Мы заключили главу 7 дискуссией об утилитаристской философии Иеремии Бентама и заметили, что эту систему модифицировали и распространяли многие, в частности, Джон Стюарт Милль (1806—1873). Приступая к рассмотрению эволюции эмпиризма — в данном случае в видермпирической психологии, — мы начнем с Милля.

Нет нужды вникать в то, как в возрасте пятнадцати лет произо-

¹ Sturm und Drang, нем. — Буря и натиск (течение в немецкой литературе 70—80-х годов XVIII в.).

372 Интеллектуальная история психологии

шло «обращение» Милля в бентамизм и философский радикализм. Его Автобиография* широко цитировалась, а миссионерские труды его отца, Джеймса Милля, в пользу бентамизма уже снискали восхваление. Милль никогда не отступал от самых общих положений утилитаризма, но он все-таки увидел, что его базовая бентамовская версия была недостаточна для того, чтобы отвечать требованиям времени. В отличие от Бентама, пришедшего к философии через право и экономику, Милль отталкивался от классики, логики и науки. Если Бентам писал высоким стилем универсалистов восемнадцатого столетия, то Милль был более систематичен и гораздо менее интуитивен. Его время было намного сложнее времени Бентама, и он правильно оценивал эти сложности. Поэтому в работе Милля О свободе мы не встречаем попыток «доказать» обоснованность свободы в терминах физики, математики или логики. В Си стеме логики мы также не обнаружим, чтобы Милль защищал индуктивный метод в терминах экономики или исходя из социальных соображений. Милль определенно является джентльменом девятнадцатого столетия — утонченным, образованным, либеральным, с изысканными манерами. Короче, он — человек нового времени, в том смысле, в каком мы обычно употребляем этот термин.

Наиболее значительной психологической работой Дж.С. Милля была его Система логики (1843), сразу завоевавшая успех и использовавшаяся в научном сообществе в качестве справочника в течение всех восьми ее переизданий, осуществленных при жизни Милля. Основная часть работы посвящена описанию принципов индукции, несостоятельности чисто рациональных подходов к фактам, к методам, предназначенным для установления обоснованности вывода и роли дедуктивных процессов в науке. Современная наука продолжает полагаться на «методы» Милля, и то, с какой легкостью мы сами принимаем гипотетико-дедуктивный метод, можно приписать непосредственно той власти над человеческим разумом, которую завоевала Система логики. Немногие ученые конца девятнадцатого столетия читали Галилея; все они читали Милля.

Наиболее важная для возникновения экспериментальной психологии часть Системы логики — это Книга II и особенно главы III—VII⁹. Заложив основание всей науки, Милль затем обращает свое внимание на человеческую природу как на предмет науки:

Часть 3. Научная психология ___________________________ 373

«Обыкновенно думают (или, по крайней мере, такое предположение лежит в основе многих оборотов обыденной речи), что мысли, чувства и действия чувствующих существ не составляют предмета науки... Такое мнение заключает в себе, по-видимому, некоторое смешение понятий, с выяснения которого нам и необходимо начать. Предметом науки способны быть сами по себе все факты, следующие друг за другом согласно каким-либо постоянным законам, хотя бы эти законы и не были (и даже не могли быть) открыты при помощи средств, находящихся в нашем распоряжении»¹⁰.

Милль предлагает иллюстрацию из метеорологии. Мы не способны, как он говорит, определить все переменные, предшествующие появлению дождя, но все мы соглашаемся с тем, что дождь есть следствие законов природы. Поэтому предсказание погоды является попыткой вероятностного характера, и его всегда можно осуществить. Иначе говоря, это может никогда не превратиться в точную науку, но, тем не менее, — это наука.

«К такого рода наукам принадлежит и наука о человеческом духе. Она весьма далека от той точности, какой достигли сейчас в астрономии; но это нисколько не мешает ей быть наукой в той степени, как...

