Даже после того, как новые исследования и теории в области неврологии привели к изменению постановки многих вопросов, рассматриваемых психологией, более фундаментальный анализ функций головного и спинного мозга подкреплялся по сути механистической точкой зрения. Одним из лидеров этого направления был Маршалл Холл (Hall, 1790-1857). Он же был одним из основателей Британской медицинской ассоциации и наиболее откровенным аболиционистом¹, обращавшимся к этому вопросу во время своих путешествий по Соединенным Штатам.

Так же, как Витт, Холл проводил интенсивные исследования рефлексов спинного мозга и установил, что координированное и целостное поведение может быть вызвано в отсутствие какой-либо регуляции или участия со стороны высших центров. Но исследования и клинические открытия вели его также к заключению о том, что такое поведение не сопровождается сознанием. В поддержку этого заключения он выдвинул следующие положения:

«[С]ам головной мозг можно рассматривать как орган разума, на престоле которого как бы восседает душа ( psyche )...»⁴³ «Совсем иными... оказываются функции, свойственные живому спинному мозгу! Здесь нет ни ощущений, ни воли, ни сознания, ничего психического»⁴⁴. «Живой спинной мозг никогда не спит»⁴⁵.

«Что за действующая сила стоит за [спинальной] функцией? Не галь ванизм ли это?»⁴⁶

Работа Холла получила широкое распространение благодаря влиятельному Учебнику... Иоганнеса Мюллера. Кроме того, он активно пропагандировал собственные достижения, претендуя на столь многое, насколько позволяли его работы, а возможно, и на немного большее. Этим он помог прочно закрепить место для понятия рефлекса на карте нарождающейся теоретической психологии, закладывая основания для биологически ориентированной науки о поведении.

' Аболиционизм — в США 18—19 вв. — движение за отмену рабства негров. — Прим. ред.

Часть 3. Научная психология ___________________________ 399

«Идеалистическая» альтернатива

О наследии Канта в этой главе уже кратко говорилось, но тогда мы не обращали внимание на наиболее важные направления его влияния. К ним относятся интерпретации философии Канта его непосредственными преемниками: Фихте (1762—1914), Шеллингом (1775—1854) и Гегелем (1770-1831). Все вместе они создали уникальную форму идеалистической психологии, которая все еще воздействует на развитие континентальной психологии. Мы пренебрегли этим аспектом кантовского наследия отчасти из-за того, что сам Кант мог не хотеть претендовать на это, а также из-за того, что данное движение заправлялось топливом из тех эмпирических и материалистических перспектив, которые мы только что исследовали, — заправлялось в том смысле, что этот новый идеализм был сознательным противником эмпирической и физиологической психологии. Можно предположить, что Вундт отверг эту систему потому, что она представлялась ему как не более чем «рациональная психология», возникшая из кантовской «натурфилософии» и оказывавшая только негативные влияния на научную психологию, в частности, и на естественную науку вообще.

Канту принадлежит центральная роль в возникновении немецкого идеализма, если понимать ее правильно. Несмотря на то что он отвергал субъективный идеализм Беркли, свою собственную метафизическую позицию он определял как «трансцендентальный идеализм», подразумевая под этим термином различие между реальным физическим миром материальных предметов и имеющимися или будущими знаниями об этих предметах. Предметы для Канта — это «вещи в себе», которые, как «вещи в себе», никогда не могут быть познаны эмпирически. Скорее, наше эмпирическое знание это — толкование реального мира, толкование, осуществляемое посредством чистых категорий рассудка, действующих совместно с несовершенными чувствами. «Знать» означает интерпретировать, а не просто чувствовать, но в самом акте интерпретации мы накладываем категории на объективную сущность. Разум, который это делает, не есть, «объект», и, следовательно, его никогда нельзя познать в том смысле, в каком мы познаем естественный мир. Это, безусловно, ведет к настаиванию на том, что-наука пси-

400 Интеллектуальная история психологии

хология едва ли возможна. Вундт подытожил позицию Канта таким образом:

