Петрус вздрогнул.
А граф Рапт побледнел и попятился, услышав это ошеломляющее разоблачение.
— Что вы говорите, Регина?! — вскричал он, и в его голосе послышалось изумление, граничившее с ужасом.
— Я говорю, что вы можете войти, отец, — повторила девушка уверенным тоном.
«О! — пробормотал Петрус. — Значит, дядюшка говорил правду!»
Господин Рапт вошел, потупив взор. Он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы выдержать взгляд девушки.
— Мне все известно, сударь, — холодно продолжала Регина. — Каким образом случай помог мне об этом узнать, я вам говорить не буду. Господь, несомненно, хотел удержать нас обоих от ужасного преступления и вложил мне в руки неоспоримое доказательство вашей связи с моей…
Регина осеклась, не смея выговорить:» С моей матерью «.
— Я пришел поговорить с вами, — пролепетал негодяй, трепетавший под взглядом Регины, — и ни на что другое не рассчитывал. Я объяснил бы вам свои сомнения, свои опасения, которые, впрочем, безосновательны.
Регина выхватила из-за корсажа письмо, выбранное наугад из тех, что были недавно рассыпаны у ее ног: она отложила это письмо, прежде чем спрятать другие в шкаф.
— Вы узнаёте это письмо? — спросила она. — В нем вы советуете жене своего друга, своего покровителя, любившего вас словно сына, хорошенько заботиться о вашем ребенке!.. Вместо того, чтобы давать столь кощунственный совет матери, вам следовало попросить Бога взять этого ребенка к себе.
— Сударыня! — не выдержал потрясенный граф. — Я вам уже сказал: я пришел с вами объясниться, но вы слишком взволнованны; я удаляюсь.
— Э, нет, сударь, — возразила Регина. — Подобные объяснения, как вы их называете, дважды не начинают. Останьтесь и сядьте.
Граф Рапт, подавленный решительностью Регины, рухнул на канапе.
— Что вы намерены предпринять, сударыня? — спросил он.
— Сейчас скажу, сударь… К счастью, вы женились на мне не по любви, что было бы и вовсе ужасно! Нет, вы женились из алчности, что является отвратительным расчетом, и только. Вы женились на мне, чтобы мое огромное состояние не перешло в чужие руки. Дальше этого вы не пошли бы, я знаю — по крайней мере, надеюсь. Вы опорочили себя преступлением, наказуемым людьми, и оно может остаться нераскрытым; но вы не посмели бы опорочить себя непростительным преступлением перед Богом, от которого ничто не может укрыться. Словом, вы женились на наследнице княгини де Ламот-Удан, а не на своей дочери!
— Регина! Регина! — глухо пробормотал граф, опустив голову и потупившись.
— Вы честолюбивы и вместе с тем расточительны, — продолжала молодая женщина. — У вас большие запросы, и эти запросы толкают вас на страшные преступления. Перед этими преступлениями другой, может быть, отступил бы, но не вы! Вы женились на родной дочери ради двух миллионов; вы продали бы собственную жену, чтобы стать министром.
— Регина! — повторял граф тем же тоном.
— Требовать нашего развода невозможно: развод отменен. Требование расстаться с вами вызвало бы скандал: пришлось бы открыть причину — тогда моя мать умерла бы со стыда, а отец — от горя. Итак, нам придется жить вместе, но только в глазах общества: перед Богом я свободна и хочу остаться свободной.
— Как вы это понимаете, сударыня? — спросил граф, вскидывая на нее глаза.
— Да, в самом деле, надобно обо всем договориться… Я постараюсь объясниться как можно яснее. За мое молчание, за нелепую безмужнюю жизнь, на которую вы меня обрекли, я требую для себя свободы самой безграничной, какой только может пользоваться женщина: свободы вдовы! Ведь вы отлично понимаете, что с этого дня вы для меня не существуете как муж. Что же до звания отца, надеюсь, вам не хватит наглости требовать от меня называть вас так. Кстати, мой единственный, мой настоящий отец, которого я могу любить, уважать, почитать, лелеять, — граф де Ламот-Удан. Вы предоставите мне свободу, или, предупреждаю, я возьму ее сама. За это я отдам вам половину будущего двухмиллионного состояния. Вы составите акт у моего нотариуса; когда пожелаете, я поставлю на нем свою подпись… Может быть, вы хотите что-нибудь возразить?