Он отмечает, что предмет психологии охватывает мысли, чувства и действия человеческих существ и что их нельзя предсказать с точностью, сколько-нибудь близкой к точности, достигаемой в астрономии. Это ограничение, однако, не свидетельствует о том, что психология не может быть наукой, или даже о том, что она не является наукой. Мы не можем предвидеть каждое обстоятельство, в котором мог бы оказаться индивидуум, а факторы, совокупность которых формирует индивидуальный характер, столь различны, что, даже если бы мы знали эти будущие обстоятельства, мы все равно не были бы способны предсказать, как будет действовать индивидуум. Тем не менее нам следует признать, что действия, чувствования и мысли имеют причины, что эти причины естественны и, в этом отношений, в принципе познаваемы. Некоторые из законов, согласно Миллю, действительно уже известны, и главные среди них— это законы ассоциации, которые Милль обобщает следующим образом¹²:

Во-первых, существует закон Юма, согласно которому всякое

374 Интеллектуальная история психологии

умственное впечатление имеет свою идею. Если мы однажды испытали X, то способны вспомнить X без его реального предъявления. Мы устроены так, что можем сформировать идею или умственный образ того, что уже было объектом нашего восприятия.

Во-вторых, существует закон связности (connection), согласно которому повторяющиеся одновременные (или непосредственно следующие друг за другом) предъявления двух стимулов вынуждают нас в случае последующего предъявления одного из них подумать о другом. Этот закон, на который ссылаются многие эмпирики, наиболее умело описан, как говорит нам Милль, Джеймсом Миллем, в работе которого Анализ феноменов человеческого разума этот закон выписан «рукой мастера». Третий закон это — закон взаимозаменимости интенсивности стимула и частоты его предъявления. Согласно этому закону, очень интенсивный X оказывает то же воздействие на ум, что и более слабый Y, предъявляемый чаще.

«Эти простые, элементарные законы разума были установлены при помощи обыкновенных методов экспериментального исследования; да их и нельзя было установить каким бы то ни было другим образом. Но когда таким способом было добыто известное число элементарных законов, научному исследованию нужно было определить то, как далеко можно пойти с помощью этих законов в объяснении действительных явлений. Очевидно, что в указанных простых законах не только могут, но и должны иметь начало сложные законы мышления и чувствования»¹³.

Эмпирическая психология Милля не была радикальной. Он, конечно, искал причины индивидуальных различий в образовании и в общем культурном окружении, но в такой же степени он был убежден в том, что органические факторы могут быть, а, возможно, и являются ответственными за некоторые из наиболее драматических различий. Он отмечал достижения в области нейрофизиологии и неврологии и верил в то, что в свое время мы будем намного лучше понимать соотношение между физиологией мозга и законами ума. Однако, подобно Локку и Юму, он отказался занять какую-либо позицию относительно материальной основы мышления и отметил, что Гартли и его собственный отец проявили больше уверенности в материалистическом объяснении, чем это было оправдано доступными данными¹⁴.

