Техногуманизм стоит перед лицом еще одной очень серьезной угрозы. Подобно всем гуманистическим религиям, он обожествляет человеческую волю, считая ее гвоздем, на котором висит Вселенная. Техногуманизм предполагает, что выбирать, какие ментальные способности развивать, тем самым определяя очертания наших будущих умов, будут наши желания. Но что случится, если в результате технического прогресса станет возможно изменять и формировать сами эти желания?

Гуманизм всегда подчеркивал, что распознать нашу подлинную волю непросто. Когда мы пытаемся прислушиваться к себе, то бываем оглушены какофонией спорящих голосов. Иногда мы не хотим услышать свой подлинный голос, так как опасаемся, что он раскроет нежелательные секреты и задаст неудобные вопросы. Многие люди старательно избегают заглядывать в себя поглубже. Успешная женщина-адвокат, озабоченная карьерой, заглушает свой внутренний голос, нашептывающий ей: сделай перерыв и роди ребенка. Совестливый солдат бежит от жутких воспоминаний о совершенных им зверствах. Женщина, запутавшаяся в силках неудачного брака, боится потерять материальное положение, которое обеспечивает супруг… Гуманизм не считает, что у такого рода проблем есть очевидное общее для всех решение. Но гуманизм требует, чтобы мы набрались мужества, прислушались к мнениям изнутри, даже если они нас пугают, вычленили свой подлинный голос и последовали его советам, невзирая на трудности.

У технического прогресса совершенно иная программа. Он не собирается слушаться внутренних голосов. Он собирается их контролировать. Когда мы разберемся в биохимической системе, порождающей все эти голоса, у нас появится возможность двигать рычажками, прибавляя громкость тут и убавляя там, и делать жизнь намного легче и комфортабельнее. Растерянная адвокат получит риталин, виноватый солдат – прозак, а несчастливая жена – ципралекс. И это только начало.

Гуманистов такой подход приводит в ужас, но давайте не будем судить скоро. Гуманистические рекомендации слушать себя погубили не одну жизнь, между тем как правильная доза правильного лекарства принесла огромную пользу здоровью и отношениям миллионов. Чтобы действительно услышать себя, некоторые люди должны сначала уменьшить громкость внутренних криков и обвинений. Согласно современной психиатрии, многие «внутренние голоса» и «подлинные желания» – не что иное, как продукт биохимических дисбалансов и нервных заболеваний. Люди, страдающие клинической депрессией, то и дело прерывают успешные карьеры и здоровые отношения, так как из-за какого-то биохимического сбоя видят все сквозь темные очки. Может, вместо того чтобы прислушиваться к таким вредным внутренним голосам, было бы целесообразно их заглушить. Когда благодаря чудо-шлему в голове Салли Эди воцарилось затишье, она не только стала заправской снайпершей, но и почувствовала себя намного лучше.

У каждого из нас может быть свой личный взгляд на этот счет. Однако очевидно, что с исторической точки зрения происходит нечто очень значительное. Гуманистическая директива номер один – «Слушай себя!» – больше не самоочевидна. Учась прибавлять и убавлять наш внутренний звук, мы отказываемся от веры в какую-либо подлинность, потому что уже не ясно, чья рука двигает рычажком. Казалось бы, это хорошая идея – заглушить раздражающий гвалт, от которого пухнет голова, чтобы наконец-то услышать свое глубинное подлинное «я». Но если не существует подлинного «я», то как решить, какие голоса глушить, а какие усиливать?

Согласно гуманизму, лишь человеческие желания наполняют мир смыслом. Но если бы нам было дано выбирать желания, на чем мы могли бы основывать этот выбор? Представьте, что в самом начале «Ромео и Джульетты» юный Ромео решал бы, в кого влюбиться. И что даже приняв решение, он в любую минуту мог бы передумать и сделать другой выбор. Что бы это был за сюжет? А вот именно тот, что пытается предложить нам технический прогресс. Если наши желания станут для нас некомфортны, технология обещает выручить нас. Если гвоздь, на котором висит Вселенная, вбит в проблемном месте, технология вытащит его и вобьет в другом месте. Только в каком? Если бы я имел возможность вбить гвоздь абсолютно в любом месте в космосе, то куда бы я его вбил и почему именно туда, а не куда-то еще?