«Кант однажды объявил психологию неспособной когда-либо даже подняться до уровня точной естественной науки. Приведенные им основания... часто повторялись в более поздние времена. Психология, говорит Кант, не может стать точной наукой, в первую очередь из-за того, что математика не применима к явлениям внутренних чувств; чисто внутреннее восприятие, в котором должны формироваться психические явления, — время, — обладает лишь одним измерением. Однако, во-вторых, она не может стать даже экспериментальной наукой, так как создаваемую ею модель внутреннего наблюдения нельзя изменять произвольным образом; еще в меньшей степени можно подвергать целенаправленным экспериментам другого мыслящего субъекта; более того, сам факт наблюдения означает изменение наблюдаемого объекта»⁴⁷.

Мы видели, что эти возражения не помешали Вундту связать свою жизнь с экспериментальной психологией. Фехнер показал, к удовлетворению Вундта, что математику, безусловно, можно применять к явлениям «внутренних чувств». Более того, каждая ветвь естественной науки необходимо изменяет свои объекты в процессе наблюдения над ними.

Если Вундт не счел кантовские возражения обоснованными, то Фихте, Шеллинг и Гегель приняли их как аксиомы. Для Фихте, опять же в кантовской традиции, сама свобода человеческой воли, противопоставленная детерминистскому характеру чисто физических процессов, раз и навсегда решает вопрос о научной психологии: таковой не может быть. Если психологию и следует создавать, то это должна быть дедуктивная, философская дисциплина, предмет которой — исследование воли и намерений личности ( ego ). Это ego утверждает себя посредством себя же самого, а не посредством обращения к внешним объектам. Утверждая себя, оно вынуждает природу сообразовываться с его волей, и на самом деле можно даже сказать, что оно оживляет природу посредством своей воли. Несмотря на то что эта воля свободна, духовные идеалы человеческой жизни навязывают ей ограничения в виде долга, пренебрежение которым составляет сущность греха. В этих разных элементах — в личности, навязывающей природе свой собственный характер, в трансцендентной природе долга, в свободе воли — кантовская

Часть 3. Научная психология 401

метафизика выступает в форме психологии личности⁴⁸. Здесь нет необходимости упоминать об отступлении Шеллинга от философской психологии Фихте. В значительных отношениях они с Фихте были согласны; свобода воли в мире материи, детерминированном во всех прочих отношениях, неизбежно влечет дуализм, который не может устранить никакая научная психология. Если мы хотим постигнуть природу разума, то наш единственный метод — это метод размышления разума о самом себе, дедуцирование им элементов своей целостности. Вундт, отвергая предписания этих идеалистов относительно метода, не мог освободить свою психологию от их предписаний относительно предмета: многообразия сознательного опыта.

Вершиной немецкого идеализма девятнадцатого столетия были философские и логические работы Георга Фридриха Гегеля, чье влияние на европейскую мысль эквивалентно, если вообще можно его к чему-то приравнять, только влиянию Декарта и Канта. Даже если бы нашим предметом исследования в данный момент была история философии, вряд ли можно было бы подвести итог «гегельянству» даже в очень объемной главе. Конечно, не будучи профессиональным философом, рискованно пытаться подводить какие-либо итоги. Как и у большинства продуктивных ученых, взгляды Гегеля время от времени подвергались изменению. Его работы страдают от пагубного сочетания гения и литературной неуклюжести. Предметы его наибольшего интереса — Абсолютное, Невыразимое, Душа, Искусство и Религия — обычно вызывают фрустрацию у авторов, в высшей степени владеющих литературным мастерством, Гегель же не относился к их числу. Одно из более ясных толкований его системы на английском языке — старое, но не устаревшее исследование, проведенное профессором У.Т. Стей-сом (W.T. Stace)⁴⁹, но даже эта работа столь часто перемежается гегелевскими оборотами речи, что оставляет неначатое... неначатым. Многие, безусловно, разделяли убеждение Рассела в том, что Гегель «наиболее труден для понимания из всех великих философов»⁵⁰, а это — слова человека, верящего в то, что «почти все учение Гегеля ложно»⁵¹. Как бы то ни было, Гегель придумал феноменологию, некоторые из англичан, во всех прочих отношениях сдержанных, провозгласили его новым Аристотелем, он же спровоцировал Кар-

26 - 1006

402 Интеллектуальная история психологии

ла Маркса назвать себя «учеником этого великого мыслителя»⁵². Гегеля нельзя проигнорировать.