Граф Рапт молчал. Он задумался, затем медленно поднял глаза на Регину, но встретил ее гордый, самоуверенный взгляд и, снова почувствовав себя побежденным, потупился. Судя по тому, как заиграли его желваки, в нем происходила напряженная внутренняя борьба.
Прошло несколько минут, прежде чем он заговорил снова. Теперь голос его звучал еще глуше: граф взвешивал каждое слово.
— Прежде чем принять или отвергнуть ваши предложения, Регина, — сказал он, — позвольте мне немного побеседовать с вами и дать вам хороший совет.
— Хороший совет?! Вы, сударь?! Разве бывает хороший плод от гнилого дерева?
И девушка высокомерно качнула головой.
— Позвольте мне все же его дать. Вы вправе последовать ему или отвергнуть его.
— Говорите, сударь, я слушаю вас.
— Я не стану оправдывать то, что в моем поведении может выглядеть странно в ваших глазах.
— В моих глазах!.. — с презрением воскликнула Регина.
— В глазах света, если угодно… Я знаю всю тяжесть моего преступления. К счастью, совершая его, как вы сказали, я руководствовался не влечением, а расчетом. Разрешите, однако, вам заметить, что в моем проступке нет ничего такого, что могло бы возмутить общественное мнение или оскорбить Бога. Женившись на вас, я не совершил святотатства, я не оскорбил общества. Свет бывает оскорблен, только когда он знает, а он не узнает никогда, что я ваш отец. Напротив, если какие-либо подозрения и реяли когда-нибудь над супругой маршала, они рассеялись, как только вы стали моей женой. Я ничем не оскорбил Бога, потому что если захотел бы в целях, величие коих меня извиняет, жениться на вас — как это выглядит в глазах людей, то, как вы очень хорошо заметили, перед Богом я не тронул бы вас и пальцем. Впрочем, я уже сказал, что не намерен оправдываться. Нет! Итак, я подхожу к совету, который считаю своим долгом вам дать.
— Я готова вас выслушать, сударь; судя по тому, с каким трудом вы выражаетесь и как сбивчивы ваши фразы, я понимаю: вам нужно некоторое время, чтобы прийти в себя.
— Я готов, сударыня, — сказал граф Рапт; голос его мало-помалу креп. — Вы требуете предоставить вам полную свободу — само собой разумеется, я исполню ваше желание, как исполнил бы его при любых обстоятельствах, а в сложившейся ситуации — тем более, потому что не имею права требовать от вас ни любви, ни снисхождения. Только прошу вас помнить, сударыня, что существуют обязательства перед обществом, которые должна исполнять замужняя женщина.
— Продолжайте, сударь; я еще не вполне поняла вашу мысль.
— Я признаю, сударыня, что совершил тяжкое преступление и не могу требовать от вас ни малейшего уважения. Но я достаточно пожил и знаю, что женщина, как бы справедливо ни было ее отвращение к мужу, соблюдает светские приличия, от которых зависит его общественное положение. Итак, позвольте вам сказать, сударыня, что уже несколько дней по вашему поводу ходят слухи, и если бы эти слухи имели под собой основание, это весьма меня огорчило бы. Сегодня утром одна газетенка, объявляя о нашем бракосочетании, позволила себе весьма прозрачно намекнуть на одну любовную историю, в которой вы якобы были героиней. В статье даже указаны инициалы молодого человека, героя этой истории. Так вот, Регина, я полагаю своим долгом высказать вам свое мнение — мнение отца. Простите, что я забочусь о ваших интересах в этом деле больше, чем вы сами, и так грубо вторгаюсь в ваши секреты.
— У меня нет никаких секретов, сударь! — порывисто проговорила девушка.
— О, я знаю, Регина, что если вы в самом деле испытывали к этому юноше какое-нибудь чувство, оно было несерьезным, это был просто каприз, или скорее вы хотели поразвлечься за счет его тщеславия…
— Вы, сударь, меня оскорбляете! — вскричала девушка. — Кто дал вам право обращаться ко мне с подобными речами?!
— Выслушайте меня, Регина, — продолжал граф, окончательно приходя в себя или напуская на себя невозмутимый вид. — Я говорю с вами сейчас не как муж и не как отец; я говорю как наставник: не забывайте, что я имел честь вас воспитывать, потому-то я и взял на себя право вас предостеречь, дать вам совет, оградить вас, когда случай дает мне такую возможность. Едва став взрослой, Регина, вы уже обладали не меньшим умом, чем я…
Регина попыталась остановить графа, метнув на него презрительный взгляд.
