современной науки духовные первоэлементы придется свести к семантике знаковых систем, а прямую их трансляцию от автора к читателю - к множеству этапов рас-предмечивания и опредмечивания исходного смысла.

Вундта и Дильтея объединяла общая глобальная цель: объяснить общество, исходя из фундаментальной душевной связи. Первый находил первоэлементы для объяснения в лаборатории. Второй - в библиотеке и архиве. Обе версии психологизма своей сверхцели не достигли. Они уступили место новым способам психо-логизирования, потому что исчезла их опора, интроспективная психология сознания. Но этого нельзя сказать о смысловом отношении сознания к историческому памятнику. Оно остается в числе первоэлементов культуры и психики, хотя действует не столь очевидно и непосредственно, как считали Дильтей и Вундт. Его еще надо выявить. История же и психология, лишенные общего знаменателя - интроспекции - на некоторое время оказались (по крайней мере, теоретически) разъединенными.

81