Все гегелевские «доктрины», как называет их Рассел, выведены из рациональных первоначал. Полностью отвергая кантовское предостережение о субъективной природе мышления (reason), Гегель объявляет, что истины мышления необходимы, непроизвольны и окончательны. Посредством мышления разум может проанализировать видимый мир с тем, чтобы раскрыть его основание (reason). В этом месте нам следует ввести разграничение, гегелевское разграничение «оснований и причин». Гегель, всецело противостоя давлению эмпирической философии, тем не менее, легко воспринимал доводы Юма, направленные против необходимых причинных последовательностей. Он соглашался с тем, что нельзя построить никакого логического моста, посредством которого можно было бы перейти от следствия обратно к физическим причинам, природа которых необходима. Однако, если причины логически не влекут следствия, то основания это делают. Профессор Стейс объясняет этот важный момент так:

«[Объяснение включает в себя идею логической необходимости. Именно явное отсутствие необходимости в мире и заставляет нас жаловаться на то, что он непостижим. Холод производит лед. Это — факт, который просто имеет место. Мы не можем увидеть, почему он должен иметь место... Если бы мы видели не просто факт, а логическую необходимость; если бы мы могли видеть соответствующее ему основание и то, что он следует из этого основания с такой же необходимостью, как логическое следствие из антецедента, тогда мы должны были бы понять его... Следовательно, та философия, которая действительно объяснит этот мир, примет в качестве своего первого принципа не причину, а основание... Это— фундаментальная гегелевская идея объяснения... именно к этому стремились греки, особенно Аристотель, когда говорили, что первый принцип мира не предшествует миру по времени, подобно тому как причина предшествует своему следствию, а логически предшествует миру, подобно тому как логический антецедент предшествует своему следствию»⁵³.

Следовательно, основание — это первый принцип, и он объясняет сам себя. Он определяет себя и мир в том отношении, что последовательностью, ведущей от основания к утверждениям о мире, в отличие от причинных последовательностей, управляет логическая

Часть 3. Научная психология 403

необходимость. Сказать, что Джон Смит мертв, «так как курок был спущен», не значит объяснить, почему он мертв, а значит лишь отметить одну из причин, предшествующих его кончине. Мы объясняем, почему Смит мертв, говоря, что «Джон хотел, чтобы он умер, и именно Джон нажал курок». Основание предшествует причине. Следствие соотносится с причиной лишь случайным образом, с основанием же оно связано по необходимости. Возвращаясь к Кате гориям Канта, мы можем сказать, что свойство временного следования логически связано с априорной категорией времени.

Гегелевская теория психологии наиболее ясно представлена в его Энциклопедии⁵* и его Феноменологии духа⁵⁵. Историки будто бы состязались в поисках как можно большего числа людей, о которых можно сказать, что они предвидели теории Зигмунда Фрейда. Мы не стремимся завоевать этот неуловимый приз, признавая гегелевскую составляющую в эволюции мыслей Фрейда. В гегелевской философии разума в изобилии представлены идеи о стадиях развития, о конфликтах между ego и anti-ego, о стремлении к смерти. В Австрии 1860-х и 1870-х гг. нельзя было получить образование, не подпав под влияние мыслей Гегеля.

