Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Из того, что относится к словесному выражению, одну часть исследования представ­ляют виды этого выражения, знание которых есть дело актерского искусства и того, кто обладает глубоким знани­ем теории последнего, напри­мер, что есть приказание и мольба, рассказ и угроза, вопрос и другое подобное.

Аристотель

 

 

Не только слова обыден­ные могут быть преображены в поэзию, но и поступки наши, необходимые, повседневные, ре­альные поступки нашей сукон­ной слободы могут быть прет­ворены в прекрасные действия! Но для этого в жизни, как в искусстве, нужны творческая фантазия и художественная воля.

   Ф.И.Шаляпин

 

Сознание человека отражает внешний мир не пассивно, не зеркаль­но, а постоянно перерабатывая поступающий извне материал. Поэтому воздействие на сознание есть всегда воздействие на работающее созна­ние, или, еще точнее — на работу, происходящую в сознании, с тем, что­бы эта работа протекала так, как это нужно действующему. А работа сознания весьма многообразна, что и влечет за собой многообразие спо­собов воздействия на него.

Деятельность человеческого сознания есть единый процесс отра­жения объективного мира; но в разные моменты деятельность эта высту­пает преимущественно в качестве то тех, то других конкретных психичес­ких процессов. Мы имеем в виду следующее: сознание человека находит­ся в деятельном состоянии тогда, когда человек сосредоточенно думает о чем-либо, когда он вспоминает что-либо, когда он мечтает, желает и практически добивается чего-либо, переживает те или иные чувства.

Единство всех этих психических процессов обнаруживается с пол­ной ясностью: ни один из них практически невозможен без участия всех остальных. Волевой процесс невозможен без мыслительного, без воображения, без памяти, без внимания; эмоциональный — без волевого, мыс­лительного и т.д.; мыслительный — без волевого, эмоционального, без работы внимания и памяти и т.д.

Это не исключает того, что в каждый определенный момент тот или ивой психический процесс выступает на первом плане и подчиняет себе другие, превалирует над ними. Иначе мы не могли бы различать их и утверждать, что, мол, данный человек в данную минуту «думает» или «мечтает», он «внимателен», что он обнаруживает волю, что он радуется или страдает, что он вспоминает. Не мог бы человек говорить и о самом себе: «я подумал», «я вообразил», «я вспомнил» и т.д.

Способность к определенным психическим процессам присуща всем нормальным людям; отражение внешнего мира сознанием не может протекать нормально без участия всех этих процессов; все они в единстве, в сложных взаимосвязях и взаимопереходах и представляют собою деятельность сознания, а конкретное содержание именно этих процессов и есть сложный процесс субъективных переживаний.

Так как каждый человек знает, что не только он, но и другие люди могут думать, хотеть, воображать, быть внимательными и чувствовать, он и побуждает других (или пытается побудить их) думать, хотеть, вообра­жать, помнить, чувствовать, быть внимательными, наполняя в каждом случае тот или иной процесс определенным содержанием.

Действующий словом человек, таким образом, не только воспроиз­водит своей звучащей речью определенную картину для партнера, но и стремится к тому, чтобы эта картина вызвала в его сознании ту, а не другую, то есть определенную, психическую работу. В зависимости от того, на какую именно психическую работу рассчитывает действующий словом (разумеется, не отдавая себе в том отчета), в зависимости от этого, он применяет тот или другой способ словесного воздействия.

Применение определенного способа словесного воздействия есть дальнейший шаг к той же цели, какой служит и построение фразы.

Если этот шаг не сделан, если не ясен, смутен и расплывчат способ словесного воздействия, то это значит, что само действие не очень актив­но, что оно не продиктовано важными, существенными интересами действующего и поэтому не может выражать их. Выразительность такого действия, как правило, невелика.

Вне сцены, в повседневном общении людей, существование различ­ных способов словесного действия подтверждается многочисленными случаями, когда человек, как говорят, «бьет на чувства» другого, или «давит на волю», или «упирает на сознательность», или «привлекает вни­мание», или «поражает воображение». Все эти случаи есть, в сущности, воздействие на сознание в целом, но в каждом из них действующий подби­рается к сознанию партнера с той или другой его стороны.

Сознание партнера — это, как бы, крепость, имеющая определен­ный фронт сопротивления в обороны; его нужно прорвать для того чтобы овладеть всей крепостью. Атакующий выбирает наиболее подходящий, по его представлениям, участок этого фронта, чтобы сконцентрировать на нем удар; это участок, который кажется ему в данном случае наиболее уязвимым для его оружия — для тех видений, какими располагает дейст­вующий и какие он может предложить сознанию партнера.

«Разумный ритор, — писал М.В. Ломоносов, — должен поступать, как искусный боец: умечать в то место, где не прикрыто.» (Цит. по сб.: Об ораторском искусстве. — М., 1958. — С.56).

Если словесное действие уподобить артиллерийской атаке, то виде­ния — это боеприпасы; воспроизведение их в лепке фразы — стрельба; сознание партнера — общая цель, общая тактическая задача; способ воз­действия — прицел к определенной точке сопротивления; выбор спосо­ба — определение ближайшей цели данного выстрела. Если боеприпасы обладают надлежащей силой, то чем конкретнее цель и чем точнее попа­дание — тем сильнее удар; чем вернее выбрана эта цель — тем обеспечен­нее победа.

Здесь все моменты «атаки» взаимосвязаны и взаимообусловлены. Эффект ее будет, очевидно, тем больше, чем содержательнее, значитель­нее для партнера будут видения действующего; чем ярче, рельефнее бу­дут они вылеплены в звучащей речи; и чем точнее будут они адресованы именно тем сторонам сознания партнера, тем его психическим способнос­тям, на которые они могут больше всего воздействовать в данный момент.

И наоборот — пробел, неточность, небрежность, приблизитель­ность в любом из этих звеньев или элементов словесного действия неиз­бежно снизит эффективность целого.

2

По К.С. Станиславскому, «двигателями психической жизни» чело­века являются ум, воля и чувство. В главе XII «Работа актера над собой»

К.С.Станиславский подробно разбирает «элементы, способности, свойст­ва, приемы психотехники» и уподобляет их «войску, с которым можно начинать военные действия». Он показывает неразрывную взаимосвязь всех этих элементов, способностей и свойств и приходит к тому выводу, что «полководцами» или «двигателями» психической жизни творящего артиста являются «члены триумвирата», из которых каждый отличен от других. Ум — не то же самое, что воля; воля — не то же самое, что чувство, а чувство отлично и от воли и от ума.

Другие «элементы» — такие, как внимание, воображение — хотя и участвуют активно в творческом процессе, сами нуждаются в руководст­ве и потому «полководцами» и «двигателями» не являются.

Далее К.С.Станиславский, ссылаясь на достижения современной ему науки, говорит, что ум (интеллект) — это, в сущности «представление и суждение, сложенные вместе», а волю и чувство он сливает в одно понятие «воле-чувство», указывая на то, что в этом сложном целом иногда может превалировать воля, иногда — чувство.

Эти утверждения К.С.Станиславского имеют чрезвычайное и именно принципиальное значение. В их основе лежат: принцип единства человеческого сознания и всех процессов, происходящих в нем и принцип делимости этого сложнейшего целого на составляющие его элементы.

Когда речь идет о субъекте действия, о сознании творящего артис­та (а К.С.Станиславский рассматривает вопрос именно с этой его сторо­ны), то на первом месте должен быть поставлен принцип единства, а повы­шенное внимание к делимости, к расчленению психической жизни чело­века может принести артисту даже вред. Тут совершенно достаточно от­четливого представления о «триумвирате» и о том, что члены его нераз­рывно связаны друг с другом. Актер должен знать, что в его творчестве должны участвовать и его ум, и его воля, и его чувства, и его внимание, и его воображение, и его память которые должны быть надлежащим обра­зом натренированы; что первый толчок в творческой работе может исхо­дить и от того, и от другого, и от третьего, но, что все они должны быть вовлечены в работу.

Так, если внимание не может быть «двигателем психической жиз­ни», то оно может, и действительно бывает, специальным объектом воз­действия; это же относится и к воображению, и к памяти, и ко всем психи­ческим свойствам, способностям, ко всем процессам, в которых конкрет­но осуществляется деятельность человеческого сознания.

ВНИМАНИЕ — первое условие какой бы то ни было деятельности сознания.

Без внимания невозможны ни работа мысли, ни чувство, ни воля. Думать можно только о чем-то, чувствовать можно только что-то, же­лать — чего-то. Направленность сознания на это «что-то», приспособлен­ность его к восприятию «чего-то» — это и есть внимание. Мысль, воля, чувство, воображение и память могут функционировать только после того, как в поле внимания попало то, что заставило их работать. «Всякое психическое влияние сводится в сущности на изменение направления внимания», — писал еще в 1876 г. видный русский врач и общественный деятель В. Манассеив (Манассеив В. Материалы для вопроса об этиологическом и терапевти­ческом значении психических влияний. — СПб., 1876. — С. 115).

Поэтому внимание есть как бы «проходная будка» в сознание. Че­ловек, желающий добраться до сознания партнера и навести там нужный ему порядок, должен прежде всего овладеть вниманием партнера. Иногда это может быть специальным делом, которое нужно совершить до того как перестраивать своими видениями сознание партнера. Иногда воздей­ствие на внимание может протекать одновременно с рисованием карти­ны — если, например, партнер слушает вас, но вам кажется, что он недос­таточно внимателен, если его внимание отвлекается чем-то другим, а вам нужно, чтобы оно было сконцентрировано на том, что вы говорите.

ЧУВСТВО. Человек переживает те или иные чувства (эмоции) в зависимости от того отвечает или не отвечает (и в какой степени отвечает или не отвечает) его интересам то явление, которое в данный момент отражается его сознанием². Отсюда вытекает, что чувств может быть (разных) столько же, сколько может быть отражаемых явлений и сколько может быть интересов — то есть бесконечное множество.

Чрезвычайная сложность и многосторонность человеческих инте­ресов, чрезвычайная сложность и подвижность отражаемой сознанием действительности делают чувство самым зыбким, самым неуловимым и самым изменчивым в своем конкретном содержании психическим про­цессом. В каждый момент человек чувствует то, что велит ему чувствовать вся его предыдущая жизнь, поэтому чувства непроизвольны. Они суть результат процесса отражения и регистрируют они одну его сторону — со­ответствие или несоответствие отражаемого интересам человека.

Поэтому, если человек воспринимает то, что соответствует его субъективным интересам — каковы бы они ни были по своему содержа­нию — он не может огорчиться, даже если он того хочет. И наоборот, он не может обрадоваться, как бы он того ни хотел, если он воспринял то, что не отвечает его интересам. Для того чтобы обрадоваться, восприняв то или иное явление, нужно иметь одни интересы; для того чтобы огорчиться, восприняв это же явление, нужно иметь интересы противоположные. А эти субъективные интересы у каждого данного человека складываются как результат всего его жизненного опыта, как результат всей его биогра­фии. Изменить произвольно свой жизненный опыт и ликвидировать свою биографию, очевидно, невозможно.

Поэтому эмоции как таковые, суть переживания реактивные, результативные и непроизвольные. Поэтому К.С.Станиславский и рекомендовал актерам никогда не пытаться заставлять себя чувствовать что бы то ни было, утверждая, что эмоции должны возникать у актера непроизволь­но.

«Мы не будем говорить о чувстве — его насиловать нельзя, его надо лелеять. Насильно вызвать его невозможно. Оно само придет в зависимости от правильного выполнения физической линии действия» (Станиславский К.С. Статьи. Речи. Беседы. Письма. — М., 1953. — С.518) — говорил К.С.Станиславский.

Но воздействовать на чувства другого не только можно, но бывает и весьма целесообразно, потому что чувства имеют свойство переходить, перерастать в волю.

Непосредственно связанные с интересами, чувства тем самым не только выдают их окружающим, но и проясняют их самому чувствующе­му человеку. Поэтому в процессе чувствования формируется и укрепля­ется направление воли — чем явнее человеку его интересы, тем опреде­леннее его желания; всякому свойственно стремиться к тому, что отве­чает его интересам и избегать того, что им не отвечает (Напомним, что работа над «Технологией актерского искусства» велась в пятидесятые годы. Позже П.М.Ершов совместно с П.В.Симоновым более подробно разработал эти положения, оформив в потребностно-информационную концеп­цию изучения психики и поведения, изложение которой читатель найдет в III томе Сочинений П.М.Ершова).

Воздействие на чувства партнера есть, в сущности, напоминание ему о его интересах. Пусть, мол, он осознает, вспомнит их, увидев рисуе­мую картину; тогда, мол, он почувствует себя хорошо (или почувствует себя плохо) и это заставит его сделать то, что я хочу, чтобы он сделал. Воздействие на чувство исходит из того, что действующий знает существенные, важные интересы партнера, а партнер упустил их из вида, позволил себе отвлечься от низ какими-то второстепенными, случайными интере­сами, которые либо противоречат существенным, либо отвлекают от них без достаточных на то оснований.

Так, например, от борьбы за свои существенные интересы человека иногда отвлекают усталость, лень, любопытство, неосновательные опасе­ния, робость и т.д. Отвлекшись от того, что должно бы руководить его поведением, он чувствует себя лучше или хуже чем следовало бы и чем это имело бы место, если бы он имел в виду эти свои существенные интересы. Их нужно только оживить, восстановить в сознании, и человек будет вести себя так, как должно.

ВООБРАЖЕНИЕ человека строит в его сознании картины по ассоциациям. Ассоциации эти обусловлены, с одной стороны, субъективными интересами человека, с другой стороны — его опытом отраже­ния, то есть объективными связями явлений и процессов. Одно явление вызывает по ассоциации представление о другом не только потому, что человеку хотелось бы, чтобы оно было с ним связано, но и потому, что он когда-то, где-то видел, что оно действительно с ним связано. Причем та или другая обусловленность может в разных случаях играть большую или меньшую роль.

Если возникновение представлений по ассоциации подчинено пре­имущественно субъективным интересам, или только им, вопреки контро­лю опытом, то воображение превращается в беспочвенную фантазию, вплоть до случаев патологических. Если, наоборот, объективные связи явлений, усвоенные данным человеком в его предшествовавшем опыте, строго контролируют работу его воображения, то работа эта делается уже не столько деятельностью воображения, сколько мыслительным

процессом. (Это значит, что иррадиация возбуждения в коре головного мозга уравновешивается процессом концентрации его, что синтез высту­пает в единстве с анализом. Здесь перед нами все основные моменты установления и выработки связей, то есть — мышления.)

Воздействуя на воображение партнера, человек толкает его созна­ние на путь определенных ассоциаций, дабы при их помощи парт­нер сам дорисовал ту картину, элементы которой, намеки на которую, показывает ему действующий словами. Тут расчет на то, что по данному штриху, Намеку, фрагменту, воображение партнера нарисует ему надле­жащую картину, и картина эта произведет ту перестройку сознания, ка­кой добивается действующий.

Так, в трагедии Шекспира «Ричард III», в первом акте Глостер-Ри­чард, стремясь обольстить леди Анну у гроба ее мужа, которого он сам убил, в отдельные моменты этого горячего словесного поединка, адресу­ется, вероятно, к ее воображению. Например:

Глостер:           Тот, кто лишил тебя, миледи, мужа,

Тебе поможет лучшего добыть.

Леди Анна:    На всей земле нет лучшего, чем он.

Глостер:        Есть. Вас он любит больше, чем умерший.

Леди Анна:    Кто он?

Глостер:         Плантагенет.

Леди Анна:    Его так звали.

Глостер:        Да, имя то же, но покрепче нрав.

Леди Анна:     Где он?

Глостер:         Он здесь.

 

Или в другом месте:

 

Глостер          ... Когда над Ретлендом меч поднял Клиффорд

И, жалкий мальчика услышав стон,

Отец мой Йорк и брат Эдвард рыдали;

Когда рассказывал отец твой грозный

О смерти моего отца, слезами

Рассказ свой прерывая, как дитя;

Когда у всех залиты были лица,

Как дерева дождем, — в тот час печальный

Мои глаза пренебрегли слезами,

Но то, что вырвать гору не могло,

Ты сделала, и я ослеп от плача.

Ни друга, ни врага я не молил

И нежно-льстивых слов не знал язык мой.

Теперь краса твоя — желанный дар.

Язык мой говорит и молит сердце.

... О смерти на коленях я молю:

Не медли, нет: Я Генриха убил;

Но красота твоя — тому причина.

Поторопись: я заколол Эдварда;

Но твой небесный лик меня принудил.

 

В первом отрывке, по расчету Ричарда, воображение Анны должно поразить то, что он является лучшим претендентом на ее руку. Во вто­ром — то сколь велика его любовь, с какой силой она, Анна, овладела его сердцем.

Как при воздействии на чувство, так и при воздействии на вообра­жение имеются в виду и субъективные интересы партнера и известный образ объективной действительности. Но в первом случае (чувство) главенствующее место занимают интересы, а образ предполагается ясный, законченный, хорошо знакомый — он служит лишь средством напомина­ния интересов. Во втором случае (воображение) — главенствующее мес­то занимает образ, который надлежит создать партнеру, сконструировать своим воображением, специально занимаясь им, чтобы после этого он произвел свое действие.

