Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

 

Призрак приближался. Он прошел в (грех шагах от Сальватора и опустился на скамейку.

На какое-то мгновение Сальватору почудилось, что это тень того, кто, став жертвой какого-то неведомого преступления, лежит здесь в земле.

Однако он явственно слышал шаги, а призрак не может хрустеть ветками и шуршать опавшими листьями.

Значит, это был не призрак. Это была девушка.

Однако зачем она бродит в полночь по парку? Неужели чтобы посидеть в одиночестве на скамейке?

Луна осветила любительницу ночных прогулок, и Сальватору показалось, что взгляд ее устремлен на небо.

Сальватору удалось разглядеть ее лицо: девушка была ему совершенно незнакома.

Ей было лет шестнадцать, у нее были голубые глаза, белокурые волосы, свежие щечки. Подняв взор к небесам, она, как могло показаться, впала в восторженное состояние. Только вот по щекам ее катились слезы.

Да, действительно, в такое время счастливые обыкновенно спят.

Ролан понял, что девушку опасаться не стоит, и успокоился.

Сальватор наблюдал за ней скорее с удивлением, нежели с беспокойством.

Вдруг издалека донесся голос: кого-то звали по имени. Девушка вздрогнула и наклонила голову в ту сторону, где находился замок. Сальватор почувствовал, как по телу Ролана пробежала дрожь.

Он понял, что пес вот-вот зарычит.

Сальватор наклонился над самым его ухом и шепнул:

— Тихо, Ролан!

Девушку снова позвали, и она порывисто встала.

Сальватор не удержался и привскочил от неожиданности: ему почудилось имя «Мина».

Спустя несколько минут, в течение которых девушка, Сальватор и пес застыли как статуи, ветер отчетливо донес до них имя «Мина», произнесенное мужским голосом.

Сальватор провел рукой по лбу и едва слышно вскрикнул от удивления.

Губы Ролана угрожающе дрогнули, но Сальватор положил ему руку на загривок, заставил положить морду на лапы и с хорошо понятной собакам интонацией повторил: «Тихо!»

Если бы все внимание девушки не было сосредоточено в эту минуту на замке, она, несомненно, почувствовала бы, что рядом с ней происходит нечто необычное.

Послышались торопливые шаги. Они приближались.

Какое-то мгновение девушка стала сомневаться, не убежать ли ей в чащу, но потом покачала головой, будто говоря себе: «Бесполезно!» — и снова села на скамейку.

Раздался возглас: ее увидели.

На дорожке показался молодой человек, и Сальватор узнал в нем того самого всадника, которого он видел, когда перелезал через ограду.

— О! Провидение! — прошептал Сальватор. — Неужели это она?!

— Мина!.. Вот вы где! Ну, наконец-то! — проговорил молодой человек. — Как вы очутились в столь поздний час одна в лесу, в самой глухой части парка?

— А вы, сударь, как очутились в столь поздний час в этом доме? — спросила девушка. — Ведь мы условились, что вы не будете бывать здесь по ночам!

— Мина! Простите меня! Я не мог устоять перед искушением вас увидеть. Если бы вы знали, как я вас люблю!

Девушка промолчала.

— Скажите, Мина, неужели вам меня не жаль? Моя любовь безумна, согласен, но я ничего не могу с собой поделать. Неужели я не заслужил вашего снисхождения? Пусть вы пока не любите меня, но ведь не ненавидите, правда?

Девушка молчала.

— Возможно ли, Мина, чтобы два сердца бились рядом: одно — от столь большой любви, другое — от такой сильной ненависти?

Молодой человек хотел было взять Мину за руку.

— Вы же знаете, господин Лоредан, ведь мы договорились, что вы никогда не дотронетесь до меня, — сказала она, отдернув руку и отодвигаясь подальше, хотя молодой человек и так не посмел сесть рядом с ней на скамейку.

Девушка держалась с холодным достоинством, и молодой человек был вынужден сдержать свой пыл.

— Скажите все-таки, почему вы здесь, — попросил он.

— Вы в самом деле хотите это знать?

— Скажите, умоляю!

— Что ж, слушайте! И вы поймете, что мне нечего вас бояться: когда вы нарушаете свое обещание, Небо посылает мне предупреждение.

— Слушаю вас, Мина.

— Я легла и заснула… Так же явственно, как я вижу вас теперь перед собой, мне представилось во сне, что вы отпираете дверь моей комнаты запасным ключом и входите; я проснулась… я была одна, но почувствовала: вы вот-вот явитесь. Тогда я встала, оделась, вышла в парк и пришла сюда, на эту скамейку.

— Мина, это невозможно…

— Скажите, это правда, что вы вошли в мою комнату, отперев ее вторым ключом?

— Мина, простите меня!

— Мне нечего вам прощать. Вы держите меня здесь против моей воли. Я здесь потому, что, если я убегу, вы грозите лишить Жюстена свободы и жизни. Однако вы забываете, на каких условиях я остаюсь в этом доме. Теперь вы нарушили эти условия, сударь!

— Мина! Вы не могли угадать, что я еду сюда… предвидеть, что я войду…

— Однако я угадала, сударь, я предвидела!.. И это избавило вас от вечных угрызений совести, если, конечно, вы способны их испытывать.

— Что вы хотите этим сказать?

— Если бы вы вошли в комнату, я бы покончила с собой. Видите нож?

Она вынула из-за корсажа тонкое и острое лезвие, спрятанное в чехольчике для ножниц.

Молодой человек в нетерпении топнул ногой.

— Да, понимаю, — сказала Мина, — это жестоко, правда? Быть богатым, могущественным, ставить Кодекс на службу своим капризам, распоряжаться свободой и жизнью невиновного, когда сам порочен и преступен, и говорить себе: «Все это я могу, а вот не могу помешать этой девчонке покончить с собой, когда я ее обесчещу!»

— Однако я вам помешаю это сделать!

— Вы? Вы?!

— Да, я.

И молодой человек резким движением перехватил руку Мины, в которой она сжимала нож.

— Хотите отнять у меня это оружие? Да это не единственный способ проститься с жизнью! Отнимите у меня его — у меня останется десяток других. Вот пруд прямо против замка! А можно броситься с третьего этажа на каменное крыльцо! О-о, моя честь под надежным присмотром, клянусь вам, ведь ее охраняет смерть.

— Мина, вы не сделаете этого!

— Как верно то, что я вас ненавижу, презираю, как верно то, что я люблю Жюстена, что я никогда никого не буду любить, кроме него, так же верно, сударь, что я покончу с собой в тот же день, в тот же час, в ту же минуту, как перестану быть достойной его! А вы вольны держать меня здесь сколько вам угодно.

— Будь по-вашему! — проговорил молодой человек, и Сальватор услышал, как он скрипнул зубами. — Посмотрим, кто устанет первым.

— Наверное, тот, кого оставил Бог, — ответила девушка.

— Бог!.. — пробормотал молодой человек. — Бог! Опять Бог!

— Да, я знаю, что есть люди, которые не верят или делают вид, что не верят в Бога. И если вы имеете несчастье принадлежать к их числу, сударь, под этим лучом луны, который освещает нас обоих, я скажу вам: вот я перед вами, невольница, пленница, рабыня, но я спокойна, потому что со мной вера, а вы преисполнены сомнения и злобы. Значит, есть Бог, раз он вселяет в меня спокойствие, а вы раздражены.

— Мина! — бросаясь девушке в ноги, воскликнул молодой человек. — Вы правы, надобно верить в Бога, который создал вас! И мне недостает только одного, чтобы в него поверить: вашей любви. Полюбите меня, и я стану верующим.

Девушка встала и отступила на шаг, чтобы быть подальше от Лоредана.

— В тот день, когда я вас полюблю, — молвила она, — я сама перестану в него верить, ведь это будет означать, что я предпочла честному имени и верности предательство и преступление.

— Мина! — продолжал молодой человек, поднимаясь и напуская на себя невозмутимый вид. — Я вижу, что из нас двоих я должен быть более рассудительным. Позвольте предложить вам руку, и давайте вернемся.

— Пока вы находитесь в этом замке, я никуда не пойду, сударь.

— Мина! Клянусь вам, что, как только вы вернетесь в дом, я уеду.

— Нет, сначала вы уедете, потом я вернусь.

— Вы сами толкаете меня на крайность! — вскричал молодой человек.

— Здесь, перед лицом Господа, — возразила Мина, указывая на небо, — вы не посмеете…

— Хорошо, я уезжаю, раз вы меня гоните, но вы сами позовете меня назад, Мина!

Девушка презрительно усмехнулась.

— Прощайте, Мина!.. Если Жюстен погибнет, вините в этом только себя!

— Жюстена, как и меня, хранит Господь, и злые люди ничего не могут ему сделать, как и мне.

— Увидим… Прощайте, Мина!

Взвыв от ярости, молодой человек бросился прочь.

Однако, пройдя несколько шагов, он остановился и обернулся, чтобы посмотреть, не зовет ли его Мина.

Девушка стояла не шелохнувшись и даже не стала отвечать на его последние слова.

Он угрожающе взмахнул рукой и исчез из виду.

Сильный проиграл слабому.

Мина провожала его взглядом; но, когда она потеряла его из виду, когда вдалеке стихли шаги, когда она осталась одна, она почувствовала себя слабой и беззащитной и почти без чувств опустилась на скамейку, и долго сдерживаемые слезы брызнули из ее глаз.

— Боже мой! — вскричала она, в отчаянии вскинув руки к небу. — Боже мой! Неужели ты не поможешь мне, неужели не протянешь мне милосердную руку? Ты же знаешь, Господи, что не ради себя, не ради своей жизни я прошу, а ради возлюбленного! Делай со мной, смиренной слугою твоей, что хочешь, только смилуйся над Жюстеном! Пошли мне страдания и смерть, но спаси Жюстена! Господь Всемогущий! — продолжала она, соскользнув со скамейки и упав на колени. — Боже мой! Услышь меня! Господи! Ответь мне!

Из груди ее рвались рыдания.

— Увы! Ты слишком высоко и не слышишь меня!

— Нет, Мина, — как можно сердечнее заговорил с ней Сальватор. — Он вас услышал и послал меня к вам на помощь.

— Великий Боже! — вскрикнула Мина, в ужасе вскакивая и готовая вот-вот убежать. — Кто здесь? Кто со мной говорит?

— Друг Жюстена. Не бойтесь, Мина!

Несмотря на успокаивающие слова Сальватора, девушка вскрикнула, когда из рощи вышел человек в сопровождении пса, огромного, как звери Апокалипсиса. И вот этот человек утверждает, что он Божий посланец и друг Жюстена.

Его появление было настолько неожиданным, что девушка тщетно пыталась объяснить себе происходящее. Она спрятала лицо в ладонях, нагнула голову и прошептала:

— Кто бы вы ни были, добро пожаловать! Я готова на все, лишь бы не принадлежать этому негодяю!

Теперь читателю понятно, отчего соловей не пел в этом парке, где происходили столь страшные события.

 

XIX. ОБЪЯСНЕНИЯ

 

Вначале, как видели читатели, Мина сильно испугалась, да это и понятно. Однако она вслушалась в ласковые, приветливые слова Сальватора и увидела, что он остановился в трех шагах от нее и стоит там, не смея подойти ближе, чтобы не напугать ее еще больше; тогда она медленно отняла руки от лица, заглянула Сальватору в глаза и поняла, что молодой человек сказал правду: пришло ее спасение.

Она поверила, что перед ней друг, и сама подошла к нему поближе.

— Ничего не бойтесь, мадемуазель, — ободрил ее Сальватор.

— Как видите, я и не боюсь, сударь, раз сама иду вам навстречу.

— И правильно делаете, потому что у вас не было друга лучше, нежнее, вернее, чем я.

— Друг!.. Вот уже во второй раз вы произносите это слово, сударь, а я даже не знаю, кто вы такой.

— Вы правы, мадемуазель. Сейчас вы все узнаете…

— Прежде скажите, — перебила его Мина, — давно ли вы здесь?

— Я был здесь еще до того, как вы пришли посидеть на этой скамейке.

— Так вы слышали?..

— Все! Вы это хотели знать, прежде чем ответить мне, не так ли?

— Да.

— Ну что ж! Можете мне поверить, что я не упустил ни слова из того, что вам сказал господин Лоредан де Вальженез, ни слова из того, что ответили ему вы. И мое восхищение вами и презрение к нему возросли в одинаковой степени.

— Теперь, сударь, еще один вопрос.

— Вы, очевидно, хотите знать, как я очутился здесь?

— Не то, сударь… Я верую в Бога, которого призывала в ту минуту, как вы мне явились, и верю, что само Провидение привело вас ко мне. Нет, — девушка окинула любопытным взглядом охотничий костюм Сальватора, по которому невозможно было определить, к какому классу общества принадлежит молодой человек, — нет, я хотела спросить, с кем имею честь говорить.

— Зачем вам знать, кто я такой? Я загадка, а разгадка — в руках Провидения. Имя же мое… Я представлюсь вам под тем именем, под каким меня знают все. Меня зовут Сальватор. Воспримите это имя как добрый знак: оно означает «Спаситель».

— Сальватор! — повторила девушка. — Прекрасное имя, и я готова довериться вам.

— Существует другой человек, которому вы доверились бы еще охотнее.

— Вы о нем однажды уже упомянули, не так ли? Вы говорите о Жюстене?

— Да.

— Так вы знакомы с Жюстеном, сударь?

— Я расстался с ним сегодня в четыре часа пополудни.

— О, сударь, надеюсь, он меня еще не разлюбил?

— Он вас обожает!

— Бедный Жюстен. Ему, наверное, плохо?

— Он в отчаянии.

— Понятно… Но вы ему скажете, что видели меня, не правда ли? Скажите, что я его по-прежнему люблю, что я люблю только его, что я никого никогда не буду любить, кроме него, что я скорее умру, чем буду принадлежать другому.

— Я скажу ему о том, что видел и слышал. Знаете, мы должны воспользоваться этим странным стечением обстоятельств, которое в тот самый час, как я иду по следам одного преступления, приводит меня к другому, словно сплелись воедино тайные нити убийства и похищения. Нельзя терять ни минуты: ночь коротка. Вы должны многое мне рассказать; есть нечто такое, что необходимо знать и мне и Жюстену…

Мина сделала нетерпеливое движение.

— Итак, начну я сам, чтобы у вас не оставалось сомнений, а вы заговорите, когда будете уверены в том, к кому обращаете свой рассказ.

— Сударь! Это ни к чему.

— Мне нужно поговорить с вами о Жюстене.

— О, я вас слушаю!

Мина села на скамейку и указала Сальватору на место, которого добивался, но так и не получил Лоредан.

Брезиль рвался в рощу, но Сальватор приказал ему лечь возле скамьи.

— Добро пожаловать, сударь, ведь вы пришли от ангела доброты, кого зовут Жюстеном. Расскажите, пожалуйста, подробно, что он говорил, что делал, когда не застал меня в Версале.

— Вы все узнаете, — ответил Сальватор, с братской нежностью пожимая руку, протянутую ему Миной; девушка не спешила отнимать ее, а Сальватор — отпускать.

Сальватор слово в слово рассказал ей о драме, при завязке которой мы присутствовали. Он поведал о том, как звуки виолончели привели их с Жаном Робером к школьному учителю и они предложили ему свою помощь; как, выходя от него, они повстречали Баболена; как тот принес письмо, в котором сообщалось о похищении Мины; как после этого Жюстен и Жан Робер отправились к Броканте, а он, Сальватор, поспешил в полицию за г-ном Жакалем и привез его в Версаль. Чтобы у Мины не осталось сомнений в том, какую роль сыграл рассказчик в этой экспедиции, он детально описал Мине расположение пансиона г-жи Демаре, комнату Мины, план сада, через которую ее вынесли, и не раз он чувствовал, как рука целомудренной девушки, испуганной и смущенной, вздрагивала в его руке, пока он раскрывал все эти секреты.