Часть 3. Научная психология ___________________________ 375

Эмпирическая психология Милля была консервативна еще в одном отношении. Признавая тот факт, что психология может и будет конструировать эмпирические законы, Милль, тем не менее, был склонен сомневаться в том, что наука психология когда-либо сможет выйти за эти пределы в своих попытках предсказать человеческое поведение, мысли и чувства. Под «эмпирическим законом» Милль подразумевал закон регулярности: Y следует за X или совпадает с ним в данной ситуации, и мы можем заключить, что Y будет следовать за X или совпадать с ним в любых ситуациях, в большой степени напоминающих данную. Однако если ситуации различаются сильно, то мы не можем точно определить, какое отношение между этими событиями будет иметь место и будет ли их связывать вообще хотя бы какое-то отношение. Поскольку окружение человека постоянно изменяется, поскольку история предопределяет еще большее различие ситуаций, законы психологии будут эмпирическими и будут обладать ограниченной общностью¹⁵. Пользуясь этими эмпирическими законами, позволяющими нам предсказывать реальные факты поведения, мысли и чувствования в данном ограниченном контексте, можно вывести более общие законы. Они не будут просто эмпирическими, а будут точными. Однако цена, которую мы платим за эти точные законы, — то, что их можно будет применять не к фактам, а лишь к тенденциям. Иначе говоря, исходя из эмпирических законов ассоциации, мы можем неточно предсказать, что у Генри Джонса образуется более сложная ассоциация между интенсивными стимулами, чем образовалась бы между слабыми стимулами. Может существовать порода людей, для которых это не выполняется; тем не менее из этого «ситуационного закона» мы можем заключить, что если уж есть в наличии хоть какая-то мысль, то сформируются и ассоциации. Заметим, что закон ассоциации не предсказывает и даже не пытается предсказать, точный результат эксперимента. Скорее, он говорит о том, что, при прочих равных обстоятельствах, имеет место определенная тенденция. То, что прочие обстоятельства в окружении человека никогда не совпадают, означает лишь непроверяемость наших точных законов, а не то, что они не являются законами. Для выделения этой науки, полученной из эмпирических законов психологии, Милль вводит (изобретенное) имя «этология». Согласно его пониманию,

376 Интеллектуальная история психологии

этология должна была быть наукой о характере, той дисциплиной, которая интересуется воздействиями условий среды на законы мышления, чувств и поведения. Это должна была быть «точная наука о человеческой природе», суждения которой «только гипотетичны и утверждают тенденции, а не факты»¹⁶. Современная этология, конечно, имеет лишь слабое сходство с ожиданиями Милля. Мы не будем здесь вдаваться в тонкости плана этологии Милля, но прежде чем оставить эту тему, укажем на его нечеткое разграничение между тем, что подтверждает тенденцию, и тем, что подтверждает факт. Стоит обратить внимание на то, какие слова в этом случае выбирает Милль, поскольку философский бихевиоризм ряда авторов двадцатого столетия (например, Райла) стал сильно опираться на понятие предрасположений и тенденций, противопоставляя их наблюдаемым фактам.

Само упоминание о бихевиоризме (возможно, в силу одного из таких законов ассоциаций) наводит на версию миллевского утилитаризма. В противовес кантовскому категорическому императиву , в котором Милль усматривал потенциальное допущение «наиболее возмутительных безнравственных правил поведения»¹⁷, он принимает «теорию счастья»:

«Вопросы о конечных целях не поддаются прямому доказательству. Что бы ни оказалось благом, оно должно быть им в силу того, что оно есть средство достижения чего-то, принимаемого за благо без доказательства»¹⁸.

Мы расцениваем медицинскую науку как «правильную», так как она ведет к здоровью, но у нас нет способа показать, что само здоровье есть благо. Мы принимаем это без доказательства, и, конечно, подтверждение этому — тот факт, что все или почти все человечество будет стараться обладать таковым. Милль парирует утверждение тех, кто отрицает полезность на том основании, что она не отличается от меры добродетели, используемой животными; он говорит, что в утилитаризме нет ничего такого, что говорило бы об ограниченности человеческого счастья удовольствиями плоти или животными потребностями. Допуская факты и потребности человеческого интеллекта, утилитаризм признает, что для людей самое большое счастье не ограничено только удовлетворением биологи-

Часть 3. Научная психология ___________________________ 377

ческих нужд. Удовольствия различаются по качеству так же, как и по количеству, и ни один утилитарист этого не отрицает:

«Если меня спрашивают, что я подразумеваю под разными качествами удовольствий или что делает одно удовольствие ценнее другого просто как удовольствие, а не как более интенсивное, то здесь имеется лишь один возможный ответ. Если среди двух удовольствий имеется одно такое, что ему отдадут решительное предпочтение все или почти все из испытавших оба эти удовольствия, независимо от какого-либо морального обязательства к выбору именно такого предпочтения, то это и есть более желательное удовольствие»¹⁹.