— … и даже большим, если угодно, — поправился граф. — Во всяком случае, вы были намного умнее девушек вашего возраста. Ваша тетка и ваш отец поручили мне заботу о вас, и в особенности, насколько это возможно, просили воспитать вас сильной и мужественной. Терпеливо изучая ваш характер, я сумел взрастить в вас то, что было заложено природой; благодаря моей неусыпной заботе, вы обладаете твердым характером и неукротимой энергией под стать мужчине. И вот в ту минуту, как я собрался пожинать плоды неустанных трудов, когда я думал, что сумел создать из вас существо, наделенное незаурядным умом и необыкновенной душой, сильную женщину, — вы меня покидаете! Мое желание соединиться с вами навеки вас пугает, оно вам отвратительно! Я вам скажу, каков был мой план. Наш союз не был бы браком, Регина: это было бы нерасторжимое единство, которое вместо пошлого семейного счастья, уготованного супругам, должно было нам принести три величайших блага этого мира: богатство, власть, свободу. И что же?! До сих пор мы — я говорю» мы «, потому что вы по праву можете претендовать на свою часть в этом деле, — до сих пор мы правили этой доброй, покорной, прекрасной страной Францией, хотя по виду я еще не обладаю ни значительной государственной должностью, ни особенным влиянием на государственные дела… Так неужели мы от всего этого откажемся? Я без пяти минут министр; ведь вы, должно быть, догадываетесь, что нынешний кабинет министров, существующий уже пять лет, подвергается нападкам со всех сторон и готов уступить место другому кабинету, который тоже, может быть, продержится пять лет. Пять лет! Понимаете, Регина?! Срок президентства какого-нибудь Вашингтона или Адамса! И чтобы к этому прийти, мне нужно всего-то ощутимое состояние, твердое положение… Я посажу рядом с собой вашего отца, и мы станем управлять тридцатью пятью миллионами человек, ведь при конституционном строе глава Совета является настоящим королем. Кто должен помочь исполнению самого горячего желания моей жизни, кому я могу довериться, затевая это чудесное предприятие? Какой женщине я могу предоставить роль не покорной спутницы жизни, не рабыни моих капризов и моей воли, но соратницы, с кем я разделю власть? Вам, Регина! И вот в ту минуту, как мы близки к сияющей цели, вы, вместо того чтобы подняться вместе со мной над светскими предрассудками и человеческими слабостями, начинаете с того, что не хотите понять простой истины: подобных высот не достичь, если не закрыть глаза на некоторые предрассудки. И это не все! Вы делаете меня смешным, а это камень преткновения, о который порой спотыкается тот, кто почти достиг вершины счастья и скатывается в бездну. Регина! Регина! Должен вам заявить: я был о вас лучшего мнения.
Молодая женщина выслушала графа не то что бы с меньшим отвращением, но с большим вниманием. Она была удивлена тем, что можно найти извинение, хотя бы такое жалкое, подобному поступку. (Я не знаю, поймут ли нас, вернее, поймут ли женщину, обладавшую широкими взглядами и наделенную сильным характером: ей было в определенном смысле любопытно — с философской точки зрения — увидеть, как далеко человек, свернувший то ли по злобе, то ли от неправильного воспитания с истинного пути, мог зайти по пути ложному.)
— Да, вы правы, сударь, я ваша ученица. И я готова признать, что с самой ранней юности получала от вас самые пагубные советы. Вы подавляли во мне устремления к прекрасному, все мои добрые порывы, все мои мечты о возвышенном, желая сделать из меня — теперь я вас понимаю, ведь ваш план раскрыт, — желая сделать из меня доверенное лицо, вашу соучастницу, вашу сообщницу, нечто вроде ступеньки для вашего честолюбия. В отличие от евангельского пахаря, вырывающего из земли плевелы, чтобы дать место доброму семени, вы с вашим скептицизмом уничтожали лучшие чувства в угоду плохим, а плохие — в угоду еще худшим. Вы научили меня хитрить — я выросла скрытной и лживой; вы преуспели в своих стараниях, надо отдать вам должное. Вы меня научили смотреть на человека, не поднимая на него глаз и не поворачивая головы; вы научили меня казаться спокойной, когда я взволнована, веселой, когда мне грустно. Вы посвятили меня во все тайны лжи, как вас посвящала в них госпожа де Латурнель, а она научилась им у самих иезуитов, этих великих мастеров обмана. Ваша неустанная забота принесла свои плоды, вы не были обмануты в своих ожиданиях, и через десять лет, которые вы посвятили нелегкой задаче моего воспитания, вы решили, что ученица наконец сравнялась с вами и в ней нет больше ни благородства, ни искренности, ни великодушия. Тогда вы попытались развить во мне честолюбие и вкус к интриге. Все так, сударь?