Философия разума Гегеля начинается с теории о том, что разум есть стадия эволюции души. Вначале душа обладает той же реальностью, что и природа (в платоновском смысле); Стейс описывает ее как «естественную душу», она представляет собой «начало духа»⁵⁶ и существует как простое бытие. Она не может рефлексировать саму себя, так же как не может ассимилировать в себя объективные элементы физического мира. После этого состояния чистого эгоизма душа, благодаря историческому развитию, приобретает «чувствительность», посредством которой она становится способной различать себя и свое содержание. Хотя душа еще не может постигать внешние объекты, она, тем не менее, осознает различие между имеющимися у нее чувствами и самой собой. «Естественная душа» теперь стала «чувствующей душой». За этой стадией следует та, на которой душа действительно может воспринимать внешние объекты, может отличать себя от перцептивных содержаний, являющихся результатами сенсорного опыта, и может организовывать элементы физического мира согласно универсальным категориям. Душа — теперь уже «актуальная душа» — осознает себя «как свои

26*

404 Интеллектуальная история психологии

содержания»; она находится в согласии со своими ощущениями, идеями и чувствами. Если душа проявила способность проводить различение между собой и объектами внешнего мира, о ней можно сказать, что она имеет «сознание» и являет собой «разум». Именно изучение этого сознания — Вундт позже назовет его многообразием сознания — есть феноменология. Сознание тоже проходит через стадии: «чувственное сознание», «разумное восприятие» и «интеллект»¹. Первая из этих стадий позволяет разуму получать «сырые данные» опыта — впечатления, лишенные когнитивных свойств. Ощущение есть некоторое событие — непосредственное и психологически нейтральное. Однако восприятие — не таково. Здесь наблюдатель дополняет или привносит в простые сенсорные ощущения идею универсального. Если чувства дают нам «это» или «то», то разумное восприятие имеет форму «что это такое?»:

«Любые наши слова, сказанные в ответ на этот вопрос, вкладывают в такое "это" свойство всеобщего... Назвать это находящимся "здесь" или "сейчас" означает сразу применить к нему понятия или универсалии; так как и "здесь", и "сейчас" — универсалии... Все принадлежит классу объектов, называемых "это". Следовательно, "это" есть имя класса, вводящее универсалию»⁵⁷.

Разумное восприятие, применяя общее понятие к каждому конкретному [явлению], создает противоречие — противоречие между отдельным объектом и классом. Восприятие, само по себе, не может разрешить данное противоречие. Это — задача для интеллекта, который, изобретая научные законы и принципы, осознает, что высшую реальность составляют универсалии, а частные объекты— всего лишь проявления или отдельные случаи. Когда сознанию, достигшему этой развитой формы, удается абстрагировать всеобщий принцип из каждого конкретного чувственного восприятия, оно обнаруживает, что содержащееся в нем знание есть идея, поскольку универсалии, по своей природе, — идеи. В этот момент сознание переходит в само-сознание или сознание идеи личности⁵⁸.

' В русском переводе Б.А. Фохта эти три ступени развития сознания называются иначе: 1) чувственное, 2) воспринимающее и 3) рассудочное сознание. (Гегель. Энциклопе дия философских наук. Часть третья. Философия духа. — М., 1956, с. 208.) Интересно, что английское «sense» в русском переводе имеет, в частности, три значения: чувство, восприятие и разум (Англо-русский словарь. Сост. проф. В.К. Мюллер. — М., 1961). — Прим. ред.

Часть 3. Научная психология 405

Едва ли необходимо напоминать современному читателю о «гегелевском» тоне большинства современных дискуссий, происходящих не только в сообществе профессиональных психологов, но и в относительно неспециальных сферах повседневной жизни. «Само-сознание», «само-актуализация», «расширение сознания» и связанные с ними выражения, имеющие отношение к самости, непосредственно свойственны Гегелю и идеалистам-неогегельянцам. Диалектическая триада тезис, антитезис и синтез, предложенная Гегелем как закон мысли, выраженный логически, сейчас стала постоянной схемой, используемой в лексиконе как старшекурсников, так и комментаторов новостей. Более хитрым образом эта триада вошла в теорию Фрейда: «id» утверждает самый фундаментальный из всех тезисов; «superego» находится по отношению к нему в антитетическом отношении; «ego» возникает синтетически из примирения этих уравновешивающих друг друга сил. Гегельянство, в своей триумфальной форм$, возникло в середине девятнадцатого столетия как романтизм. В своей работе Reason in History Гегель провозгласил, что «ничто великое в мире не совершалось без страсти»⁵⁹, и заявил, что базовая сущность человека — не отдельного в некоторое время, а как коллектива сознаний — это свобода, неукротимая свобода духа. Воссоздавая вечную дихотомию, он отстранил материю как пассивную жертву естественных законов и утвердил дух как единственную свободную силу во Вселенной. Он родился в том же году, что и Бетховен. Первый переложил Гёте на язык музыки, второй — на язык философии. Везде мы находим романтическое выражение идеи прогресса Кондорсе. Поднявшись до уровня социального действия, мы встречаем революционный дух, еще далеко не исчерпавшийся.