Изучающие современный бихевиоризм обнаружат в этом отрывке предвестника того представления, согласно которому подкрепление определяется именно организмом, а не психологом. Об удовольствии или качестве удовольствия следует судить в терминах того, к чему люди стремятся в случае доступности для них разных возможностей. Если люди могут* проявить свои оценки в поведении, то избегают они именно страдания. И как бы ни пытался одаренный богатым воображением читатель примирить этот взгляд с некоторой версией кантовской морали, Милль делает свою собственную позицию совершенно ясной:

«Имеется, как я знаю, предрасположение верить в то, что человек, видящий в нравственном обязательстве трансцендентальный факт, объективную реальность, принадлежащую сфере «вещей в себе», скорее будет более послушен этому нравственному обязательству, чем верящий в то, что оно полностью субъективно и располагается лишь в человеческом сознании. Но каким бы ни было мнение человека по этому вопросу онтологии, сила, реально его понуждающая, есть его собственное субъективное чувствование, и она в точности измеряется силой этого чувства... А для настоящей цели нет необходимости решать, является ли чувство долга врожденным или приобретенным. Если допустить, что оно врожденно, то остается открытым вопрос о том, с какими объектами оно естественным образом себя связывает. Если предполагать присутствие в материи чего-то врожденного, то я не вижу никакого основания, согласно которому врожденное чувство не должно быть чувством внимания к удовольствиям и страданиям других. Если имеется какой-то принцип этики, являющийся интуитивно обязательным, то я бы сказал, что он должен быть таким. Если это верно, то интуитивная этика будет совпадать с утилитаристской»²⁰.

Таким образом, Милль не только сомневается в том, что интуити-

378 Интеллектуальная история психологии

вист (то есть кантианец) сможет когда-либо доказать свою систему морали, но и утверждает, что даже если тот в каком-то отношении прав, то утилитаристская система может легко ассимилировать «естественные» удовольствия и страдания. Важный момент с точки зрения Милля — это понять источник той силы, которую имеют нравственные предписания. Этот источник есть не что иное, как удовольствие или страдание, вызванное нашими действиями или ожидавшееся как следствие наших действий. Если существует такая вещь, как конечная нравственность, то ее санкции исходят из этого и только этого соображения.

Связь между утилитаризмом и эмпиризмом непосредственна. Если морали надлежит быть познаваемым предметом, то у нее должно быть фактическое основание. Последнее же требует, чтобы составляющие любой философии морали были наблюдаемыми, а ее утверждения — в принципе проверяемыми. В этом смысле утилитаризм, согласно точке зрения его приверженцев, является единственно научной системой морали. Действия человека можно оценивать в терминах их следствий. Когда те, на кого они направлены, судят о них как о приносящих счастье, эти действия могут расцениваться как нравственные. Когда следствия, согласно оценке тех, на ком они реально или потенциально сказываются, болезненны, действие не является нравственным. Все прочие апелляции должны сводиться к утилитаристской. Все прочие стандарты должны сводиться к субъективным последствиям для реальных людей.

Мы рассмотрели консервативные элементы эмпирической психологии Милля, и сейчас нам следует уравновесить это рассмотрением радикального характера его эмпирической философии. В отличие от своих предшественников Локка и Юма, хотевших исключить из общей реальности эмпирической науки хотя бы необходимые истины математики, Милль утверждал, что даже эти истины в конечном итоге следует понимать как следствия опыта. Определяя материю как «постоянную возможность ощущения», он утверждал феноменализм в качестве фундаментальной эпистемологии. Это не следует смешивать с идеализмом ни в каком из его вариантов, поскольку Милль убежденно верил в материю. Скорее, он довел догматы эмпирической эпистемологии до их логического завершения, которое на самом деле требует, чтобы все утвержде-

Часть 3. Научная психология ___________________________ 379

ния о материальном мире имели перцептивные составляющие или референты. Следовательно, в той мере, в какой высказывания математики являются высказываниями о реальном мире, их источник также должен находиться в чувственных данных. Это — философский, а не психологический вопрос, и он выходит за пределы нашего рассмотрения. Достаточно, однако, указать на то, что из-за этого свойства эмпиризма Милля вся его система остается и сейчас во многих отношениях сомнительной²¹.