Гуманистические трагедии разыгрываются тогда, когда у людей возникают некомфортные желания. Например, когда Ромео из дома Монтекки влюбляется в Джульетту из рода Капулетти – это верх некомфортности, потому что Монтек-ки и Капулетти заклятые враги. Технический способ предупреждения подобных трагедий – навеки избавить нас от некомфортных желаний. Какой боли и скорби можно было бы избежать, если вместо яда Ромео и Джульетта приняли бы таблетку или надели шлем – и их любовь была бы перенаправлена на других.

Здесь техногуманизм встречается с неразрешимым противоречием. Он считает человеческую волю самым важным, что есть во Вселенной, и потому побуждает человечество развивать технологии, способные контролировать и трансформировать волю. Ведь очень соблазнительно получить контроль над самым важным, что есть во Вселенной. Но случись нам когда-нибудь добиться такого контроля, техногуманизм не будет знать, что с ним делать, так как священная суть человека превратится тогда в очередной дизайнерский продукт. Мы никогда не сможем пользоваться такими технологиями, пока верим, что высшие источники права и смысла – человеческая воля и человеческое переживание.

Поэтому другая, более смелая технорелигия стремится окончательно отсечь пуповину гуманизма. Она предвидит мир, который не будет вращаться вокруг желаний и переживаний тех или иных человекоподобных существ. Что же может заменить желания и переживания в качестве источника всего смысла и права? Если говорить о сегодняшнем дне, то пока в приемной истории ожидает собеседования лишь один кандидат. Этот кандидат – информация. Самой интересной новой религией является датаизм[261]. Он не чтит ни богов, ни людей. Он поклоняется данным.

Религия данных

Датаизм провозглашает, что Вселенная состоит из потоков данных и что ценность всякого явления или сущности определяется их вкладом в обработку данных[262]. Вы можете счесть это мнением группы эксцентричных оригиналов, но на самом деле это представление уже преобладает в научном истеблишменте. Датаизм родился от взрывного слияния двух научных приливных волн. С одной стороны, через 150 лет после публикации Чарльзом Дарвином «Происхождения видов» естественные науки стали смотреть на организмы как на биохимические алгоритмы. С другой – одновременно, через восемь десятилетий после того, как Алан Тьюринг сформулировал идею машины Тьюринга, компьютерные специалисты научились разрабатывать все более сложные электронные алгоритмы. Датаизм соединяет то и другое, указывая, что биохимические и электронные алгоритмы подчинены одним и тем же математическим законам. Таким образом датаизм разрушает барьер между животными и машинами и предрекает, что электронные алгоритмы в конце концов расшифруют и превзойдут биохимические алгоритмы.

Политикам, бизнесменам и рядовым потребителям да-таизм предлагает революционные технологии и огромные новые возможности. Ученым и интеллектуалам он обещает ускользавший от нас веками научный Святой Грааль – единую универсальную теорию для всех дисциплин, начиная с музыковедения через экономику и заканчивая биологией. Согласно датаизму, Пятая симфония Бетховена, пузырь на фондовом рынке и вирус гриппа – три разновидности потока данных. Их можно проанализировать при помощи одних и тех же базовых понятий и инструментов. Идея, конечно, исключительно привлекательная. Она дает всем ученым общий язык, наводит мосты через академические разногласия и легко проводит открытия через междисциплинарные границы. Музыковеды, экономисты и микробиологи наконец смогут понять друг друга.

По ходу датаизм переворачивает традиционную пирамиду обучения. До недавних пор на данные смотрели лишь как на первое звено в длинной цепочке интеллектуальной деятельности. Человеку надо было превращать данные в информацию, информацию в знания, а знания в мудрость. Но дата-исты считают, что люди больше не в состоянии справляться с огромными потоками данных, поэтому не могут превращать данные в информацию и уж тем более в знания или мудрость. Поэтому обработка данных должна быть доверена электронным алгоритмам, намного более мощным, чем человеческий мозг. На практике это означает, что датаисты скептически относятся к человеческим знаниям и мудрости и предпочитают полагаться на Большие данные и компьютерные алгоритмы.