Карл Маркс (1818-1883)

Историк, излагающий историю идей, испытывает сильный соблазн говорить о корнях марксистской философии в таком стиле, что содержание этой философии становится тривиальным. Это искушение не означает или, по крайней мере, не должно означать враждебность по отношению к данной философии или к ее автору. Скорее, с чисто философской точки зрения, среди мыслей Маркса настолько много производных, что простое перечисление марк-

406 Интеллектуальная история психологии

систских принципов затмевает яркую оригинальность его работы, взятой как целое.

Сопротивляться этой тенденции к недооцениванию равнозначно совершению противоположной ошибки. В социальных и политических кругах нашего столетия Маркс утвердился как настолько сильная личность, что возник соблазн привносить слишком много^ глубины и гениальности в исключительно философские аспекты его работ.

Видя, какое незначительное влияние оказали размышления Маркса на развитие современной психологии, мы не стремимся тем самым как-либо повлиять на значимость этой личности в социальной и политической истории. Маркс не оказал большого влияния ни на современников, занявших центральное место в психологии, ни на тех более поздних психологов, которые действительно разделяли его материалистическую ориентацию. Верно, что в период крайней политизированности советской науки имелись энергичные попытки установить связь между марксистской теорией и павловской психологией, однако эти попытки редко поднимались выше уровня простой пропаганды, и их никогда не принимали всерьез подлинные ученые.

То, что Марксу не удалось повлиять на курс развития психологической науки, можно понимать по-разному. Достижения психологии девятнадцатого столетия имели преимущественно экспериментальную природу. Подход Маркса был историографическим и, в широком смысле, логическим, а это — тот самый подход, который отрицали основатели экспериментальной психологии. Более того, несмотря на то что Маркс отводил «сознанию» центральную роль в своей теории, эта роль была, на первый взгляд, не отличима от гегельянства, и, следовательно, из нее вряд ли можно было извлечь пользу. Но еще большее разногласие заключалось в неустранимом расхождении между обязательством психологии по отношению к изучению индивидуального и безраздельным вниманием Маркса к широким социальным процессам. Короче говоря, Маркс был социологом тогда, когда психология устанавливалась на пути биологии. Он открыл психологию отчуждения за столетие до того, как социальная психология подготовилась к ее изучению. То же можно сказать об осознании им проблем, относимых нами сейчас к таким

Часть 3. Научная психология ______________________________ 407

областям, как «урбанистическая психология», «производственные отношения» и «психология общества». Он увидел воздействия индустриализации на семью, на рабочих, на отношения между государствами. В этих воздействиях он выделял экономические силы как двигатель всей социальной, культурной и интеллектуальной эволюции.

Мы уже отмечали, что Маркс воздавал должное Гегелю. Стоит упомянуть также о том, что в своей докторской диссертации он анализировал системы Демокрита и Эпикура, и такая диссертация могла лишь вывести его на просветительские учения Дидро и Кондорсе. В самом деле, в Немецкой идеологии (1845—1846), где он обсуждает последовательные стадии экономической эволюции в терминах племенной, государственной, феодальной и частной собственности, мы обнаруживаем почти пересказ Эскиза Кондорсе. Однако, в отличие от Кондорсе или, коли на то пошло, Эпикура, Маркс не хотел считать рациональные силы центральными для такой эволюции. Для Маркса авторитетным материализмом был исторический материализм. Он сомневался лишь в одном — в том, что биологическое устройство человека требовало теории исторического материализма и соответствовало ей, но Маркс не собирался отвлекаться на анатомические или физиологические размышления о «Человеке» в то время, когда мир людей страдал от зарождающейся индустриализации. Тем не менее он понимал прямую связь между психологическим материализмом Просвещения и философскими оправданиями коммунизма. Это понимание почти лаконично изложено в Святом семействе:

«Подобно тому как картезианский материализм сливается с собствен но естественной наукой, другая ветвь французского материализма ведет прямо к социализму и коммунизму. Не требуется большой проницательности, чтобы заметить в материалистическом учении о подлинной доброте и равных умственных способностях людей, всемогуществе опыта, привычках и образовании, а также о влиянии среды на человека, о большом значении промышленности, об оправдании наслаждения и т. д., — насколько необходимо материализм связан с коммунизмом и социализмом»⁶⁰.

В этой же работе Маркс доводит данный анализ до его логического конца. Поскольку человека полностью формируют его окружение

408 Интеллектуальная история психологии

и социальные силы, навязываемые ему в течение всего процесса его развития, его нельзя разумным образом сделать ответственным за свои преступления. Они — результаты социальных грехов, и порицать следует общество. Сознание само создается обществом.

Возможно, будет слишком банальным заметить, что значительную часть здравых работ по психологии истории можно подразделить на группы в зависимости от того, на что направлено их внимание: на сходство между людьми versus на различия между ними. Если мы используем широкую кисть, то мы можем раскрасить одинаковыми оттенками эгалитаризм, бихевиоризм, марксизм, социализм; другими оттенками — элитаризм, идеализм, капитализм. Маркс, подобно эмпирикам, которых он так обожал, был убежден в том, что люди гораздо более сходны между собой, чем можно было бы предположить по различиям в их общественном положении. Заметив, как один только паровой двигатель преобразовал сам характер английской нации, он пришел к убеждению в том, что экономические системы производства привнесли в человеческое сообщество искусственные классовые различия и что эти различия следует искоренить. Ретроспективно мы склонны отмести большую часть всего этого как разновидность «народной» психологии, понимая, что индивидуальные различия между людьми не тривиальны, и полагая также, что психологический характер нашей расы проявляется как неизменный в большом числе социальных и экономических систем. Вряд ли мы исчерпали все значительные межкультурные исследования когнитивных и перцептивных процессов, но, тем не менее, все-таки кажется, что сейчас имеется достаточно данных для того, чтобы усомниться в основополагающих утверждениях марксистской психологии вроде «Природа индивидуумов, таким образом, зависит от материальных условий, определяющих их производство»⁶¹. Однако разговор здесь в большей степени не о том, «прав» или «неправ» был Маркс, а о том, «прав» или «неправ» был сам век. Вместо этого нам следует отыскать в марксизме ту особенную и привлекательную тему, которая объединяла все -измы девятнадцатого столетия: позитивизм, материализм, утилитаризм, гегельянизм, прагматизм и эксперимента-лизм. Эти во всех прочих отношениях разные движения объединяет твердая вера в то, что мир или дела человеческие, или небеса,

Часть 3. Научная психология ___________________________ 409

или все вообще можно в конечном счете охватить всеобъемлющим взглядом, достоверность которого обеспечивается безошибочным методом. Ни до, ни после этого наука не демонстрировала такую уверенность и завершенность. В большинстве работ по физике, политической теории, психологии, биологии, социологии и, даже еще в большей степени, в философии мы обнаруживаем интеллектуальную крайность и уверенность, лишь изумляющую очевидцев двадцатого столетия. Это же наследие убежденности, хотя и по-иному, беспокоит и современного горожанина, неспособного определить, в каком году дела начали идти плохо; когда определенная физика превратилась в неопределенную, когда познанный разум опять погрузился в свои исторически недостижимые глубины, когда в социальном устройстве ритмические колебания уступили место какофонии.

Работам Маркса присуще еще одно свойство, дающее право на комментарии, хотя и не имеющее прямого отношения к эволюции собственно современной психологии. Это — элемент враждебности и презрения, свойственный до того позднему Возрождению и Реформации. Острая сатира и обаяние Просвещения отсутствуют. Каноны вежливости игнорируются. Логика и сострадание проиграли в битве с нетерпимостью.