На Милля влияла не только британская традиция, но также и более поздние современники во Франции. Основным среди них и одной из наиболее значительных фигур в экспериментализме девятнадцатого столетия был Огюст Конт (1798—1858), в чьем семитомном Курсе позитивной философии позитивизм вводится как система философии. Как признавал сам Конт, его навел на размышления, главным образом, Эскиз Кондорсе (упоминавшийся выше), в котором важное значение придавалось культурной эволюции и интеллектуальному прогрессу. И Конт, в лучших французских традициях, трудился над тем, чтобы преобразовать эту цель в движение, которое можно назвать лишь политическим. В общих чертах позиция Конта состоит в том, что культура проходит три различные стадии: теологическую, являющуюся суеверной; метафизическую, в которой скрытые физические силы или причины встают на место божественных; и, наконец, научную, в которой позитивное знание заменяет суеверие и «метафизику». Эти три стадии должны следовать в том порядке, в каком они определены. В каждой точке перехода от одной стадии к следующей культура пребывает в «критическом периоде». Старая перспектива, в течение продолжительного времени удовлетворявшая массы, теперь должна быть заменена на новую, достоинства которой лишь слегка ощутимы, да и то лишь наилучшими умами этого периода. Когда преобразование завершается, культура вступает в «органический» период: период синтеза и открытий, роста и интеллектуальной эволюции.

Во многом подобно тому пути интеллектуального прогресса, который был описан Кондорсе в его Эскизе, позитивная доктрина Конта требовала, чтобы каждая новая наука возникала из принципов более старой и более устоявшейся. Каждая наука развивает методы, подходящие для решения ее проблем. Иллюстрацией служит

380 Интеллектуальная история психологии

наука социология, название для которой ввел сам Конт. Ее методом должно быть сравнение культур на разных стадиях эволюции. Благодаря же законам, открытым социологией, будут лучше пониматься и все остальные науки, поскольку все остальные науки — это продукты социальной эволюции. Соглашаясь с Кантом в том, что сам разум непосредственно не наблюдаем, и отмечая, что многое из того, что провозглашало себя «психологией», было не более чем попыткой философов интроспективно раскрыть законы разума, Конт отвергал психологию как «бесполезную фантазию и мечту, если не нелепость»²². Если задача состоит в изучении разума, то пригодны только два метода. Первый, который Конт назвал «френологической психологией» и который мы будем обсуждать позже в этой главе, включает в себя исследование отношений между мозговыми процессами, с одной стороны, и психическими состояниями и функциями, с другой. Второй — непосредственное наблюдение продуктов психической жизни, и это, согласно Конту, — социология. Конт был убежден, что если бы философские психологи не брались за невозможную и тщеславную задачу попытаться заглянуть в свои собственные умы, а, вместо этого, поняли важность чувства и эмоции, то, поискав во всем животном царстве, они bona fide' нашли бы психологические принципы. Будучи, однако, убежденными в том, что разумен и рационален только человек, они игнорировали эту наиболее обещающую область исследования²³.

Позитивизм Конта охватил религию, этику и экономику. Согласно развитому им и его учениками взгляду на науку, она зиждется на том же основании, что и мировые исторические религии. Наука решала все проблемы, отвечала на все вопросы, отметала все сомнения. Отрицать ее могущество означало утонуть в метафизической или, хуже, в теологической глупости. Воспользоваться ее методами означало привести мир в правильное состояние. Обещания Бэкона, Гоббса, Декарта и философов вновь возвращались для того, чтобы преследовать ортодоксальных верующих. Теперь им говорили, что человек может делать два типа утверждений. Одни относятся к объектам ощущений, и это — научные утверждения. Другие же бессмысленны!