После того как Сальватор в мельчайших подробностях поведал о предпринятых им шагах, чтобы отыскать Мину (шагах, до сих пор не давших результата); когда он описал ее дом, вновь ставший печальным и мрачным, безрадостную жизнь матери, брата и сестры, — наступила очередь Мины.

В ту минуту как она собиралась начать свой рассказ, Сальватор остановил ее, чтобы дать последний совет.

— Дорогая невеста моего друга! Дорогая сестра души моей! Заклинаю вас: не пропустите ни одной подробности вашего похищения. Вы же понимаете: здесь важно узнать все. Мы боремся с врагом, которого делают безнаказанным его богатство и власть.

— Не беспокойтесь, — заявила Мина. — Я до конца своих дней не забуду ничего из того, что произошло в ту ужасную ночь, как я помнила это на следующее утро после похищения, как помню об этом сегодня!

— Я вас слушаю.

— Накануне я провела весь вечер в обществе Сюзанны де Вальженез; она сидела в кресле у изножия моей постели; почувствовав недомогание, я прилегла, закутавшись в широкий пеньюар; мы говорили о Жюстене, и время шло незаметно.

Мы услышали, как пробило одиннадцать часов. Я заметила Сюзанне, что уже поздно и пора прощаться.

«Ты хочешь спать? — спросила она. — Что до меня, то я совсем не хочу. Давай поговорим».

Она в самом деле казалась взволнованной, возбужденной, прислушивалась к каждому шороху, то и дело взглядывала в окно, будто могла сквозь двойные занавески разглядеть, что творится в саду. Я несколько раз спрашивала:

«Что с тобой?»

«Со мной? Ничего», — неизменно отвечала она.

— Значит, я не ошибся, — перебил ее Сальватор.

— А что вы подумали, друг мой?

— Что она была замешана в этом деле.

— Принимая во внимание ее возбуждение, я в конечном счете пришла к такому же заключению, — согласилась Мина. — Наконец без четверти двенадцать она поднялась с такими словами:

«Не запирай дверь, Мина, дорогая: если я не засну, что вполне вероятно, я приду снова».

Она поцеловала меня и вышла… Я почувствовала, как дрогнули ее губы, когда она коснулась ими моего лба.

— Предательский поцелуй, губы Иуды! — пробормотал Сальватор.

— Мне тоже расхотелось спать, но я решила побыть в одиночестве…

— Чтобы перечитать письма Жюстена, верно? — спросил Сальватор.

— Да… Кто вам это сказал? — спросила Мина и покраснела.

— Когда мы вошли, письма были разбросаны по полу и на кровати.

— Письма! Его письма! — воскликнула Мина. — Что с ними сталось?

— Не беспокойтесь, они у Жюстена.

— Как бы я хотела, чтобы они были у меня! Мне так их не хватает!

— Вы их получите!

— Благодарю, брат! — сказала Мина, пожимая Сальватору руку.

Она продолжала:

— Я читала дорогие мне письма, когда часы пробили полночь. Я подумала, что пора раздеться и лечь спать. И в то самое мгновение, как я об этом подумала, мне показалось, что кто-то идет по коридору, ведущему с лестницы в сад; я решила, что это возвращается Сюзанна. Но человек прошел мимо моей двери, и скоро шаги стихли.

«Это ты, Сюзанна?» — крикнула я.

В ответ — тишина.

Потом мне почудилось, что кто-то отпирает садовые ворота и они скрипят, поворачиваясь в петлях. Никто в пансионе не гулял ночью в темном саду, ведь он такой огромный и выходит на пустынную улочку. До меня донесся шепот: говорили несколько человек; я приподнялась в постели и прислушалась; меня охватила дрожь, я почувствовала, как бешено заколотилось сердце у меня в груди…

В эту минуту свеча затрещала и пламя померкло, что предвещает, по слухам, несчастье.

Я не сводила глаз с двери; мне достаточно было сделать шаг, чтобы повернуть ключ и запереть дверь на задвижку, — я спустила на пол одну ногу. Мне показалось, что по другую сторону кто-то пытается нащупать ручку. Я бросилась вперед; но в тот момент как я собиралась запереть дверь, она распахнулась, оттолкнув меня в сторону; в полумраке коридора я разглядела двух человек в масках! Подальше, за их спинами, словно призрак, метнулась тень женщины.

Я успела крикнуть. Меня перехватили поперек туловища, чья-то рука зажала мне рот… Я услышала, что мою дверь запирают изнутри на замок и на задвижку. Потом мне завязали рот платком и так крепко затянули, что я едва не задохнулась… Я стала молиться: мне показалось, что меня хотят задушить!..

— Бедняжка! — прошептал Сальватор.

— Я замахала руками, отбиваясь, но чья-то сильная ручища заломила мне их за спину, и мне связали платком запястья. Как только неизвестные ворвались в мою комнату, свеча то ли случайно, то ли намеренно оказалась потушена. Я услышала, как кто-то раздвинул шторы и отворил окно. Я ощутила прохладу. В комнате стало светлее; в оконном проеме я увидела темные деревья и туманное небо. Третий человек, тоже в маске, ждал у окна в саду. Один их тех, кто меня схватил, поднял меня, подтащил к окну и перекинул через подоконник.

«Вот она!» — тихо сказал он.

«Мне показалось, что она кричала?» — спросил тот, что ждал в саду.

«Это так, но никто не слышал, а если слышал и придет, мадемуазель — на лестнице, она скажет, что оступилась, подвернула ногу и закричала от боли».

Слово «мадемуазель» напомнило мне о женщине, которую, как мне показалось, я видела. Тогда-то меня и озарила догадка, что Сюзанна замешана в моем похищении, а один из мужчин в маске — ее брат. Если так — мне нечего было опасаться за свою жизнь; но выиграю ли я что-нибудь, оставшись в живых?

Тем временем меня несли через сад; тот, кто нес меня, остановился у стены, к которой была приставлена лестница. Я почувствовала, что меня переносят через забор, и мне показалось, что эту опасную операцию проделывают сразу три человека.

Другая лестница была приставлена по другую сторону каменного забора. А неподалеку ждала карета.

Я узнала пустынный переулок, что проходит вдоль сада.

Меня спустили вниз с теми же предосторожностями, с какими поднимали наверх. Один из похитителей сел в экипаж раньше всех. Двое других втолкнули меня вслед за ним. Мой спутник усадил меня на заднее сиденье и сказал:

«Ничего не бойтесь, никто не причинит вам зла».

Один из тех, что оставался снаружи, захлопнул дверцу, другой приказал кучеру:

«Поезжай, куда договорились!»

Лошади поскакали галопом. По нескольким словам, с которыми обратился ко мне похититель, я узнала голос брата Сюзанны, графа Лоредана де Вальженеза…

— Да, того, кто недавно был здесь и кому я так легко мог пустить пулю в лоб! Но я не убийца… Продолжайте, Мина.

 

XX. ДОРОГА

 

— Как только мы выехали из Версаля, — продолжала девушка, — граф де Вальженез развязал оба платка. Мои губы были в крови, а на запястьях еще две недели оставались синяки…

— Ничтожество! — прошептал Сальватор.

«Мадемуазель! — обратился ко мне граф. — Вы видите, что я, насколько могу, возвращаю вам свободу. Не кричите, не зовите на помощь: заявляю вам, что у меня в руках не только честь, но и жизнь господина Жюстена!»

«У вас?» — с презрением спросила я его.

«Я представлю вам доказательства. А пока даю слово чести, что говорю правду».

«Слово чести? — переспросила я. — Поклянитесь чем-нибудь еще, сударь, если хотите, чтобы я вам поверила».

«Как бы там ни было, поразмыслите о моих словах».

«Хорошо, сударь, но предупреждаю, что размышления помешают мне отвечать вам. Так не утруждайте себя разговорами».

Граф несомненно понял меня: во все время пути он не проронил ни слова.

У заставы карета остановилась и обе дверцы распахнулись разом. Я приготовилась выскочить; граф не пытался меня задержать, сказал только:

«Знайте, что вы погубите Жюстена!»

Я понятия не имела, каким образом я его погублю, но уже имела время оценить своего похитителя и считала его способным на все. Я молча забилась в угол кареты. Мы въехали в Париж.

Экипаж выехал на Елисейские поля, покатил вдоль Сены, переехал через мост, еще некоторое время следовал по какой-то улице и остановился. Кучер крикнул: «Ворота!» Тяжелые ворота медленно отворились; карета въехала во двор; я вышла. Двор был окружен домами со всех сторон, кроме одной: там за каменным забором проходила улица…

— Да, все так! — прошептал Сальватор.

— Я поднялась на крыльцо.

— Из пяти ступеней?

— Да, я их пересчитала. Откуда вы знаете?

— Продолжайте, пожалуйста, продолжайте, я вас внимательно слушаю.

— Мы вошли в просторную переднюю. Распахнулась

небольшая дверь. Лестница будто сама побежала у меня под ногами… Я насчитала восемнадцать ступеней…

— А последняя была порогом комнаты, в которую вас ввели?

— Совершенно верно!.. Я понятия не имела, куда попала.

— Зато я знаю! Вы находились на Паромной улице, в особняке, который достался маркизу де Вальженезу, отцу графа, от старшего брата, умершего бездетным, — прибавил Сальватор, с особенным выражением выговорив последние два слова.

— Да, это вполне возможно, как мне теперь кажется… Передо мной отворилась дверь сама собой, словно по волшебству, как и другие в этом доме. Я очутилась в большой комнате; все стены были обтянуты гобеленами, мебель была дубовая; комната напоминала библиотеку, потому что одна стена была полностью заставлена книгами: они лежали также на стульях, на столах и даже на полу.

— Да, — подтвердил Сальватор, — студия…

— «Соблаговолите подождать здесь, мадемуазель, — сказал граф, — и ничего не бойтесь! Здесь вы у меня, и, значит, никакая опасность вам не грозит. Через минуту я буду иметь честь снова увидеть вас; мне нужно отдать кое-какие распоряжения, и мы сейчас же снова отправимся в путь. Если вам что-нибудь понадобится, позвоните: в соседней комнате камеристка — она к вашим услугам».

Он вышел, не дожидаясь ответа, уверенный, что я ничего ему не скажу. Как только я осталась одна, первой моей мыслью было выброситься в окно, чтобы разбиться насмерть о мостовую; однако в этой комнате окно находилось в потолке, на высоте почти пятнадцати футов! Я опустилась на колени и стала молиться. Однако я, по-видимому, еще недостаточно выстрадала: Господь мне не ответил (он сделал это недавно здесь, послав мне вас). Единственным моим утешением были слезы. В это время я и подумала о том, чтобы написать Жюстену…

Я нашла бумагу, но из комнаты вынесли перья и чернила. К счастью, на столе лежал забытый кем-то портфель. В нем я нашла карандаш, поскорее вынула его из чехольчика и черкнула две строчки… Я боялась только одного: я так невнятно говорила Жюстену о своей любви, что он мог подумать, будто я сбежала сама! Что я ему написала? Я и сама теперь не знаю…

— Зато я знаю, — заметил Сальватор.

— Вы?

— Да, потому что он получил ваше письмо при мне. Вы написали следующее: «Меня увозят силой… Я сама не знаю куда! На помощь, Жюстен! Спаси меня, мой брат! Или отомсти за меня, супруг мой! Мина».

Но каким образом вы передали ему эту записку? Мы так и не смогли это выяснить; мне кажется, Броканта что-то от нас скрыла.

— Я объясню вам это в двух словах, — пообещала Мина. — Едва я успела написать адрес, как услышала в коридоре шаги. Я спрятала письмо на груди и стала ждать. В дверях появилась камеристка и предложила мне свои услуги. Я отказалась, и она ушла.

Письмо написано, но как его передать? Я сделала приписку о хорошем вознаграждении и положилась на Провидение… Снова шум в коридоре: на сей раз появился граф.

«Вы готовы меня сопровождать?» — спросил он.

«Вы отлично знаете, что я не могу поступить иначе», — ответила я и встала.

«В таком случае, идемте», — холодно приказал он.

Я последовала за ним.

Мы спустились по той же узкой лестнице, и я снова очутилась во дворе. У лестницы стоял экипаж, непохожий ни формой, ни цветом на тот, что нас привез. Граф помог мне сесть, потом сел сам. Ворота снова распахнулись, и мы поехали.

Я совсем не знаю Парижа и не могу сказать, по каким улицам мы ехали. Впрочем, я думала только об одном, лишь одна мысль меня занимала: как передать письмо Жюстену. Я могла, сославшись на духоту, опустить стекло и выбросить письмо на мостовую; но в слякоти прохожие могли затоптать его и не заметить… Что делать?.. Я увидела вдали огни, будто кто-то размахивал факелами; люди, как мне показалось, были в масках. Я попросила опустить стекло; но граф, опасаясь видимо, что я позову на помощь, наотрез отказался.

«Я задыхаюсь!» — сказала я.

«Потерпите немного, — отвечал он, — скоро будет легче».

Мы проезжали через какой-то рынок; узкие улочки с разбитой мостовой сменяли одна другую; лошади спотыкались на каждом шагу. Я издали приметила колеблющийся огонек, будто прикрепленный на каменной тумбе. В свете этого огонька я разглядела человеческую фигуру. Мне пришла в голову мысль: должно быть, это какой-нибудь тряпичник; кто бы он ни был, он непременно услышит, если рядом с ним что-то упадет, и обязательно поднимет этот предмет. А когда он увидит, какое обещано вознаграждение, отнесет мое письмо по указанному адресу. Как же сделать так, чтобы он услышал, как падает письмо?.. Экипаж ехал быстро, огонек становился все ближе; я ясно разглядела женщину.

«Отлично! — подумала я. — Эта женщина обшаривает улицу за улицей: она найдет мое послание».

Я вынула письмо; когда я подносила руку к груди, я нащупала цепочку, на которой висели часики, подаренные мне Жюстеном… Любимые мои часики! Это была единственная память о нем! Нет, неправда; наоборот, всем, что у меня есть, я обязана Жюстену. Разве не он девять лет давал мне все, в чем я нуждалась? Бедные мои часики! Они столько раз говорили мне, что вот-вот должен прийти Жюстен! Они всегда были со мной, днем и ночью, а я собиралась с ними расстаться! Однако я приносила их в жертву в надежде снова увидеть Жюстена, не так ли?.. Я сняла их с шеи, поцеловала, заливаясь горькими слезами, и завернула часики в письмо, а сверху обвязала цепочкой. В эту минуту карета остановилась. Мы подъехали к тумбе, на которой стоял фонарь. Граф опустил переднее стекло и обратился к кучеру:

«Ты зачем остановился, негодяй?»

«Господин граф! — отозвался тот. — Эта женщина говорит, что здесь не проехать: заново мостят улицу».

«Поворачивай и поезжай другой улицей!»

«Я так и делаю, господин граф».

Видно, само Небо смилостивилось надо мною! Пока граф, наклонясь вперед, разговаривал с кучером, я протянула руку к окну и бросила сверток как можно дальше. Он ударился о стену, у которой стояла тумба, у меня похолодело сердце, когда я услышала, что стекло у часиков разбилось!.. Бедные часики! Я успела бросить их и отдернуть руку, прежде чем граф обернулся; он ничего не заметил. Карета стала разворачиваться, и я сумела увидеть, как тряпичница взяла свой фонарь, осветила мостовую и подобрала сверток. С этой минуты я успокоилась и решила вооружиться терпением. Спустя два часа мы въезжали в этот замок, в котором никто не жил вот уже семь или восемь лет, а граф снял его месяцем раньше, вознамерившись привезти меня сюда.