Ницше и иррационализм

Мало что благоприятствует попыткам проанализировать «психологию» интеллектуальных лидеров. Их значимость основана на их идеях, а не на их побуждениях или личных чертах характера. Однако в трудах Маркса и Ницше мы встречаем нетерпимость и даже презрение, никогда не виданные в работах Спенсера, Бэна или Милля. Ошибочно полагать, что британские философы имели предрасположение быть одинаково беспристрастными. Скорее, здесь сыграл свою роль именно страстный романтизм Гегеля: континент увидел в эмоциях собственный результат анализа. Отмечая это, мы привлекаем внимание к неотъемлемому консерватизму британской и французской науки девятнадцатого столетия и радикализму мысли, процветавшей в немецкоязычном мире. Остановить обсуждение данного вопроса на этом месте — значит не сказать ничего нового. Конечно, Маркс, Ницше и их ученики были радикалами,

410 Интеллектуальная история психологии

но утилитаристы также были радикалами в своих целях. Различие здесь более тонкое. Философия в Германии обращалась непосредственно к людям. Философы применяли идеи и признанные формы философских дискуссий к целям явно политическим. Своим успехом они придавали науке свойство уместности, что вызвало бы чувство дискомфорта даже у философов.

Заключая Часть 1 своей работы По ту сторону добра и зла, Фридрих Ницше (1844—1900) объявил, что стоит выйти за рамки традиционной морали философов, как «психология будет снова признана королевой наук, для служения и подготовки которой существуют все науки. Ибо психология стала теперь снова дорогой, ведущей к фундаментальным проблемам»⁶². Вальтер Кауфман назовет Ницше первым великим «глубинным психологом» за то, что он увидел в бессознательных процессах источник многого из того, что мы считаем делами повседневной жизни и самой культуры⁶³. Именно Ницше свел общие черты всех традиционных философий к «общей философии грамматики» и предугадал многие из сегодняшних деконструктивистских проектов витгенштейновского анализа. У Ницше следует искать наиболее глубокое понимание культурных и лингвистических истоков науки, философии и морали. Отмечая пионерские прозрения Босковича в восемнадцатом столетии, которые свели мнимые материальные атомы ньютоновского мира к нематериальным силовым центрам, Ницше ликовал по поводу исключения «сущностей», «интуиции» и прочих духовных свойств традиционной онтологии. Акцентируя долингвистические и примитивные уровни, он видел истинный источник культуры в той воле к власти, которую ранее анализировал Шопенгауэр. Для Ницше воля к власти более существенна, чем инстинкты выживания Дарвина. Но, как и эти инстинкты, она действует за пределами сознания. Сознание она использует, причем последнее — это просто вспомогательная сторона ментального. Если основной стимул в жизни — не выживание per se, a выражение силы, то существуют такие вещи, которые всегда должны превышать по значимости саму жизнь, не говоря уже об их большей значимости, по сравнению с простыми удовольствиями гедониста. Власть, о которой здесь говорится, — это не та сила, которой обладает грубый человек или хулиган, это способность вытерпеть низменные жизненные препят-

Часть 3. Научная психология ___________________________ 411

ствия и одержать над ними победу. Его героем был Гёте, а власть Гёте — это одновременно власть и ясности, и смелости. Гёте знал, что существуют вещи, более близкие к жизни, чем материальное устройство ньютоновских небес или локковский разум; что жизнь требует такой преданности и искренности, которые отображают уровни реальности, находящиеся за пределами простых чувств или прозаической мысли. Именно Гёте и в своей работе Избиратель ное сродство ( Elective Affinities ), и в своей теории цвета неустанно возвращает мысль мыслящему, ценность — миру, который уже познан. Именно влияние артистических взлетов Гёте удерживало на расстоянии балласт тех неудавшихся теорий, каждая из которых являлась тюрьмой для ума. Гёте реализовал этот всеобщий импульс: он упражнял свою власть.