— Будем называть вещи своими именами, сударыня, вкус к дипломатии, — заметил граф, попытавшись улыбнуться.
— К дипломатии, если угодно, сударь. Я ненавижу и то и другое, и эти две родные сестры честолюбия мне одинаково и глубоко отвратительны. Да, вы меня научили всему, что мне знать не следовало. Да, вы не научили меня ничему из того, что я должна была знать. Одним словом, вы заставили меня пройти страшную школу добра и зла. При воспоминании об этом я краснею, сударь. Признаю также, к своему стыду и к вашей славе, что мне было любопытно, интересно совершить вместе с вами путешествие вокруг человеческого сердца, сулившее разочарования. Но я вернулась из этого путешествия, испытывая глубокий ужас. Вы обнажили передо мной, словно гноящуюся рану, все пороки, скрытые в человеческом сердце, потому что ваш скальпель не щадил никого; и я еще в ранней юности достигла, возможно, ценой счастья моей жизни, этой преждевременной умудренности, этого раннего старения души, которое зовется опытом, а на самом деле есть не что иное, как положение во гроб и погребение всего самого нежного, благородного и чистого, что в нас есть… И вот, сударь, — продолжала Регина, все больше увлекаясь, — когда я уже почти умерла для какого бы то ни было чувства, когда вы меня морально уничтожили, лишили меня всего — отца, матери, семьи, — вы хотите, чтобы я оттолкнула руку преданного друга, готового меня поднять? Так знайте, сударь, и пусть это будет вам наукой: вопреки вам, вопреки вашим ядовитым урокам, Господь наделил меня добродетелью, покоящейся на сложившихся, твердых, непоколебимых принципах. Я сумею вести себя безупречно, сударь, только не мешайте мне жить!
Граф Рапт взглянул на Регину и покачал головой.
— Сказать по правде, Регина, я думаю, что вы неспособны на серьезное чувство, не можете полюбить искренне, по-настоящему… — заметил он.
Регина сделала нетерпеливое движение.
— Поймите меня правильно, — продолжал он, — это не упрек, а похвала. Любовь существует для тех, у кого нет иных страстей. Любовь — это лишь эпизод в жизни, а не цель ее. Это смешное или страшное происшествие на долгом пути, который совершает человек в этом мире. Ее нужно перетерпеть, а не бежать ей навстречу, надо обуздать ее, а не подчиняться ей. Вы наделены необыкновенной рассудительностью и высоким разумом… Призовите их на помощь, спросите их, и вы увидите, что случайные связи — я призываю вас не иметь их вовсе или иметь как можно реже — заканчиваются непременно плохо. И это логично: неудача адюльтера заложена в нем самом, потому что мужчина, который любит замужнюю женщину — если это честный человек, — не может уважать ту, что обманывает мужа и рискует обесчестить своих детей. Прибавьте к этому, Регина, что этот человек будет непременно ниже вас, ниже по происхождению, по состоянию, по уму, — я знаю не много мужчин, равных вам. Будучи сильнее его, вы станете ему покровительствовать. И что же?! То, что вы называете сегодня его любовью, завтра вы назовете его слабостью, и с той минуты будете презирать этого человека. А он рано или поздно признает ваше превосходство, устыдится роли угодливого любовника, которую вы ему навяжете, и возненавидит вас.
— Если человек, которого я люблю… слышите, сударь? — выкрикнула Регина, — я говорю, что люблю, а не полюблю его! Если человек, которого я люблю, когда-нибудь меня возненавидит, это будет означать, что я дурная женщина, что ваше убийственное воспитание, ваши отвратительные принципы не пропали даром и, несмотря на все усилия, которые я предпринимала, дабы избежать вашего влияния, принесли свои плоды. Тогда его ненависть вкупе с моей падет на вас — первопричину, основу, носителя зла. Но нет! Этого не случится; я продолжу начатое; все то дурное, что вы посеяли в моей душе, я вырву и, если моя душа, это Божье зеркало, на время помутнела, вновь обрету свою детскую душу или сотворю себе новую.