Таким образом, воздействие на воображение есть уже вторжение в область «ума» партнера в широком смысле этого слова, хотя в нем есть и расчет на его чувства. Здесь как бы используется одна сторона, одно свойство «ума» — его способность воображать, строить ассоциации, по одной детали воссоздавать целую картину.

ПАМЯТЬ. «Память считают совершенно справедливо краеуголь­ным камнем психического развития», — писал И.М.Сеченов.

Если бы человек был лишен памяти, он не мог бы отличать времен­ные, случайные, мимолетные явления, процессы и связи от явлений, про­цессов и связей стабильных, постоянных, существенных. Для такого чело­века мир, действительность, были бы лишены какой бы то ни было устой­чивости. Следовательно, о познании, об умственной работе, о мышлении не могло бы бытья речи. Память поставляет мышлению материал и мыш­ление есть оперирование продуктами памяти (что, конечно, не исключает участия в ней и воображения, и воли, и чувства),

«Все обучение заключается в образовании временных связей, а это есть мысль, мышление, знание.» — говорил И. П. Павлов. Ему же при­надлежат слова: «Все навыки научной мысли заключаются в том, чтобы, во-первых, получить более постоянную и более прочную связь, а во-вторых, откинуть потом связи случайные.».

Добиться понимания — это значит найти, установить для себя, та­кие связи, которыми можно было бы практически пользоваться. Совер­шенно очевидно, что работа по установлению этих связей — а это и есть

мышление — требует памяти, т.е. пластичности коры головного мозга, благодаря которой прошлое запечатлевается в сознании и сохраняется в нем.

Но деятельность ума, конечно, не сводится к процессам памяти и па­мять — это только первое условие, предпосылка мышления, а не все оно целиком. Известно, что некоторые люди обладают феноменальной па­мятью, не отличаясь при этом силой мыслительных процессов. Память — это как бы копилка, в которой хранятся отдельные факты, имена, цифры, даты, теории, впечатления и цитаты. Функция памяти — хранить их в том виде, в каком они поступили в сознание.

Установление системы, порядка, связей между ними — одним сло­вом, оперирование ими — это уже дело не памяти, а мышления. В этом смысле мышление даже как бы противонаправлено памяти: оно видоиз­меняет, обрабатывает, перестраивает то, что память стремится сохранять в неприкосновенности.

Поэтому память отлична от мышления. Она является как бы от­дельным пунктом того участка крепости сознания, которым командует ум.

Память партнера может быть таким же объектом воздействия, как его внимание, его чувства и его воображение. Воздействуя на память пар­тнера, человек оперирует с той его копилкой, в которой хранятся его знания. Это воздействие заключается в том, что человек побуждает парт­нера либо выдать что-то из этой копилки, либо принять нечто в эту копил­ку.

Такие случаи могут быть весьма разнообразны по своему содержа­нию и встречаются они на каждом шагу. Часто воздействие на память бы­вает «разведкой», предшествующей словесной атаке. Для того чтобы воздействовать на сознание партнера через его чувства, или воображение, или мыслительные процессы, или волю, бывает целесообразно сперва узнать — какими силами (то есть знаниями) располагает партнер, а иногда и снабдить его такими сведениями, которые, так сказать, «стыла» будут помогать атаке.

Так может начинаться, например, сцена Кнурова и Огудаловой во втором действии «Бесприданницы» Островского. Кнуров побуждает Огудалову помнить о том, о чем ей, по его мнению, не следует забывать.

Воздействия на воображение и на память — это, так сказать, кос­венные воздействия на ум — удары по флангам ума, или атаки на подсту­пах к уму.

Центром участка, которым командует «первый член триумвира­та» — ум, является мышление, т.е. процесс установления прочных связей.

МЫШЛЕНИЕ. Воздействие на мышление партнера заключается в том, что партнеру предлагается усвоить именно связи, ясные и незыблимо прочные по представлениям действующего.

Воздействие на воображение дает партнеру намек на картину, один кусочек ее, с тем чтобы партнер сам воссоздал цельную связную картину.

Воздействие на память касается отдельных фактов; каждый из них подразумевается во всей полноте и конкретности, но вне связи его с

другими фактами, процессами.

Воздействие на мышление партнера заключается в демонстрации ему связей как таковых, с тем, чтобы он усвоил именно их.

Здесь мы опять приходим к вопросу о единстве человеческого сознания. Нельзя, разумеется, воздействовать на воображение, не задевая при этом памяти и мышления; нельзя воздействовать на память, не задевая воображения и мышления; нельзя воздействовать на мышление, не заде­вая воображения и памяти. Всякий кусок картины есть в то же время и связная картина; всякий обособленный факт включает в себя внутренние связи; и всякие связи суть связи каких-то обособленных явлений.

Речь, следовательно, может идти только о преимущественном, более или менее энергичном подчеркивании в словесном действии: либо неполноты воспроизводимой картины, сравнительно с той, какая имеется в виду; либо конкретности и обособленности того или иного отдельно взятого факта; либо связи между ними. Последний случай и есть воздей­ствие на мышление.

Для того, чтобы овладеть мышлением партнера, чтобы заставить его усвоить предлагаемые связи явлений, нужно считаться с теми общими связями, которые уже существуют в его сознании, то есть с нормами его мышления. А некоторые общие нормы мышления обязательны для всех людей — это общечеловеческая логика. Поэтому, воздействуя на мышле­ние партнера, люди обычно стремятся максимально использовать логику, подчеркивают именно ее в своей речи.

Воздействия на чувство, на воображение, на память и на мышление вытекают из общего для всех этих способов предположения, что, мол, если в сознании партнера произойдет та работа, которую стимулирует данное воздействие, то партнер сам, по своей инициативе, изменит соответствующим образом свое поведение.

ВОЛЯ. Воздействие на волю исходит из другой предпосылки. Это способ воздействия, претендующий на немедленное изменение партнера, без всяких промежуточных звеньев.

«Для воли — писал И.М.Сеченов — остается, как возможность только пускание в ход механики, замедление или ускорение ее хода, или, наконец, остановка машины, но ничего более. <... > власть ее во всех случаях касается только начала, или импульса как ту, и конца его, равно как усиления или ослабления движения.».

Воздействие на волю, поскольку это словесное действие, есть воздействие на сознание, но от сознания в данном случае требуется только одно — чтобы оно либо пустило, либо остановило, либо замедлило, либо ускорило «ход машины», то есть, чтобы партнер физически, материально что-то сделал, пусть даже механически — как угодно — но только немед­ленно и покорно. В той мере, в какой человек воздействует именно на волю партнера, в этой же мере предполагается (или подразумевается), что пар­тнер все, что нужно, знает, понимает, что сознание его уже подготовлено,

или что оно не нуждается ни в какой подготовке, что ему нужен только толчок, только волевое усилие (может быть, разумеется, очень большое) и тогда он совершит то, что нужно действующему. Быть таким толчком «пускающим в ход машину» и претендует воздействие на волю.

Поэтому словесное воздействие на волю содержит в себе внутрен­нюю тенденцию к тому, чтобы перейти в бессловесное, «физическое воз­действие» в обыденном, общежитейском смысле этого выражения.

Воздействие на волю есть воздействие категорическое. Эта категоричность связана с содержащимся в нем отрицанием: не думай, не сомне­вайся, не рассуждай — делай! Воздействие на волю как бы игнорирует в сознании партнера все его свойства и способности, кроме одного свойст­ва — руководить действием, «пускать его в ход».

Чаще всего к этому способу воздействия люди прибегают, когда им нужен немедленный результат. Когда некогда рассуждать, думать, колебаться и взвешивать обстоятельства. Это те случаи, когда действительно некогда, или когда терпение воздействующего истощилось, когда он все другие способы воздействия словом испробовал и они не дали нужного результата, а отказаться от своей цели он не может.

Так, скажем, Глостеру-Ричарду в сцене, которую мы уже приводи­ли, нужно остановить шествие с гробом во что бы то ни стало и немедленно. Вот как он это делает:

Глостер:                      Остановитесь! Ставьте гроб на землю.

Леди Анна:                    Какой колдун врага сюда призвал,

Чтоб набожному делу помешать?

Глостер:                На землю труп, мерзавцы, иль, клянусь,

В труп превращу того, кто непослушен.

Дворянин:               Милорд, уйдите; пропустите гроб.

Глостер:                 Прочь, грубый пес, и слушай приказанья.

Прочь алебарду, иль, клянусь святыми,

На землю сброшу я тебя пинком,

Негодный нищий, за твое нахальство!

 

Бегло рассмотренные нами шесть «адресов» воздействия на созна­ние — внимание, чувство, воображение, память, мышление и воля — в со­вокупности занимают всю отчетливо определимую на практике сферу психической деятельности партнера. Ничего иного, к чему практически мог бы адресоваться в сознании партнера, воздействующий на это созна­ние человек, представить себе нельзя.

Так, каждое письмо отправленное в Москву, для того чтобы попасть в нее, должно быть получено в том или ином районе Москвы, из числа действительно существующих в ней районов; так, жизнь города Москвы

есть жизнь, происходящая в конкретных ее районах. Так, Москва строит­ся и реконструируется в целом только потому, что практически строятся и реконструируются ее районы.

Шесть «адресов», шесть участков фронта сознания партнера, обра­зуют как бы замкнутое кольцо круговой обороны. Но, разумеется, участ­ки эти не делятся незыблемыми границами и предлагаемая нами картина есть не более чем грубая схема. Психические процессы, о которых шла речь, не существуют ведь сами по себе — они суть стороны, свойства, различные особенности единого процесса — отличающиеся друг от друга моменты целостного процесса отражения внешнего мира мозгом челове­ка.

Все воздействия на отдельные способности и свойства сознания партнера имеют общую, единую цель — воздействовать на сознание партнера в целом; а оно, в свою очередь, подчинено еще более общей цели — воздействовать на его поведение. Но общая цель, как всегда, практически конкретизируется и выступает в частных целях; эти частные цели определяют способ достижения общей цели. Поэтому, в зависимости от обстоятельств, одна и та же цель может требовать разных способов ее достиже­ния.

Именно в этом смысле воздействия на внимание, на чувство, на воображение, на память, на мышление и на волю партнера суть способы выполнения словесного действия. Их можно и должно рассматривать как разные средства достижения общей цели. Но их можно рассматривать и как отдельные действия. Все зависит от того, в каком объеме мы берем логику действий — в большем, или в меньшем.

Если ее берут в большем объеме и не подвергают делению, то спо­соб воздействия, естественно, ускользает от внимания. Но чтобы изучить природу каждого из этих способов, его особенности, его отличия от дру­гих способов, нужно, пусть даже условно, взять каждый по отдельности— как специфический, малый по объему отрезок логики действия. Только тогда можно установить общие признаки и особенности этих способов — или, как мы будем для краткости называть их в дальнейшем — простых (основных, исходных) словесных действии  (Говоря о словесных действиях, П.М.Ершов предпочтение в синонимичес­ком ряду: простые, основные, опорные, исходные — чаще отдает прилагательно­му «простые» по аналогии с терминологией, введенной К.С.Станиславским, кото­рый предложил, например, «метод простых физических действий ).

Переходя к рассмотрению этих признаков, необходимо помнить: практически, в действительности, признаки эти всегда выступают в новых вариациях и как единственный в своем роде случай. Поэтому речь может идти не об ограниченном числе способов словесного действия (не об определенном количестве словесных действий), а о категориях или груп­пах словесных действий, из которых каждая имеет свои, характеризую­щие ее признаки. Группы эти можно перечислить, но нельзя перечислить состав каждой из них. В каждом конкретном случае способ словесного действия характеризуется не только признаками общими для той группы,

к которой он может быть отнесен, но и признаками индивидуальными, только ему присущими.

Кроме того — каждая группа переходит в другую и в каждом словесном действии присутствуют признаки не только его группы, но и других групп, а сами группы отличаются друг от друга не отдельными признаками, а совокупностью признаков.

Поэтому, рассматривая определенные способы словесного дейст­вия или ограниченное число «основных» (опорных, исходных, простых) словесных действий, мы отнюдь не предполагаем ограниченного коли­чества практически возможных применений этих способов и ограничен­ного числа возможных словесных действий вообще.

В этом отношений опорные словесные действия напоминают «семь спектральных цветов Ньютона». «Никоим образом нельзя сказать, что спектр на самом деле состоит из семи отграниченных друг от друга уча­стков. Цветная полоса спектра представляет в действительности лишь постепенный, совершенно непрерывный переход одного цвета в другой, так что вообще ни о каком определенном числе спектральных цветов говорить невозможно» (Рихтера Л. Основы учения о цветах. — М., Л., 1927. — С. 18). Тем не менее, как известно, солнечный луч раз­лагается на семь спектральных цветов и любой цвет можно составить всего из трех основных цветов, хотя каждый конкретный цвет (синий, желтый, красный) отличается от другого конкретного цвета (синего, желтого, красного).

Объективная, физическая природа цвета изучена современной наукой и каждый конкретный цвет может быть точно определен в едини­цах измерения длины волны — в миллимикронах. Что же касается дейст­вий, то объективному измерению они пока не поддаются и тут приходит­ся руководствоваться лишь той общей грамотностью в чтении действий, какая в известной степени свойственна всем людям. Конечно, такое изме­рение «на слух и на глаз» менее точно, но творческая практика говорит, что для художника любой профессии «измерение на слух и на глаз» совер­шенно достаточно, при том условии, если его слух или его глаз професси­онально развиты и тренированы.

Пользуясь «глазомером» при изучении словесных действий, необходимо лишь отдавать себе постоянно отчет в чрезвычайной сложности предмета изучения — человеческого действия. А это значит: подходя к рассмотрению «простых словесных действий», нужно учитывать, что любое из них, если и встречается в чистом виде, то чрезвычайно редко; что, следовательно, рассмотрение исходных, основных словесных дейст­вий должно вести к пониманию состава «сложных словесных действий» и к уяснению закономерностей превращения «простых», исходных словес­ных действий в «сложные».

4

Чем меньше взятый нами объем отрезка логики действий — тем ближе, тем конкретнее его цель; тем соответственно конкретнее, «проще»

и рассматриваемое нами действие. Исходные или простые словесные действия — это, своего рода, детали сложного целого, рассматриваемые с точки зрения их ближайшей функции и их узкого назначения. Само собой разумеется, что художественный смысл они могут приобрести только в контексте поведения, то есть как звенья индивидуальной логики действий образа — как то, в чем практически осуществляется сквозное действие и сверхзадача.

Но даже взятые в условно изолированном от контекста виде, прос­тые словесные действия «просты» только весьма относительно. Всякое «простое словесное действие» рождается, возникает в момент «оценки» и без предварительной «оценки» состояться не может; всякое «простое словесное действие» требует надлежащей «пристройки» и без нее также состояться не может; всякое «простое словесное действие» имеет свою внутреннюю, субъективную и свою внешнюю, объективно-физическую сторону.

Внутренняя, психическая сторона — это субъективная цель и связанные с ней видения; внешняя, физическая — мускульные движения (в частности, речевого аппарата) и звучание речи.

Ближайшая, конкретная цель любого словесного действия, а тем более вытекающий из нее способ произнесения слов, обычно не осозна­ются самим действующим человеком; привычные, знакомые способы действовать, как правило, вообще совершаются неподотчетно — в то время когда внимание действующего занято их общей, а не ближайшей, целью. К таким способам относятся и спорные словесные действия. Поэтому редко бывает, чтобы человек, воздействуя на другого словами, отда­вал себе отчет в том, что я, мол, сейчас воздействую, или буду воздейство­вать на воображение, или — на чувство и т.д.

Всем этим способам люди обучаются с детских лет, сами того не за­мечая. Всеми ими они владеют достаточно хорошо для того чтобы, прибе­гая к тому или другому способу, не думать о самом способе. Так обедаю­щий человек не думает о том, каким способом он препровождает пищу себе в рот, хотя всякий человек и всегда делает это тем или другим спосо­бом, в зависимости от его привычек и от того, в каких обстоятельствах он находится.

Так обстоит дело в обычной жизни, в повседневном общении людей при помощи слов. Мольеровский Журден, не ведая того, говорил «про­зой», и не испытывал при этом ни малейших затруднений.

Другое дело — актерское искусство. Создавая индивидуальную логику действий образа, актеру приходится, по выражению К.С.Стани­славского, «учится всему сначала», то есть сознательно овладевать тем, что в жизни он делает непроизвольно.

Всякий случай словесного действия — это своеобразное примене­ние тех или других способов воздействия, потому что воздействовать на что бы то ни было без всякого способа, очевидно, невозможно. Ведь воздействуя на сознание партнера, всякий человек исходит из того, что партнер этот обладает памятью, вниманием, чувством, воображением, способностью мыслить и волей, или хотя бы какими-то из этих психичес­ких способностей.

Поэтому изучение простых (основных, опорных) словесных дейст­вий есть изучение слагаемых, из которых состоит всякое словесное дейст­вие, независимо от его сложности.