Кроме того, были также общеизвестные дружба и ссора с Рихардом Вагнером. Ницше увлекался мощью музыки Вагнера и ее умышленным разрывом с традицией; ее презрением к сентиментальности; глубиной ее укорененности в главных традициях немецкой культуры; чистотой ее цели. Переписка между ними раскрывает, в неотредактированном виде, увлеченность социальными и этическими теориями, теориями искусства и религии, теориями «каст». Когда его собственный разум стал жертвой безумия, проза Ницше превратилась из резкой и прочувствованной в мрачную и попросту сварливую. Разрыв с Вагнером был частично вызван тем, что Ницше рассматривал как уступку верующему большинству, как заигрывание с христианскими предрассудками. Подобно Марксу и в отличие от Уильяма Джемса, он видел в религии отражение слабости и самообман. Если бы он в самом деле был «первым великим [глубинным] психологом», то в универсальном характере религиозных склонностей он мог бы найти направление интересов, более глубокое, чем воля к власти.

В своей знаменитой (хотя непродуманной и неубедительной) критике метафизики Канта, Ницше решил, что Кант был околдован открытием чистых категорий рассудка и возможностью априорного синтетического знания. Согласно его пониманию Канта, все это стало возможным благодаря «способности» разума: то есть мы можем это сделать, поскольку обладаем чем-то, предоставляющим нам такую возможность, — снова получаем старую virtus

412 Интеллектуальная история психологии

dormativa ¹ Мольера. Вряд ли какое-либо серьезное исследование метафизики Канта позволит закрыть эту тему с таким легким сердцем, но здесь стоит упомянуть о заключении, к которому пришел Ницше, убедив себя в философской наивности Канта (!). Выведенное им заключение говорит не о том, что наши мысли и суждения не обладают такими постоянными свойствами, а о том, что наше обладание ими говорит не об их достоверности, а лишь об их полезности. Мы мыслим и рассуждаем так, как мы это делаем, поскольку этому содействуют желания, всецело являющиеся человеческими. Открытия философии — это всего лишь вымысел, а не высвечивание того, что имеется в естественном мире или в мире независимо существующих предметов, это всего лишь изготовление вещей, отражающих культурную или личностную ценность.

Маркс и Ницше обещали больше того, что они сделали. Первый стремился к научному пониманию событий, степень недооп-ределенности которых была слишком чрезмерна для того, чтобы допустить строгий анализ. Ницше положит конец поиску каких-либо несомненностей, выходящих за пределы амбиций и предрассудков данной культуры. Он совершенно не заслуживает упрека за события, происшедшие в Германии через несколько десятилетий после того, как он провозгласил, что

«Очень важно, чтобы о морали размышляло как можно меньше людей, — следовательно, чрезвычайно важно, чтобы мораль не сделалась когда-нибудь интересной»⁶⁴.

Резюме

Этот краткий обзор психологической мысли девятнадцатого столетия делает достаточно ясными все те основные темы и конкретные методы, которые стали определять современную психологию. В этом отношении данная глава признает место интеллектуальной истории в эволюции современной психологии и именно в этом отношении последняя является, так сказать, «примечанием» к недавнему прошлому. Но современная психология, если она и не выходит за пределы этого недавнего прошлого, конечно, от него

' Virtus dormativa, лат. — усыпляющая способность (псевдонаучный термин, употребляемый невежественными врачами из комедии Мольера Мнимый больной).

Часть 3. Научная психология ___________________________ 413

отличается. Действительно, среди современных нам текстов или журналов очень мало тех, в которых явно признается долг девятнадцатому столетию, и еще меньше — тех, в которых содержится намерение решить проблемы, столь привлекавшие прошлых мыслителей. Нам нужен, следовательно, еще один мост — тот, через который мы смогли бы перейти от более обширных интересов и общих дискуссий прошлого к более узким результатам и более развитым методам настоящего. Первый мост перевел нас от философской психологии к психологии, называемой научной, но не к подлинно современной психологии. Поэтому в следующей главе мы рассмотрим более подробно некоторые из уже обсуждавшихся достижений, а также другие достижения, успех которых породил взгляды, методы и конкретные школы, придавшие окраску и очертания современной психологии.