— Ну, с этим вы опоздали! — усмехнулся граф Рапт.
— Нет, Боже милосердный! — восторженно воскликнула Регина. — Нет! Еще не поздно! И если бы этот человек меня сейчас слышал, он бы узнал, что я утопила все беды своей жизни в океане нежности, которой Господь наполнил его сердце.
Граф Рапт удивленно посмотрел на Регину.
— Если ваш разум намерен оставаться сегодня глухим, Регина, — сказал он, — давайте спустимся с высот общественной философии в то, что вы называете низменными материальными интересами. Я расскажу вам о самом большом своем желании, о единственной своей честолюбивой мечте… Регина! Как вам известно, я хочу стать министром.
Регина наклонила голову, что означало: «Я знаю, что вы этого хотите».
— У меня много врагов, Регина, — продолжал граф Рапт. — Прежде всего — все мои друзья… Я нимало не беспокоюсь, что моя политическая деятельность может вызвать чей-то смех; известно, чего стоят подобные нападки, но я не хочу, — слышите, Регина? — не хочу, чтобы смеялись над моей частной жизнью. Вы, должно быть, знаете высказывание другого честолюбца, завещанного нам древностью как образец для подражания: «На жену Цезаря не должно даже пасть подозрение».
— Во-первых, — насмешливо проговорила Регина, — надеюсь, вы не станете претендовать на роль современного Цезаря. — Кроме того, обращаю ваше внимание, что это высказывание, которое я приветствую от всей души, когда оно применяется при обычных обстоятельствах гласит: «жена Цезаря». Слышите, сударь? Жена!
— Кем бы вы мне в действительности ни приходились, сударыня, в глазах света вы моя жена.
— Да, сударь, однако перед лицом Господа я ваша жертва; позвольте мне от этого и отталкиваться.
— Ради Бога, сударыня, давайте спустимся на землю!
— Вы меня к этому принуждаете?
— Прошу!
— Будь по-вашему, сударь! — проговорила Регина в лихорадочном возбуждении. — Признаться, я с сожалением вхожу в эти подробности. У вас есть любовница…
— Это ложь, сударыня! — граф Рапт, дернувшись, словно бык от дротика бандерильеро.
— Возьмите себя в руки, сударь. Я не позволю вам повышать на меня голос. У вас есть любовница, она невысокая, белокурая, ей тридцать лет, это приятельница госпожи де Маранд, и зовут ее графиня де Гаек; она живет на Паромной улице в доме номер восемнадцать.
— Не знаю, дорого ли вы платите своим шпионам, сударыня; но как бы мало вы им ни платили, вы понапрасну тратите деньги.
— Эта женщина живет на Паромной улице, в доме номер восемнадцать, — холодно продолжала Регина. — Вы бываете у нее по понедельникам, средам и пятницам. Вы только что сравнивали себя с Цезарем, олицетворявшим собой отвагу; с таким же успехом вы могли бы сравнить себя с Нумой — воплощенной мудростью. Это ваша вторая Эгерия, а первая — ваша мать, госпожа маркиза де Латурнель… Мне не нужно нанимать никаких шпионов, чтобы все это знать, это факты общеизвестные: каждая либеральная газета вот уже два года повторяет их из номера в номер.
— Это глупая клевета, сударыня, и, по правде говоря, я не понимаю, как вы можете повторять вслед за этими ничтожными памфлетистами…
— Благодарю вас, сударь! Мне небезынтересно узнать ваше мнение о газетах. Когда вы в следующий раз придете мне сообщить, что они оказали мне честь заняться мною, я повторю ваши собственные слова.
Граф Рапт нервно кусал губы. Потом с живостью, словно отыскав веский довод, он заметил:
— Разница между вами и мной, Регина, в том, что я решительно отрицаю глупости, которые мне приписывают, тогда как вы охотно признаетесь в грехах, которые вменяют вам в вину.