Датаизм крепко-накрепко укоренен в породивших его дисциплинах: информатике и биологии. Причем более важной из двух является биология. Именно принятие датаизма биологией превратило частное открытие в компьютерных науках в сокрушительный катаклизм, способный полностью изменить саму природу жизни. Вы можете не соглашаться с идеей, что организмы являются алгоритмами и что жирафы, помидоры и люди – это способы обработки данных, просто разные. Но вам следует знать, что такова современная научная догма и сейчас она меняет наш мир до неузнаваемости.

Системами обработки данных считаются сегодня не только отдельные организмы, но и целые сообщества, такие как пчелиные семьи, колонии бактерий, леса и человеческие города. Экономисты все чаще смотрят на экономику как на систему обработки данных. Обыватели верят, что экономика – это выращивающие зерно фермеры, шьющие одежду работницы фабрик и покупающие хлеб и рубашки потребители. Специалисты же видят в экономике механизм сбора данных о потребностях и возможностях формирования из этих данных решений.

В соответствии с этим взглядом рыночный капитализм и государственный коммунизм – это не конкурирующие идеологии, этические убеждения или политические институты. По сути своей это конкурирующие системы обработки данных. Капитализм пользуется распределенной обработкой, в то время как коммунизм делает ставку на централизованную. Капитализм обрабатывает данные, связывая всех производителей и потребителей напрямую и позволяя им свободно обмениваться информацией и принимать независимые решения. Как устанавливается цена на хлеб при свободном рынке? Каждый булочник волен выпекать столько хлеба, сколько захочет, и запрашивать за него такую цену, какую захочет. Потребители же вольны покупать столько хлеба, сколько им по карману, или идти к другому булочнику. Нет ничего незаконного в том, чтобы установить цену в тысячу долларов за багет, только вряд ли на него найдется покупатель.

В более широком плане, если инвесторы уловят тенденцию к повышению спроса на хлеб, они станут приобретать доли в биотехнических фирмах, занимающихся генетическим конструированием высокоурожайных штаммов пшеницы. Приток капитала позволит фирмам ускорить исследовательские работы и быстрее добиться увеличения урожайности.

Даже если один биотехнический гигант выберет неверную стратегию и зайдет в тупик, его более удачливые соперники наверняка достигнут желаемого. Таким образом капитализм распределяет функцию анализа данных и принятия решений между многими независимыми, но связанными между собой процессорами. Как объяснил австрийский гуру экономики Фридрих Хайек: «В системе, где знание нужных фактов рассредоточено между многими, координацию разрозненных действий разных людей могут осуществлять цены»[263].

С этой точки зрения, фондовая биржа – самая быстрая и самая эффективная система обработки данных из до сих пор созданных человечеством. Участвовать может каждый – если не лично, то через свои банки или пенсионные фонды. Мировой экономикой управляет фондовая биржа. Она принимает в расчет все, что происходит на планете, и даже за ее пределами. Цены реагируют на успешные научные эксперименты, политические скандалы, извержения вулканов и даже на всплески солнечной активности. Чтобы система работала эффективно, необходимо как можно более свободное распространение как можно большего объема информации. Когда миллионы людей по всему миру имеют доступ ко всей значимой информации, они устанавливают самую точную цену на нефть, на акции Hyundai и на шведские государственные облигации, покупая и продавая их. Было подсчитано, что пятнадцати минут биржевых торгов достаточно, чтобы оценить влияние заголовка передовицы Te New York Times на котировки большинства акций[264].

Руководители компартий СССР и ГДР в Берлине, 1971: централизованная обработка данных

Соображения, связанные с обработкой данных, объясняют и причину, по которой капиталисты ратуют за низкие налоги. Высокие налоги означают, что солидная часть всего доступного капитала сосредоточивается в одном месте – в сундуках государства – и, следовательно, возрастает число решений, принимаемых одним-единственным процессором, а именно государством. Это создает излишне централизованную систему обработки данных. В крайних случаях, когда налоги чрезмерно велики, в казну уходит почти весь капитал, и тогда правительство самолично заказывает всю музыку. Оно диктует цены на хлеб, выделяет места под пекарни, дает деньги на научно-исследовательские программы. При свободном рынке, если один процессор принимает неверное решение, другие тут же вносят корректировки в свои решения. Но когда почти все решения принимает один процессор, его ошибки могут привести к катастрофе.