«Основные» словесные действия — суть действия, постоянно встречающиеся и знакомые каждому человеку. Поэтому можно называть их глаголами, которые также чрезвычайно часто употребляются.

Но глаголы эти можно понимать и в широком смысле и в узком; причем, в житейском обиходе нет даже надобности уточнять в каком именно смысле — узком или широком — в данном случае употребляется каждый из этих глаголов; это бывает явно само собой из содержания разговора.

В качестве названий «основных» словесных действий, эти же самые глаголы должны стать специальными терминами — их смысл должен быть точен и ограничен. Для этого их нужно понимать, пусть даже услов­но, в самом узком, конкретном смысле. А именно: как названия действий, которые можно совершать в данную минуту и каждое из которых можно совершить пользуясь даже одним, двумя словами.

Это, разумеется, не значит, что «основное» словесное действие может протекать не дольше минуты и что оно может быть совершено только одним словом. Это значит лишь то, что смысл глагола должен быть понимаем столь конкретно, чтобы можно было констатировать как объ­ективный факт, что в данную секунду словом было совершено (или дол­жно быть совершено, или совершается) именно это, а не другое действие.

В качестве названий опорных или простых словесных действий та­кими глаголами могут быть следующие:

ЗВАТЬ

ОБОДРЯТЬ

УКОРЯТЬ

ПРЕДУПРЕЖДАТЬ

УДИВЛЯТЬ

УЗНАВАТЬ

УТВЕРЖДАТЬ

ОБЪЯСНЯТЬ

ОТДЕЛЫВАТЬСЯ

ПРОСИТЬ

ПРИКАЗЫВАТЬ

Если понимать каждый из них в широком смысле, то окажется, что они как бы покрывают друг друга. Особенно ясно это в отношении глаго­лов ПРОСИТЬ, ПРИКАЗЫВАТЬ, ОБЪЯСНЯТЬ, ПРЕДУПРЕЖДАТЬ.

Когда один человек «просит» о чем-то другого в широком смысле этого слова, то это значит, что по смыслу произносимых им слов и фраз, по характеру отношения к партнеру, по содержанию обращения, он «просит»; но это — просьба в целом, вообще. Может случиться, между тем, что, прося в широком смысле слова, он в узком смысле как раз не просит, а в последовательном порядке: узнает, объясняет, предупреждает и т.д. По общему смыслу весь такой ряд действий может быть, иногда назвав одним словом «просьба», но тогда само слово это понимается в широком смысле. Так обстоит дело и с любым другим из глаголов, перечисленных выше.

Когда мы употребляем их в широком смысле, мы имеем в виду смысл всего словесного обращения в целом или смысл произнесенных слов, а не способ действования ими. Поэтому терминами, обозначающими процесс действия как таковой, могут быть только глаголы, понимаемые в самом узком, конкретном значении каждого из них.

Но и в этом, узком, смысле предлагаемые нами глаголы только с из­вестной степенью условности обозначают подразумеваемые действия. Они могут быть заменены другими и суть дела от этого не изменится; так глагол «объяснять» можно заменить глаголом «разъяснять», глагол «при­казывать» — глаголом «требовать», глагол «удивлять» — глаголом «по­ражать» и т.д. Нам представляются более точными названиями подразу­меваемых действий перечисленные выше глаголы, но это, разумеется, не имеет принципиального значения.

Превращение предлагаемых нами глаголов в специальные термины есть, конечно, условность, но она была бы не меньшей, если бы они были заменены другими —.опять пришлось бы взятые глаголы понимать в самом узком, то есть определенном смысле, вопреки общежитейскому употреблению. Они опять условно именовали бы словом способ действия как таковой, а не содержание словесного обращения в целом, где способ действия не отграничен от смысла произносимых слов.

При специальном профессиональном изучении действия такое раз­граничение, между тем, необходимо; ведь известно, что одними и теми же словами можно совершать самые разные действия и то же действие мож­но совершать самыми разными словами. Так, произнося слова: «Это про­изошло сегодня в 3 часа дня», — с таким же успехом можно узнавать, как и утверждать, предупреждать, как и объяснять или упрекать и т.д. С другой стороны, узнавать, что именно произошло или когда это произош­ло, можно, очевидно, не только приведенной фразой.

Поэтому, изучая процесс действия как таковой, приходится абстра­гироваться от того, какими именно словами процесс этот осуществляется. Такая условность нужна, разумеется, только при специальном изучении действия и ею отнюдь не оспаривается правомерность употребления тех же глаголов, в обычном общежитейском смысле.

Применение того или другого способа словесного действия связано, разумеется, с лексико-грамматическим составом словесного обраще­ния к партнеру. Но выяснять эту связь в общих чертах, или точнее, в общих тенденциях, мы будем, рассматривая каждое «простое словесное дейст­вие» по отдельности.

Прежде чем перейти к такому рассмотрению, необходимо сделать одну оговорку. Известная условность в выборе наименования для каждо­го «простого» словесного действия не говорит о случайности состава предлагаемого перечня, хотя на первый взгляд он представляется слиш­ком коротким, неполным. На ум приходят действия, не вошедшие в него, хотя и не сходные с теми, что в него вошли. Например: отрицать, успока­ивать, благодарить, дразнить и многие другие.

Как мы увидим дальше, любой из этих глаголов, если его понимать в широком смысле, называет действие, которое можно совершить са­мыми разными способами; если же его понимать в узком смысле, то ока­зывается, что он называет действие, которое для своего выполнения пот­ребует того или иного способа из числа названных опорных словесных действий или их сочетаний.

5

Но об этом подробнее речь будет идти после рассмотрения каждого отдельно взятого опорного словесного действия.

1. ЗВАТЬ (привлекать к себе внимание).

Это словесное действие имеет самую примитивную цель; оно, так сказать, — самое «простое» из опорных словесных действий. Оно не всег­да даже требует произнесения слов и потому не всегда — словесное дей­ствие, в собственном смысле этого понятия. Так, привлечь к себе вни­мание можно не только словом, но и звуком — свистком, хлопком в ладо­ши, окриком. Поэтому простое словесное действие звать требует мини­мального количества слов. Чаще всего это бывают междометия (напри­мер, «Эй!») или такие слова как «Послушайте!», «Подождите!», «Мину­точку!», «Гражданин!», «Товарищ!», или обращения: «Коля!», «Вася!», «Николай Васильевич!» и т.д.

Цель простого словесного действия звать — только обратить на себя внимание, привлечь к себе внимание партнера — и все.

 

2. ОБОДРЯТЬ и 3. УКОРЯТЬ (или упрекать). Оба действия адресуются к чувству партнера; оба они имеют целью изменить его само­чувствие. Оба они возникают тогда, когда предполагается, что партнер уже понимает, о чем идет речь, когда не нужно ничего нового открывать партнеру, не нужно ничего объяснять ему, а достаточно лишь укрепить в его сознании то, что в нем уже существует и когда сделать это можно, показав партнеру неправомерность, неосновательность его самочувствия в данный момент.

Самочувствие человека можно либо улучшить, либо ухудшить. Поэтому существует два способа воздействия на чувства. Действие обод­рять имеет целью улучшить самочувствие партнера, действие укорять (или упрекать) — ухудшить его.

В первом случае (ободрять) субъект стремится укрепить в сознании партнера уверенность в том, что его действия отвечают его интересам и что, следовательно, ему не нужно сомневаться, медлить, тянуть, разду­мывать, колебаться.

Во втором случае (укорять) субъект как бы возвращает партнера к осознанию тех его интересов, о которых он забыл, какие он упустил из вида, каким он изменил, но которые должны были бы определять его

поведение.

Типичные подтексты первого :«Смелей!», «Решительней!», «Веселей!».

Типичные подтексты второго: «Как же тебе не стыдно!», «Одумай­ся!», «Устыдись!», «Опомнись!».

Ободрять — это значит пытаться сделать партнера легче, выше, бодрее; отсюда тенденция ободряющего использовать высокие тона своего голоса.

Укорять — это значит заставлять партнера задуматься, то есть пы­таться сделать его тяжелее, серьезнее, заставить его почувствовать себя плохо, устыдиться своего поведения. Отсюда тенденция укоряющего ис­пользовать низкие тона своего голоса.

Внутреннее родство этих двух противоположных друг другу словесных действий выражается в том, что они часто и легко переходят друг в друга. Так, если вы ободряете человека в каких-то его начинаниях, а он не поддается вашим ободрениям и продолжает колебаться, вы будете, ве­роятно, укорять его за нерешительность, медлительность, лень и т.д.; как только вы увидите, что ваши укоры действуют— вы опять будете обод­рять его. Если воздействие начинается с укора, и он дает надлежащий эффект, то за укором часто следует ободрение. Все это, возможно, разуме­ется, только в том случае, когда действующий подлинно добивается ка­кой-то определенной, конкретной цели.

Оба эти словесные действия обычно возникают либо между людьми, из которых хотя бы один хорошо знает другого (или думает, что хорошо знает его), либо в знакомой, привычной, стереотипной, хотя бы для одного из них, обстановке (в магазине, на вокзале, в троллейбусе и т.п.).

Еще сходство: словесные действия ободрять и укорять, оба требу­ют минимального количества слов; оба они могут быть выполнены легко одними междометиями: ободрять — «Ну-ну!», укорять — «Ай-яй-яй!» Слово по природе своей выражает мысль, понятие. Поэтому воздействие им на чувство как таковое есть производная функция слова и использова­ние его не по прямому его назначению.

В опорном словесном действии звать действует преимущественно звук; в простых словесных действиях ободрять и укорять таким же обра­зом действует преимущественно интонация. Поэтому и то и другое действие иногда употребляются при воздействии на партнера, даже если последний не понимает смысла слов. Ободряют и укоряют часто малень­ких детей, причем и укор и ободрение достигают цели, даже если ребенок не понимает смысла слов. Укоряют и ободряют часто животных: собак, лошадей; и животные нередко «понимают», чего от них добиваются.

Представления о чувствах другого человека всегда носят обобщенный характер. Поэтому и воздействия, адресованные к чувству, со­держат в себе некоторое обобщение. В момент «оценки», предшествую­щей укору или ободрению, в сознании действующего субъекта возникает представление: партнер вообще ведет себя не так как следует. Ободряю­щий добивается от партнера, чтобы тот был вообще активнее, веселее, бодрее, укоряющий—чтобы он, опять-таки, вел себя вообще иначе. В этом укор и ободрение отличаются от воздействия на волю: последнее стремится к конкретному материальному результату, укор и ободре­ние — к общему, так сказать, моральному результату.

«Пристройки» к укорам и ободрениям (и те и другие) внутренне противоречивы.

Пристраивающийся и к укору и к ободрению должен (по его представлениям и в данную минуту) иметь право судить и оценивать поведе­ние партнера, должен знать, что хорошо для него и что для него плохо. Это приближает пристройки к «пристройкам сверху».

Ободряющий должен быть сам бодр; это еще больше приближает его «пристройку» к «пристройкам сверху». Ободряющий в известном смысле всегда — целитель, врачующий. А еще Гиппократ говорил: «Вра­чу сообщает авторитет, если он хорошего цвета и хорошо упитан, соответ­ственно своей природе, ибо те, которые сами не имеют хорошего вида в своем теле, у толпы считаются не могущими иметь правильную заботу о других» (Гиппократ. О враче. – М., 1936. – с. 96).

Но, с другой стороны, тело ободряющего должно быть приспособлено к тому, чтобы помогать партнеру немедленно взбодриться, стать выше, активнее, веселее. Это тянет ободряющего к партнеру. В результате пристройка ободрять есть «пристройка снизу», но с более или менее об­наруживающейся, тенденцией кверху.

Укоряющему нет надобности тянуться к партнеру. Наоборот, он ждет — когда наконец под влиянием его слов совесть заговорит в партне­ре; тело его должно быть приспособлено к такому ожиданию. Это делает «пристройку» к укору «пристройкой сверху». Но, с другой стороны, «при­стройка» к укору не только не содержит в себе бодрости, а напротив — в ней содержится нечто от сочувствия партнеру. Укоряющий как бы берет на себя функцию совести партнера, поэтому, хотя он «пристраивается сверху», тем не менее, в пределах возможного при такой «пристройке», он « опущен», тяжел; он как бы демонстрирует партнеру свою подавленность поведением последнего. (Отсюда — серьезность, мышечная распущен­ность, характерное покачивание годовой).

Пристройка к укору и пристройка к ободрению требуют прямого взгляда на партнера.

Укоряющий и ободряющий не отгораживаются от партнера, а как бы сливаются с ним. Они не противопоставляют свои интересы интересам партнера, а, наоборот, исходят из интересов партнера, берут на себя заботу о его интересах.

Прищуренный или косой взгляд отгораживают действующего от партнера и говорят о разности их интересов. Поэтому, проникая в «пристройку» к укору и ободрению, они делают и укор и ободрение не «чис­тыми», а с той или иной «примесью», т.е. делают словесное действие не простым, а сложным, о чем речь будет дальше.

Каждый способ действия словом, каждое простое, опорное словесное действие, включает в себя определенного рода «пристройку», которая сама вытекает из определенного содержания «оценки». Поэтому содержание «оценки» и характер «пристройки» предопределяют способ сло­весного действия. А отсюда вытекает: научиться точно и верно пристраиваться ободрять и укорять — это значит научиться совершать сознательно, произвольно эти опорные словесные действия. И это относится ко всем основным опорным словесным действиям.

Воздействия укорять и ободрять осуществляются с помощью определенных, характерных для того и для другого воздействия, интонаций, Но заучивание их было бы заучиванием формы и приобретением опреде­ленных штампов. Ведь, хотя интонации укора и ободрения весьма харак­терны для них, они могут быть, в то же время, бесконечно разнообразны и каждый случай укора и ободрения отличен от других и единственен.

Владение словесными действия укорять и ободрять есть владение не двумя интонационными формами, а уменье, сознательно и произволь­но обращаясь к сознанию партнера, аппелировать, в частности, к его чувствам. Укор и ободрение, как подлинные, продуктивные и целесооб­разные словесные действия, не могут быть штампами; но как действия изображаемые, условные, «сценические» и какие угодно еще подлин­ные действия, они всегда и неизбежно — штампы.

Это относится, разумеется, не только к укору и ободрению, но и ко всякому другому действию, к том числе словесному.

4. УДИВЛЯТЬ и 5. ПРЕДУПРЕЖДАТЬ суть словесные действия, адресованные воображению партнера.

В одном случае воображение партнера призывается к тому, чтобы нарисовать нечто укрепляющее его, партнера, позиции, нечто расширяю­щее его горизонты, или нечто ему приятное; в другом случае воображение партнера призывается к тому, чтобы нарисовать картину, которая помог­ла бы ему чего-то избежать, увидеть нечто ограничивающее его перспек­тивы, нечто такое, что может предостеречь его от возможных ошибок.

Смысл произносимой фразы может при этом резко расходиться с объективным содержанием способа словесного действия. Так, удивлять можно, сообщая что-нибудь чрезвычайно неприятное, страшное, даже ужасное по существу. Но если человек этим сообщением удивляет, то он выдает его как бы за нечто облегчающее положение партнера, расширя­ющее его горизонты.

Такой фразой, например, как «сейчас я удивлю вас очень приятным для вас сообщением», можно не только удивлять, но и предупреждать. В последнем случае у партнера неизбежно останется двойственное впечат­ление: смысл слов будет говорить одно, способ действования ими — об­ратное. Таким же образом фразой «я вас предупреждаю — вас ждет боль­шая неприятность» можно с успехом удивлять. И опять у партнера будет двойственное впечатление — так произнесенная фраза опять будет ин­триговать его. И действие удивлять и действие предупреждать требуют от партнера, чтобы тот, так сказать, «пошарил» в своих представлениях и воспоминаниях, чтобы он пробежал по ним и по предлагаемому фрагменту восстановил подразумеваемую цельную картину. Действие удивлять предлагает шарить в одном направлении, действие предупреждать — в другом. Возможный случай противоречивого предложения, когда смысл слов требует одного, а способ действия — другого, заставляет партнера прежде всего решать вопрос — в каком же направлении должно работать его воображение?

Оба действия рассчитаны на догадливость партнера, на его сообра­зительность; чтобы им обнаружиться, нужно время. Поэтому характер­ной чертой и действия удивлять и действия предупреждать является ожидание эффекта, или, во всяком случае — ожидание результа­та и внимательнейшее наблюдение за партнером. Если эта черта ярко вы­ражена, то она сближает оба действия с действием узнавать, о котором речь будет дальше.

Действие удивлять и действие предупреждать так же легко пере­ходят друг в друга, как и действия ободрять и укорять; но для перехода от одного способа действия к другому, как всегда, нужны особые основания, а в данном случае они обычно влекут за собой не только смену способа, но и усложнение его.