' Bona fide, лат. — справедливо.

Часть 3. Научная психология ___________________________ 381

Милль тоже был позитивистом, хотя он и не соглашался с версией Конта по ряду вопросов. Он (благоразумно) отверг френологию, он признал ассоциативные законы ума (даже несмотря на то что метод их доказательства мог быть «интроспективным»), и он отказался отойти от строгого эмпиризма даже в решении вопроса о том, чем должна быть наука. Тем не менее его этология была рассчитана на то, чтобы дополнить социологию Конта; его правила вывода предназначались для получения позитивного знания, его обращение к ощущениям как к конечным арбитрам истины было беззастенчиво контовским. Идеи Милля и Конта, пройдя через ревизии, которым подвергаются все формулировки, кульминировали в логическом позитивизме Венского кружка, куда входили Витгенштейн, Шлик, Карнап, Рейхенбах и их последователи. Эта группа познакомила двадцатое столетие с самой последовательной и критической атакой на рационалистов из когда-либо виденных со времен Уильяма Оккама. Согласно логическим позитивистам — а их можно было бы с таким же успехом назвать и радикальными эмпириками, — фактами мира являются ощущения, а законы науки в конечном итоге сводимы к эмпирическим высказываниям. Исчерпав все чувственные данные, мы уже ничего не сможем сказать ни о мире, ни о нас самих. Эти выводы будут рассмотрены подробнее в следующей главе.

Дарвин и идея прогресса

Эволюция как факт восприятия и как литературная метафора — это очень давнее представление человеческого ума. Аристотель и Эмпедокл спорили о ее онтогенетическом характере, а Гёте распространил ее на сам процесс истории. Кондорсе в своем Эскизе рассматривал человеческий опыт как серию стадий, начинающуюся с племенных сообществ и проходящую в упорядоченной последовательности еще через девять уровней, последний из которых является научным по языку и по ориентации²⁴. Позитивизм Конта утверждал то же самЪе более формально и гораздо более детально. Если представление об эволюции присутствовало постоянно, то таково же было и представление о природе-как-враге. Каждый век и каждый человек встречает вызовы, бросаемые ему стихиями: чумой, голодом, засухой, болезнью, слабостью. Все это — не

382 Интеллектуальная история психологии

только постоянно присутствующие свойства жизни; уже со времен появления письменности отмечалось, что они дают «более здоровый фонд», «приспособленные образцы» и т.п. Аргументы в пользу спартанской системы правления, рекомендованной для афинской молодежи в Государстве, базировались на подобных основаниях. Самый прочный металл — это закаленный в самом жарком пламени. Даже племенные обряды посвящения, похоже, почитают теорию о том, что трудности — залог будущего успеха. Поэтому нам не следует жаловать Дарвина честью «открытия» эволюции или естественного отбора, если под открытием мы понимаем тот же процесс, который привел Максвелла к формулированию законов электромагнитных явлений.

То, что открыл Дарвин (и независимо от него — Альфред Рассел Уоллес, Alfred Russell Wallace), — это не только возможность, но и неизбежность эволюции или «прогресса», причем неизбежность очень безжалостная, механическая. Он и Уоллес оба читали и были согласны с идеями, изложенными в работе Томаса Мальтуса Набросок о принципе населенности²⁵. Мальтус продемонстрировал с математической строгостью, что потенциал размножения человеческой расы бывал колеблющимся, но он никогда не был реализован полностью. Иначе говоря, численность людей может возрастать в геометрической прогрессии, но такого возрастания не происходит. Ясно, что здесь должна присутствовать противоположная сила, имеющая тенденцию ограничивать численность населения. Определяя введенный им термин «борьбы за существование», Мальтус представил войну, эпидемию и голод как силы, имеющие тенденцию препятствовать геометрическому росту населения. Согласно его анализу, при любом превышении темпа роста численности населения по сравнению с темпом увеличения объема производства продуктов питания люди неизбежно будут умирать.