«Мадемуазель! — сказал он. — Будьте как дома. Вот ваша комната: сюда никто не войдет без вашего разрешения. Подумайте, какая судьба вас ожидала рядом с нищим учителем в его дыре на улице Сен-Жак, где вам пришлось бы каждый день бороться с нищетой. Сравните вашу жизнь с тем, что предлагает вам человек моего положения, имеющий двести тысяч ливров ренты и готовый положить к вашим ногам весь мир!.. Сейчас к вам придет камеристка».

Он вышел. Вслед за ним в самом деле явилась служанка. Она предложила мне поужинать: я попросила подать в мою комнату и сказала, что, если ночью проголодаюсь, то поем. У меня не было никакого желания прикасаться к еде, но у меня появилась одна надежда. И она меня не обманула. Вместе с десертом мне подали фруктовые ножи. Я выбрала один из них, с тонким и острым лезвием: в нем было мое спасение. Не зная, какие неожиданности в виде потайных дверей поджидают меня в этой комнате, я даже не стала запирать входную дверь и решила не ложиться вовсе, а подремать в большом кремле у камина… Я спрятала нож на груди, помолилась, вверив себя в руки Всевышнего, и стала ждать.

 

XXI. СТАТЬИ 354, 355, 356

 

— Ночь прошла спокойно, — продолжала Мина. — Я чувствовала себя совершенно разбитой после пережитых волнений и, несмотря на беспокойство, задремала. Правда, через каждые пять минут я вздрагивала и просыпалась… Настало утро, а вместе с ним у меня начался озноб, который неизбежно преследует того, кто провел ночь не в постели. Огонь готов был вот-вот погаснуть, я подбросила дров, и мне удалось согреться.

Мои окна выходили на восток, но в этот день солнце будто не собиралось всходить. Я подошла к окну и отодвинула занавески. Из окна открывался вид на лужайку, посреди которой в окружении камышей дремал пруд; за прудом простирался парк, казавшийся бескрайним. Все это: неподвижные воды пруда, пожухлая трава, голые, за исключением елей, деревья — было напоено глубокой грустью! В конечном счете, такая природа подходила мне больше всего: она соответствовала моему душевному состоянию.

Когда я отворила окно, слабый солнечный луч, единственный за весь этот мрачный день, пробился сквозь серые облака. Я отнеслась к нему как к посланцу Всевышнего и обратила к нему свою молитву, умоляя отнести ее к подножию Господнего трона, то есть туда, откуда луч вышел; я молила больше о спасении Жюстена, чем о своем собственном. Жюстен не только не знал, что со мной сталось: он понятия не имел, достаточно ли сильна моя любовь, чтобы устоять перед соблазнами и угрозами. Вот почему мне казалось, что ему тяжелее, чем мне; я была в себе уверена, знала, что не изменю себе, а значит, и Жюстену.

Когда моя молитва подходила к концу, я услышала, как дверь отворилась. Я обернулась… Это был граф. Я не стала затворять окно, ибо чувствовала себя менее одинокой при виде бескрайнего неба. Я вцепилась в оконную перекладину.

«Мадемуазель! — сказал мне граф. — Я услышал, как вы отворили окно, и, полагая, что вы встали, осмелился зайти к вам».

«Я не ложилась спать, сударь, как вы можете видеть», — отвечала я.

«И напрасно, мадемуазель. Вы здесь в безопасности, как у родной матери».

«Если бы я имела счастье знать свою мать, сударь, я, возможно, не попала бы сюда».

Он немного помолчал, потом продолжал:

«Вы любуетесь пейзажем? В это время года может показаться, что здесь уныло; но весной, как уверяют, это одно из красивейших мест в окрестностях Парижа».

«Как?! Весной? — переспросила я. — Уж не хотите ли вы сказать, что я пробуду здесь до весны?»

«Можете отправиться куда пожелаете: в Рим, Неаполь или в любое другое место, куда вы позволите любящему вас человеку сопровождать вас».

«Вы не в своем уме, сударь!» — вскричала я.

«Вы хорошо подумали над моими словами?» — спросил граф.

«Да, сударь».

«К какому же выводу вы пришли?»

«В наше время не похищают девушек, как бы беззащитны они ни были».

«Не понимаю…»

«Я вам объясню… Предположите, что я пленница в этой комнате…»

«Вы не пленница, слава Богу! Весь этот дом и парк в вашем распоряжении».

«И вы полагаете, что если здесь высокие стены и прочные решетки, то я не смогу убежать?»

«Чтобы убежать, вам не придется ни перелезть через стены, ни взламывать решетки: ворота открыты с шести утра до десяти часов вечера».

«В таком случае, сударь, как же вы рассчитываете меня удержать?» — удивилась я.

«Ах, Боже мой! Я намерен воззвать к вашему разуму».

«Что это значит?»

«Вы сказали, что любите господина Жюстена?»

«Да, сударь, люблю!»

«Стало быть, вам будет неприятно, если с ним случится несчастье?»

«Сударь!»

«А самое большое несчастье произойдет с ним в том случае, если вы убежите из этого замка».

«Почему?»

«Господину Жюстену придется заплатить за ваше бегство».

«Заплатить? Что может быть общего между Жюстеном и вами?»

«У него есть нечто общее не со мной, мадемуазель, а с законом».

«С законом?!»

«Да! Попробуйте сбежать, и десять минут спустя после того как мне доложат о вашем бегстве, господин Жюстен окажется в тюрьме».

«Жюстен — в тюрьме?! Какое же преступление он совершил, Боже мой! Да вы просто решили нагнать на меня страху! Слава Богу, я еще не лишилась рассудка и не настолько глупа, чтобы вам поверить».

«Я и не думал, что вы поверите мне на слово. А что, если я представлю вам доказательство?»

Его самоуверенный тон меня смутил.

«Сударь!…» — пролепетала я.

Он вынул из кармана книжку небольшого формата с разноцветным обрезом.

«Вы знаете, что это за книга?» — спросил он.

«Кажется, Кодекс?»

«Совершенно верно. Возьмите его».

Я замерла в нерешительности.

«Возьмите его в руки, прошу вас. Вы хотите получить доказательства. Я должен их представить, верно ведь?»

Я взяла книгу в руки.

«Отлично! Откройте ее на восьмисотой странице:» Уголовный кодекс, книга третья «.

«Что дальше?»

«Параграф второй».

«Второй?»

«Читайте! Заметьте, что он напечатан не для вас одной; вы можете в этом убедиться, послав за такой же книгой к нотариусу или к мэру».

«Мне читать?»

«Читайте!»

Я прочла следующее:

§2. Похищение несовершеннолетних.

354. Если кто-нибудь путем мошенничества или насилия похитил сам или через наемных лиц несовершеннолетнего, совратил его или заставил переменить место жительства, определенное ему властями или опекунами, он должен быть приговорен к тюремному заключению «.

Я подняла глаза на графа, недоумевая.» Продолжайте!» — сказал он. Я стала читать дальше:

«355. Если совращенное или похищенное лицо — девочка моложе шестнадцати лет, виновный приговаривается к каторжным работам на срок…»

Я начала кое-что понимать и побледнела.

— Негодяй! — пробормотал Сальватор.

«Это как раз случай господина Жюстена», — холодно заметил граф.

«Да, сударь, — отозвалась я. — С той, однако, разницей, что я последовала за ним по своей воле; я во всеуслышание объявлю, что он спас мне жизнь, что я всем ему обязана и…»

Он меня перебил.

«Это предусмотрено в следующей статье, — сказал он. — Читайте!»

Я стала читать:

«356. Если девочка моложе шестнадцати лет дала согласие на то, чтобы ее похитили, или добровольно последовала за обольстителем в возрасте двадцати одного года и старше…»

«Господину Жюстену, — снова перебил меня граф, — исполнилось тогда двадцать два: я справлялся о его возрасте… Продолжайте…»

Я продолжала читать:

«…в возрасте двадцати одного года и старше, он приговаривается к каторжным работам на срок…»

Книга выпала у меня из рук.

«Жюстен заслуживает не наказания, а награды!» — вскричала я.

«Это решит суд, мадемуазель, — холодно произнес граф. — Однако заранее должен вас предупредить, что за совращение несовершеннолетней, за заточение ее в своем доме, за намерение жениться на ней без согласия ее родителей, принимая во внимание, что эта несовершеннолетняя богата… Вряд ли суд сочтет господина Жюстена невиновным».

«О!» — вскрикнула я.

«Во всяком случае, — продолжал граф, — вы можете попытаться убежать, и вопрос будет решен».

Он вынул из кармана бумагу и развернул ее. На документе стояла гербовая печать.

«Что это?» — спросила я.

«Ничего особенного: выданный мне заранее ордер на арест; как видите, здесь стоит имя господина Жюстена. Итак, его свобода в моих руках. Не пройдет и часа после того, как вы сбежите, и его честь окажется в руках правосудия».

Я почувствовала, как мой лоб покрылся испариной; ноги у меня подкосились, и я упала в стоявшее неподалеку кресло.

Граф нагнулся, подобрал Кодекс и положил раскрытым мне на колени.

«Возьмите! — сказал он. — Я оставляю вам эту книжечку… Подумайте на досуге о статьях триста пятьдесят четвертой, триста пятьдесят пятой и триста пятьдесят шестой и не говорите больше, что вы не вольны уйти отсюда».

Поклонившись с деланной учтивостью, он удалился…

Сальватор отер пот со лба.

— И ведь он сделал бы, как обещал, негодяй! — пробормотал он.

— Мне тоже так показалось, — согласилась Мина. — Вот почему я не убежала, вот почему я не написала Жюстену, вот почему я затаилась, словно умерла!

— И правильно сделали.

— Я ждала, надеялась, молилась! И вот явились вы, друг Жюстена, вы и решите, что мне делать; но в любом случае передайте ему, что…

— Я скажу ему, Мина, что вы ангел! — подхватил Сальватор, опускаясь перед девушкой на колени и почтительно целуя ей руку.

— Ах, Боже мой! — воскликнула Мина. — Благодарю тебя за такую поддержку!

— Да, Мина, благодарите Бога, ведь само Провидение привело меня сюда.

— Однако вы ведь что-то заподозрили?

— Нет, я пришел совсем по другому поводу; я не знал, где вы, и полагал, что вы уже за пределами Франции.

— Зачем же вы явились в этот дом?

— Я расследовал другое преступление, о котором не могу вам пока рассказать, однако на время я вынужден прервать свое расследование… Займемся тем, что не терпит отлагательства, то есть вами. Все должно идти своим чередом.

— Как же, вы полагаете, мне следует поступить?

— Прежде всего необходимо сообщить о вас бедному Жюстену: пусть знает, что вы живы, здоровы и любите его по-прежнему.

— Вы обещаете передать ему это, не правда ли?

— Можете не сомневаться.

— А мне-то, мне кто передаст весточку о нем?

— Завтра в это время вы найдете ее в песке под этой скамейкой; если я не смогу прийти завтра, ждите вестей послезавтра на этом же месте.

— Спасибо! Тысячу раз спасибо, сударь!.. А сейчас уходите или хотя бы спрячьтесь: я слышу шаги, да и пес ваш, похоже, волнуется.

— Тихо, Брезиль! — шепнул Сальватор и указал псу на заросли.

Брезиль вернулся в лес.

Сальватор последовал за ним и уже наполовину скрылся в листве, как вдруг девушка подалась в его сторону, подставила ему лоб и попросила:

— Поцелуйте его за меня, как целуете меня за него! Сальватор коснулся ее лба губами, и поцелуй был такой же невинный, как лунный луч, осветивший их в это мгновение. Молодой человек поспешил скрыться в чаще.

Девушка не стала ждать, пока идущий по направлению к ней человек подойдет ближе: она поспешила к дому.

Спустя несколько мгновений Сальватор услышал незнакомый женский голос:

— Это вы, мадемуазель? Господин граф перед отъездом приказал мне вам передать, что ночной воздух слишком свеж и вы можете простудиться.

— Иду, иду! — отвечала Мина. И обе женщины пошли к дому.

Сальватор прислушивался до тех пор, пока удалявшиеся шаги не стихли окончательно.

Тогда он нагнулся, снова отыскал яму, отрытую Роланом, а пес опять принялся лизать то, что так напугало Сальватора.

— Это волосы ребенка! — пробормотал он. — Надо бы спросить у Рождественской Розы, не было ли у нее брата.

Отстранив Ролана, он засыпал яму ногой, примял землю, чтобы это место не привлекло чьего-либо внимания, и сказал:

— Мы уходим, Ролан! Но не волнуйся, собачка, мы еще вернемся… в один прекрасный день… или в одну прекрасную ночь!

 

XXII. ДОМ ФЕИ

 

Читатели помнят, что Сальватор пригрозил Броканте забрать Рождественскую Розу, если она не съедет с холодного и грязного чердака на улице Трипре, где мы впервые встретились с гадалкой.

Сальватор произнес всего несколько слов, но они так напугали Броканту, что та пообещала как можно скорее оставить смрадную дыру. Однако если ее испугала мысль расстаться с Рождественской Розой, то она пришла в не меньший ужас, когда прикинула, каких безумных по ее меркам расходов потребует переезд; это и помешало ей исполнить данное обещание. Кроме того, нищие в этом отношении похожи на богачей: они неохотно — еще неохотнее, чем богачи, — расстаются со своим домом; может быть, поставленная перед необходимостью подчиниться, скупая старуха, дорожившая своим убогим чердаком, предпочла бы расстаться с деньгами, необходимыми для переезда, и остаться в своей конуре.

Но в самый разгар ее мучительных сомнений, подчиниться Сальватору или пренебречь его требованиями, произошло событие, которое положило конец ее колебаниям.

Как-то к Броканте явился красивый и безупречно элегантный молодой человек и сказал, что его прислала фея Карита.

Существовало на свете всего два человека — мадемуазель де Ламот-Удан и Сальватор, — при упоминании о которых сердце прелестной и слабенькой девочки по имени Рождественская Роза сладко замирало.

Красивый молодой человек, появившийся однажды на пороге этого вертепа, который мы отважились описать, был не кто иной, как Петрус.

Не обращая внимания на лай собак и карканье вороны, он повторил старой цыганке примерно то же, что она уже слышала от Сальватора, и дал понять Броканте, что пришло время сменить квартиру.

Но особое впечатление на старуху произвело то, как Петрус взялся за дело.

— Вот ключ от вашей новой квартиры, — сказал он. — Вам необходимо лишь приехать на улицу Ульм, в дом номер десять. Вы войдете под арку ворот, направитесь налево, поднимитесь на три ступеньки, увидите перед собой дверь, вставите этот ключ в замочную скважину, повернете два раза, дверь откроется, и вы окажетесь в своей квартире.

Броканта смотрела во все глаза и слушала, не пропуская ни слова.

С одной стороны, ей было жаль расстаться с привычной конурой; с другой стороны, переезд не будет стоить ей ни единого парижского су. И вместо того чтобы выставить посетителя за дверь, она предложила ему сесть, прикрикнув на собак и ворону из уважения к гостю.

Вероятно, собаки и ворона не обратили бы внимания на угрозы Броканты и стали бы лаять и каркать еще громче, но Рождественская Роза попросила их замолчать, а ее просьбы действовали на них скорее, чем приказания Броканты.

Петрус сел и продолжал:

— Вы должны покинуть этот чердак не позднее завтрашнего дня.

— А как же вещи? — испугалась Броканта.

— Их перевозить не нужно: вы их продадите или просто подарите кому-нибудь. Ваша новая квартира уже обставлена и оплачена за год вперед. Вот квитанция.