«Оценка», в момент которой рождается словесное действие, адресованное воображению, заключается в восприятии в партнере чего-то такого, что говорит: вот он не знает то, что весьма близко его касается; он ведет себя так, как если бы не существовало того, что в действительнос­ти существует. Потребность, заинтересованность в том, чтобы открыть ему это, для него важное, чтобы он действовал, как осведомленный чело­век, причем действовал так в своих собственных интересах, — потреб­ность эта выливается в действиях удивлять и предупреждать.

«Пристройка» удивлять — это ярко выраженная пристройка «сверху». Пристраивающийся удивлять располагает тем, чем не распола­гает его партнер, но что нужно и важно партнеру. Поэтому удивляющий должен чувствовать себя сильнее удивляемого, должен чувствовать себя в праве удивлять партнера — это, так сказать, психическая предпосылка пристройки «сверху». Далее для того чтобы удивлять нужно физически, в пространстве, устроиться удобно для созерцания эффекта. Так приго­тавливается человек наблюдать интересную картину, в которой он от каждого штриха ждет большого удовольствия и в которой он, поэтому не хочет упустить ни одной подробности.

Поэтому пристройка к действию удивлять в принципе требует устойчивого и удобного расположения тела в пространстве, прямого взгля­да на партнера и относительного облегчения тела. Удивляющий сообщает партнеру нечто благоприятное для него и, пока он будет удивлять партне­ра, ему нет надобности готовиться к сопротивлению, к противодействию, к борьбе.

Действие удивлять включает в себя настойчивую мобилизацию внимания партнера. Поэтому удивляющий часто «томит» слушателя — старательно подготавливает его сознание к восприятию того главного, что должно удивить его, все больше и больше привлекает к себе его внима­ние многозначительностью воспроизводимой картины.

Бывает, впрочем, и наоборот: удивляющий «бьет на неожиданность» и выпаливает все сразу, предварительно, разумеется, пристроив­шись к партнеру так, как было только что сказано. Но и в этом случае он обязательно займет позицию удобную для восприятия значительного эффекта.

Мышечную природу опорного словесного действия удивлять, в его наиболее чистом виде, можно уподобить такому бессловесному дейст­вию: некто привез к своим друзьям или родным чемодан наполненный ве­ликолепными подарками для каждого из присутствующих. Желая вполне насладиться тем эффектом, какой они произведут, он должен будет сна­чала привлечь внимание всех к себе и к чемодану и расположиться так, чтобы удобно было вынимать подарки и вручать их, и чтобы все видели процесс вручения, но не догадывались бы о содержимом чемодана. Затем, когда полный порядок будет установлен и все будут достаточно заинтри­гованы, он начнет выдавать подарки. Начнет он с наименее эффектного, но, тем не менее, замечательного. Насладившись эффектом от первого подарка, он вынет второй, как только заметит признаки угасания ажиота­жа — вынет следующий и т.д. — вплоть до последнего, самого замеча­тельного и самого эффектного. Теперь он может спокойно наслаждаться результатами содеянного, теперь он как будто бы «ничего не делает» — он созерцает эффект. Но именно ради этого он и покупал подарки, и вез их, и подготавливал надлежащую атмосферу, и интриговал присутствующих.

Так же в принципе ведет себя и удивляющий при помощи слов: он выдает слова, точнее — сообщения, как дарящий выдает подарки, то есть ради эффекта, который они должны произвести, чтобы наслаждаться этим эффектом.

Но приехавший с подарками может вести себя и иначе, и это зависит, очевидно, от индивидуальных особенностей его характера. Собрав всех заинтересованных, он может сразу, «одним жестом» вывалить все подарки на стол и таким образом поразит всех не только содержанием и качеством самих подарков, но, в первую очередь, фактом их неожиданно­го появления и их количеством. Так же можно удивлять и словесным со­общением. В обоих случаях способ действия в сущности один и тот же, одна и та же и мышечная, физическая природа его, он лишь применен по-разному.

Если «пристройку», подготавливающую действие, предупреждать уподобить бессловесным действия, чтобы яснее увидеть мышечную природу ее, то можно заметить, что она имеет нечто общее с бессловесным действием подкарауливать, подстерегать. «Пристройка» предупреждать в чистом виде требует косого взгляда и положения тела как бы готового к обороне, настороженного. «Пристройка» предупреж­дать внутренне противоречива: с одной стороны, предупреждающий (как и удивляющий) владеет тем, чего лишен предупреждаемый — отсю­да тенденция быть «сверху»; с другой стороны, и это делает «пристройку» предупреждать «пристройкой снизу», — предупреждающий зависит от предупреждаемого.

Последний почему-то не считается с тем, с чем должен бы считаться, по представлениям предупреждающего. Почему? Может быть, он не знает того, о чем его приходится предупреждать, а может быть знает, но не хочет считаться, так как владеет чем-то другим, чего лишен предуп­реждающий? Отсюда неуверенность предупреждающего в своем праве быть «сверху» и зависимость его от партнера.

Довольно ярким примером предупреждения может служить поведение Кнурова в сцене с Огудаловой, которую мы уже упоминали. Пример этот показателен и в том отношении, что Кнуров, вообще говоря (и по общественному положению прежде всего), конечно, не зависит от Огуда­ловой. Наоборот, она от него зависит. Он «зависим» в данной ситуации лишь в том, что вынужден быть осторожен, так как боится огласки своих планов и знает трудности осуществления своей затеи. Зависимость его по­хожа на зависимость охотника от дичи, кошки от мыши. Эту зависимость создает желание овладеть тем, что может ускользнуть. Именно такого рода зависимость от партнера может побудить Кнурова предупреждать в этой сцене; и все же его словесное воздействие, вероятно, будет не «чис­тым» предупреждением — привычка быть «сверху» даст себя знать. Так осуществляется воздействие предупреждать, когда начальник, например, предупреждает своего подчиненного.

«Пристройка» предупреждать содержит в себе некоторую нерешительность, неуверенность, оборонительность. Дело еще усугубляется тем, что действие предупреждать толкает соображение партнера в сто­рону неприятную для него и предупреждающий должен быть готов к про­тесту со стороны партнера, к сопротивлению. Он готовится не к тому, чтобы наслаждаться эффектом, как это имеет место в «пристройке» удив­лять, а к тому, чтобы продолжать добиваться своего, то есть — работать, действовать дальше, перестраивая сознание партнера.

Если, содержащаяся в «пристройке» предупреждать, тенденция «кверху» делается превалирующей, то и последующее за ней словесное воздействие будет не простым, опорным словесным действием предупреждать, а сложным — с примесью, например, словесного действия приказывать (то есть сложным словесным действием угрожать). Если из «пристройки» предупреждать совсем исчезнет тенденция «кверху», то к этому простому опорному словесному действию будет добавляться дру­гое — например, просить, и перед нами опять будет сложное словесное действие.

Как мы отмечали, в опорном словесном действии звать действует преимущественно звук; в опорных словесных действия ободрять и укорять действует преимущественно интонация; в простых словесных действиях удивлять и предупреждать действует уже преимущественно фраза. Но фраза действует здесь не как цельная законченная картина, а как часть, фрагмент картины — как картина не столько воспроизведен­ная, сколько подразумеваемая. Фраза эта — многозначительный намек. Фрагментарность ее выражается в склонности удивляющего и предуп­реждающего к психологическим паузам после запятых. Во время этих пауз и тот и другой как бы прикидывают: нужно ли рисовать картину дальше? не достаточно ли воспроизведенного уже штриха, черты, фрагмента? Отсюда — тенденция к особенно рельефному выделению ударных слов и к короткой фразе. Функция намека выполняют в сущности ударные слова; поэтому удивлять и предупреждать удобно одним словом или ря­дом слов, связь между которыми только подразумевается. Этот ряд слов воспроизводит картину как бы пунктиром, он дает лишь опорные точки для воображения партнера.

Физическую природу словесных действий предупреждать и удив­лять можно обнаружить на примерах известных произведений изобрази­тельного искусства.

Так, на картине Караваджо «Юноша и гадалка» оба действующих лица «пристроены» предупреждать. У юноши этому действию сопутст­вует оттенок действия узнавать, у гадалки оттенок менее ярок. Гадалка будет предупреждать более активно и ярко; отсюда в ее «пристройке» больше настороженности, сдержанности.

На портрете королевы Марии-Луизы Гойя изобразил королеву также готовой предупреждать, но предупреждение это опять-таки совершенно своеобразно — оно сочетается с доброжелательной улыбкой. Королева может быть в ближайшие мгновения вообще не заговорит, она наблюдает, изучает что-то такое, что кажется ей любопытным и даже приятным. Но если она, не переменив «пристройки», заговорит, то ее дей­ствие неизбежно будет включать в себя предупреждение.

Амур в широко известной скульптуре Фальконе также готов предупреждать, но здесь предупреждение, конечно, носит характер шалос­ти, шутки.

На картине В.Г.Перова «Охотники на привале» старый охотник рас­сказывает, по-видимому, «охотничью историю», при этом он совершает сложное словесное действие, в состав которого входят простые словес­ные действия: удивлять, объяснять, предупреждать. Корпус и руки его действуют так, как того требует действие объяснять; голова несколько откинута назад, как того требует действие удивлять; немного косящий взгляд говорит о том, что он, кроме того, готов и предупреждать. Худож­ник запечатлел здесь не «пристройку» к началу рассказа, а момент в середине рассказа — то мгновение, когда рассказчик от действия объяс­нять только что перешел к действию удивлять и уже готовится следую­щей фразой предупреждать.

6. УЗНАВАТЬ и 7. УТВЕРЖДАТЬ — суть простые словесные дей­ствия адресованные памяти партнера.

Все словесные действия в той или иной мере касаются памяти партнера и это влечет за собой последствия, о которых речь будет дальше. Но словесные действия узнавать и утверждать выступают как таковые («в чистом виде») постольку, поскольку действующий словами аппелирует преимущественно к памяти партнера и поскольку он игнорирует в созна­нии партнера все другие его свойства и способности.

Когда человек совершает «чистое» словесное действие узнавать, он извлекает нечто из памяти партнера; когда он утверждает — он нечто в нее вкладывает. Если при этом он задевает мышление, воображение, чувства или волю партнера — он не только узнает или утверждает; тогда к этим опорным словесным действиям добавляются другие и полу­чаются уже не «простые» словесные действия, а «сложные» (составные).

Главная трудность в овладении этими словесными действиями как раз и заключается в том, чтобы «не задевать» ничего в сознании партнера, кроме его памяти: только узнавать (спрашивать) и только утвер­ждать. В повседневном быту характерным примером такого узнавания («чистого» вопроса) может служить переспрос — действующий не расслышал или не понял слов партнера и хочет только восстановить, что тот сказал — и все. Примером такого же «чистого» утверждения может служить холодный, формальный и, главное, окончательный ответ на вопрос.

«Оценка», предшествующая узнаванию есть столкновение потребности что-то конкретное знать с восприятием осведомленности партнера, в чем-то выразившейся или подразумеваемой.

«Оценка», пред шествующая утверждению, есть восприятие готовности партнера что-то узнать, при заинтересованности действующего в том, чтобы он это узнал. Без восприятия этой готовности утверждение не будет «чистым» — к нему добавится то или другое словесное дей­ствие.

«Пристройка» к партнеру для узнавания и утверждения, как таковым — это «пристройка наравне», нейтральная «пристройка». Если в ней появляются элементы «пристройки сверху» или «пристройки снизу», то к последующему узнаванию или утверждению добавляются другие опорные словесные действия и получаются сложные (составные) словес­ные действия.

Характерным признаком узнавать является ожидание ответа без всякого его предрешения. Произнося ударное слово фразы, при помощи которой он узнает, узнающий мышечно, физически уже совершенно готов к восприятию любого ответа. Поэтому, непосредственно за послед­ним словом узнавания наступает полная неподвижность в положении, удобном для восприятия ответа узнающий, так сказать, крепко держится за партнера своим вниманием, особенно крепко вцепляется в него, произ­нося ударное слово, в не отпускает его вплоть до выяснения результата совершенного действия (партнер ответил, партнер не ответил, партнер не знает что ответить).

Утверждение, наоборот, характеризуется тем, что на последнем слоге ударного слова утверждающий «бросает» партнера, вложив в его сознание то, что ему нужно было вложить, утверждающий сделал свое дело и партнер его теперь как бы уже не интересует. Разумеется, это только видимость и только момент; в следующее же мгновение он может опять «сцепиться» с партнером — ведь утверждающий вкладывал в созна­ние партнера нечто для той или иной общей цели, которая может быть не достигнута одним утверждением, что, впрочем, тоже случается.

Если утверждающий хотя бы на мгновение не «бросит» партнера — это значит, что он не только утверждает. Поэтому утверждение, как та­ковое, всегда кончается точкой, и ни в коем случае не запятой. Поэтому, чтобы уметь утверждать, нужно уметь в произнесении «ставить» точки.

Узнавание и утверждение суть словесные действия чрезвычайно распространенные. Но чаще всего они встречаются не в качестве «чистых» опорных словесных действий, а в составе словесных сложных дейст­вий. Ведь всякая живая человеческая речь содержит в себе либо утверж­дение, либо узнавание в широком смысле этих слов.

Утверждать можно не только наличие, но я отсутствие чего-то. Я, например, могу утверждать, что там-то не был, того-то не видел, таким-то образом не действовал. При утверждении, в сознание (точнее — в па­мять) партнера вкладываются некие сведения. Содержание этого вклада определяется, очевидно, не процессом вкладывания, не способом дейст­вия, а содержанием видения и смыслом предложения, которым соверша­ется простое словесное действие утверждать.

Здесь наглядно обнаруживается связь мышечной, физической стороны способа действия со смыслом произносимых слов. Утверждать можно и фразой «нет, не был» и фразой «да, был», но та и другая фразы могут потребовать разных мышечных движений при одном и том же спо­собе действия — утверждении. Первая может потребовать отрицатель­ного жеста головой, вторая — утвердительного. Способа действия это не меняет. Значит, тех, а не иных движений может требовать не только способ действия, но и смысл фразы, к которой данный способ применен; движения, иллюстрирующие содержание фразы, добавляются к движе­ниям, вытекающим из способа действования ею.

В принципе это относится не только к узнаванию и утверждению, но и ко всем опорным словесным действиям.

Действия узнавать и утверждать осуществляются преимущественно цельной фразой, или одним словом, которое в данном случае играет роль такой фразы. Оба эти словесные действия требуют очень четкого и ясного выделения ударного слова и относительной слитности, монотон­ности и безударности всех остальных слов фразы. Ударное слово выража­ет то, что извлекается из памяти партнера или вкладывается в нее; все ос­тальные слова фразы призваны лишь помочь партнеру отыскать в своей памяти нужные действующему факты, или уложить в памяти выдаваемые ему сведения. Ударное слово принуждает, все остальные — помогают. В ударном слове сконцентрированы вопросительность или утвердитель­ность всей фразы в целом.

Если узнавание или утверждение осуществляются одним словом или короткой фразой, то это значит, что из памяти партнера извлекается (или в нее вкладывается) либо что-то очень простое, либо что-то такое, о чем партнер уже знает достаточно. Если эти действия совершаются длин­ной фразой, то это значит, что извлекается из памяти или вкладывается в нее нечто сложное или нечто такое, что непонятно без пояснений и уточ­нений, фраза в целом дает, так сказать, сухую справку о предмете, обозна­чаемом ударным словом. Поэтому ее конструктивная цельность и логи­ческая лепка должны быть очень явны.

На картине А.А. Иванова «Явление Христа народу» пристроен узнавать обнаженный мальчик, стоящий вторым слева.

На картине И.Е.Репина «Не ждали» пристроена узнавать женщина, только что поднявшаяся вполоборота спиной к зрителю.

На фреске «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи два апостола справа пристроены явно узнавать.

8. ОБЪЯСНЯТЬ 9. ОТДЕЛЫВАТЬСЯ. Эти простые словесные дей­ствия адресованы мыслительным способностям партнера. Объясняющий и отделывающийся добиваются от партнера, чтобы тот нечто понял, усвоил, запомнил. Но — в отличие от действия утверждать — они добиваются, чтобы он усвоил и запомнил не тот или ивой факт сам по себе, а некоторую пространственную или временную связь явлений — элементов рисуемой картины.

Объяснять и отделываться суть действия, хотя и противополож­ные, но в. то же время и родственные друг другу.

Объясняющий добивается от партнера, чтобы тот что-то понял и стал его единомышленником; ему нужно, так сказать, позитивное понимание, понимание по существу; он заинтересован в определенном, том, а не другом, сознательном и деятельном поведении партнера.

Отделывающийся тоже добивается от партнера, чтобы тот что-то понял. Но нужно это отделывающемуся только для того, чтобы партнер «отстал» от него, чтобы он оставил его в покое. Это так сказать, задача негативная — «пойми и отстань», «неужели не понятно», «давно пора по­нять».

Отделываться — это то же самое, что и объяснять, но с другой, противоположной последующей целью, — поэтому и существует среди «чистых» словесных действий специфическое отделываться, отличное от всех других.