В Происхождении видов Дарвин применил мальтусовские понятия ко всем живым системам. Он изобразил силы природы как слепые факторы отбора, «естественного отбора», который либо благоприятствует возможности выживания вида, либо уменьшает такую возможность. В пределах любого вида несомненно имеются широкие (естественные) вариации. Воздействия среды благоприятствуют определенным вариантам, и, вследствие этого, они

Часть 3. Научная психология ___________________________ 383

становятся более многочисленными. Дарвин (1809-1882) опубликовал свои работы до того, как открытия Менделя в области генетики стали общеизвестными, поэтому Происхождение видов не содержало никаких современных представлений о форме передачи разных свойств, связанных с выживанием. Фактически, в тех случаях, когда Дарвин проявлял в этом отношении определенность, он ошибался. Но он действительно заметил наличие мутации, причем некоторые из этих мутаций в большей степени соответствовали условиям, с которыми они сталкивались, и поэтому процветали, часто за счет отцовского типа. Жизнерадостная идея прогресса, занимавшая философов Просвещения, теперь приобрела мрачный аспект. Прогресс есть всего лишь следствие истребления. Новая жизнь возникает и преуспевает в то время, когда старые формы исчезают. Подкрепляя свою теорию археологическими открытиями, Дарвин непреклонно противостоял атакам как церковников, так и ученых-скептиков. Если Библий предполагает, что все формы жизни были созданы в одно и то же время, то Библия ошибается. Если христианское учение настаивает, что Бог создал именно столько форм жизни и не более, то христианское учение ошибочно. Если философы верят, что человек благодаря воле и образованности отдалился от естественных условий среды, где выживание никогда не бывает более чем вероятным, то философы ошибаются. Если бы птичий род сейчас был представлен в избытке, вы обнаружили бы потомка разновидности летающих, который отличался бы от имеющихся представителей, был бы не способен адаптироваться к меняющемуся окружению. Человек возник как удачный вариант некоторого типа приматов, сейчас уже не существующего. Все очень просто — он эволюционировал.

Наиболее значительная психологическая работа Дарвина Выра жение эмоций у человека и животных²⁶', можно сказать, что эта книга положила начало сравнительной психологии. Поскольку основные черты теории Дарвина сейчас широко известны, нам надо лишь сказать несколько* слов о его влиянии на психологическую мысль девятнадцатого столетия. До сих пор самым большим следствием дарвинизма было то, что он разместил человека, обладающего психикой, в континууме биологической организации. E Выражении эмоций Дарвин исследует мускулатуру лица многих видов, включая

384 Интеллектуальная история психологии

Homo sapiens , и отмечает не только анатомические сходства (уже хорошо установленные), но и сходства в выражении лица, возникающие в силу условий, вызывающих сходные эмоции. И разъяренная собака, и актер, симулирующий гнев, — оба растягивают губы рта, обнажая свои зубы и стискивая их. Знаки подчинения, сексуального тяготения и меланхолии имеют сходную природу на протяжении всего филогенеза, каким бы ни было анатомическое оснащение, необходимое для такого выражения аффекта. Естественный отбор благоприятствовал видам, способным формировать «полезные привычки». Он привел к развитию нервной системы, сконструированной так, чтобы проистекающее из нее поведение вело к брачным отношениям, избегало стимулов, травмирующих ткани, обеспечивало потребление пищи. Современный вид не только уцелел в долгом процессе естественного отбора, но еще и сохранил в поведении и эмоциях своих представителей усложненные формы тех действий и чувствований, которые характеризуют менее развитые типы. Дарвиновская этология объяснила разнообразие живого мира в квазителеологических терминах: конечная цель всякой жизни — продолжение жизни. Достижение этой цели требует адаптации к экстремальным условиям среды. Вид, не способный адаптироваться, исчезнет. Эволюционировав в новую, отличную от прежней, форму он сам по себе должен прекратить свое существование. Требуемая эволюция включает не только анатомию вида, но также и его функциональную физиологию — его привычки, рефлексы и чувствительность. Психологическая эволюция, следовательно, сопутствует структурной, анатомической, эволюции. Точно так же, как в структурных нюансах более развитых видов мы можем рассмотреть архетипные свойства более ранних форм, в развитом психологическом снаряжении более совершенных видов можно увидеть следы более примитивных предрасположений и способностей²⁷.