Броканте казалось, что она грезит.

Как только Петрус ушел, старуха с ключом в руке побежала на улицу Ульм.

Все произошло так, как говорил Петрус: в доме под номером десять Броканта вошла под арку ворот, поднялась на три ступеньки, ключ повернулся в замке, дверь отворилась, и старая цыганка оказалась в квартире.

Квартира была расположена на первом этаже; окна выходили в садик, имевший шесть футов длины — размер могилы, если в окно смотрел опечаленный человек, или размер ящика с апельсиновыми деревьями, если смотревший пребывал в веселом расположении духа.

Первый этаж состоял из четырех комнат и прелестной комнатки на антресолях.

Сравнительно с чердаком, где жила Броканта, это был, как видим, настоящий дворец.

Итак, в первом этаже находились: передняя, небольшая столовая, спальня для старухи и комната для Баболена.

Не стоит и говорить, что верхняя комната предназначалась для Рождественской Розы.

Стены и потолок передней были обтянуты бело-голубым тиком с витыми шнурами и кисточками из красной шерсти. В простой деревянной жардиньерке, стоявшей на подоконнике, цвели зимние цветы. Четыре плетеных стула составляли всю меблировку.

Из передней дверь открывалась в столовую. Она была выкрашена под дуб; посредине ее стояли дубовый стол и шесть стульев. Тяжелые шторы из мериносовой ткани, а также муслиновые занавески закрывали окна. На стенах висели часы с кукушкой и шесть гравюр на деревенские сюжеты. Красивая печь обогревала и переднюю и столовую.

Смежная со столовой комната была спальней Броканты. Она отличалась от других: настоящий музей, кабинет естественной, и в особенности сверхъестественной истории. Обстановка спальни обошлась недорого, но она пришлась Броканте по душе: едва войдя в комнату, старуха вскрикнула от удивления и радости.

На четырех стенах было развешано множество предметов, ничего не значивших для кого-нибудь другого, но ценные и необыкновенные на ее вкус: скрещенные реторты, а над ними — череп под черной вуалью; нога скелета от ступни до бедра, которая словно попирает этот череп; огромная летучая мышь с распростертыми крыльями — она хохочет во все горло при виде манекена, дразнящего фаянсовую химеру; большой воздушный змей, украшенный разнообразными кабалистическими фигурами, подвешенный к потолку и покачивающийся в воздухе напротив крокодила, а тот разинул пасть, будто собирается проглотить змея; пиковый туз-великан, сражающийся с бубновым тузом-карликом; чучело змеи, обвивающее кольцами древо познания добра и зла; барометр в виде картонного капуцина; песочные часы; огромная труба, готовая вот-вот возвестить о Страшном суде, — короче говоря, полный колдовской набор, то есть осуществление мечты, которую Броканта вынашивала всю свою жизнь; особый мир хиромантки, созданный воображением художника.

Здесь было все, вплоть до игрушечной колокольни в углу для вороны и конуры для собак.

Кровать с витыми колоннами дополняла обстановку спальни.

Баболену была предоставлена небольшая комната, оклеенная серыми обоями; в ней стояли железная кровать, новенькая и чистенькая, пара стульев, стол, этажерка со створками снизу, а в верхней части — открытая, и на ней около сорока книг.

Комнатка на антресолях, предназначавшаяся для Рождественской Розы, была просто шедевром — шедевром простоты прежде всего.

Она была как игрушечная: стены обтянуты розовым ситцем, отделанным небесно-голубым шнуром; такие же занавески и такая же обивка мебели. Фарфоровые вещицы на камине и туалетном столике — голубые, с такими же букетиками, как на обивке; на полу — однотонный голубой ковер.

Единственная картина в этой комнате — большой медальон в золоченой оправе, а в нем — пастель: портрет феи Кариты, поражавший необыкновенным сходством с оригиналом. На нем фея надевает свой костюм волшебницы, перед тем как отправиться на бал.

Попадая из необычной спальни Броканты в эту комнатку, очарованный посетитель радовался так, как если бы после мрачных катакомб он снова увидел солнце.

Броканта вернулась домой так же, как добралась в новую квартиру, — бегом. Она сообщила добрую весть Рождественской Розе и Баболену. Было решено, что они переберутся на новое место не на следующий, а в тот же день. Новую квартиру они назвали домом феи.

Вещи, с которыми им не хотелось расставаться, погрузили в фиакр. Рождественская Роза во что бы то ни стало хотела забрать весь свой уголок: как ни расписывала ей Броканта новое жилище, девочка взяла все, что только могла унести, и они тронулись в путь.

Нетрудно себе представить изумление Баболена и Рождественской Розы: девочка чуть не обезумела от счастья, когда обнаружила в шкафу, не замеченном Брокантой (что вполне естественно: он был встроен в стену), целый ворох греческих и арабских шарфов, испанских поясов и сеточек для волос, самых разных бус и заколок.

Для Рождественской Розы, с ее страстью ко всему яркому, это было сокровище из сокровищ, настоящий клад из» Тысячи и одной ночи «.

А ковер, этот мягкий, бархатистый ковер, по которому она могла сколько угодно ступать своими прелестными босыми ножками!..

За один день новоселы совершенно обжились здесь, и никто, даже Броканта, не вспомнил о жалком чердаке на улице Трипре.

На следующий день их навестил Петрус.

Он зашел узнать, как они себя чувствуют.

Петрус явился свидетелем всеобщего ликования, в том числе собак в своей конуре и вороны на своей колокольне.

Однако Броканта была несколько обеспокоена тем, что потребует Петрус (она вполне допускала это) в обмен на всю эту благодать, дарованную им от имени феи Кариты.

А Петрус лишь попросил позволить Рождественской Розе позировать в его мастерской, причем был согласен на присутствие либо Броканты, либо Баболена, либо их обоих.

Рождественская Роза, еще не вполне понимая, чего от нее хотят, сейчас же согласилась.

Броканта обещала дать ответ на следующий день: она хотела кое с кем посоветоваться.

Петрус предоставил ей полную свободу действий.

Посоветоваться старуха собиралась с Сальватором.

Не успел Петрус уйти, как Баболен бросился на Железную улицу, чтобы перехватить Сальватора и пригласить его, как только у него выдастся свободная минутка, навестить их в» доме феи «.

Сальватор пришел в тот же день.

По его мнению, Рождественская Роза могла оказать Петрусу услугу, о которой тот ее просил.

Рождественская Роза всегда казалась Сальватору тонкой и изысканной натурой. В ее стремлении ко всему яркому угадывался художественный инстинкт.

Она могла только выиграть от общения с такими блестящими личностями, как Петрус, Жан Робер, Людовик и Жюстен, олицетворявшими живопись, поэзию, науку и музыку.

А относиться к Рождественской Розе они будут как к сестре — на этот счет Броканта могла быть совершенно спокойна.

И Сальватор предложил Броканте, не ожидая повторного визита художника, пойти к нему первой.

На следующий день, в десять часов, девочка и старуха уже стучались к Петрусу.

Когда дверь отворилась и Рождественская Роза увидела его чудесную мастерскую, она вскрикнула от радости и изумления: мастерская поразила ее даже больше, чем комната Броканты и даже ее собственная.

Прежде всего тем, что со всех сторон на нее смотрела фея Карита в самых разных нарядах; кроме того, здесь было множество предметов, совершенно ей незнакомых: она не имела понятия не только об их назначении, но даже не представляла, как они называются.

Девочка с жадностью расспрашивала о каждой неизвестной вещи.

Но, кажется, узнала фортепьяно: ее пальцы коснулись клавиш, и она взяла несколько аккордов; это свидетельствовало о том, что в прошлом девочка занималась музыкой.

Но почти тотчас, будто охваченная каким-то страшным воспоминанием, она опустила крышку и отошла от инструмента.

Потом ей захотелось посмотреть, как Петрус работает.

Петрус взялся за кисть.

Девочка радовалась, удивляясь тому, как под его рукой оживали окружавшие их предметы.

Художник стал объяснять, чего он хочет от нее.

Петрус мог бы не просить Рождественскую Розу ему позировать: она сама готова была умолять его об этом.

Итак, они очень скоро обо всем договорились.

Рождественская Роза начнет позировать в тот же день; в последующие дни он будет присылать за ней экипаж, и она станет приезжать либо с Брокантой, либо с Баболеном.

В тот же день она снова увиделась с Жаном Робером и Жюстеном. Она видела их раньше у Броканты (это было, как помнят читатели, в день похищения Мины).

На следующий день в мастерскую зашел Людовик.

По просьбе Сальватора молодой врач самым тщательным образом осмотрел девочку.

Она была хрупкой, слабенькой, но все органы были здоровы. Людовик прописал режим, и Сальватор приказал Броканте неукоснительно выполнять его.

Неделю спустя Рождественская Роза, руководимая Жюстеном, уже знала все ноты и начала исполнять простенькие пьески.

Правда, занимаясь музыкой, она скорее вспоминала известное, нежели узнавала новое.

Кроме того, под руководством Жана Робера она выучила наизусть несколько самых красивых стихотворений Ламартина и Гюго и читала их с большим чувством, что было просто удивительно.

Наконец, она ежеминутно напоминала Петрусу о его обещании научить ее рисовать.

В тот день, когда мы застали ее позирующей в мастерской Петруса, проходил уже десятый сеанс.

Сальватор заглядывал почти ежедневно. Случилось так, что в этот день он впервые пришел с собакой: Петрус попросил привести Ролана, так как хотел изобразить его в пустующем углу полотна, посвященного Миньоне.

Мы видели, чем закончилась встреча Ролана с Рождественской Розой.

На следующий день, около восьми часов утра, в тот момент как Рождественская Роза поднялась с постели, в дверь трижды постучали, и Баболен пошел открывать: в его обязанности входило впускать посетителей, так как он был младше всех и его комната была расположена ближе других от входной двери.

Тотчас раздался его возглас:

— Это наш друг, господин Сальватор!

Имя Сальватора, всегда производившее в их доме магическое действие, в ту же минуту было радостно подхвачено Брокантой и Рождественской Розой.

— Да, сорванец, это я, — подтвердил Сальватор. Сальватор вошел, и девочка бросилась ему на шею.

— Здравствуйте, господин Сальватор! — обрадовалась она.

— Здравствуй, дитя мое, — отвечал Сальватор, внимательно вглядываясь в ее порозовевшие щечки; румянец свидетельствовал о том, что либо она стала поправляться, либо у нее начиналась лихорадка.

— А где Брезиль? — спросила девочка.

— Брезиль устал: он бегал всю ночь. Я приведу его в другой раз.

— Здравствуйте, господин Сальватор, — в свою очередь приветствовала гостя Броканта; она обнаружила в своей комнате зеркало и вот уже несколько дней как сочла за благо причесываться. — Эге! Какому счастливому случаю мы обязаны удовольствием принимать вас у себя?

— Сейчас скажу, — отвечал Сальватор, оглядываясь по сторонам. — А пока скажи-ка, Броканта, как ты себя чувствуешь на новом месте?

— Как в истинном раю, господин Сальватор.

— Если не считать того, что в нем поселился дьявол. Впрочем, этот вопрос ты сама будешь улаживать с Господом. Я не вмешиваюсь. Ну, а ты, Рождественская Роза? Нравится тебе здесь?

— Очень! До сих пор не могу поверить, что это не сон, хотя иногда мне кажется, что я жила здесь всегда.

— Значит, ты ничего больше не желаешь?

— Ничего, господин Сальватор, кроме счастья вам и княжне Регине, — отозвалась Рождественская Роза.

— Увы, дитя мое, — проговорил Сальватор, — боюсь, что Бог исполнит твое пожелание только наполовину.

— С вами не случилось несчастья? — забеспокоилась девочка.

— Нет, — ответил Сальватор. — Это как раз счастливая половина твоего пожелания.

— Значит, несчастна княжна? — спросила Рождественская Роза.

— Боюсь, что так.

— Ах, Боже мой! — со слезами на глазах воскликнула девочка.

— Подумаешь! — заметил Баболен. — Она же фея! Стало быть, все образуется.

— Как можно быть несчастной, имея двести тысяч ливров ренты? — с недоумением спросила Броканта.

— Тебе это непонятно, правда, Броканта?

— Нет, могу поклясться! — сказала та.

— Слушай, мать, у меня идея! — воскликнул Баболен.

— Какая?

— Если фея Карита несчастлива, значит, она хочет чего-то такого, что никак не происходит.

— Возможно.

— Так разложи на нее большую колоду!

— С удовольствием! Мы многим ей обязаны. Роза, подай карты.

Роза хотела было исполнить приказание. Сальватор ее остановил.

— Не сейчас, — сказал он. — Я пришел не за этим. Он обернулся к старухе:

— Послушай, Броканта, мне надо с тобой поговорить.

— В чем дело, господин Сальватор? — спросила цыганка с беспокойством, никогда ее не оставлявшим; причины этого беспокойства следовало усматривать в указах полиции о колдуньях.

— Ты помнишь последнюю ночь карнавала перед Великим постом?

— Да, господин Сальватор.

— Помнишь, как я приходил к тебе в семь часов утра?

— Отлично помню.

— Помнишь, что предшествовало моему визиту?

— Перед тем как вам прийти, я послала Баболена к школьному учителю в предместье Сен-Жак.

— Совершенно верно. Теперь вспомни-ка хорошенько: зачем ты его посылала к учителю?

— Передать письмо, которое я выловила в канаве на площади Мобер.

— Ты уверена в том, что говоришь?

— Совершенно уверена, господин Сальватор.

— Молчи, ты лжешь!

— Клянусь вам, господин Сальватор…

— Повторяю: ты лжешь! Ты же сама мне говорила, а теперь забыла, что это письмо упало из окна кареты, которая проезжала мимо.

— И правда, господин Сальватор, но я не думала, что это имеет какое-то значение.

— Письмо ударилось о стену и упало возле тумбы, на которой стоял твой фонарь. Ты услышала, как что-то звякнуло о камень, тогда ты взяла в руки фонарь и стала искать.

— Вы, стало быть, тоже там находились, господин Сальватор?

— Ты знаешь, что я всегда нахожусь там… Итак, если письмо ударилось о стену и ты это услышала, значит, в письмо было что-то завернуто.

— В письмо? — переспросила Броканта, догадавшись наконец, куда клонит Сальватор.

— Да, и я тебя спрашиваю, что в него было завернуто.

— Что-то в самом деле в нем было, — отвечала Броканта, — но я уже не помню, что именно.

— Так!.. К несчастью, помню я: в письмо были завернуты часы.

— Правильно, господин Сальватор, маленькие такие часики, уж такие маленькие, такие маленькие…

— … что ты о них забыла! Что ты с ними сделала? Отвечай!

— Что сделала?.. Не помню, — пролепетала Броканта, заслоняя собой Рождественскую Розу, у которой на шее блестела цепочка.

Сальватор схватил старуху за руку и заставил повернуться.

— Отойди-ка! Что это у Рождественской Розы на шее? — спросил он.

— Господин Сальватор… — замялась Броканта. — Это…

— Это часы, которые были завернуты в письмо! — воскликнула девочка, сдергивая цепочку с шеи.

Она протянула часы Сальватору.

— Ты хочешь дать их мне, Розочка? — спросил молодой человек.

— Вы хотели сказать» вернуть их вам «, дорогой мой друг! Ведь они не мои, и я могу оставить у себя часы только до тех пор, пока их не потребует хозяин… Возьмите, господин Сальватор! — прибавила девочка со слезами на глазах, потому что в глубине души ей было жаль расставаться с очаровательной безделушкой. — Я их очень берегла, берите!