«Оценка», предшествующая воздействиям на мысли­тельные способности партнера, заключается в восприятии акта — собе­седник не понимает того, что для воздействующего нужно, чтобы он по­нимал. Либо он не понимает чего-то, что он имеет основание не понимать и потому не делает того, что нужно, чтобы он делал — тогда из «оценки» выльется «пристройка» и «воздействие» объяснять. Либо партнер не понимает чего-то, что должен бы понимать и поэтому мешает действую­щему субъекту делать то, что тот делает — тогда за «оценкой» следует «пристройка» и «воздействие» отделываться.

«Пристройка» объяснять, как это ни кажется на первый взгляд странно, есть пристройка «снизу». Объясняющему нужно, чтобы партнер думал, чтобы он напряг свои мыслительные способности, чтобы он сосре­доточился на мыслимых представлениях; при этом объясняющий берет на себя функцию помощника в деле, которое может совершить только сам партнер, он, так сказать, обслуживает мыслительные процессы партнера. Такую роль объясняющий примет на себя, потому что он кровно заинте­ресован в определенном течении мыслей партнера. Позиция обслужива­ющего помощника и предопределяет характер пристройки — «снизу».

Значит ли это, что объяснять можно только «снизу»? — Конечно, нет. Но объяснения «сверху» или «наравне» могут быть только сложными словесными действиями, в состав которых входит опорное словесное действие объяснять. Так, скажем, профессор, читая лекцию «объясняет» только в широком смысле (то есть по содержанию своей лекторской работы вообще). Практически же он адресуется не только к мышлению студентов, но и к их воображению, и к их памяти, и к их чувствам. Читая лекцию, он, вероятно, будет пристраиваться к слушателям «сверху» — лектор учитывает, что слушатели больше, а не меньше чем он сам, заин­тересованы в понимании излагаемого на лекции материала.

Вот как А.П. Чехов устами героя «Скучной истории» профессора Николая Степановича характеризует мастерство лектора:

«Чтобы читать хорошо, то есть нескучно и с пользой для слушателей, нужно, кроме таланта, иметь еще сноровку и опыт, нужно обладать самым ясным представлением о своих силах, о тех, кому читаешь, и о том, что составляет предмет твоей речи. Кроме того, надо быть человеком себе на уме, следить зорко и ни на одну секунду не терять поля зрения. < ... > Предо мной полтораста лиц, непохожих одно на другое, и триста глаз, глядящих мне прямо в лицо. Цель моя — победить эту многоголовую гид­ру. Если я каждую минуту, пока читаю, имею ясное представление о степени ее внимания и о силе разумения, то она в моей власти. <... > надо зорко следить, чтобы мысли передавались не по мере их накопления, а в известном порядке, необходимом для правильной компоновки картины, какую я хочу нарисовать».

«Чистое» осуществление словесного действия объяснять всегда содержите себе наблюдение за мыслительными процессами, происходящими в сознании партнера. Объясняющий следит, понимает его партнер или нет, усваивает он его логику или нет; объясняющий ждет про­явлений понимания или непонимания. Поэтому в его «пристройку» входят движения, нужные для того чтобы удобно было следить да ходом мыслей партнера, и поэтому объяснение, пока оно не закончено, чаще всего чере­дуется с узнаванием. А ход мыслей отражается преимущественно в мель­чайших движениях лицевой мускулатуры и головы: ведь глаза — это «зеркало души», потому что по глазам видно направление внимания, а где внимание человека — так и его мысли.

Поэтому «пристройка» объяснять есть — образно говоря — «пристройка к работающей голове партнера». «Пристройка» с позиций зависимого, но зависимого не от воли партнера, а от того, как и что он думает, «пристройка» с готовностью поправить партнера, если тот оши­бется. Это — «пристройка снизу» на данный момент того, кто, может быть, имеет право и основание и на «пристройку сверху», но сейчас пос­тавлен перед необходимостью пристраиваться «снизу».

«Пристройка» отделываться заключается в том, что человек, оторванный от дела, которое он только что делал и готовый продолжать это дело, ждет момента, когда можно будет объяснить партнеру, что его претензии неуместны. Поскольку не отделывающийся заинтересован в партнере, а партнер соответственно в нем, это — «пристройка сверху», но в момент начала воздействия она мгновенно переходит в минимальную по длительности и по скупости движений «пристройку» объяснять, то есть в «пристройку снизу». После совершения «воздействия» отделы­ваться, человек опять возвращается к тому делу, которое он делал до оценки непонимания партнера и в этом опять обнаруживается независи­мость его от партнера. Научиться отделываться — это, значит, научиться быть занятым делом, отвлечься от этого дела ровно настолько, насколько это необходимо, чтобы объяснить и вновь к этому делу вернуться.

Объясняющий следит за тем, что происходит в сознании партнера и потому он «крепко держится» своим вниманием за партнера и в течение всего «воздействия» и после того как произнесет последнее слово. Отде­лывающийся, наоборот, должен мгновенно «схватить» партнера и также мгновенно бросить его на последнем слове. Эта готовность бросить парт­нера содержится уже в «пристройке» отделаться от него и именно в ней, в этой готовности, выражается главная, существенная черта отличающая «чистое» опорное словесное действие отделываться от «чистого» опор­ного словесного действия объяснять.

В каждом словесном действии участвует не только речь, но и вся скелетная мускулатура действующего. Особенно ярко это обнаруживается в словесном действии объяснять. Объясняющий подобен экскурсо­воду или инструктору: он стремится показать взаимосвязь вещей в явлений во всей их предметности и конкретности, только по необходимос­ти заменяя словами то, что сам он видит как полную реальность. Поэтому активно объясняющему часто не хватает слов, они кажутся ему недоста­точно точными и красноречивыми, и он склонен дополнять смысл слов поясняющими и уточняющими жестами.

В словесных действиях узнавать и утверждать действует преиму­щественно цельная фраза, но там применяется обычно короткая фраза, относительно простой логической конструкции. Словесные действия объяснять и отделываться требуют часто длинной фразы и сложной ло­гической конструкции — сочетания перечислений, сопоставлений, про­тивопоставлений, пояснений и уточнений, потому что оба эта действия, как уже говорилось, суть способы демонстрировать партнеру главным образом связь между явлениями и процессами.

Объяснять и отделываться можно, разумеется, и одним словом, но и в этом случае, во-первых, подчеркивается подразумеваемая связь произносимого слова с той или иной, знакомой партнеру, ситуацией, во-вторых, подчеркивается структура самого слова — каждый звук и каж­дый слог этого слова особенно четко и ясно произносятся. Так, например, преподаватель иностранного языка объясняет ученикам, что такой-то предмет называется на изучаемом языке так - то. Чтобы ученик усвоил и запомнил это новое для него слово, преподаватель показывает ему структуру, строение и звучание этого слова, то есть произносит его «под­робно», почти что по складам.

Чем активнее словесные действия объяснять и отделываться, тем подробнее действующий рисует картину и тем подробнее он произносит фразу, как бы длинна она ни была. Но чтобы она (картина и фраза) не распалась при этом на составляющие ее элементы, действующему нужна логическая лепка фразы в целом. Отсюда — противоречивые тенденции в обращении с фразой: так сказать, «центростремительная» тенденция — Показать целостность картины, связанность ее элементов, но это должна быть связанность определенных, единичных явлений, из которых каждое должно быть понято и само по себе.

Так возникает противоположная тенденция — «центробежная».

Чем человеку нужнее и труднее объяснитьили отделаться слова­ми и чем, следовательно, активнее и «чище» он выполняет то или другое действие — тем больше дают себя знать обе эти тенденции. Обнару­живается это: в особенно яркой предметности видений и рельефнос­ти лепки фразы в целом; в поисках слов достаточно красноречивых; в остроте внимания к партнеру— (последние два признака, в противопо­ложность первому, требуют психологических пауз); и в стремлении до­полнить речь жестикуляцией, а иногда поясняющей смысл, иногда, каза­лось бы совершенно бессмысленной.

Обычно в словесном действии объяснять сильнее обнаруживается тенденция к подробностям — «центробежная» тенденция; в словесном действии отделываться — стремление объединить подробности, «цент­ростремительная» тенденция.

Но оба эти словесные действия часто уступают друг другу место и в этом опять обнаруживается их родственность. Если человеку не удается отделаться от партнера, он незаметно для себя начинает объяснять ему, иногда теми же словами какими только что отделывался. И наоборот, если человек долго и безуспешно объяснял, — объяснение может легко перей­ти в действие отделываться. Споры нередко возникают и протекают именно так — в чередованиях действий объяснять и отделываться, но при этом применяются, конечно, не только «простые» словесные дейст­вия, но и сложные и преимущественно последние.

10. ПРОСИТЬ 11. ПРИКАЗЫВАТЬ суть простые словесные дейст­вия, адресованные воле партнера. От партнера требуется та или иная, немедленная, конкретная и ясная реакция. Это может быть: взять что-то, дать что-то, сказать что-то, сделать что-то, думать что-то; или наобо­рот — не брать, не давать, не говорить, не делать, не думать и т.д. — всегда что-то вполне ясное и определенное. Если действующему нужна только такая немедленная реакция и он добивается ее звучащей речью, то это — либо просьба, либо приказ.

Как уже упоминалось, обращение к воле, как таковой, есть игнори­рование всех других психических свойств и способностей сознания парт­нера. Поэтому, если у человека нет представлений об уме, о воображении, о чувствах и знаниях партнера или партнеров, иначе говоря — если он на­ходится среди совершенно незнакомых ему людей и если он при этом остро нуждается в том, что эти люди, по его понятиям, могут ему дать — он будет либо просить либо приказывать.

Воздействие на волю есть прямой путь к результату, нужному для действующего субъекта; воздействие на все другие психические процессы сознания — окольные пути к тому же результату. Когда человеку некогда идти окольным путем или когда он не знает верного окольного пути (так как не знает особенностей характера партнера), он обычно пытается идти прямым путем, так сказать, «напролом». Это и есть просьба или приказ, как таковые.

В боевой обстановке командир приказывает своему подчиненному, не вникая в особенности психического склада последнего. Человек, прос­павший в поезде станцию, просит пропустить его к выходу, не заботясь о чувствах, мыслях и воображении того, кто оказался на его пути.

Но так происходит пока человек не сталкивается с помехой в сознании партнера; как только он увидит ее — в том ли, что партнер чего-то не понимает, в том ли, что он чего-то не чувствует, чего-то не представляет себе, не помнит — он переменит способ действия и направит свои усилия на преодоление возникшей помехи. Теперь у него уже есть некоторое представление об особенностях психики партнера и это представление диктует ему тот или иной обходной путь к цели, достичь которую не удается прямым путем.

Приказ или просьба возникают в результате острой потреб­ности, которую нужно немедленно удовлетворить. Если ее нет, то нет и оснований идти «напролом», даже когда неизвестны психические свойства партнера. Ведь, если есть на это время, особенности психического вклада партнера могут быть разведаны, а для этого будут использованы другие способы словесного действия — те, которые адресованы мысли­тельным процессам памяти, воображению, чувству.

Поэтому «оценка», предшествующая просьбе и приказу заключается в столкновении острой потребности с препятствием в пове­дении другого человека. Это, впрочем, может быть и поведение животно­го — так, приказывают люди часто и с полным успехом не только людям, но и собакам, кошкам, лошадям.

Повод для приказа или просьбы воспринимается человеком, который всегда так или иначе уже ориентирован в данном человеческом окру­жении или хотя бы вообще в человеческом обществе, где ему всегда, в большей или меньшей степени, свойственно либо ощущать свое право, свое превосходство, свои преимущества, либо, наоборот, ощущать отсут­ствие прав, превосходства и преимущества.

В первом случае оценка перейдет в «пристройку сверху» и приведет к приказу, во втором случае — в «пристройку снизу» и приведет к прось­бе.

«Пристройка», приводящая к приказу — самая яркая пристройка «сверху». Она требует относительной приподнятости всего тела, освобожденности мышц и прямого взгляда на партнера. Приказывающий, стремится (разумеется — рефлекторно) быть как можно выше, оставаясь в то же время совершенно свободным: позвоночники шея выпрямляются, а руки, плечи и особенно мускулатура лица — щеки, губы, подбородок, брови — освобождаются, так сказать, «висят». Нахмуренный лоб, сдви­нутые, напряженные брови при приказе говорят о том, что к приказу добавлено какое-то другое опорное словесное действие и что перед нами, следовательно, сложное словесное действие, в котором приказ, может быть, занимает большое или даже ведущее место.

Словесное действие приказывать обычно бывает связано с жестом — иногда рукой и почти всегда головой. Жест рукой (как на это ука­зывал еще С.М.Волконский) всегда предшествует приказу словами; жест головой, указывающий, как и жест рукой, чего именно требует приказы­вающий, осуществляется на ударном слове, точнее — на ударном слоге ударного слова.

Приказ всегда завершается ожиданием выполнения с уверенностью в том, что оно последует. Приказывают преимущественно глаза — губы только произносят слова приказа.

Таким же ожиданием выполнения завершается и просьба. Она столь же категорична как и приказ; просят также преимущественно глаза, а речевой аппарат также только произносит слова просьбы.

Но пристройка приводящая к просьбе — самая яркая пристройка «снизу». В просьбе, как таковой, все целесообразно подчине­но одной цели — получить, хотя прав на это просящий не ощущает. По­этому он стремится всячески облегчить выполнение своей просьбы.

Поэтому пристроившийся к партнеру, чтобы просить у него, во-первых, готов мгновенно получить просимое, завладеть им; во-вторых, готов выполнить любое желание партнера немедленно; в-третьих, стре­мится избежать всякой назойливости со своей стороны, в той мере, в какой это не мешает готовности немедленно получить просимое. Просящий тянется к партнеру, ловит его взгляд и всякое иное проявление его воли, но он в то же самое время осторожен и мягок. Чем активнее просьба, тем яснее сочетается в ней предельная настойчивость с предельной мяг­костью и осторожностью.

Родственность приказа просьбе и просьбы приказу обнаруживается, между прочим, опять в том, что они часто уступают друг другу место. Если просящий или приказывающий и его партнер по субъективному ощущению соотношения сил находятся в примерно равном положении, то «просящий» легко превращается в «приказывающего» и обратно. Так часто воздействуют друг на друга близкие родственники, товарищи, если одному из них нужно, чтобы другой сделал что-то немедленно, а тот медлит.

Впрочем, приказ легко переходит в просьбу (и обратно) и независи­мо от субъективного ощущения сил, в случаях крайней срочности дела и крайней заинтересованности в нем.

Просить и приказывать относительно легко короткой фразой, одним словом и даже одними междометиями. Длинной фразой, сложным и распространенным предложением, включающим в себя перечисления, противопоставления, пояснения и т.д., совершать эти действия в чистом виде, наоборот, невозможно. Для этого потребовалось бы разделить та­кую фразу на ряд отдельных коротких фраз.

В просьбе и в приказе действует преимущественно смысл не слов и не фразы как таковой (как это имеет место при воздействии на мышление, память и воображение), а интонация, с которой они произносятся. Поэто­му, в частности, с просьбой и особенно часто с приказом, обращаются к детям, не умеющим говорить. Поэтому оказывается возможным воздей­ствие словом на волю животных, то есть воздействие непосредственно, «прямо» на их поведение. Но воздействовать на животное «снизу», оче­видно, нелепо — поэтому никто всерьез не просит собак, лошадей и кошек, а приказывают им.

Хорошим примером «пристройки» приказывать может служить скульптура Е.А. Лансере «Святослав» (Третьяковская галерея); яркую «пристройку» просить можно видеть в правой фигуре на фреске Джотто «Мария и Елизавета», так же как и в фигуре провожающей женщины на картине А.Л. Юшанова «Проводы начальника» (ее мы упоминали и в чет­верной главе в качестве примера «пристройки снизу»).

6

По своему лексическому составу и грамматическому построению фраза может быть вопросительной, повелительной, может объяснять, ут­верждать и т.д. Это облегчает соответственное произнесение фразы — способ действования ею.

В повседневном общении людей в момент оценки возникает конкретная ближайшая цель; значит, в этот же момент рождается и способ действия и видения, которые затем воплощаются в определенном подборе слов и в построении из них определенных словосочетаний. Таким образом, звучание фразы лишь дополняет, уточняет и обогащает тот ее смысл, который выражает содержание слов и построение фразы. Иначе говоря, в выражении мысли словами способ действия ими играет лишь вспомога­тельную и второстепенную роль. Как уже говорилось, его отсутствие в письменной речи с успехом восполняется контекстом.

Вероятно, именно поэтому способы действия словом, если и изуча­лись, то чрезвычайно мало, как, впрочем, и процесс действия, как таковой.

Между тем, технология актерского искусства должна специально Изучать именно способы действия словом. Ведь то, что во всех случаях, кроме сценического искусства, рождается как предпосылка лексического и грамматического строения фразы, то, что нигде не фиксируется кроме воспоминаний, что существует только в момент произнесения фразы, — это же самое актер создает своим творческим воображением на основе данных ему автором пьесы слов и словосочетаний, то есть с обратного конца. Это — процесс действия; он может быть таким или иным и в зави­симости от этого произведение актерского искусства также будет таким или иным.