Ненамного позже дарвиновского Происхождения видов его кузен, Фрэнсис Гальтон (1822—1911), опубликовал свои исследования по «наследственной гениальности» (1869)²⁸. Гальтон безоговорочно принял эволюционную теорию, принял он также и тот эпистемологический эмпиризм, который составлял основу национальной английской философии. Соединение этих двух вещей вместе мог-

Часть 3. Научная психология 385

ло дать только один результат: теорию умственного превосходства, базирующуюся на способностях чувств! Гальтон изучал детей преуспевающих ученых, и его исследования показали, что математическая способность «распространяется в семье», но такая энвайронментальная интерпретация данных была выслушана сдержанно. Чтобы объяснить, чем обусловлены столь большие различия в умственных способностях людей, Гальтону необходима была лишь теория Дарвина. Для поддержания его веры в значительность такого многообразия, ему нужен был лишь век экспериментализма и расцветающей торговой империи. То, что Гальтон выбрал задачи, связанные с остротой зрения и восприятием глубины, было просто отражением самых наивных черт радикального эмпиризма. В любом случае, этим было положено начало традиции «измерения ума», которая, вопреки мальтузианским ограничениям, росла с тех пор в геометрической прогрессии.

Дарвиновская биология означала и продолжает означать для разных людей разное. Преподавание этого предмета в ряде американских штатов считалось незаконным вплоть до относительно недавнего времени. Для верующих фундаменталистского толка вся идея в целом была полной ересью. Согласно этой теории, Земля должна была быть намного старше, чем указано в Библии. В ней доказывалась непрерывность создания новых форм, тогда как фундаментализм настаивал на происхождении всех форм в результате «большого взрыва». От человека она требовала большего, чем просто храбрости в борьбе за выживание, и допускала постепенное исчезновение самого человека. В лучшем случае она клеветнически изображала День Страшного Суда как тяжелый продолжительный процесс.

Торговцы среднего класса Викторианской империи вскоре начали интерпретировать дарвинизм как оправдывающую их этику. Бедные считались таковыми «согласно природе». Все мы вовлечены в вечную борьбу со стихией, приспособлены же к этому требованию лишь определенные «типы», поэтому неизбежно будут присутствовать «имеющие» и «не имеющие». Если признать открытия Гальтона, то возможно даже, что разделение на эти два класса будет всегда сохраняться по закону наследственности.

Сточки зрения континентальных ученых, находящихся под

25 — 1006

386 Интеллектуальная история психологии

сильным влиянием контовского позитивизма и «трех-стадийной» теории культурной эволюции, дарвиновская модель собрала воедино много различных направлений мышления. Нервная система — продукт эволюции, сознание — продукт эволюции, структура определяет функционирование. Выражаясь словами Фрейда, «анатомия есть судьба». Одновременно начали появляться исследования по сравнительной культуре, сравнительной анатомии и, наконец, сравнительной психологии. Все теперь приобрело столь большой смысл: идея прогресса, просвещенная машина, утилитаризм, позитивистская философия, молодой Вертер, осажденный «Штурмом и натиском» своих собственных чувств. Происходила революция, удачно названная одним историком «героическим материализмом».