Торги на фондовой бирже в Сан-Паулу: распределенная обработка данных

Такой крайний случай, когда все данные обрабатываются и все решения принимаются одним центральным процессором, называется коммунизм. В коммунистической экономике каждый человек, предположительно, трудится в меру своих способностей и получает по своим потребностям. Иными словами, государство забирает сто процентов вашего дохода, определяет, какие у вас нужды, и затем удовлетворяет их. Хотя ни одна страна так и не реализовала этот план в чистом виде, Советский Союз и его сателлиты были к этому довольно близки. Они отвергли принцип распределенной обработки данных и перешли на модель централизованной обработки. Вся информация с просторов Советского Союза стекалась в Москву, где принимались все важные решения. Производители и потребители не могли общаться напрямую и обязаны были подчиняться правительственным указам.

Например, Министерство торговли СССР определяло, что цена одного батона во всех булочных должна быть ровно 13 копеек, что конкретный колхоз в Одесской области должен переключиться с выращивания пшеницы на разведение кур, а московский хлебозавод № 7 – выпекать 350 тысяч булок в день и ни булкой меньше. Тем временем советская Академия наук требовала от всех биотехнических лабораторий применения теорий Трофима Лысенко – печально известного президента сельскохозяйственной академии. Лысенко отвергал доминирующие генетические теории своего времени. Он утверждал, что черты, приобретенные организмом в течение жизни, передаются по наследству. Эта идея противоречила основам дарвинизма, но прекрасно согласовывалась с принципами коммунистического воспитания. Она подразумевала, что, если вы приучите проростки пшеницы к холоду, они дадут морозоустойчивое потомство. Поэтому Лысенко отсылал миллиарды контрреволюционных проростков на перевоспитание в Сибирь – и Советскому Союзу вскоре пришлось импортировать зерно из Соединенных Штатов[265].

Капитализм одержал верх над коммунизмом не потому, что он более этичен, и не потому, что свобода личности священна или что коммунисты прогневили Бога своим язычеством. Капитализм выиграл холодную войну потому, что распределенная обработка данных работает лучше, чем централизованная, по крайней мере в периоды ускорения технологических изменений. Центральный комитет Коммунистической партии просто не поспевал за быстро меняющимся миром конца XX столетия. Если все данные аккумулируются в одном секретном бункере и все важные решения принимаются группой престарелых аппаратчиков, результатом может быть множество атомных бомб, но не Apple или Wikipedia .

Существует история (возможно, выдуманная, как большинство хороших историй), что, когда Михаил Горбачев попытался оживить умирающую советскую экономику, он послал в Лондон одного из своих советников, чтобы тот разузнал, в чем суть тэтчеризма и как на самом деле функционирует капиталистическая система. Хозяева устроили своему советскому гостю экскурсию по Сити, по Лондонской фондовой бирже и по Лондонской школе экономики, где он подолгу беседовал с директорами банков, предпринимателями и профессорами. В конце концов советский эксперт взорвался: «Минуточку, господа. Отвлекитесь, пожалуйста, от всех этих сложных экономических теорий. Мы целый день ездили по Лондону, и меня сильно озадачила одна вещь. Московская система обеспечения хлебом создана нашими лучшими специалистами, и все же у нас в каждой булочной длиннющая очередь. Здесь в Лондоне живут миллионы, но ни в одном из магазинов и супермаркетов я не видел очереди за хлебом. Пожалуйста, познакомьте меня с человеком, который отвечает за снабжение Лондона хлебом. Я должен узнать его секрет». Хозяева почесали затылки и ответили: «Никто не отвечает за снабжение Лондона хлебом».

Таков секрет капиталистического изобилия. Нет никакого центрального процессора, монополизировавшего данные о снабжении Лондона хлебом. Информация свободно курсирует между миллионами потребителей и производителей, пекарей и поставщиков, фермеров и ученых. Рыночные силы определяют цены на хлеб, количество выпекаемых в день буханок и научно-исследовательские приоритеты. Если рыночные силы допустят промах, они очень скоро себя поправят – по крайней мере, так считают капиталисты. Для нас с вами сейчас не важно, верна ли эта капиталистическая теория. Важно то, что она рассматривает экономику с точки зрения обработки данных.

Куда подевалась вся власть?