— Спасибо, малышка! Я забираю у тебя эти часы по причине, известной мне одному…

— О, я не спрашиваю, почему вы их забираете, дорогой господин Сальватор! — перебила его Рождественская Роза.

— Да они же стоят по меньшей мере шестьдесят франков! — вскричала Броканта. — Если я их нашла…

— Я подарю Рождественской Розе другие часы… И ты их будешь любить так же, как эти, правда, дитя мое?

— Даже больше, господин Сальватор, ведь это будет ваш подарок!

— Кроме того, вот тебе пять луидоров, Броканта. Купи ей теплое платье и шляпу. В первый же пригожий день я поведу ее на прогулку: девочке нужен свежий воздух.

— Да, да, да! — запрыгала Рождественская Роза, хлопая в ладоши.

Броканта недовольно ворчала. Но Сальватор пристально на нее взглянул, и она утихла.

Получив часы, ради которых он приходил, Сальватор шагнул к двери. Рождественская Роза взяла его за руку.

— Нет, нет, — возразил Баболен, ревностно исполнявший свои обязанности. — Господина Сальватора должен проводить я!

— Уступи мне на этот раз! — попросила Рождественская Роза.

— А как же я? — огорчился Баболен.

Сальватор сунул ему в руку мелкую монету.

— Останься здесь! — приказал он мальчику. Сальватор понял, что девочка хочет что-то ему сообщить.

— Идем! — позвал он. И увел девочку.

Когда они вышли в переднюю, Рождественская Роза бросилась ему на шею и поцеловала его.

— Ах, господин Сальватор! — прошептала она. — Вы так добры! Я вас очень люблю!

Сальватор ласково на нее посмотрел и улыбнулся.

— Ты ничего больше не хочешь мне сказать, Розочка? — спросил он.

— Нет, — удивленно проговорила девочка. — Я хотела вас поцеловать, вот и все.

Сальватор тоже ее поцеловал, и на его губах мелькнула блаженная улыбка: детская ласка оказывала на закаленное мужское сердце такое же действие, как первые солнечные лучи на мерзлую землю.

Он ласково потрепал смуглую щечку Рождественской Розы.

— Спасибо, малышка! — поблагодарил он. — Ты сама не знаешь, как помогла мне!

Он помедлил, глядя на нее и раздумывая, не воспользоваться ли случаем, чтобы спросить о брате, но сказал себе:

«Нет! Сейчас она слишком счастлива… Потом будет видно…»

Он еще раз поцеловал девочку и вышел.

 

XXIII. STABAT MATER DOLOROSA[48]

 

С улицы Ульм Сальватор свернул на улицу Урсулинок, потом на улицу Сен-Жак и вышел в предместье.

Читатель, несомненно, догадался, куда он направляется.

Подойдя к дому учителя, он позвонил.

Колокольчик висел во втором этаже, чтобы посетители не беспокоили Жюстена во время занятий.

Дверь отворила сестра Жюстена.

Когда Селеста увидела Сальватора, ее бледное лицо порозовело от удовольствия.

— Господин Жюстен дома? — спросил молодой человек.

— Да, — отозвалась девушка.

— В классе или у себя?

— У матери. Входите! Мы как раз говорили о вас, когда вы позвонили.

Членам несчастного семейства нередко случалось говорить о Сальваторе.

Молодые люди поднялись по лестнице, оставили слева опустевшую комнату Мины и вошли к г-же Корби.

У печки, собиравшей вокруг себя всю семью, сидели слепая старуха, добряк Мюллер и Жюстен.

Все было по-прежнему, если не считать, что за полтора месяца каждый состарился лет на десять, в особенности мамаша Корби.

На нее страшно было смотреть: ее лицо пожелтело, словно было из воска, а голова совершенно поседела. Старушка сидела понурившись и даже не поинтересовалась, кто пришел.

Она словно олицетворяла собой страдание; не произнося ни слова, не двигаясь, она оставалась ко всему глуха; лицо ее по-прежнему выражало истинно христианское терпение и самоотречение.

При появлении Сальватора она, узнав его голос, едва заметно кивнула, так что молодой человек мог принять ее за каменную статую Пресвятой Девы у подножия креста.

Славный Мюллер тоже, казалось, окаменел от горя. Старику не давала покоя мысль, что ему первому пришла идея отправить Мину в пансион, что это он дал адрес г-жи Демаре; он во всем винил себя и приходил к Жюстену за утешениями, вместо того чтобы успокаивать своего молодого друга.

Зато Жюстен выглядел не настолько подавленным, как можно было ожидать. В первые дни все свободное от уроков время он проводил у себя в комнате, совершенно убитый горем. Однако после того, как он пережил полное отчаяние, как осознал силу своего горя, самое это горе, так сказать, вернуло его к жизни. Он окунулся в него, словно в настой из горьких трав, почерпнул в нем силы и теперь именно он, казавшийся вначале самым впечатлительным в семье, утешал остальных.

Увидев Сальватора, он встал и пошел ему навстречу.

Сальватор протянул учителю руку, и они обменялись дружеским рукопожатием.

Господин Мюллер предложил гостю стул и обратился к нему с сакраментальным вопросом скорее для очистки совести, чем в надежде услышать благоприятный ответ:

— Что нового?

Со времени отъезда Мины эти слова не сходили с языка всех членов семейства и их друзей.

Если Селеста отправлялась за покупками, Жюстен и мать встречали ее вопросом:

— Что нового?

Если Жюстен выходил куда-нибудь, хотя бы ненадолго, мать и Селеста задавали ему тот же вопрос.

То же бывало и с Мюллером, который ежедневно заходил к ним.

Даже те семьи, что живут в ста шагах от поля боя и трепещут за жизнь своих мужчин, ожидают известий с меньшим нетерпением, чем жаждало новостей наше семейство.

Как мы уже сказали, в этот вечер сакраментальный вопрос задал Сальватору Мюллер.

— Кое-что есть, — коротко ответил тот.

Селеста оперлась о стену, чтобы не упасть; мать вскочила словно подброшенная пружиной; Жюстен рухнул на стул; Мюллер задрожал всем телом.

— Добрые вести? — заикаясь, спросил Мюллер. Остальные не могли говорить.

— Да! — сказал молодой человек.

— Говорите! Говорите же! — громко закричали все.

— Не ждите от меня слишком многого, я не хотел бы вас разочаровывать. То, что я имею вам сообщить, почти так же печально, как и радостно, почти так же горько, как и приятно. Впрочем, это не имеет значения… Я не хочу лишать вас радости, даже если эта радость чем-то омрачена.

— Говорите! — вскричал Жюстен.

— Говорите! — подхватили остальные.

Сальватор вынул из кармана часики и подал их Жюстену.

— Прежде всего, скажите, друг мой, знакома ли вам эта вещь.

Жюстен с радостным криком схватил часы.

— Минины часики! — вскричал он, осыпая их поцелуями. — Я подарил их ей в последний ее день рождения! Она мне говорила, что очень их любит и не расстается с ними ни днем ни ночью. Как же они попали к вам? Скажите! Рассказывайте же! Как случилось, что она с ними рассталась?

Мать снова села.

Она покачала головой, словно повторяя вслед за Иаковом, возопившим при виде окровавленного платья Иосифа:» Хищный зверь растерзал моего сына!»

— Нет, нет! — поспешил возразить Сальватор, поняв ее жест. — Нет, не волнуйтесь, ваша дочь не умерла! Мина жива!

Все вскрикнули от радости.

— И я ее видел! — прибавил Сальватор.

— Видели?! — воскликнул Жюстен, бросившись молодому человеку на шею и сжав его в объятиях. — Вы видели Мину?

— Да, дорогой мой Жюстен.

— Где?.. Когда?.. Она меня не разлюбила?

— Она вас по-прежнему любит, она вас любит больше, чем когда-либо, — отвечал молодой человек, пытаясь сдержать пыл Жюстена и сохранить невозмутимый вид.

— Она сама так сказала?

— Так она сказала, повторила и настойчиво подтвердила.

— Когда?

— Этой ночью.

— Скажите же скорее, где вы ее видели!

— Вы же не даете мне слова вставить, дорогой мой Жюстен!

— Это верно! — заметил добряк Мюллер, доставая из кармана платок, чтобы вытереть слезы, брызнувшие у него из глаз. — Ты хочешь, чтобы он говорил, Жюстен, а сам не даешь ему рта раскрыть!

— Он бы уже давно обо всем рассказал, если бы ему не мешали, — поддержала старика г-жа Корби и покачала головой.

— Хорошо! — смирился Жюстен и снова сел. — Я вас больше ни о чем не буду спрашивать, дорогой Сальватор. Я слушаю.

— Наберитесь терпения, Жюстен. Итак, преследуя цель, о которой не стану вам рассказывать, я отправился вчера вечером на прогулку за несколько льё от Парижа; это было между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи. Я находился в парке. Там при свете луны я увидел, как среди деревьев пробирается девушка; она села на скамейку всего в нескольких шагах от того места, где я прятался.

— Это была Мина? — не удержавшись, вскрикнул Жюстен.

— Мина.

— И вы с ней не заговаривали?

— Конечно, говорил, раз она мне сказала, что любит вас по-прежнему.

— Вы правы.

— Да не мешайте! — в нетерпении проговорил Мюллер.

— Брат!.. — взмолилась сестрица Селеста.

Мать снова застыла в молчании и неподвижности.

— Минуту спустя, — продолжал Сальватор, — появился молодой человек и сел рядом с ней.

— О! — вскрикнул Жюстен.

— Я оговорился: он не садился, — поправился Сальватор. — Мина заставила его простоять во все время разговора, и он был вынужден держаться весьма почтительно.

— И этим молодым человеком был граф Лоредан де Вальженез, не так ли?

— Это был граф Лоредан де Вальженез, — подтвердил Сальватор.

— Ах, негодяй! — скрипнув зубами, пробормотал Жюстен. — Если он когда-нибудь мне попадется…

— Тише, Жюстен! — остановил его г-н Мюллер.

— Если вы будете меня перебивать, Жюстен, я не стану дальше рассказывать, — пригрозил Сальватор.

— О нет, нет, друг мой, умоляю!..

— Я не пропустил ни слова из их разговора, и мне стало ясно — подробности я опускаю, — что господин Лоредан де Вальженез раздобыл приказ о вашем аресте.

— Приказ об аресте! — воскликнули все присутствовавшие.

Только г-жа Корби промолчала.

— В чем же его обвиняют? — спросил г-н Мюллер.

— Вот именно: в чем? — переспросил Жюстен.

— Вам вменяется в вину совращение малолетней и укрывательство ее в своем доме — преступление, предусмотренное статьями триста пятьдесят четвертой, триста пятьдесят пятой и триста пятьдесят шестой Уголовного кодекса.

— О негодяй! — не удержался на сей раз славный г-н Мюллер.

Жюстен молчал. Мать, как мы уже сказали, не двигалась и не произносила ни слова: ни один мускул не дрогнул на ее лице.

— Да, большой негодяй! — подтвердил Сальватор. — Но негодяй всесильный и стоящий так высоко, что нам его не достать.

— Однако… — энергично начал Жюстен.

— Однако достать его надо, не правда ли? — сказал Сальватор. — Так думаете вы, так же думаю и я.

— Я пойду к этому человеку! — вскричал Жюстен, вскочив и двинувшись к выходу.

— Если вы к нему пойдете, Жюстен, — заметил Сальватор, — он прикажет своему швейцару задержать вас и препроводить в Консьержери.

— А если пойду я, старик?.. — спросил Мюллер.

— Вас, господин Мюллер, он прикажет своим слугам схватить и отправить в Бисетр.

— Но что же делать? — в отчаянии вскричал Жюстен.

— То же, что наша мать: молиться, — вмешалась сестрица Селеста.

Мать действительно вполголоса творила молитву.

— Вы же с ней говорили! — заметил Жюстен. — Значит, вы можете сообщить нам что-то еще.

— Да, я хотел бы закончить свой рассказ. Мина — образец целомудрия и достоинства… Жюстен! Это святая девушка! Любите ее всей душой!

— О! Я люблю, люблю ее! — воскликнул молодой человек.

— Господин Лоредан ушел, оставив Мину одну. Тогда-то я и решил, что пора показаться. Я подошел к бедной девочке; она стояла на коленях, прося у Бога совета и помощи. Мне довольно было произнести ваше имя… Она спросила, как и вы: «Что делать?» Как и вам, я посоветовал ей надеяться и ждать. Она во всех подробностях рассказала мне о похищении и о том, что за ним последовало, и как, проезжая по парижским улицам, она была вынуждена завернуть часики в письмо и выбросить из кареты, чтобы оно дошло до вас… Я решил, что часы остались у старухи, передавшей вам письмо, отправился к ней и потребовал их вернуть. Броканта все отрицала, а Рождественская Роза вернула мне часы.

Жюстен снова поцеловал часики.

— Остальное вам уже известно, — сказал Сальватор. — Очень скоро я вам скажу, что, по моему мнению, следует предпринять.

С этими словами он поклонился и знаком пригласил Жюстена выйти с ним из комнаты.

Жюстен понял и последовал за Сальватором.

Когда Сальватор выходил, г-жа Корби продолжала сидеть не двигаясь, как и раньше, когда он вошел.

 

XXIV. ПОСВЯЩЕНИЕ

 

Молодые люди спустились в спальню Жюстена, служившую ему классной комнатой.

Класс пустовал, уроков не было по случаю воскресенья.

Сальватор предложил Жюстену сесть.

Жюстен взял стул; Сальватор присел на парту.

— А теперь, — начал Сальватор, опустив руку Жюстену на плечо, — теперь, дорогой друг, слушайте меня как можно внимательнее и не пропустите ни слова из того, что я вам скажу.

— Слушаю вас. Я так и понял, что вы не стали все говорить при матери и сестре.

— Вы не ошиблись. Есть вещи, о которых не говорят в присутствии сестер и матерей.

— Говорите, я слушаю!

— Жюстен! Увидеть Мину вам будет непросто!

— Да, однако при вашей помощи я с ней увижусь, не правда ли?

— Хорошо! Но прежде мы должны обо всем условиться.

— Лишь бы мне ее увидеть, лишь бы узнать, где она, остальное — мое дело.

— Ошибаетесь, Жюстен. С этой минуты дело это касается меня. Да, вы увидите Мину, раз я обещаю. Да, вы ее увезете, это возможно, даже легко; да, вы ее спрячете так, что никто ее не найдет, зато найдут вас самого!

— Ну и что?

— Найдут, арестуют и отправят в тюрьму.

— Я не боюсь! Есть же во Франции правосудие; рано или поздно меня признают невиновным, а Мина будет спасена.

— Рано или поздно, говорите? Готов это допустить, хотя сам я придерживаюсь другого мнения; но я обязан предвидеть худшее. Предположим, что вас признают невиновным… но поздно — поверьте, что я делаю вам большую уступку, — через год, например. Что станется за этот год с вашей семьей? Нищета войдет в ту же дверь, через которую вы выйдете; ваши мать и сестра умрут с голоду.

— Нет! Добрые люди им помогут.

— Ах, как вы ошибаетесь, бедный Жюстен! Вальженезы — как сторукий Бриарей. Достаточно им протянуть одну руку, как перед вами распахнется дверь темницы. А остальные девяносто девять рук будут обвиты вокруг вашего семейства плотным кольцом, через которое никто не посмеет проникнуть со своей жалостью. Добрые люди помогут вашей матери и вашей сестре?!. Кого вы подразумеваете под добрыми людьми? Поэта Жана Робера, который сегодня богат, как господин Лаффит, а завтра — беднее вас? Художника Петруса, который витает в мире фантазий, пишет картины для себя, а не для публики, и живет не на то, что зарабатывает, а проедает скудное наследство? Врача Людовика, талантливого, заслуженного, даже гениального, если угодно, но не имеющего практики? Может быть, меня, бедного комиссионера, который живет одним днем и не знает, что будет завтра?.. Ваши мать и сестра — истинные христианки и могут надеяться на помощь Церкви? Но один из самых влиятельных кардиналов нашего времени — родственник Вальженезов. Комитет благотворительности?