— Что ж вы хотите, сударь?! Вы поставили меня в исключительное положение; не удивляйтесь, что я сама становлюсь исключением. Да, между нами есть разница, и немалая, сударь. Я откровенна — вы опускаетесь до лжи; только лжете вы напрасно. Уже давно — кроме того страшного обстоятельства, о котором я, к несчастью, узнала слишком поздно, иначе никакая человеческая сила не заставила бы меня сказать «да» перед алтарем, — уже давно я знаю, какого отношения заслуживает каждая подробность вашей жизни. Я могла бы с точностью до тысячи франков не только определить, сколько та женщина получает от вас, — мне не жалко денег, не перебивайте меня! — но и сколько она получает от полиции, потому что честное создание, которое продает свое тело вам, душу свою продало вашим друзьям. Но теперь вы богаты, и я вам разрешаю взять из моего приданого сколько пожелаете и купить госпожу де Гаек целиком — и тело и душу!
— Сударыня!..
— Да, я с вами согласна, я отклонилась от темы; я сделала это с отвращением, зато честно. Больше по этому поводу я не скажу ни слова. Благодарю вас за то, что вы сами попросили меня об этом: хотя на свете не многое вызывает ваше уважение, однако ко мне вы отчасти сохранили это чувство, и ваша просьба доказывает это.
— Только от вас зависит, сударыня, чтобы я уважал вас в полной мере.
— Что же нужно для этого сделать, сударь?
— Отказаться от мужчины, который вас любит.
— Отказаться от него? Вы хотите, чтобы я от него отказалась, я правильно поняла?! Ах, сударь, если бы мне не открылась ужасная тайна, я бы уже сделала это и никогда бы с ним больше не увиделась. Потому что вы в конечном счете были бы моим мужем, и с той минуты, как я приняла вас как такового перед Господом и людьми, я была бы вам верна. Вы меня знаете и не усомнитесь в моих словах! Но вы совершили неслыханное преступление, одно из тех, что могло произойти лишь в древние времена; вам словно помогал рок, и вот вы сломали мою жизнь. Неужели вы полагаете, что я, как смиренная жертва, подчинюсь приговору вашего расчета, приняв его за веление судьбы? Что, повергнутая вами, я не сумею подняться? Да вы с ума сошли! Вот человек, посланный мне самим Господом, чтобы стать моей опорой в ту минуту, как все меня покинули; всемогущей властью Божьей ему принадлежат все мои помыслы, в нем мое будущее, смысл моей жизни, а вы, преступник, негодяй, незаконнорожденный, спокойно требуете, чтобы я отказалась от него? Неужели вы еще не поняли, как страстно я его люблю?
Господин Рапт с минуту помедлил, словно решая, какой выбрать тон: гневный или насмешливый.
Ему не удалось изобразить гнев, и потому на сей раз он решил испробовать насмешку.
— Браво, сударыня! Браво! — вскричал он и захлопал в ладоши.
— Сударь! — встрепенулась Регина, как раненая львица. — Я не комедиантка, чтобы позволять вам аплодировать мне. И если я играю роль, то в трагедии моей несчастной жизни; надеюсь, Господь пошлет развязку, которая станет возмездием за преступление и будет достойна чистоты жертвы.
— Прошу меня простить, сударыня, — с притворным смирением произнес граф. — Очевидно, дело в том, что вы часто посещаете артистов; но вы произнесли последние слова с таким драматизмом, что мне показалось, будто я в театре.
— Ошибаетесь, отец, — отвечала Регина с беспощадной твердостью. — Вы находитесь в комнате своей дочери, и если из нас двоих кто и играет отвратительную комедию, так это вы; это у вас маска вместо лица; это вы собственными руками смастерили подмостки, где вот уже пятнадцать лет исполняете все роли. А-а, вы говорите о театре и комедии, да вы же сами ломаете комедию! Герцогиня Херфорд — весьма могущественная особа при английском дворе, куда вы рассчитываете когда-нибудь отправиться в качестве посла, — и как только вы не ласкаете детей леди Херфорд! Комедия! Ведь вы ненавидите детей! Впрочем, вы много чего ненавидите… Когда вы садитесь в карету, отправляясь ко двору, в министерство или в Палату, у вас в руке неизменно книга. Комедия! Вы же ничего не читаете… кроме, может быть, Макиавелли… Когда поет примадонна Итальянского театра, вы аплодируете и кричите «браво!», как недавно в этой комнате; возвращаясь домой, вы пишете ей целые страницы с восторженными отзывами о музыке. Комедия! Вы не выносите музыку! Но примадонна — любовница барона Штраасхаузена, одного из самых могущественных дипломатов венского двора… Чтобы искупить такое притворство, вы ездите по воскресеньям — что верно, то верно — в церковь святого Фомы Аквинского. И снова комедия, чудовищная комедия, более чудовищная, чем другие, потому что, пока карета с вашими гербами стоит у главных ворот, вы выскальзываете в боковую дверь и направляетесь… куда? Бог вас знает! Может быть, встречаетесь с госпожой де Гаек в кабинете у префекта полиции.