Политологи тоже все чаще говорят о политических структурах как о системах обработки данных. Аналогично капитализму и коммунизму, демократии и диктатуры являются по существу конкурирующими механизмами сбора и анализа информации. Диктаторские режимы используют централизованные методы, а демократии предпочитают распределенные. В последние десятилетия демократии вырвались вперед, так как в уникальных условиях конца XX века распределенная обработка данных оказалась эффективнее. В иных условиях – например, в Древнем Риме – более действенной была централизованная обработка данных, поэтому Римская республика пала и власть перешла от сената и народных собраний в руки императора-автократа.

Из чего следует, что изменение условий обработки данных в XXI веке может привести к упадку и даже исчезновению демократии. Поскольку объем и скорость потока данных возрастают, такие достопочтенные институты, как выборы, политические партии и парламенты, могут выйти из употребления просто потому, что обрабатывают данные недостаточно эффективно. Эти институты сформировались в эпоху, когда политика развивалась быстрее, чем техника. В XIX и XX веках поступь промышленной революции была достаточно медленной. Политики и избиратели всегда опережали ее хотя бы на шаг и задавали ей направление. Но если политический темп остался почти тем же, каким был в эпоху парового двигателя, то техника переключила скорость с первой на четвертую. Техническая революция сейчас опережает политические процессы, и это приводит к тому, что избиратели и парламентарии начинают терять контроль.

Некоторое представление о том, что нас ждет, дает стремительное восхождение интернета. Сегодня без киберпро-странства немыслима ни наша повседневная жизнь, ни наша экономика, ни наша безопасность. Но выбор между альтернативными веб-дизайнами никогда не происходил на основе демократических политических процедур, даже если затрагивал вопросы традиционно политические: суверенитет, границы, неприкосновенность частной жизни, безопасность. Вы когда-нибудь голосовали за ту или иную форму организации киберпространства? Ясно, что нет. Все решения принимаются веб-дизайнерами вдали от всеобщего внимания. Это означает, что в наши дни интернет является свободной и неподвластной законам зоной, которая подрывает государственный суверенитет, игнорирует границы, упраздняет неприкосновенность частной жизни и представляет, пожалуй, самую серьезную угрозу глобальной безопасности. Если еще десятилетие назад он был мало заметен, то сегодня истеричные чиновники уже предсказывают неизбежное «кибернетическое 11 сентября».

Правительства и общественные организации ведут интенсивные дебаты о переустройстве интернета, однако изменить сложившуюся систему уже очень непросто. Кроме того, к тому времени, как громоздкая государственная бюрократия придумает способ регулировать киберпространст-во, интернет уже претерпит множество метаморфоз. Госчерепаха не может поспеть за технозайцем. Она перегружена данными. Американское агентство национальной безопасности может прослушивать каждое наше слово, но, судя по множественным провалам американской внешней политики, никто в Вашингтоне не понимает, что делать со всеми этими данными. Государства еще никогда в истории не знали так много о том, что происходит в мире, – но редко какая империя действовала так нескладно, как современные Соединенные Штаты. Они похожи на игрока в покер, который знает все карты на руках у соперника, но умудряется проигрывать партию за партией.

В ближайшие десятилетия нам, очевидно, предстоит стать свидетелями не одной подобной революции – когда технологии будут одерживать верх над политикой. Искусственный интеллект и биотехнологии могут очень скоро перестроить наше общество и экономику, а также наши умы и тела, хотя сегодня их влияние пока еще трудноразличимо. Дело в том, что нынешние демократические структуры не умеют собирать и обрабатывать значимые данные достаточно быстро, а масса избирателей не ориентируется в биологии и кибернетике достаточно хорошо для того, чтобы сформировать более или менее адекватное мнение. Поэтому традиционная демократическая политика теряет контроль над происходящим и бессильна представить нам осмысленное видение будущего.

Рядовые избиратели начинают чувствовать, что демократические механизмы больше не наделяют их полномочиями. Мир вокруг меняется, а они не понимают как и почему. Власть уплывает от них, но им неясно куда. Британским избирателям кажется, что власть ушла в Евросоюз, поэтому они голосуют за Брекзит. Американские избиратели полагают, что всю власть захватил истеблишмент, поэтому поддерживают несистемных кандидатов типа Берни Сандерса и Дональда Трампа. Печальной правдой является то, что никто не знает, куда подевалась власть. И ее не вернет рядовым избирателям ни выход Британии из Евросоюза, ни неординарное президентство Дональда Трампа.