Председатель комитета — тоже Вальженез. Может быть, ваши родные смогут прибегнуть к помощи префекта Сены или министра внутренних дел? Они получат разовое пособие в двадцать франков, да и то вряд ли, если станет известно, что их сын и брат арестован по подозрению в совершении преступления, караемого каторгой!

— Но что же остается делать? — вскипая от бешенства, вскричал Жюстен.

Сальватор еще сильнее сдавил плечо Жюстена и пристально на него посмотрел.

— Что бы вы стали делать, Жюстен, — спросил он, — если бы дерево грозило вот-вот рухнуть на вашу голову?

— Я срубил бы дерево, — отвечал Жюстен, начиная понимать метафору друга.

— Что бы вы сделали, если бы дикий зверь вырвался из клетки и побежал по улицам города?

— Я взял бы ружье и пристрелил его.

— Значит, я в вас не ошибся. Слушайте же, что я вам скажу, — тожественно произнес Сальватор.

— Кажется, я вас понимаю, Сальватор, — проговорил в ответ Жюстен и опустил свою руку другу на колено.

— Разумеется, — продолжал Сальватор, — тот, кто, желая отомстить за полученное оскорбление, переворачивает с ног на голову весь город, кто в отместку за сожженный дом поджигает целый город, — тот дурак, злодей или безумец. Но тот, кто познал язвы общества и сказал себе: «Я измерил зло и хочу найти средство для всеобщего спасения», — тот поступит как настоящий гражданин и честный человек. Жюстен! Я один из отчаявшихся членов большой человеческой семьи, угнетаемой несколькими интриганами. В юности я погрузился на самое дно океана, именуемого миром, и, как ныряльщик Шиллера, вернулся, охваченный ужасом. Я углубился в себя и стал размышлять о страданиях себе подобных. Я наблюдал, как одни, словно вьючные животные, сгибаются под тяжестью непосильной работы, а другие, как бараны, безропотно идут на бойню. И мне стало стыдно за людей, за себя; я сам себе напоминал человека в лесу, который, спрятавшись за дерево, молча наблюдает, как на другого человека напали грабители, обирают его, бьют, а потом лишают жизни, — наблюдает, вместо того чтобы прийти ему на помощь. И, страдая в душе, я сказал себе, что любому горю, кроме смерти, помочь можно, и даже смерть всего-навсего индивидуальное зло, не представляющее угрозы для всего вида. Когда однажды умирающий показал мне свои раны, я спросил:» Кто тебя так?», он ответил:» Общество! Тебе подобные!» Я прервал его и возразил: «Нет, это не общество! Нет, не мне подобные тебя избили! Я не считаю себе подобными тех, что подстерегают тебя в лесу и отнимают кошелек; тех, что связывают тебе руки и вонзают в горло нож. Это злодеи, которых необходимо уничтожить; это ядовитые сорняки, которых надо вырвать с корнем». — «Разве я могу это сделать? — спросил раненый. — Ведь я один!» — «Нет! — возразил я, протянув ему руку. — Нас двое!»

— Нас трое! — хватая Сальватора за руку, вскричал Жюстен.

— Ошибаешься, Жюстен: нас пятьсот тысяч!

— Отлично! — воскликнул Жюстен, и глаза его радостно заблестели. — И пусть Бог, который меня слышит, отвернется от меня в тот день, когда я забуду свои слова или откажусь от них.

— Браво, Жюстен!

— Долой ничтожное правительство идиотов, интриганов и иезуитов, нагло называющее себя правительством Реставрации, которое на самом деле проводит во Франции политику, угодную иностранцам!

— Довольно! — остановил его Сальватор. — Приходите в пять часов ко мне и предупредите домашних, что дома ночевать сегодня не будете.

— Куда мы пойдем?

— Узнаете об этом в пять часов.

— Оружие взять?

— Это ни к чему.

— Итак, в пять часов?

— В пять!

Молодые люди расстались. Как видели читатели, им хватило нескольких минут: одному — чтобы сделать предложение, другому — принять его, хотя оба могли поплатиться за это головой.

Но таково уж было умонастроение в ту эпоху. Воспоминание о неприятеле, захватывавшем Францию дважды, делало храбрыми самых робких, свирепыми — самых незлобивых. Отвратительное и страшное вторжение, которое для поколения 1860 года не более чем исторический факт, для молодежи 1827 — го было огненным и кровавым видением. Каждый из нас, в провинции, помнил о раненных в боях при Монмирае, Шампобере и Ватерлоо, на холме Сен-Шомон и у заставы Клиши. Ненависть была поистине всенародной, а слова Лафайета» Восстание — святейшая обязанность каждого!» стали девизом Франции.

В тот день когда мы расскажем о той эпохе в контексте всеобщей истории, мы проявим к ней большую справедливость с точки зрения философа, чем сегодня, когда говорим с точки зрения романиста.

В пять часов Жюстен был у Сальватора. Сальватор представил Жюстена Фраголе.

— Я тебе обещал найти аккомпаниатора и учителя пения для Кармелиты и теперь наполовину исполнил свое обещание. Жюстен! Вы помните красивую девушку, умиравшую в Мёдоне? Она очень страдает. Она наша сестра. Я обещал ей через Фраголу вашу помощь, а также помощь господина Мюллера.

Жюстен в ответ лишь улыбнулся, предоставляя себя в полное распоряжение Сальватора.

— А теперь идемте! — приказал тот.

Он обернулся к Фраголе, поцеловал ее скорее по-отечески (хотя Сальватор годами был молод, в страданиях он возмужал до срока), чем как возлюбленный, и первым спустился по лестнице, приказав огорченному Брезилю охранять хозяйку дома.

Жюстен молча последовал за ним.

Не говоря друг другу ни слова, они прошли ту часть Парижа, что простирается от площади Сент-Андре-дез-Ар до заставы Фонтенбло.

Видя, что Сальватор собирается выйти из города, Жюстен нарушил молчание.

— Куда мы идем? — спросил он.

— В Вири-сюр-Орж, — отвечал Сальватор.

— Что такое Вири-сюр-Орж?

— Не догадываетесь?

— Нет.

— Деревня, в которой я вчера виделся с Миной. Жюстен застыл на месте, весь дрожа.

— Неужели я ее увижу? — вскричал он.

— Да, — с улыбкой отвечал Сальватор, видя, как побледнел Жюстен, что случается, когда человек либо радуется, либо пугается.

— Когда я смогу ее увидеть?

— Сегодня вечером.

Жюстен закрыл лицо руками и покачнулся. Сальватор поддержал учителя, обхватив его рукой.

— Ах, дорогой Сальватор, — сокрушенно проговорил Жюстен, — вы, наверное, решите, что я слаб, как женщина, и перестанете мне доверять!

— Ошибаетесь, Жюстен! Если я вас вижу слабым в радости, то ведь я видел вас и сильным в страдании.

— Жаль, что моя матушка, моя бедная матушка не знает, какое меня ждет счастье! — прошептал Жюстен.

— Завтра вы обо всем ей расскажете, и она порадуется вместе с вами.

Желая как можно скорее добраться до Вири-сюр-Орж,

Жюстен предложил нанять экипаж. На это Сальватор заметил, что Мину можно будет увидеть не раньше одиннадцати часов, а то и полуночи, и, следовательно, незачем приезжать в Жювизи за три-четыре часа до назначенного времени. Кстати, новое появление Сальватора в Кур-де-Франс могло вызвать подозрения.

Жюстен согласился с замечанием друга. Было решено, что они не только отправятся пешком, но так рассчитают время, чтобы быть в парке не раньше одиннадцати часов.

Выйдя в поле, путники нарушили молчание, которое они хранили, шагая по парижским улицам. Сдерживаемые до тех пор речи потекли свободно и легко. Похоже, сокровенным мыслям, как и растениям, нужен простор.

Сальватор продолжил разговор, начатый в комнате учителя: он во всех подробностях рассказал Жюстену о движении карбонариев, изложил принцип организации тайного общества, его цель, рассказал о франкмасонстве, берущем начало в храме царя Соломона за тысячу лет до Христа: сначала это был ручеек, потом поток, речка, потом большая река, море и наконец океан!

Жюстен слушал из уст Сальватора, человека такого возраста и положения, всеобъемлющую и в то же время краткую историю человеческого общества с благоговением, будто внимая пророку.

Сальватор обладал редкой способностью к обобщению; за короткое время и в нескольких словах он охарактеризовал, разложил и снова собрал воедино историю нравственного состояния общества, как Кювье проанализировал бы физическое его развитие.

Теория Сальватора была проста: глубокая любовь ко всем людям без различия каст и рас, полное уничтожение границ для объединения рода человеческого в единую семью по слову Христа, которое, дав свободу и равенство, должно было одновременно даровать и братство.

В его понимании все люди были детьми одного отца и одной матери, все были братьями и, стало быть, все были свободны. Значит, рабство, под какой бы личиной оно ни скрывалось, представлялось ему чудовищем, и он хотел его уничтожения как первопричины зла. В Сальваторе было что-то от благородных и верных рыцарей, уходивших когда-то сражаться в Палестину. Он охотно отдал бы, как они, жизнь за торжество своей веры; он говорил о будущем наций с тем же подъемом и тем же возвышенным языком, которые были, казалось, привилегией аббата Доминика.

Два молодых человека — один из которых, сам того не подозревая, оказал на жизнь другого огромное влияние, — два молодых человека, священник и комиссионер, были более чем похожи: они питали одинаковую любовь к человечеству, оба проповедовали всеобщее братство, имели одну цель, к которой стремились, правда, разными путями и с противоположных сторон.

Аббат Доминик шел от Бога, он как бы снисходил от Бога к человечеству; Сальватор искал тайну Христа в человечестве и поднимался от человека к Богу. Человечество для аббата Доминика представляло собой творение Божье; для Сальватора Бог был творением человека; по мнению аббата Доминика, человечество имело право на существование, лишь поскольку оно создано, поддерживается, направляется высшей силой; Сальватор полагал, что общество не имеет смысла, если оно не свободно, если оно само не является направляющей силой.

Словом, между их теориями существовала та же разница, что в политике — между аристократией и демократией, между монархией и республикой; однако, повторяем, отталкиваясь от противоположных принципов, оба стремились к одной цели — к независимости человека и всеобщему братству.

Для Жюстена, бедного мученика, с детства боровшегося с нуждой и не имевшего времени заглянуть в бездну социальных абстракций, теория Сальватора явилась настоящим открытием: он был ослеплен, у него закружилась голова. Это открытие рассыпало вокруг него тысячи искр, как вокруг очага, в котором раздувают вот-вот готовое погаснуть пламя. Его душа, дремавшая в объятиях смирения, этой небесной няньки, которая вот уже восемнадцать столетий усыпляет человечество, вздрогнула и неожиданно проснулась, услышав призывы к братству и независимости; после двухчасовой беседы Жюстен почувствовал себя выросшим духовно на десять локтей.

Когда увлечешься разговором или окажешься во власти какой-нибудь идеи, — ускоряешь свой шаг, сам того не замечая. Друзья прибыли в Кур-де-Франс к девяти часам вечера.

Оставалось скоротать два часа.

Сальватор вспомнил о рыбацкой хижине, где он ужинал семью годами раньше, когда нашел Брезиля. Молодые люди вышли на берег реки; Сальватор узнал хижину и вошел, попросив бутылку вина и матлот; друзьям был оказан теплый прием.

Глаза Жюстена не отрывались от настенных часов с кукушкой: он считал минуты. Если бы не постукивание маятника, не оставлявшее ни малейшего сомнения в том, что часы идут, Жюстен мог бы поклясться, что стрелки стоят на месте.

Но вот пробило десять, затем и одиннадцать часов. Видя нетерпение спутника, Сальватор сжалился над ним.

— Идемте! — сказал он.

Жюстен облегченно вздохнул, метнулся за шляпой и одним прыжком очутился за дверью.

Сальватор, улыбаясь, вышел следом: ведь именно ему предстояло показывать дорогу.

Он пошел вперед по направлению к замку Вири: они миновали мост Годо, липовую аллею и подошли к решетке парка.

— Здесь? — тихо спросил Жюстен. Сальватор кивнул и прижал палец к губам.

Они двинулись вдоль ограды легко и беззвучно, словно тени. Сальватор остановился в том месте, где накануне перелез через стену.

— Здесь! — шепнул он.

Жюстен примерился взглядом к высоте. Не столь привычный к гимнастическим упражнениям, как его спутник, учитель размышлял, как преодолеть препятствие.

Сальватор прислонился к стене и подставил Жюстену руки в качестве первой ступеньки.

— Неужели мы будем перелезать через эту стену? — спросил Жюстен.

— Ничего не бойтесь, мы никого не встретим, — успокоил его Сальватор.

— Я беспокоюсь не за себя, а за вас.

Сальватор ответил непередаваемым движением плеч.

— Лезьте! — приказал он.

Жюстен поставил ногу на сплетенные руки Сальватора, потом на его плечо и занес ногу над забором.

— А вы? — спросил он.

— Прыгайте по ту сторону, а обо мне не тревожьтесь. Жюстен безропотно повиновался.

Если бы Сальватор велел ему прыгнуть не на землю, а в огонь, Жюстен послушно исполнил бы и это приказание.

Он спрыгнул; Сальватор услышал глухой удар о землю.

Затем он сам легко подпрыгнул, повис на руках и через секунду уже был в парке рядом с Жюстеном.

Необходимо было осмотреться, чтобы не блуждать по всему парку, как накануне, когда Сальватор шел за Роланом.

Сальватор остановился на мгновение, напряг память и уверенно пошел вперед.

Через пять минут он снова остановился, осмотрелся и взял немного левее.

— Мы пришли! — сказал он. — Вот то дерево. А про себя прибавил:» И могила!»

Они вошли в чащу и стали ждать.

Спустя несколько секунд Сальватор положил руку другу на плечо и сказал:

— Тише! Слышите? Это шуршит шелк.

— Она?! — затрепетав всем телом, прошептал Жюстен.

— По всей вероятности, да. Однако разрешите мне показаться ей первым. Вы же понимаете, какое действие может произвести ваше появление на бедную девочку… Она приближается, она одна. Спрячьтесь и выходите, только когда я вам скажу. Вот она!

Это была Мина.

Она была в самом деле одна.

— Боже мой! — пробормотал Жюстен. Он подался вперед.

— Вы хотите ее убить? — удерживая его, проговорил Сальватор.

Движение в зарослях привлекло внимание Мины.

Она застыла на месте и с беспокойством посмотрела в ту сторону, где прятались друзья, готовая убежать, словно спугнутая газель.

— Это я, мадемуазель, — промолвил Сальватор. — Ничего не бойтесь.

Раскинув ветви, он показался Мине.

— Ах, это вы! — отвечала Мина. — Как я рада вас видеть, друг мой!

— Я тоже, тем более что у меня для вас добрые вести.

— От Жюстена?

— От него, от его матери, сестры, от славного господина Мюллера.

— Какая же я неблагодарная! Я забыла обо всех, кроме Жюстена! Что вы делали со вчерашнего вечера? Рассказывайте же!

— Прежде всего, я нашел ваши часы.

— Прекрасно!

— Я навестил все ваше милое семейство, передал Жюстену уверения в вашей любви, он заверил меня в своей.

— Как вы добры!.. Он обрадовался?

— И вы еще спрашиваете? Он едва с ума не сошел!