Связь между лексикой и грамматикой, с одной стороны, и способом словесного действия, с другой, совершенно очевидна и бесспорна. Но при упрощенном представлении об этой связи, актер легко поддается наивно­му предположению, будто смысл произносимых им слов до конца и раз навсегда предопределяет способ действования ими или способ их произ­несения. Если, например, в тексте написано «я тебя предупреждаю», то надо, мол предупреждать; если написано «я очень рад» — надо уверять Партнера в своей радости и т.д. и т.п. Такое «игранье текста», «игранье слов» (в противоположность действованию на основе подтекста или кон­текста роли и пьесы в целом) есть, по существу, отказ актер» от его прямых и первейших обязанностей.

Причина всякого рода попыток «играть текст», раскрашивая слова роли, чаще всего лежит в игнорировании сложности вопроса о зависимости способа действия от смыслового содержания текста, в примитивности представлений об этой зависимости.

В действительности зависимость эта чрезвычайно сложна и к тому же совершенно не изучена. Что она отнюдь не прямолинейна, можно подтвердить бесчисленными примерами.

Так, бранные слова зачастую употребляются с целью приласкать, выразить любовь, нежность и т.п. (например, между близкими людьми, в обращении к детям, животным); так, ласкательная по содержанию слов фраза часто бывает угрозой; самая экспрессивная и энергичная по смыслу слов — иногда произносится вяло и безразлично и, наоборот, — самая, казалось бы вялая, невыразительная я даже неграмотно построенная и малопонятная фраза—в целенаправленном и энергичном произнесении оказывается совершенно ясной по смыслу и весьма выразительной.

М. Горький в пьесе «На дне» дал Костылеву слова ласкательные («братик», «милачок», «старичок») и речь его построил, как благостно-поучительную, но это отнюдь не говорит о благостности и доброжелательности его намерений.

А.Н. Островский в комедии «Волки и овцы» дал Анфисе Тихоновне речь почти что косноязычную («Да, уж бы, чайку бы уж...», «А что же ... уж... как же это, уж?..», «Ну, ну уж вы... сами, а я... что уж!» и т.д.), Между тем играя эту роль, и народная артистка СССР М.М. Блюменталь-Тамарина, и народная артистка СССР В.Н.Рыжова были так целеустремленны, так подлинно озабочены хлопотами Анфисы, так ярко действовали, что речь ее в их исполнении приобретала ясный смысл и чрезвычайно ярко выражала своеобразный внутренний мир образа.

Подобных примеров можно привести сколько угодно. Они говорят о том, что казалось бы второстепенный и вспомогательный фактор сло­весного общения между людьми — способ действия словом — оказыва­ется иногда чрезвычайно выразительным: в нем обнаруживаются много­численные индивидуальные особенности человека произносящего слова и особенности его взаимоотношений с окружающими людьми; благодаря способу действия относительно бесцветная по смыслу слов фраза, может ярко выражать характер человека и сама стать содержательной и яркой; богатая Содержанием речь может стать еще богаче и содержательнее.

Этих, самых общих, соображений уже достаточно для категорического утверждения: актер, стремящийся совершенствовать свое уменье действовать словом, должен заботиться не о том, как бы заранее ограни­чить выбор возможных способов действования каждым данным текстом, а о том, чтобы этот выбор максимально расширили.

В практических занятиях удобным материалом для тренировки в этой области могут служить басни. Например, «Кот и повар». Произнося первую фразу повара «Ах, ты, обжора! ах, злодей!» — очевидно, легче всего упрекать, тем более что Крылов прямо пишет: «Ваську повар укоря­ет». А нельзя ли, произнося эти слова, угрожать? Бесспорно, можно! Можно ли предупреждать? Тоже можно! Можно даже просить, можно ободрять(!), разумеется, не в «чистом виде», а в самых различных сочета­ниях и с разнообразными оттенками. Таким же образом, произнося, например, фразу: «Бывало, за пример тебя смиренства кажут...» — можно и объяснять, и упрекать, и приказывать, и просить, и удивлять, и предуп­реждать, и узнавать, и утверждать, и отделываться, и ободрять, и при том подлинно, по-настоящему.

Мастерство владения словесным действием тем выше, чем содержательнее и ярче видения актера, чем лучше он умеет лепить фразу и чем свободнее он в выборе способов словесного действия. Если актер одной и той же фразой, одним и тем же словом может совершать какие угодно действия, применяя все возможные способы действия словом к любому тексту — он превращается из раба слова и фразы в их господина.

Все это, разумеется, отнюдь не значит, что совершенное владение способами действия словом делает актера независимым от авторского текста. Актер, по природе своего искусства, зависит от драматургии, а значит и от авторского текста (зависимость эту мы рассмотрим в последу­ющих главах), но он должен зависеть не от отдельных слов или фраз роли (такая зависимость как раз и есть рабское «игранье текста»), а от роли в целом, точнее — от пьесы в целом, от ее идейного и художественного содержания.

Поэтому способ, который надлежит применить, чтобы действовать любой данной фразой роли, нужно искать не в этой фразе, а в логике дей­ствий образа, которая, в свою очередь, выясняется из контекста речей я поступков действующего лица и событий пьесы в целом.

Актер тем свободнее в воплощения сквозного действия, сверхзада­чи и подтекста, чем меньше он связан наивным представлением, что дан­ной фразой, раз она состоит из таких-то слов, можно совершать только такое-то действие. Значит, овладевая техникой словесного действия, ак­теру необходимо всемерно бороться с этим наивным представлением: признавая связь между способом действия и смыслом произносимых слов, он стремится расширить сферу своей деятельности и преодолеть эту связь, в той мере, в какой это практически возможно.

Мера эта для каждого актера своя и зависит она от уровня его мастерства: данным словом и данной фразой (каковы бы они небыли) актер может совершать столько и таких действий — сколько и какие действия он может совершить подлинно, продуктивно и, целесообразно. Чем их больше и чем они разнообразнее, тем выше техническая оснащенность каждого данного актера.

7

Тренировка в овладении способами действия — простыми словесными действиями – требует активной работы воображения, то есть сочинения и учета в своем поведении самых разнообразных предлагаемых обстоятельств.

Для того, чтобы данным словом (или фразой) совершить все одиннадцать простых (опорных) словесных действий, нужно поставить себя в одиннадцать разных ситуаций; каждая из них слагается из определенных предлагаемых обстоятельств. Одна комбинация предлагаемых обстоятельств логически потребует совершения данным слогом (или фразой) действия укорять, другая – действия ободрять, третья – действия предупреждать, пятая – просить и т. д.

Так, можно взять любое имя существительное и представить себе, что оно — прозвище человека, который вам очень нужен, которого вы не­ожиданно увидели, но который вас не замечает; тогда этим существитель­ным естественно будет подлинно, продуктивно и целесообразно звать.

Если представить себе, что это же слово ваш знакомый где-то весь­ма неудачно и не к месту «брякнул», повредил тем и себе и вам, то этим словом будет легко подлинно укорять.

Если это же слово ваш партнер боится, не решается произнести, а произнеси он его, — и его и ваше положение сразу облегчится, то этим же словом легко подлинно, по-настоящему ободрять.

Если это слово — название, которого не знает ваш партнер, а вам важно, чтобы он его усвоил и запомнил — им легко и естественно объяс­нять.

Если вы при этом заняты своим делом, не хотите отрываться от него и партнер вам мешает своим непониманием — этим же словом вы будете целесообразно отделываться.

Если партнер произнес это слово, но вы его плохо расслышали и не ждали, что он произнесет именно его, а вам важно знать, что он сказал — этим словом легко узнавать.

Если партнер задал вам вопрос, окончательным и категорическим ответом на который может быть это же слово — им удобно утверждать.

Сочиняя подобным образом предлагаемые обстоятельства, можно найти логические обоснования и для того, чтобы тем же словом подлинно, продуктивно и целесообразно предупреждать, удивлять, просить и при­казывать. Конечно, для одних слов и фраз, для одних способов действия, найти такие обоснования легче, для других — труднее. Тут, можно ска­зать, все зависит от силы, изобретательности, инициативности и богатства воображения актера. Одному кажется невозможным оправдать то, чему другой при помощи воображения найдет оправдание и обоснование легко и просто.

Но для того чтобы при помощи предлагаемых обстоятельств, или «магического если бы», как называл их К.С.Станиславский, оправдать применение к данным словам разных опорных словесных действий, как таковых, для этого нужно брать предлагаемые обстоятельства точно те, какие имеют свойство вызывать каждое данное простое словесное дейст­вие. Обстоятельств этих в каждом случае должно учитываться относи­тельно не много (так, например — много ли их нужно для того чтобы оп­равдать словесные действия узнавать или утверждать?), но они должны быть представлены себе совершенно точно и конкретно — как ближайшие, непосредственно ощутимые в данный момент обстоя­тельства как нечто такое, что в данную минуту занимает сознание дейст­вующего целиком, что поглощает все его внимание.

Всякое изменение ближайших предлагаемых обстоятельств, всякое усложнение их, точнее — всякий учет более сложных обстоятельств, сравнительно с тем, какой необходим для совершения простых словесных действий, сейчас же повлечет за собой и усложнение способа словесного действия. Ведь логика действий, как уже говорилось выше, определяется учетом обстоятельств среды, а простые словесные действия суть отдель­ные звенья этой логики.

8

Живя в реальном мире, в котором все явления так или иначе связа­ны между собой, любой человек всегда находится среди бесчисленного множества «обстоятельств». Какими-то из них он сознательно руководст­вуется в своей деятельности; с какими-то вынужден считаться; какие-то учитывает, сам того не осознавая; какие-то вообще никак не отражаются на его поведении. Так, если вчера где-нибудь в Африке было 60 градусов жары, а где-нибудь на полюсе — 60 градусов мороза, то это никак практи­чески не сказывается на моих сегодняшних действиях.

Поэтому, когда речь идет о «предлагаемых обстоятельствах», то имеются в виду, очевидно, не то, какие обстоятельства актер вообще соз­дал вокруг себя в своем воображении, а то, какие вымышленные Обстоя­тельства он сознательно или неподотчетно учитывает в своем поведении.

Учет немногих определенных обстоятельств, и только их (разумеется, при бесчисленном множестве других, совершенно реальных, но не учитываемых обстоятельств) вызывает простые словесные действия; учет более сложных обстоятельств и большего их числа вызывает сложные словесные действия.

Так как людям свойственно действовать, учитывая (сознательно или нет) многие и сложные обстоятельства, то и совершают они большею частью не простые (то есть в «чистом виде»), а сложные словесные дейст­вия (то есть в «смешанном виде»).

Можно, например, воздействовать одновременно и на волю и на во­ображение партнера, совершая действие, состоящее из приказа и предуп­реждения — это сочетание будет сложным словесным действием угро­жать. Комбинация приказа супреком будет сложным словесным дей­ствием ругать; приказа с ободрением — сложным словесным действием понукать, и т. д. Причем глаголы: угрожать, ругать, понукать нужно опять понимать в узком специфическом смысле.

Таких парных сочетаний «основных» словесных действий может быть более пятидесяти и каждый случай такого сочетания будет своеобразен, хотя в чем-то он будет походить на другое парное сочетание тех же опорных словесных действий и на каждое из них в отдельности. Но ведь в состав сложного словесного действия может входить не два, а три, четы­ре, пять — до одиннадцати, простых опорных словесных действий. Какое же поистине неизмеримое число таких сложных словесных действий тогда возможно! Уже для многих из парных сочетаний нельзя найти гла­гола, который бы Точно и одним словом называл его.

Как, например, назвать сложные словесные действия, состоящие из простых объяснять и упрекать? Может быть, «увещать» или «жу­рить»? Как назвать сочетание действий — просить и упрекать? — Может быть, «клянчить» или «канючить»? Отделываться и упрекать? — Может быть, «ворчать»? (Воздействие ли это?) Объяснять и приказывать? — Может быть, «вдалбливать»? (Литературное ли это слово?) Узнавать и утверждать? — Может быть, «проверять»? (Но можно ли этот глагол по­нимать в достаточно узком конкретном смысле?)

Для многих, причем весьма, практически распространенных парных сочетаний простых словесных действий, едва ли можно подобрать даже такие приблизительные наименования. Как назвать, например, со­четание действий удивлять и предупреждать, объяснять и просить?

Тут и выясняется, что список из одиннадцати глаголов, хотя и кажется бедным в сравнении с бесчисленным множеством глаголов, суще­ствующих в русском языке, в действительности вмещает в себя даже и те реально существующие способы воздействия словом, для которых нет названий ни на каком языке. Так, нет названий для всех возможных и существующих цветовых оттенков, оттенков света и тени; нет названий и для нюансов тембра, ритма, пропорций. Ведь слово всегда обобщает.

Далее— в сложном словесном действии то или иной простое может участвовать в разной степени. Так, приказ с ярко выраженным пре­дупреждением есть угроз а;  но приказ может содержать в себе и лёгкий, едва уловимый оттенок предупреждения. Подобным же образом преду­преждение может иметь оттенок приказа. Приказ и предупреждение могут следовательно, постепенно переходить друг в друга и постепенно превращаться в угрозу, а угроза может содержать в себе оттенки укора, объяснения и т.д. Укор в соединении с объяснением дают сложное словес­ное действие увещать, а увещать можно с оттенком просьбы, пре­дупреждения, узнавания и т.д.

Те или иные оттенки, может быть почти неуловимые, практически всегда присутствуют даже в таком словесном действии, которое произво­дит впечатление «чистого», «простого». Они-то и делают каждый конк­ретный случай словесного действия своеобразным и неповторимым, даже если рассматривать этот случай со стороны примененного способа, то есть, отвлекаясь от содержания и смысла тех слов, какими в данном случае со­вершено действие.

Бесконечное множество способов словесного действия, подсознательно примененных к бесконечному богатству «материи языка», кото­рая, в свою очередь, отражает бесконечное многообразие действитель­ности (реальной, предполагаемой, воображаемой) и создает в единстве, в итоге и в сумме картину чрезвычайно сложной живой звучащей челове­ческой речи.

Какой же смысл имеет в таком случае определение одиннадцати «простых словесных действий»?

Вряд ли есть смысл и основание настаивать и на списке глаголов и на их числе. Да и дело не в них.

Из бесконечного множества практически возможных способов действия словом, вероятно, можно взять за основу, в качестве слагаемых, другие и назвать их можно другими общеупотребительными глаголами, превратив для этого последние в специальные термины. Это естественно вытекает их того, что сами психические процессы, как об этом уже было сказано, практически не могут быть совершенно точно разграничены.

Какие бесконечно многообразные точки работающего человеческого сознания взять для исследования за отправные? — Любая будет ус­ловно вычлененной и адресование воздействующего к любой из них, от­дельно взятой, будет сложной составной частью еще более сложного целого. Далее — мы взяли по два «способа воздействия» на каждую точку (кроме внимания); этих «способов» вероятно можно найти и больше — три, четыре и т.д. Наконец, как уже говорилось, взятые и рассмотренные нами «способы» можно называть по-разному: глагол узнавать можно заменить глаголом спрашивать, глагол укорять можно заменить глаголом упрекать, глагол предупреждать — глаголом предостерегать и т. д.

Повторяем, дело не в числе глаголов и не в их подборе, а в принципе, который может быть применен, вероятно, по-разному.

Наукой установлены понятия, которые отражают действительно существующие психические процессы: внимание, чувство, воображение, память, мышление и воля. Воздействовать на сознание человека — значит, воздействовать на них и только на них; воздействовать на любой из них, кроме внимания, можно не только по-разному, но и в противоположных направлениях. Вот эти противоположные по направлению воздействия на действительно существующие, специфические, отличающиеся друг от друга психические процессы и дают число 11. Число это, хотя и условно, но возможно и обосновано.

Обоснованность и рациональность практического использования взятых нами «простых словесных действий», подтверждается тем, что нет такого случая и такого способа словесного воздействия, который нельзя бы было восстановить, комбинируя какие-то действия из числа предложенных одиннадцати; нет такого глагола, смысл которого нельзя бы было уточнить и конкретизировать при помощи взятых нами одиннад­цати глаголов.

Успокаивать, злить, дразнить, хвастать, соблазнять, пугать, увещать, возражать, признавать, предлагать, отказывать и т.д. и т.п. — любое из этих действий можно совершать только либо применяя в последова­тельном порядке, либо применяя сочетания каких-то простых словесных действий, из числа одиннадцати.

Как уже говорилось, любой глагол можно понимать в широком смысле — тогда подразумевается действие, взятое в относительно боль­шом объеме или действие, цель которого понимается обобщенно, то есть не вполне конкретно. Для того чтобы такое, обобщенно понимаемое дей­ствие конкретизировать, нужно подвергнуть его делению (напомним: при помощи вопроса — «что для этого нужно конкретно сделать, в данных совершенно конкретных обстоятельствах?»). Это деление логики словес­ного действия в конечном итоге приводит во всех случаях к ряду последо­вательно логически связанных простых словесных действий или слож­ных словесных действий, из которых каждое можно составить опять-таки

из простых, опорных.

Последнее всегда оказываются «продуктом деления» сложного словесного действия и их оказывается достаточно для построения любой, самой сложной и неожиданной, самой оригинальной логики словесного действия.