— Сударыня! — глухо взревел граф.
— Официально вы владелец газеты, защищающей законного монарха, а тайно редактируете журнал, замышляющий против этого монарха в пользу герцога Орлеанского. Газета поддерживает старшую ветвь, журнал — младшую: если одна из них сломается, вы уцепитесь за другую. И все это знают: и частные лица, и министры, и простые граждане, и правительство! Одни вам кланяются, другие вас принимают, и вы думаете: «Раз так, они, наверное, ничего не знают». Нет! Они знают, сударь, знают. Но вы можете стать могущественным, и они кланяются вашему будущему могуществу; они знают, что вы будете богаты, и кланяются вашему будущему богатству.
— Ну-ну, сударыня, опомнитесь! — сокрушенный, проговорил граф Рапт.
— По правде говоря, сударь, — продолжала Регина, — разве это не беспримерная комедия, скажите? Неужели вам не надоело вечно обманывать? Отвечайте! Зачем вы живете на земле? Какое добро вы совершили или, вернее, какого зла вы не совершили? Кого вы любили или, точнее, к кому вы не испытывали ненависти?.. Хотите, сударь, я буду с вами до конца откровенной? Хотите наконец узнать, что я о вас думаю? Я испытываю к вам то самое чувство, которое вы питаете ко всему миру и которое я никогда не испытывала ни к кому! Я вас ненавижу!.. Ненавижу ваше честолюбие, вашу гордыню, вашу трусость! Я ненавижу вас с головы до ног, потому что вы весь пронизаны ложью!
— Сударыня! — воскликнул граф. — Вы осыпаете меня оскорблениями за то, что я хотел оградить вас от позора!
— Оградить меня от позора?!
— Да. Об этом молодом человеке ходят слухи… Регина вздрогнула, но не от того, что боялась слов графа: она не хотела, чтобы их слышал Петрус.
— Я вам не верю, — перебила она мужа.
— Я еще ничего не сказал, а вы заранее обвиняете меня во лжи.
— А я заранее предвижу, что вы скажете неправду.
— Несмотря на его родство с генералом де Куртене, он не принят ни в одном приличном доме Сен-Жерменского предместья.
— Он не хочет бывать там, где может встретить вас.
— Он живет как принц, хотя все знают, что у него нет состояния.
— Ну да, вы видели его раз в Булонском лесу на взятой напрокат лошади, да еще раз — на балконе во Французском театре, куда добыл ему билет его друг Жан Робер.
— Говорят, он на содержании у одной театральной дивы…
— Сударь! — вскричала Регина, побледнев от гнева и ужаса. — Я вам запрещаю оскорблять человека, которого люблю!
Она произнесла последние слова, повернувшись в сторону оранжереи, чтобы Петрус понял, что они адресованы ему; потом она подошла к колокольчику и нетерпеливо позвонила.
— Вы клевещете на того, кого здесь нет, сударь, — прибавила она. — Но меня утешает то, что если бы он стоял перед вами, я уверена: вы не осмелились бы повторить ни слова.
Дверь отворилась, на пороге появилась Нанон.
— Проводите господина графа, — приказала Регина камеристке и подала ей канделябр.
Граф скрипнул зубами и словно медлил.
— Ступайте, господин граф! — не допускавшим возражений тоном приказала Регина, указывая ему на дверь.
Граф хотел было возразить, но его подавил величавый вид молодой женщины.
Он бросил на нее взгляд змеи, вынужденной спасаться бегством, поиграл желваками, сжал кулаки и глухо, с угрозой в голосе выдавил:
— Как вам будет угодно, сударыня! Прощайте!
Он вышел в сопровождении Нанон, и та притворила за ним дверь.
Но сцена была слишком бурная: сердце Регины, точно озеро, переполненное водами грозового ливня, не выдержало напряжения: девушка с бессильным криком упала в кресло, и из-под опущенных ресниц ручьем хлынули слезы.
Дата: 2018-09-13, просмотров: 1343.