— Благодарю вас, благодарю от всей души! Вы ему сказали, где я нахожусь?

— Да.

— Что же он?

— Как вы, наверное, догадываетесь, он попросил меня устроить вашу встречу.

— О да, понимаю.

— Но вы должны также понимать, что моей первой мыслью было отказать ему в этой просьбе.

— Нет, сударь, нет, этого я не понимаю.

— Я же сказал, что такова была моя первая мысль, мадемуазель.

— А… а вторая? — замирая, спросила Мина.

— Вторая мысль была совсем другая…

— Значит… — затрепетав, прошептала Мина.

— Это значит: если вы пообещаете хорошо себя вести…

— Что будет тогда?

— … я договорился с Жюстеном, что приведу его.

— Когда?

— Я хотел привести его в один из ближайших вечеров.

— В один из вечеров!.. — вздохнула девушка. — И он согласился ждать?

— Нет.

— Как нет?!

— Он хотел отправиться незамедлительно… Понимаете?

— Да, конечно, понимаю! Я бы поступила точно так же!

— Моей первой мыслью снова было отказать! — рассмеялся Сальватор.

— А второй?.. — спросила Мина. — Второй?

— Второй… Я решил привести его сегодня же вечером.

— Значит… — задыхаясь, пролепетала девушка.

— Я его привел.

— Сударь! Когда я подходила, мне послышалось, что кто-то разговаривает. Это вы говорили с ним, не так ли?

— Да, мадемуазель. Он хотел броситься вам навстречу, а я ему помешал.

— Если бы я его увидела в ту минуту, я бы умерла от счастья!

— Слышите, Жюстен? — спросил Сальватор.

— Да, да! — вскричал молодой человек, выскакивая из зарослей.

Сальватор отступил, давая место другу. Жюстен и Мина бросились друг другу в объятия, подавив готовый вырваться крик:» Жюстен!»,» Мина!»

Почти тотчас оба они протянули руки к Сальватору и в один голос, со слезами радости на глазах прошептали:

— Друг наш, да наградит вас Господь!

Сальватор с минуту смотрел на них ласковым покровительственным взглядом, похожим на взгляд божества, словно брал на себя ответственность за их будущее; потом он пожал Жюстену руку, поцеловал Мину в лоб и сказал:

— Теперь вы под охраной Божьей десницы. Пусть Господь, который привел меня сюда, доведет меня до конца!

— Вы нас покидаете, Сальватор? — спросил Жюстен.

— Вы же знаете, Жюстен, что я нашел Мину случайно; вы знаете, что не ее я искал, когда впервые пришел в этот парк. Позвольте же мне завершить начатое и будьте счастливы: счастье — это гимн Господу Богу!.. Через час я снова. буду с вами.

Он кивнул головой, помахал рукой и исчез за поворотом дорожки, ведущей в замок.

Не буду пытаться вам пересказывать, о чем говорили в этот час оставшиеся наедине влюбленные.

Представьте, дорогие читатели, что вы припали ухом к двери в рай и слушаете, как переговариваются ангелы.

 

XXV. РАССЛЕДОВАНИЕ

 

На следующий день в восемь часов утра Жюстен, как обычно, начал урок, но лицо его так сияло, что старшие ученики, привыкшие видеть учителя печальным и уж во всяком случае серьезным, спрашивали друг друга:

— Эй, видел? Что это сегодня с учителем? Уж не получил ли он, случайно, наследство в двадцать тысяч ливров ренты?

Почти в то же время Сальватор с видом несколько более озабоченным, чем обычно, ступил на главную или, вернее, единственную улицу деревни Вири. Он озирался по сторонам и, приметив на пороге одного из домов хорошенькую девушку, возвращавшуюся домой с кувшином молока, направился к ней с явным намерением заговорить; она остановилась и стала ждать.

— Мадемуазель! — начал Сальватор. — Не будете ли вы столь добры показать мне дом господина мэра?

— Вам нужен именно дом господина мэра? — переспросила девушка.

— Совершенно верно.

— Дело в том, что есть дом господина мэра и есть мэрия, — продолжала юная красавица с извиняющейся улыбкой, будто просила у молодого человека прощения за урок топографии, который она ему дает.

— Вот именно, — поддакнул Сальватор. — Мне следовало выражаться яснее. Я хочу поговорить с господином мэром, мадемуазель.

— В таком случае можете войти, сударь, — отвечала девушка, — вы стоите как раз на пороге его дома.

Она вошла первой, показывая Сальватору дорогу.

В дверях столовой ее поджидала служанка; девушка передала ей кувшин с молоком (по-видимому, семейство собиралось завтракать) и повернулась к Сальватору.

— Не угодно ли господину путешественнику следовать за мной? — пригласила она.

В те времена не знали ни железных дорог, ни поездов по экскурсионному тарифу, и незнакомого посетителя называли, как правило,» путешественником «; такое обращение к туристу еще и в наши дни можно услышать в горах Юры и Дофине.

Сальватор улыбнулся и последовал за девушкой.

Они поднялись во второй этаж. Девушка отворила дверь в кабинет, где за письменным столом сидел мужчина, и сказала:

— Папа! Этот господин хочет с тобой поговорить. Сальватор в своем охотничьем костюме в самом деле мог сойти за» господина «.

Мэр кивнул и продолжал что-то писать, не поднимая глаз на посетителя; возможно, он боялся потерять нить фразы, если бы вдруг прервал свою работу.

Случай распорядился таким образом, что мэром Вири был в те времена тот же славный человек, с которым имел дело честнейший г-н Жерар семь или восемь лет назад после ужасной трагедии, жертвой которой явился он сам.

Как мы уже говорили в свое время и в соответствующем месте, мэр был достойный и хороший человек, выходец из разбогатевших крестьян, честный и простодушный: ничего другого Сальватор и желать не мог.

Дописав фразу, мэр поднял голову, сдвинул на затылок греческий колпак, поднял очки на лоб и обратился к стоявшему в дверях молодому человеку.

— Это вы хотели со мной поговорить?

— Да, сударь, — отвечал Сальватор.

— Прошу садиться, — пригласил мэр, сопроводив свои слова взмахом руки, смутно напоминавшим жест Августа, обращавшегося с аналогичным приглашением к Цинне.

Он указал посетителю на кресло наподобие римского. Сальватор как можно ближе пододвинул свое кресло к мэру.

После обмена любезностями мэр спросил:

— Что вам угодно, сударь?

— Мне хотелось бы получить от вас сведения, которые вы имеете право мне не предоставлять, сударь, — сказал Сальватор, — однако я не теряю надежды, что вы не откажете мне в просьбе.

— Говорите, сударь, и если то, о чем вы просите, не противоречит моим обязанностям гражданина и должностного лица…

— Смею надеяться, что так оно и есть, сударь… Но прежде всего, не сочтите за нескромность следующий вопрос: как давно вы стали мэром?

— Четырнадцать лет назад, сударь! — с гордостью отвечал тот.

— Отлично! — обрадовался Сальватор. — Я хотел бы услышать от вас имя господина, проживавшего в замке Вири в тысяча восемьсот двадцатом году.

— О сударь, тогдашнего владельца звали господин Жерар Тардье.

— Жерар Тардье! — повторил Сальватор, припоминая крик, не раз вырывавшийся у Рождественской Розы, когда она металась в жару:

«Не убивайте меня, госпожа Жерар!»

— Честнейший и порядочнейший человек, — продолжал господин мэр. — К нашему общему сожалению, он уехал из этих мест после ужасной трагедии.

— Она разыгралась здесь?

— Да.

— Видите ли, сударь, именно об этом деле я и хотел с вами поговорить. Не угодно ли вам рассказать, как все произошло?

Те из наших читателей, кто жил или и теперь живет в провинции, знают, с какой готовностью любой житель небольшого городка воспринимает ничтожнейшее происшествие, способное нарушить однообразие его существования. Вот почему читателей не удивит, что глаза мэра Вири загорелись в предвкушении хоть какого-то развлечения, связанного с посланным самим Провидением незнакомцем. Радость, осветившая лицо славного провинциала, бросала вызов медленно текущему времени, как бы говоря: «С паршивой овцы хоть шерсти клок!»

И он в мельчайших подробностях поведал Сальватору историю г-на Жерара, Ореолы, г-на Сарранти и двух детей; он не опустил ничего, что могло бы заинтересовать его слушателя и (это особенно важно) растянуть рассказ; этот славный человек с удовольствием бы умножал до бесконечности эпизоды этого кровавого происшествия, дабы как можно дольше задержать внимание бесценного гостя. К несчастью, господин мэр города Вири обладал весьма посредственным воображением: итак, он изложил ужасную историю, уже известную нашим читателям, в ее пугающей простоте.

К тому же, он рассказал ее по-своему, так, что главное действующее лицо этой драмы, г-н Жерар, представал не убийцей, а жертвой.

Рассказчик пространно и горестно описал отчаяние упомянутого г-на Жерара.

Потеря двух малышей, по словам господина мэра, особенно потрясла бывшего владельца замка, ведь это были дети горячо любимого брата; с тех пор г-н Жерар не мог говорить об исчезнувших племянниках без слез.

Сальватор слушал почтенного мэра с огромным вниманием и этим снискал его благосклонность.

Когда мэр закончил рассказ, Сальватор обратился к нему с такими словами:

— Вы рассказали мне о господине Жераре, Ореоле, господине Сарранти и двух детишках…

— Совершенно верно, — подтвердил мэр.

— Не существовало ли еще некой госпожи Жерар?

— Насколько мне известно, господин Жерар не был женат.

— Вы не знали никого по имени госпожа Жерар? Постарайтесь вспомнить!

— Нет… Если только… Погодите-ка! И мэр захихикал.

— Да, да, да, — продолжал он. — Действительно, была госпожа Жерар: так называли бедняжку Ореолу, когда хотели заслужить ее расположение. Для вас, должно быть, не секрет, сударь, — назидательно прибавил мэр, — что у сожительниц есть одна слабость: они обожают, когда тот, кто стоит ниже их или от них зависит, называет их именем, на которое они не имеют права… И несчастные дети тоже это знали и, когда хотели добиться чего-нибудь от своей гувернантки, непременно называли ее «госпожа Жерар».

— Благодарю вас, сударь, — сказал Сальватор. Немного помолчав, он продолжал:

— Так вы говорите, сударь, что, несмотря на поиски, ни маленького Виктора, ни маленькой Леони найти так и не удалось?

— Нет, сударь, хотя искали очень тщательно.

— Вы помните этих несчастных детей, господин мэр? — спросил Сальватор.

— Отлично помню.

— Я имею в виду их приметы.

— Я как сейчас их вижу, сударь! Мальчику было лет восемь-девять, он был хорошенький, свеженький, белокурый…

— Волосы длинные? — спросил Сальватор, невольно вздрогнув.

— Длинные кудрявые волосы до плеч.

— А девочка?

— Девочке было лет шесть или семь.

— Такая же белокурая, как брат?

— Нет, сударь, они были совсем непохожи; девочка — худенькая и смуглая, у нее были огромные черные глаза, просто восхитительные, во все лицо!.. Наверное, этот Сарранти был большой негодяй, если украл сто тысяч экю у своего благодетеля, да еще убил двух его племянников!

— Однако, мне показалось, вы сказали, что соучастником этого убийства был огромный пес, которого всегда держали на привязи: считалось, что он в силе не уступает тигру.

— Да, — кивнул мэр, — брат господина Жерара привез этого пса из Нового Света.

— Что же стало с собакой?

— Неужели я не сказал, сударь? В минуту отчаяния господин Жерар схватил карабин и разрядил его в собаку.

— Так он ее убил?

— Неизвестно! Но это был страшный зверь, и он вполне заслужил пули.

— Вы случайно не помните, как звали собаку?

— Погодите… Сейчас попробую вспомнить… У нее было странное такое имя… Как же это?.. Брезилем его звали!

«Так!» — подумал Сальватор, а вслух прибавил: — Брезиль, вы уверены?

— Да, да, точно!

— И такая злая собака не разу ни укусила никого из детей?

— Напротив, она их обожала, особенно малышку Леони.

— Теперь, господин мэр, мне остается просить вас об одной милости.

— О какой, сударь? О какой?.. — вскричал мэр, который был счастлив сделать что-то для человека, расспрашивавшего с такой учтивостью и умевшего слушать с таким вниманием.

— Я не могу попросить разрешения осмотреть замок, потому что в нем живут другие люди, — продолжал Сальватор, — а между тем…

Он помедлил.

— Говорите, сударь, говорите! — попросил мэр. — И если только в моей власти сообщить вам необходимые сведения…

— Я бы хотел иметь внутренний план комнат, кухни, погреба, оранжереи.

— О сударь, — воскликнул мэр, — это совсем не сложно! Во время расследования, которое пришлось закрыть за отсутствием господина Сарранти, план был сделан в двух экземплярах…

— И что же сталось с обоими этими экземплярами?

— Один приложен к делу, которое находится у королевского прокурора; другой еще лежит, должно быть, у меня в папках.

— Могу ли я снять копию с вашего экземпляра, господин мэр? — спросил Сальватор.

— Разумеется, сударь.

Мэр порылся в одной, другой, третьей папке и наконец обнаружил то, что искал.

— Вот то, что вы просили, сударь, — сказал он. — Если вам нужны линейка, карандаш, циркуль, можете взять у меня.

— Благодарю! Мне нет нужды точно соблюдать пропорции; достаточно набросать только общий план.

Сальватор снял копию твердой рукой умелого геометра; когда его рисунок был готов, он сложил лист бумаги, спрятал его в карман и сказал:

— Сударь! Мне остается вас поблагодарить и извиниться за причиненное беспокойство.

Мэр возражал, уверяя, что Сальватор ничуть его не побеспокоил, даже попытался заманить гостя позавтракать (как он сказал,» с моей супругой и обеими моими барышнями «). Но, как ни заманчиво было это предложение, Сальватор счел долгом отказаться. Желая как можно дольше не расставаться с гостем, мэр проводил его до дверей и, перед тем как проститься, предложил молодому человеку свои услуги, если тому понадобятся еще какие-нибудь сведения.

В тот же день Сальватор представил Жюстена в ложе Друзей истины, где тот был принят в масонское братство.

Не стоит и говорить, что Жюстен, не дрогнув, выдержал все испытания: он прошел бы сквозь огонь, преодолел бы острый, как лезвие бритвы, мост, ведущий из чистилища в рай Магомета, ведь в конце этого нелегкого и опасного пути была Мина!

На следующий день Жюстен был представлен венте и принят в нее.

После этого Сальватор ничего не скрывал от своего друга и даже рассказал ему о широком заговоре, который был замышлен еще в 1815 году, а плоды должен был принести в 1830-м.

Оставим же их за благородным делом подготовки восстания, в котором найдет развязку наша история; а пока, следуя за ее изгибами, возвратимся к Петрусу и мадемуазель де Ламот-Удан.

 

XXVI. В ОЖИДАНИИ МУЖА

 

В той же благоухающей оранжерее, где, как мы видели, Петрус сначала с такой любовью написал портрет, а затем с таким неистовством его уничтожил, лежала в шезлонге мадемуазель Регина де Ламот-Удан, или, вернее, графиня Рапт; в подвенечном платье, бледная, словно статуя Отчаяния, она смотрела невидящим взором на рассыпанные вокруг нее письма.

Если бы кто-нибудь вошел в эту комнату или просто заглянул в приотворенную дверь, ему прежде всего бросилось бы в глаза выражение безмолвного ужаса, застывшее на лице девушки и вызванное, по-видимому, чтением одного или же нескольких писем, которые она в страхе или из отвращения уронила на пол.