Чтобы примириться с этой мыслью, уместно вспоминать аналогии: число тонов хроматической гаммы, число цветов солнечного спектра, число поэтических размеров, число пространственных форм и т.д.

Условность всех этих количественных определений во всех случаях примерно та же, и, тем не менее, практически они оправдывают себя, вооружая художника-профессионала знанием способов обработки свое­го материала, способов, которые опираются на объективные свойства этого материала, на присущие ему общие закономерности, Таков же, в принципе, и смысл применения одиннадцати простых словесных действий. Изучение их, уменье выполнять их, уменье пользоваться ими имеет смысл только в том случае, если они служат построению вырази­тельной (то есть — выражающее богатое содержание) логики дейст­вий образа — его сквозного действия, ведущего к сверхзадаче.

9

Для нормального, здорового человека произносить слова — дело" в высшей степени легкое. Поэтому в повседневном быту люди откликаются словами на самые мимолетные внешние впечатления и на самые поверх­ностные случайные побуждения. Они часто даже не задумываются над тем, зачем, с какой целью произносят отдельные фразы, ведут беседы, обмениваются мыслями. Это, разумеется, не значит, что цель в таких случаях отсутствует или что такой человек безразличен к своим интере­сам. Это значит лишь то, что в данный момент его существенным целям ничто не угрожает, что в данных условиях он не видит возможности или смысла активно бороться за свои существенные интересы.

В такого рода словесном действии, цель которого не- ясна и актив­ность которого не высока, существенные интересы человека, как прави­ло/либо вовсе не обнаруживаются (обнаруживается его незаинтересо­ванность в окружающих условиях), либо они обнаруживаются в мини­мальной степени.

Вялое, малоактивное действие словом лишено и ярко выраженного способа его осуществления. Здесь трудно определить — что именно чело­век делает: узнает ли он, утверждает ли, просит ли, объясняет ли и т.д. Любое из этих действий и все они могут присутствовать в подобном слож­ном словесном действии, и все — в минимальной степени. Так и должно быть: у человека нет серьезной потребности изменить, перестроить соз­нание партнера в определенном направлении, у него отсутствует ясная цель — отсутствует и ясный способ действия, ибо всякое действие опреде­ляется его целью, и только ею. В таких случаях человеку не очень нужно произносить слова и потому ему не очень важно, какие именно слова и как он произносит.                                                                      

Другое дело — когда интересы человека требуют произнесения в

данных обстоятельствах определенных — таких, а никакие противоположных по смыслу — слов; когда ему насущно необходимо перестроить сознание партнера и перестроить его определенным образом, в опреде­ленном направлении. Теперь внимание действующего не рассеянно по окружающим обстоятельствам и по сознанию партнера, а сконцентрировано на той его способности, на той работе, происходящей в нем, которую нужно изменить, ибо эта работа протекает не так, как нужно действующе­му.

Теперь в совершаемом действии обнаруживаются интересы человека, как интересы существенные — ведь если он чего-то активно добива­ется, то это значит, что он в этом кровно заинтересован. Теперь и способ действия делается ясным, определенным.

Отсюда, казалось бы, можно сделать общий вывод: чем активнее словесное действие, тем оно выразительнее и тем оно «чище» по способу действия. Такой вывод верен лишь относительно. Не следует забывать, что выразительность всякого действия (в том числе и словесного) есть функция логики действий, взятой в целом и в единстве с условиями, в ко­торых она осуществляется. Поэтому наиболее выразительны не вообще самые «чистые» способы действия словом, а самые «чистые» из числа возможных, логичных для данного человека в данных конкретных обсто­ятельствах. Дело, значит, в ясности состава словесного действия — актив­ность влечет за собой уяснение состава всякого словесного действия.

Заинтересованность, как известно, связана с концентрацией вни­мания. Чем больше задевает человека «за живое» то или иное обстоятель­ство, тем больше оно поглотит его внимание. Поэтому в случаях крайней активности, одержимости человек бывает «ослеплен страстью», невменя­ем (в драке, например, «не замечает синяков»). В подобных случаях край­няя «чистота» способа словесного действия выражает простоту, прямоли­нейность его психического содержания — поглощенность созна­ния одной страстью, одним желанием.

Человек, не потерявший самообладания и самоконтроля, стремясь к поглощающей его внимание цели, вынужден учитывать обстоятельства, в которых он борется за эту цель, то есть уделять сколько-то внимания и этим обстоятельствам. Каким именно и скольким? Это зависит от того, насколько поглощено его внимание целью и, конечно, только существен­ным, имеющим прямое отношение к цели и к средствам ее достижения; то есть к минимальному числу обстоятельств, игнорирование которых мо­жет повлечь за собой провал всего начинания.

Допустим, человек добивается от партнера чего-то такого, на что он, добивающийся, не имеет права и что партнер может дать ему, а может и не дать. Если добивающийся будет игнорировать вкусы, привычки, ин­тересы партнера, будет, например, «хамить», требовать, угрожать и т.д., он больше рискует получить отказ, чем если он учтет интересы и вкусы партнера и будет, например, скромен, вежлив, внимателен. Если человек, имеющий право требовать, будет добиваться своей цели, оскорбляя при этом партнера — он рискует натолкнуться на протест и непослушание. Он может потерпеть неудачу и в обратном случае — если будет, например, озабочен тем, чтобы не обеспокоить партнера, и займет позицию просите­ля...

Учет всякого рода обстоятельств, составляющих каждую данную ситуацию, бывает обычно целесообразен — во всяком случае, субъектив­но целесообразен, ибо он входит в индивидуальную логику поведения действующего — и он бывает обычно подсознателен, являясь непроиз­вольным результатом стечения обстоятельств внутренних и внешних. Этот именно учет обстоятельств и определяет состав, или точнее, — структуру сложных словесных действий.

Слово «структура» здесь более уместно, потому что в сложном словесном действии простые не смешаны, не свалены в одну кучу, а каждое занимает свое, определенное место, в соответствии с тем, учету какого именно обстоятельства оно отвечает и какое место это обстоятельство занимает среди других, нашедших себе отражение в структуре данного сложного словесного действия.

Какое-то одно из них является в каждую данную минуту главным для действующего; другие — второстепенными; третьи — третьесте­пенными и т.д. Главное определяет — что преимущественно в данную минуту человек делает словами; второстепенные и третьестепен­ные определяют как он это делает, или что он попутно делает. Поэтому сложные словесные действия состоят из опорных, которые вхо­дят в сложные, так сказать, по субординации: в каждом сложном словес­ном действии одни из входящих в него простых ощутимы более ясно, другие менее ясно, третьи дают оттенки, четвертые едва уловимы и т.д.

Таким образом: как бы ни было сложно словесное действие и из каких бы простых, опорных словесных действий оно ни состояло — одно из них всегда является в нем главным, доминирующим.

Доминирующее словесное действие определяет в каждом сложном словесном действии что объективно, по существу, в основном, в дан­ную минуту, данными словами, данный человек делает. Как он это дела­ет, это определяется тем, какие способы действия добавлены к доминиру­ющему способу. Эти вспомогательные участники, или слагаемые, слож­ного словесного действия могут быть названы обертонами словесного действия. Они могут быть более или менее ясно ощутимы и их может быть большее или меньшее количеством составе сложного словесного дейст­вия. Сколько их, каковы они, насколько ясен каждый из них - это и опре­деляет структуру сложного словесного действия.

10

Доминирующее словесное действие может более и может менее ясно выделяться на фоне обертонов словесного действия.

Приведенные выше примеры вялого, малоактивного и неопределенного способа действия словом как раз и суть призеры смутного, едва уловимого выделения доминирующего словесного действия; Тут оберто­ны как бы заглушают его, конкурируют с ним и потому способ действия в целом, его структура, остаются не ясными.          

По мере возрастания активности, все яснее делается структура словесного действия и, в частности, все резче на фоне обертонов выделяется доминирующее словесное действие. На степенях крайней активности, когда действующий настолько поглощен целью, что уже не остается вни­мания на учет окружающих обстоятельств, — они действительно пере­стают учитываться.

Тогда, иной раз вопреки объективной целесообразности, без доста­точно разумных на то оснований, человек приказывает, просит, объясня­ет, зовет и т.д., совершая все эти действия без всяких сколько-нибудь заметных обертонов. Он выведен из себя, ему что-то до последней степе­ни и немедленно нужно — как в случаях, например, нестерпимой физи­ческой или душевной боли, в случаях ярости, азарта, паники и т.п.

В таких я подобных ям случаях иногда с наибольшей глубиной рас­крываются самые сокровенные черты психики человека именно потому, что здесь индивидуальная, свойственная ему логика поведения вступает в противоречие с логикой объективной; он не хочет, не может, не способен в такие моменты мириться и даже считаться с тем, что его окружает, его интересы непримиримы с обстоятельствами. Он борется за них вопреки всему и даже не имея никаких шансов на успех — потому именно они и раскрываются, как самые категорические, как самые для него существен­ные в данный момент.          

Между самым вялым, аморфным словесным действием, в котором присутствует множество неясных обертонов, а доминирующее определить трудно, и действием самым активным, вроде тех, которые были только что охарактеризованы, — расположены все промежуточные слу­чая.

Отсюда может быть выведено общее правило: чем больше данное словесное действие содержит в себе обертонов и чем меньше выделяется на их фоне доминирующее словесное действие, — тем менее оно активно и тем менее ясна его структура. И наоборот: чем меньше содержит оно обертонов и чем ярче выделяется на их фоне доминирующее словесное действие — тем оно активнее и тем яснее его структура.

Значит, сознательное уменье активно воздействовать словом вклю­чаете себя: 1) уменье выполнять, прежде всего, простые, опорные словес­ные действия, то есть уменье очищать словесное действие от ненужных, снижающих его активность обертонов и 2) уменье строить из простых словесных действий сложные, то есть уменье выполнять опорные словес­ные действия во всевозможных сочетаниях и комбинациях.

Сочетания эти могут быть на первый взгляд парадоксальными; так, сложное словесное действие может состоять из противоположных друг другу опорных словесных действий: узнавать и утверждать, просить и приказывать, ободрять и укорять и т.п.

Если человек узнает, но при этом ждет определенного утвердительного ответа («не так ли?»), то к его действию узнавать может доба­виться действие утверждать; он будет узнавать утверждая.

Если человек утверждает, но при этом ждет возражений, если он не уверен в том, что он утверждает, то к его действию утверждать может добавиться действие узнавать; он будет утверждать узнавая («ведь так, да?»). Это сложное словесное действие будет отличаться от действия узнавать утверждая. В одном случае доминирует узнавание, а обертоном является утверждение, в другом доминирует утверждение, а обертон — узнавание. Так утверждение может перейти в узнавание, и обратно, че­рез появление и постепенное усиление обертона.

Когда один человек «говорит» другому, чтобы тот что-то сделал, дал и т.п. и говорит «категорически», не подозревая и не предвидя возра­жений, но в то же время не ощущая ни зависимости от него, ни превосход­ства над ним, то часто он применяет сложное словесное действие, состоящее из приказания и просьбы. В повседневном общении людей оно чрез­вычайно распространено, хотя для точного наименования его в русском языке нет подходящего глагола. Об этом действии обычно говорят: «я ему сказал сделать...» или «он сказал мне сделать...». Так часто действуют сло­вом сослуживцы на работе, домашние в повседневных бытовых делах: «дайте мне...», «напишите ему...», «возьми», «не трогай» и т.д. и т.п. Если активность этого, промежуточного между приказом и просьбой, сложно­го словесного действия будет возрастать, то в нем неизбежно начнет все отчетливее доминировать либо обертон приказа, либо обертон просьбы, если его не заменит какое-то другое словесное действие.

Если в укоре проявится уверенность в успешности, то к нему легко может добавиться соответствующей силы обертон ободрения. И наобо­рот — если ободряющий видит, что его ободрения не действуют, то к ободрению легко добавится обертон укора.

Подобным образом обстоит дело и с другими парами простых сло­весных действий.

Обертоны узнавания и утверждения присутствуют чуть ли не в каждом сложном словесном действии. Поэтому, может быть, можно гово­рить о двух общих формах способа словесного действия: «утвердитель­ной» и «вопросительной». Обертон узнавания особенно часто добавляется к просьбе, к укору, к объяснению, к действию удивлять. А где нет обертона узнавания, там почти всегда присутствует обертон утвержде­ния.

К любому словесному действию может быть добавлен обертон действия звать, он может выразиться всего лишь в повышении или усиле­нии силы звука. Обертон объяснять может выразиться в рельефности логической лепки фразы. Обертон действия удивлять — в ожидании эф­фекта; обертон предупреждения, наоборот, — в оборонительной насто­роженности, часто, например, в косом взгляде и т.д.

Когда та или иная черта, из числа характеризующих какое-то прос­тое словесное действие, появляется в другом словесном действии, то это значит, что в последнем появился обертон первого.

Обертоны играют важную роль в способе словесного действия. Они придают словесному действию индивидуальную физиономию, делают его живым, конкретным. Кроме того, они часто служат средством развития активности словесного действия и средством перехода от одного способа словесного действия к другому.

И, тем не менее, специально тренировать себя во владении обертонами, если и может быть целесообразно, то только, так сказать, в учебном порядке, с чисто техническими целями. Обертоны по природе своей дол­жны быть неподотчетны, подсознательны. Если доминирующее словес­ное действие можно назвать мельчайшей задачей (что я делаю), то оберто­ны суть приспособления (как я это делаю). К.С.Станиславский, как изве­стно, неоднократно предостерегал от специальной заботы о приспособле­ниях в творческой работе. Забота эта либо превращает их в штампы — если она отвлекает внимание от цели действия к его форме: движению, интонации — либо превращает приспособление в задачу — если средство делается при таком превращении целью. В последнем случае то действие, которое должно бы быть обертоном, сделается доминирующим.

Но актер, знающий природу опорных словесных действий и умеющий совершать их легко, без специальных усилий, актер, свободно владе­ющий ими, тем самым умеет уже и сочетать их в сложные словесные действия, которые потребуются ему по логике действий. Свободное вла­дение опорными словесными действиями есть, по существу, уменье вы­полнять сложные действия, в которых любое из возможных было бы доминирующим.

А устанавливая доминирующее словесное действие, актер определяет что объективно в данный момент происходит — что делает данный человек (действующее лицо пьесы), независимо от того, что он хотел бы делать. Так, бывает, что отделывающийся от партнера человек сам этого не осознает — ему может казаться что он очень внимателен, вежлив, и он может быть, даже хотел бы быть таким; если он тем не менее объективно все же отделывается, то именно в этом и выразится сущность происходя­щего в данный момент. А сопровождать это доминирующее действие могут обертоны самые разнообразные и это внесет лишь оттенки, не изменяя существа дела. То же может произойти и с удивляющим, и с предупреждающим, и с объясняющим, и с просящим и т.д. Иногда в доми­нирующем словесном действии прорывается на поверхность то, что дей­ствующий хотел бы скрыть, но именно это с наибольшей ясностью харак­теризует его.

11

Всякий сколько-нибудь способный актер-профессионал по ходу спектакля совершает множество самых разнообразных по структуре сло­весных действий и обычно многие из них вполне убедительно, то есть согласно логике действий образа. Но часто это вовсе не является резуль­татом сознательного и свободного владения грамотой своего искусства, а скорее результатом интуиции, вдохновения, «чувства правды» и других качеств дарования данного актера.

Отсюда происходят многие случаи, подобные, например, таким: у талантливого актера, создавшего ряд содержательных, правдивых и ярких образов, «не получается» та или иная сцена (он в ней не действует, наигрывает, фальшивит); актер ищет причину своей неудачи: он пробует играть сцену и так и этак, читает литературу, спорит с режиссером о трактовке, ломает голову в размышлениях о сверхзадаче, об идее и философском содержании пьесы, читает и перечитывает критическую литера­туру о ней и т.д. и т.п. Все эти мучительные поиски иногда не дают положи­тельного результата только потому, что в толковании этих сложных твор­ческих вопросов актер и режиссура вовсе не ошибались—они только запутывают себя, все больше и больше подвергая сомнению верные реше­ния.

Ошибка, мешающая актеру верно сыграть неудающуюся сцену, часто бывает весьма проста: из верного определения идеи и сверхзадачи пьесы актер и режиссер не сделали верного практического вывода — они не задумались над тем, что именно, конкретно, данными словами в дан­ной сцене нужно делать действующему лицу, если, мол, идея и сверхзада­ча пьесы таковы.

А бывает и так: режиссер требует от актера «более активного» дей­ствия; актер и сам изо всех сил старается быть как можно активнее. Но, вместо того чтобы активно совершать нужные по логике конкретные действия, он, не заботясь о способах действия, пытается быть активнее «вообще». Так он попадает не на то доминирующее словесное действие, которого требует логика образа. Он, например, просит там, где нужно предупреждать, он отделывается там, где нужно объяснять, утвержда­ет там, где нужно узнавать и т.д. и т.п. Чем «активнее» он пытается в таком случае совершать это нелогичное для образа в данных обстоятель­ствах действие, тем больше жмет на него и тем дальше уходит от логики действий, тем явственнее нарушает ее.