Она посидела еще некоторое время в молчании и неподвижности, и две слезы медленно скатились по ее щекам и упали ей на грудь.

Потом она почти механически подняла безвольно повисшую руку, взяла с колен еще одно сложенное письмо, развернула его, поднесла к глазам, но, не прочитав и двух-трех строк, уронила его на ковер, где уже лежали другие; она была не в силах продолжать чтение.

Она закрыла лицо руками и на некоторое время задумалась.

В соседней комнате часы пробили одиннадцать раз.

Она отняла руки от лица и прислушалась, шевеля губами и считая удары.

Когда затих одиннадцатый удар, она встала, собрала все письма, перевязала их и спрятала в одном из шкафчиков, а ключ сунула за горшок со стрелицией; потом она подошла к звонку и дернула за шнур резко и нетерпеливо.

Появилась немолодая камеристка.

— Нанон! — обратилась к ней девушка. — Пора! Ступайте к садовой калитке, что выходит на бульвар Инвалидов, и проведите сюда молодого человека — он ожидает у решетки.

Нанон прошла по коридору, спустилась в сад, пересекла наискосок газоны и цветники; отворив калитку, которая выходила на бульвар Инвалидов, она выглянула и поискала взглядом того, кого надо было провести к госпоже.

Петрус стоял от нее всего в трех шагах, но она его не видела, потому что он прислонился к толстому вязу и оттуда жадно наблюдал за окнами Регины.

Странное дело! Павильон, в котором жила девушка, не был освещен; дом, стоявший напротив ее павильона, тоже; весь особняк будто погрузился в траур.

Единственное окно светилось лишь в студии Регины; слабый свет в нем напоминал дрожащий отблеск лампады в склепе.

Что же произошло? Почему в огромном доме не видно праздничных огней? Почему не гремит музыка бала? Почему такая тишина?

Как и Регина, молодой человек с замиранием отсчитывал удары часов. Вот отворилась калитка, и Петрус увидел камеристку. Он отделился от дерева, к которому был словно прикован, и спросил:

— Вы ищете меня, Нанон?

— Да, господин Петрус, меня прислала…

— …княжна Регина, знаю, — нетерпеливо закончил молодой человек.

— Графиня Рапт, — поправила его Нанон.

Петрус содрогнулся, холодный пот выступил у него на , лбу. Он схватился рукой за дерево, чтобы не упасть.

Услышав слова «графиня Рапт», он решил, что Регина передумала и не примет его. К счастью, Нанон прибавила:

— Следуйте за мной!

Она пропустила Петруса в сад, заперла за ним калитку и повела его к павильону.

Через минуту она уже отворяла дверь студии. Несмотря на полумрак, молодой человек сразу увидел свою Регину или, вернее, как сначала ему показалось, призрак своей возлюбленной.

— Вот господин Петрус, — доложила камеристка, пропуская молодого человека вперед.

Петрус остановился в дверях.

— Хорошо, — проговорила Регина. — Оставьте нас, Нанон, и подождите в передней.

Нанон послушно вышла, а Петрус и Регина остались одни.

Регина жестом пригласила Петруса подойти ближе, но он не двинулся.

— Вы оказали мне честь, написав мне, графиня, — сказал он, особенно подчеркнув последнее слово с безжалостной суровостью влюбленного, потерявшего надежду.

— Да, сударь, — мягко проговорила Регина, понимая, что творится у него в душе. — Да, мне необходимо с вами переговорить.

— Со мной, сударыня? Вы хотите со мной поговорить вечером того дня, когда я едва не умер от горя, узнав о браке, навсегда связавшем вас с человеком, которого я ненавижу больше всех на свете?

Регина печально улыбнулась, и в ее улыбке можно было прочесть:» Думаете, я ненавижу его меньше, чем вы?»

Улыбка не сошла еще с ее губ, когда она проговорила вслух:

— Возьмите табурет Пчелки и садитесь со мной рядом. Подчиняясь ее словам, произнесенным ласково и в то же время твердо, Петрус повиновался.

— Ближе! — приказала девушка. — Еще ближе!.. Вот так. Теперь внимательно посмотрите на меня… Да, именно так.

— О Господи! — прошептал Петрус. — Боже! До чего вы бледны!

Регина покачала головой.

— Я не похожа на счастливую невесту, правда, мой друг? Петрус вздрогнул, словно это обращение острым ножом вонзилось в его грудь.

— Вы страдаете, сударыня? — вымолвил он наконец. Регина усмехнулась, и в выражении ее лица мелькнула невыразимая боль.

— Да, я страдаю, — отвечала она, — ужасно страдаю!

— Что с вами, сударыня?.. Скажите, что с вами… Я шел сюда, чтобы проклясть вас навсегда, а теперь готов пожалеть.

Регина пристально посмотрела на Петруса.

— Вы меня любите? — спросила она. Петрус задрожал и начал было заикаясь:

— Сударыня…

— Я спрашиваю, любите ли вы меня, Петрус, — торжественно повторила она.

— В тот день, когда я впервые вошел в эту студию, а было это три месяца назад, — я уже любил вас, сударыня, — признался Петрус. — Сегодня я люблю вас, как три месяца назад, с той разницей, что, узнав вас ближе, я люблю вас еще неистовей!

— Значит, я не ошиблась, — продолжала Регина, — когда говорила себе, что вы любите меня нежно и глубоко. Женщины никогда не ошибаются на этот счет, друг мой! Но любить нежно и глубоко — это значит всего лишь любить чуть больше, чем любят все остальные. Я же хочу стать для вас чем-то очень важным, священным, почитаемым и дорогим!.. Вот уже два часа, друг мой, как у меня не осталось на свете, кроме вас, ни одного близкого человека, на кого я могла бы положиться, и если вы не любите меня как мужчина — женщину, как брат — сестру, как отец — дочь, то я не знаю, кто мог бы любить меня в этом мире!

— Тот день, когда я вас разлюблю, Регина, — отвечал молодой человек торжественно, — станет моим последним в моей жизни, потому что моя любовь и моя жизнь, питаются от одного источника! Это вы спасли меня от отчаяния, в которое меня ввергла наша эпоха сомнения! Уже склонившись над пропастью — ведь головокружительные глубины ее так притягивают нашу молодежь, — я подумывал о том, что искусство потеряно для моей страны, и вел безрассудный образ жизни молодых людей моего возраста; я отказывался от работы, был готов выбросить в окно кисти и палитру и отречься от силы, дарованной мне Богом, которая, я чувствовал, угасает во мне, умирает либо от чрезмерной активности, либо от вялого смирения!.. Но вот однажды я встретил вас, сударыня, и с этого дня вернулся к жизни, поверил в свое искусство; с этого дня я уверовал в будущее, в счастье, в славу, в любовь, потому что ваш ум и доброта возвышали меня в собственных глазах и открывали передо мной волшебные пути! Не спрашивайте же, сударыня, люблю ли я вас: я обязан вам не только своей любовью, Регина, но и жизнью!

— Боже меня сохрани когда-нибудь в вас усомниться, друг мой! — отвечала Регина, и лицо ее порозовело от радости и гордости за возлюбленного. — Я так же уверена в вашей любви, как вы можете быть уверены в моей!

— В вашей любви?.. Я?! — вскричал молодой человек.

— Да, Петрус, — сдержанно продолжала Регина. — И я не думаю, что сообщу вам нечто новое, если скажу, что люблю вас; поверьте, я вас расспрашивала не затем, чтобы вырвать у вас клятву: ее — я это знала — вы давно уже принесли мне в глубине души, но чтобы услышать несколько слов любви, так нужных мне именно сегодня, клянусь вам!

Петрус соскользнул с табурета, опустился на колени и склонил голову не перед любимой женщиной, но перед обожаемой святыней.

— Послушайте, сударыня, — отвечал он. — Я не просто вас люблю, я вас чту, уважаю, вы для меня выше всех на земле!

— Благодарю вас, друг мой! — отозвалась Регина, подавая Петрусу руку.

— Однако согласитесь: чтобы так вас любить, — продолжал молодой человек, — нужно быть безумцем!

— Почему, Петрус?

— Потому что вы не доверяете мне в той же степени, в какой я доверяю вам!

Регина печально улыбнулась.

— Я скрыла от вас свой брак, — сказала она. Петрус только вздохнул в ответ.

— Увы, — продолжала Регина, — я бы и от себя самой хотела его скрыть. Я не переставала надеяться, что произойдет какое-нибудь непредвиденное несчастье, какое-нибудь событие, на которое обыкновенно рассчитывают отчаявшиеся люди, и расстроит этот брак. Тогда, бледная и дрожащая, как путник, только что избежавший смертельной опасности, я сказала бы вам:» Друг! Взгляните, как я бледна, как трепещу! Я чуть не потеряла вас; нас только что едва не разлучили навсегда! Вот же я! Успокойтесь! Ничто мне больше не угрожает, и я ваша, только ваша!» Все сложилось совсем не так: дни шли за днями, но так и не произошло ничего непредвиденного, никакой спасительной катастрофы! Часы шли за часами, минуты — за минутами, секунды — за секундами, и вот роковой миг настал, как настает он для осужденного на смерть: кассационная жалоба отклонена, прошение о помиловании отклонено… священник… палач!

— Регина! Регина! Зачем я здесь?.. Почему вы меня вызвали?

— Скоро узнаете.

Петрус поискал взглядом часы; в это мгновение те, что висели в соседней комнате, прозвонили один раз.

— Говорите скорее, сударыня, — настаивал Петрус, — ведь, по всей вероятности, я не смогу оставаться здесь долго.

— Откуда вы знаете, Петрус? И зачем отвечаете на мои жалобы горькими словами?

— Да вы же замужняя дама, и не далее как с сегодняшнего дня?! Ваш муж находится в этом же доме, сейчас половина двенадцатого…

— Послушайте, Петрус! — продолжала Регина. — Вы великодушны, вы истинный сын благородной земли, словно родились и жили не в нашу эпоху. Вы храбры и чистосердечны, возвышенны и преданны, как средневековый рыцарь, готовый уйти в Святую землю на смерть; ваша прямота не допускает лукавства, ваша верность не приемлет лжи; вы неспособны причинить зло, если только вас не ослепит страсть, и верите только в добро. Реальный мир, в котором живу я, мой друг, создан совсем иначе, чем тот воображаемый, в котором живете вы; то, что в моем мире всем представляется делом обыкновенным, вам покажется недостойным; то, что для нас естественно, у вас вызвало бы ненависть… Вот почему я хотела поведать вам сегодня о своем горе; вот почему я ждала сегодняшнего вечера, чтобы заставить вас присутствовать при разоблачении преступления.

— Преступления?! — прошептал Петрус. — Что вы хотите этим сказать?

— Да, Петрус, преступления…

— Значит, мои подозрения оправдываются?.. — пробормотал молодой человек.

— А что за подозрения? Скажите, мой друг!

— Прежде всего, сударыня, я подозреваю, что вас выдали замуж против вашей воли, что от вашего брака зависели честь или состояние одного из членов вашей семьи. Наконец, я полагаю, что вы жертва одной из ужасных спекуляций, дозволенных законом, потому что они непостижимым образом укрыты под хранящей тайну крышей семьи… Я близок к истине, не правда ли?

— Да, — мрачно согласилась Регина. — Да, Петрус, все так!

— Ну что ж, Регина, я к вашим услугам, — продолжал Петрус, сжимая руки девушки. — Вы, очевидно, нуждаетесь во мне? Вам нужны сердце и рука брата, и вы избрали меня как преданного защитника? Вы правильно поступили, и я вам за это очень признателен! А теперь, возлюбленная сестра, говорите все, что хотели мне сказать… Говорите, я слушаю вас, преклонив колени!

В эту минуту дверь студии внезапно распахнулась и камеристка, принявшая Регину на руки девятнадцать лет назад, появилась на пороге.

Петрус хотел было подняться и снова сесть на табурет, но Регина удержала его, положив руку ему на плечо.

— Нет, оставайтесь так, — приказала она. Обернувшись к Нанон, она спросила:

— Что там такое, дорогая моя?

— Простите, что я вошла без стука, сударыня, — отвечала Нанон, — но господин Рапт…

— Он уже здесь? — спросила Регина высокомерным тоном.

— Нет еще, но он прислал своего камердинера спросить, готова ли госпожа графиня принять графа.

— Он так и сказал: «госпожа графиня»?

— Я повторяю слова Батиста.

— Хорошо, Нанон, я его приму через пять минут.

— Но господин… — указывая на Петруса, начала было Нанон.

— Господин Петрус останется здесь, Нанон, — отвечала Регина.

— Боже мой! — пробормотал художник.

— Господин?.. — переспросила Нанон.

— Ступай передай ответ господину Рапту и ни о чем не тревожься, милая моя Нанон, я знаю, что делаю.

Нанон вышла.

— Прошу прощения, сударыня! — вскричал Петрус, стремительно поднимаясь, как только за камеристкой закрылась дверь. — Но ваш муж…

— … не должен вас видеть и не увидит вас здесь.

Она подошла к двери и заперла ее на задвижку, чтобы граф Рапт не смог войти без стука.

— А как же я?..

— Вы должны видеть и слышать все, что здесь произойдет, чтобы могли когда-нибудь засвидетельствовать, как прошла брачная ночь графа и графини Рапт.

— Знаете, Регина, мне кажется, я теряю рассудок, — признался Петрус, — я ничего не понимаю и даже не догадываюсь, что у вас на уме.

— Друг мой! — сказала Регина. — Положитесь на меня, так же как я полагаюсь на вашу верность. Ступайте в мой будуар, там я держу свои любимые цветы.

Молодой человек замер в нерешительности.

— Входите же! — продолжала настаивать Регина. — Мрак, которым покрыты мои слова, тайна, которой будет окутана моя будущая жизнь, невыносимая недосказанность, которая будет сопровождать нас, если вы не узнаете хотя бы часть моей ужасной тайны, — все вынуждает меня к тому, что я сейчас делаю… О, какую страшную историю предстоит вам узнать, Петрус! Но не судите преждевременно, друг мой; не выносите окончательного приговора, пока не услышите всего сами; не презирайте, прежде чем не оцените!

— Нет, Регина, нет, я не хочу ничего слышать! Нет, я вам верю, я вас люблю, я вас чту… Нет, я не пойду в будуар!

— Так надо, друг мой! И, кроме того, уже слишком поздно: если вы сейчас отсюда выйдете, вы столкнетесь с ним. Я не буду оправдана в ваших глазах и вызову его подозрения.

— Вы так хотите, Регина?

— Умоляю вас сделать это, Петрус, и даже требую!

— Пусть свершится ваша воля, прекрасная мадонна, любимая королева!

— Спасибо, друг мой! — протянула ему руку Регина. — Теперь ступайте в мою малую оранжерею, Петрус: она знает все мои сокровенные мысли, ей ли не узнать вас? Это моя благоухающая исповедальня!

И Регина приподняла гобелен.

— Садитесь вот здесь, среди моих камелий, рядом со входом, чтобы все слышать. Это мое любимое место, когда я хочу помечтать. Камелии, прекрасные и в то же время скромные цветы Японии, не любят яркого света. Я бы хотела родиться, жить и умереть, как они! Я слышу шаги. Входите, друг мой. Слушайте и простите тому, кто много выстрадал!

Петрус больше не сопротивлялся: он вошел в малую оранжерею, и Регина опустила за ним портьеру.

В это мгновение за дверью раздались шаги; немного поколебавшись, пришедший постучал. Потом прозвучал голос графа Рапта:

— Можно войти, сударыня?

Регина смертельно побледнела; на лбу у нее выступила испарина.

Она отерла лицо тонким батистовым платком, собралась с духом, твердым шагом направилась к двери и отперла ее.

— Входите, отец! — громко проговорила она.