Подобного рода случаи бывают связаны с тем, что даже квалифицированный актер, как это ни покажется странным, иногда не умеет ут­верждать, приказывать, удивлять и т.д. Он, разумеется, умеет совер­шать все эти действия «в жизни», когда к этому вынуждают его реальные обстоятельства, но «в жизни» ему свойственно сопровождать каждое из этих действий сложными и многочисленными обертонами, которые как раз не соответствуют индивидуальной логике образа. А актер расстаться с ними не может, не умеет. Владей он легко и свободно основными сло­весными действиями, как таковыми, и примени он именно то, какое нужно в данной, неудающейся сцене — и все станет на место. Но этого-то он как раз и не пробует, не предполагая, что причина его неудач столь проста и примитивна.

Владение опорными словесными действиями открывает перспективу сознательного уменья превращать любое слово любой роли в дейст­вие. Тем самым облегчается и вопрос о выборе действия нужного для вы­полнения той или иной сценической задачи. Зная, что в любом словесном действии какой-то способ должен доминировать, зная природу и особен­ности доминирующих действий, актер может перебирать, пробовать все возможные категории или группы способов действия — к какой-то из них наверняка принадлежит и то конкретное действие, которого требует ло­гика действий данного образа при данном замысле. Таким путем актер не получит, конечно, рецепта или совершенно точного ответа на стоящий перед ним творческий вопрос, но он приблизится к верному ответу, и будет искать его в сфере действий, то есть там, где он действительно лежит.

Применение простых опорных словесных действий на практике не оставляет места декламации и докладыванию со сцены авторского текста. Если актер декламирует, то он не может действовать согласно логике поведения образа; если он действует согласно этой логике — он не может декламировать (за исключением тех редких случаев, когда действующее лицо пьесы декламирует своим партнерам). Поэтому определенность способа действия — надежное средство борьбы с декламацией. Если дек­ламирующего актера заставить подлинно, по-настоящему объяснять удивлять, просить и т.д. и ему это удастся — декламация сейчас же про­падет. Ей не останется мест, коль скоро возникнет конкретное, подлинное продуктивное и целесообразное словесное действие.

12

Для того что бы произведение актерского искусства было содержа­тельно, понятно зрителям, зрители должны понимать, что делает на сцене актер. Только тогда может раскрыться зрителям «жизнь человеческого духа» образа. Ведь выводы о его главенствующих интересах и о самой его сущности зритель делает не иначе как «читая его поведение». Чем богаче насыщена жизнь образа внятными, видимыми и слышимыми интересами и целями — то есть конкретными действиями — тем, соответственно, больше оснований у зрителя для суждения о сущности образа и о его гла­венствующих интересах — о его сверхзадаче и сквозном действии.

Применение простых словесных действий, разумеется, при свобод­ном владении ими, уясняет цели образа. Ясность структуры словесного действия повышает активность, а вслед за этим делается яснее и ближай­шая, конкретная цель каждого момента осуществляемой логики словес­ного действия в целом. Если действующее лицо не просто «рассказывает то-то и то-то» и не вообще «говорит то-то и то-то», а конкретно объясня­ет, то ясно, что оно добивается понимания; если оно приказывает, то ясно — оно добивается повиновения; если узнает — знания и т.д.

«На сцене должна быть хватка, — писал К.С.Станиславский,— в глазах, ушах, во всех органах пяти чувств. Коли слушать, так уж слушать и слышать. Коли нюхать, так уж нюхать. Коли смотреть, так уж смотреть и видеть, а не скользить глазами по объекту, не зацепляя, а лишь слизывая его своим зрением. Надо вцепляться в объект, так сказать, «зубами»» (Станиславский К.С. Работа актера над собой // Собр. соч.: В 8 т. — М, 1954 — 1961. — Т. 2. — С. 273).

Вот эту «хватку» и дает в словесном действии ясное доминирование в каждом случае определенного простого словесного действия. Перефра­зируя К.С.Станиславского, можно сказать: уж коли спрашивать, так спрашивать, то есть узнавать; коли объяснять, так уж объяснять; удив­лять — так удивлять, а не «говорить» с неизвестным конкретным назна­чением, касаясь лишь слуха партнера, а не вцепляясь « зубами» в его сознание. Таким образом, владение простыми словесными действиями может помогать построению ясного, определенного действенного рисунка пове­дения в роли.

В «Режиссерском плане Отелло» К.С.Станиславский, строя «схемы действий», часто указывает именно способы действия, подчеркивая, что в данном месте роли нужно применить этот, а не другой способ действия. Они названы К.С.Станиславским такими глаголами: Брабанцио доказы­вает (стр.61); Отелло убеждает (стр.65); Брабанцио умоляет, Дож — уговаривает(стр. 95); Отелло убеждает (стр. 268) и объясняет (стр. 269) и т.д. Правда, глаголы эти не всегда совпадают с предлагаемыми названиями опорных словесных действий, но в данном случае важен в первую очередь принцип — указание на способ действия и на важность применения в каждом случае именно этого способа. Что же касается названий, то, во-первых, здесь речь идет не о простых (опорных) словесных действиях, а о сложных; во-вторых К.С.Станиславский применил их не как специаль­ные термины, а в обычном общежитейском смысле. Поэтому их можно перевести на язык терминов и тогда окажется, что в каждом из указанных К.С. Станиславским сложных способов должно доминировать то или иное из числа «простых словесных действий».

Построение определенного действенного рисунка роли, в свою очередь, связано с его многокрасочностью, с его разнообразием. Актер, наивно предполагающий, что смысл произносимых слов предрешает и способ действования ими, часто произносит длинную тираду или ведет длиннейший диалог, пользуясь все одним и тем же способом — чаще, всего неопределенным по своей структуре. В результате этого он теряет активность, впадает в монотон и зрителям приходится напрягать внимание для того, чтобы понять, что и зачем он говорит.

Человек, подлинно заинтересованный в том, чтобы воздействовать на сознание партнера, никогда не пользуется долго одним и тем же спосо­бом действия. Если один способ не дает ему надлежащего результата, он переходит к другому, если и этот оказывается безуспешным — он перехо­дит к третьему, к четвертому; только после того как он испробует несколь­ко новых способов, он обычно возвращается к первому, но и его применя­ет по-новому, перебирая таким образом самые разнообразные способы.

Так, скажем, человек, потерявший бумажник, не будет искать его все в том же кармане — он обыщет один карман, потом другой, потом третий, потом, может быть, опять первый, потом третий, пятый, второй и т.д. Так, если человеку нужно отпереть дверь и это ему не удается, а в его распоряжении связка ключей, — он не будет долго и бесплодно пробовать один ключ, пренебрегая остальными. То же примерно происходит и с применением различных способов воздействия на сознание: если человек не пробует разные способы, не перебирает их по очереди, а долго продол­жает применять тот, который уже не дал нужного ему результата,— это верный признак его малой заинтересованности в результате, то есть ма­лой активности его действия.

А отсюда вывод: если актеру нужно провести длинную сцену и он хочет в этой сцене активно обрабатывать сознание партнера, то у него нет иного выхода, как применять разные способы воздействия; чем они будут разнообразнее, неожиданнее, контрастнее, — тем активнее будет дейст­вие и тем интереснее будет действенный рисунок сцены, потому что тем яснее будут ближайшие конкретные цели действующего.

Если, например, актриса, играя роль Мерчуткиной в «Юбилее» Чехова, не пользуется разными способами словесного воздействия, чтобы получить свои 24 рубля 36 копеек, то это может служить неопровер­жимым доказательством того, что она, актриса, не озабочена интересами образа, а «играет» роль. Какие именно способы воздействия должна при­менить актриса? Это вопрос другой — вопрос толкования роли, трактов­ки образа, вопрос того или иного понимания логики действий Мерчутки­ной в объеме всей роли в целом.

13

Выбор способа словесного воздействия продиктован не только внешними обстоятельствами данной минуты и не только настроением действующего в эту минуту, но и всем складом характера, его воспитани­ем, привычками и другими относительно устойчивыми особенностями его индивидуальности. У каждого человека в его жизненном опыте выра­батываются определенные — как общие, связанные с профессией, воспи­танием и пр., так и индивидуальные навыки; в частности, навыки, пользо­ваться преимущественно теми, а не другими способами действовать сло­вом. Конечно, такое предпочтение одних способов другим может быть выражено очень незначительно; оно не исключает пользования и всеми другими способами, но, тем не менее, оно, как правило, характерно для лиц определенной социальной среды, определенных профессий и определен­ных типов характера.

Так, люди, привыкшие преподавать, например, пожилые, опытные педагоги, объясняя, утверждают чаще, чем лица других профессий; вра­чи, привыкшие иметь дело с профанами в своей области, любят утверж­дать и предупреждать; люди, привыкшие командовать, чаще других приказывают. Нахальным людям свойственно особенно части удивлять и отделываться; скромным — узнавать, просить, и объяснять.

Вот как, например, организует «Союз орала и меча» типичнейший нахал— Остап Бендер в «12 стульях» Ильфа и Петрова:«Остап показал рукой на Воробьянинова: « Кто, по-вашему, этот мощный старик? Не го­ворите, вы не может этого знать. Это — гигант мысли, отец русской де­мократии и особа, приближенная к императору». Далее беседа идет в том же «стиле», как, впрочем, и все поведение героя.

Конечно, входить в эту область вопросов с попытками регламента­ции и с поисками рецептов — значит вступить в противоречие с сущ­ностью творческой работы. Коль скоро речь идет об индивидуальной логике действий, она не может быть найдена по какой бы то ни было общей схеме, или по какому бы то ни было рецепту. Самый отъявленный нахал и наглец может вести себя, как скромнейший человек (например Иудушка Головлев или Тартюф); самый властный и сильный человек может быть застенчив и скромен, а самый скромный именно от застенчи­вости может вести себя, как нахал.

Поэтому речь может идти не о «прикреплении» каких-то способов действия к определенным свойствам характера, а об учете объективной

закономерности: выбор тех, а не иных доминирующих действий в актерском искусстве не может пройти бесследно для воплощаемого характера и что, следовательно, выбор этот должен служить наиболее точному, полному и объективно верному воплощению общих и индивидуальных черт образа.

Меропия Мурзавецкая в «Волках и овцах» А. Н. Островского, произнося слова: « Смотреть за Аполлоном Викторычем, чтоб ни шагу из дому!» (действие первое, явление восьмое), — может и приказывать Павлину, И предупреждать его, и объяснять ему, и просить его, так, разумеется, как ей, Меропе, свойственно. Какой способ воздействия употребит актриса, играя эту сцену? Это ведь не только вытекает из толкования характера, из понимания логики действий образа в целом, но и строит характер, форми­рует логику действий Мурзавецкой, ее образ. Если она просит Павлина (пусть притворно, по-ханжески), то в этом проглянет один характер; если угрожает — другой; если объясняет — третий. Конечно, в каждом слу­чае способ воздействия одной фразой — это не больше как намек, одно мгновение в проявлениях характера, но и оно не безразлично для целого.

Каков выбор способов воздействия мужика Дениса Григорьева в инсценировке рассказа А.П.Чехова «Злоумышленник»? Если он оправды­вается (если так определять его главную задачу), то это могут быть прос­тые словесные действия: узнавать, утверждать, упрекать, просить. Но может быть, он вовсе не оправдывается, а обучает следователя, просвеща­ет его как невежественного в вопросах рыбной ловли человека? Так, например, толковал эту сцену А.Д.Дикий. Тогда выбор способов воздей­ствия будет несколько иным — здесь опять будут словесные действия уз­навать, утверждать и упрекать, но среди них главное место будет зани­мать простое словесное действие — объяснять со всевозможными обер­тонами. В этом практически и выразится толкование роли и сцены в целом, этим такое толкование и будет строиться.

В первом же случае (при главной задаче «оправдываться») простое словесное действие объяснять может даже вовсе не найти себе примене­ния.

В выборе доминирующих словесных действий, таким образом, практически реализуется толкование образа, а дальше — и трактовка всей пьесы в целом — определение ее жанровых и стилевых особенностей, определение индивидуальных особенностей ее автора, его стиля, его темперамента и т.д.

14

Все то, из чего состоит самое сложное человеческое действие, все это входит и в состав простого, опорного или «основного» словесного действия. Поэтому, научаясь на опорных, простых словесных действиях сознательно выполнять всю цепочку «элементов» действия — «оценку», «пристройку», «воздействие» — актер в то же самое время тренируется и в овладении всеми «элементами» всякого действия, то есть приучает себя оперировать действием вообще.

Для того чтобы совершить подлинно, по-настоящему, любое простoe словесное действие, совершенно необходимы, с одной стороны, вни­мание, воображение, мышление, память, чувство и воля; с другой сторо­ны, столь же необходимы — известная мускульная работа, отчетливая дикция слова, логическая лепка фразы и владение своим голосом, то есть его интонационными красками.

Специальная забота об интонациях, как известно, приводит обычно к декламации, и фальши и, к представленчеству. Между тем, актер, не овладевший достаточно хорошо интонационными красками своего голо­са, не может выполнить сколько-нибудь сложный рисунок логики словес­ного действия, вообще не может действовать словом ярко и выразительно. Поэтому ему приходится заботиться об интонациях, как бы его ни пре­достерегали от этого.

Для того чтобы забота эта не завела в тупик формализма, необходи­мо лишь соблюдать условие — в интонациях голоса видеть средство дей­ствия. Ведь тренировка в уменье подлинно (по-человечески, а не по-актерски) действовать не может принести вреда.

Рассматривать интонацию как средство действия — это, значит, рас­сматривать ее в единстве со всеми другими элементами действия и, преж­де всего в единстве с целью действия; это значит никогда, ни при каких об­стоятельствах, не рассматривать ее отдельно от ближайшей, конкретной цели произнесения данного слова или данной фразы; это значит фикси­ровать не саму по себе интонацию, а ту цель, которая требует этой инто­нации.

Обычно то или иное звучание каждой данной фразы, произносимой по реальной необходимости (а не по заданию, как это бывает на сце­не) вызвано тремя причинами, которые, так сказать налагаются одна на другую. Эти причины суть:

1. ВИДЕНИЯ— что именно человек видит, когда говорит эту фразу;

2. ЛЕПКА ФРАЗЫ — как он располагает в видимой картине ее элементы, как он строит композицию этой картины, рисуя ее;

3. СПОСОБ ВОЗДЕЙСТВИЯ — какому психическому процессу в сознании партнера он ее адресует, на какую психическую способность партнера он рассчитывает, воздействуя на его сознание в целом.

Обычно эти три причины действуют одновременно, и тогда бывает трудно определит, какой именно интонационный ход вызван образным представлением, какой — логикой, какой — конкретной действенной направленностью. Сами причины эти возникают непроизвольно. Человек действует словом, фразой: когда и поскольку у него для этого есть определенные видения — его воображение рисует надлежащие картины; когда и поскольку ему для этого нужно показывать свои видения в опре­деленном качестве, в определенной связи элементов — он лепит надлежа­щим образом фразу; когда и поскольку ему для этого нужно вызвать оп­ределенный психический процесс в сознании партнера или партнеров — он прибегает к тому или другому способу словесного действия.

Но, в зависимости от конкретных обстоятельств, та, другая или третья из этих причин интонации влияет на нее в той или иной степени и не всегда все три причины или источника интонации, действуют в равной мере. Так, чистый вопрос, заданный одним словом, имеет ярко выражен­ную интонацию способа действия, но в ней, очевидно, отсутствует логи­ческая лепка фразы, и могут отсутствовать ясные, конкретные видения. Если двое ученых обсуждают вопрос, оставаясь совершенно в сфере вто­рой сигнальной системы, то они могут не видеть того, о чем говорят. Например, если они говорят о таких абстракциях как математические ка­тегории — здесь действует логическая лепка фразы и способ действия.

Способ действия всегда влияет на интонацию, коль скоро слова, фраза произносятся вслух и с определенной целью. Его влияние тем боль­ше, чем активнее говорящий добивается своей цели. Он может оставаться незамеченным только в случаях вялого, неопределенного действия сло­вом. Примером может служить незаинтересованное чтение вслух чужого текста; здесь могут отсутствовать видения, а интонации, следовательно, будут определяться почти исключительно логической лепкой фразы; впрочем, и она едва ли будет в этом случае рельефной.

Следовательно, выработка «интонационного мастерства» заключается, во-первых, в тренировке воображения — уменья видеть ярко, об­разно то, о чем говоришь; во-вторых, в выработке дикции слова и фразы, и, в-третьих, в мастерстве пользования способами словесного действия.

Это как бы три звена единой цепи, три этажа единого здания или три взаимодействующие части единой работающей конструкции. Дефект в любой из них есть дефект целого, есть недостаток мастерства словесно­го действия, неизбежно обедняющий интонационные краски речи актера на сцене (правда, если крепко держать в руках одно из этих звеньев, то при его помощи можно все же вытащить и всю цепь).

 

Глава седьмая