Это не значит, что мы вернемся к диктатурам в стиле XX века. Авторитарные режимы, судя по всему, так же ошеломлены темпами технологического развития и скоростью и объемом информационного потока. В XX веке диктаторы имели грандиозные планы на будущее. И коммунисты, и фашисты стремились до основания разрушить старый мир и построить на его месте новый. Как бы вы ни относились к Ленину, Гитлеру или Мао, в отстутствии видения будущего их не упрекнешь. Сегодня у лидеров, казалось бы, есть возможность преследовать еще более грандиозные цели. Идеологи прошлого пытались создать новое общество и нового человека при помощи паровых двигателей и пишущих машинок. Сегодняшние пророки могут рассчитывать на биотехнологии и суперкомпьютеры.

В научно-фантастических фильмах безжалостные политики быстро прибирают к рукам новые технологии, ставя их на службу тому или иному маниакальному политическому идеалу. Однако в начале XXI века реальные политики из плоти и крови, даже в таких авторитарных странах, как Россия, Иран или Северная Корея, ничуть не похожи на свои киношные образы. Они не замышляют никакого дивного нового мира. Ким Чен Ын и Али Хаменеи мечтают об атомных бомбах и баллистических ракетах. Амбиции Путина, похоже, сводятся к возрождению советского блока или даже старой царской империи. В США параноики-республиканцы обозвали Барака Обаму бесчеловечным тираном, стремившимся подорвать основы американского общества, – а он за два срока своего президентства всего-то и сделал, что провел незначительную реформу системы здравоохранения. Создание новых людей и новых миров никак не входило в его программу.

Именно из-за стремительного развития технологий и своей растерянности по поводу неспособности быстро обрабатывать данные современные политики мыслят не в пример более узко, чем их предшественники сотню лет назад. Поэтому политика XXI века лишена масштабных прозрений. Правительство стало просто администрацией. Оно управляет страной, но уже не ведет ее за собой. Оно обеспечивает своевременную выплату зарплаты учителям и бесперебойное функционирование систем канализации, но не имеет никакого представления о том, где страна будет через двадцать лет.

До определенной степени это хорошо. Учитывая, что некоторые политические прожекты прошлого века привели нас к Освенциму, Хиросиме и Большому скачку, может, оно и безопаснее находиться в руках мелко мыслящих бюрократов. Союз богоподобной техники с политической мегаломанией – рецепт катастрофы. Многие неолиберальные экономисты и политологи утверждают, что самым лучшим было бы доверить решение всех важных вопросов рынку. Тем самым предоставив политикам прекрасное оправдание для бездействия и невежества, которые истолковываются как мудрость. Политикам удобно верить, что причина того, что они не понимают мир, – то, что им и не нужно его понимать.

У союза богоподобной техники с близорукой политикой тоже есть минус. Отсутствие визионерства – не всегда благо, и не всякий визионерский проект обязательно плох. В XX веке чудовищный нацистский проект рухнул не сам по себе. Он был побежден двумя равновеликими проектами – социалистическим и либеральным. Вверять наше будущее рыночным силам опасно, потому что они действуют в интересах рынка, а не в интересах человечества или планеты. Силы рынка слепы и невидимы и, будучи предоставлены сами себе, могут упустить угрозу глобального потепления или опасный потенциал искусственного интеллекта.

Некоторые верят, что ответственные и управляющие ходом событий все-таки есть. Не политики-демократы и не правители-автократы, а узкий, тесный, замкнутый круг миллиардеров тайно правит миром. Но подобные конспироло-гические теории никогда не оправдываются, потому что недооценивают сложность системы. Несколько миллиардеров, покуривающих сигары и попивающих скотч в каком-нибудь мужском клубе, едва ли способны понимать все, что происходит на планете, не говоря о том, чтобы все контролировать. Безжалостные миллиардеры и небольшие группы влияния процветают в нашем хаотичном мире не потому, что «читают карту» лучше других, а потому, что у них очень узкие задачи. В условиях хаоса туннельное зрение имеет свои преимущества, и власть миллиардеров прямо пропорциональна их целям. Когда богатейшие магнаты хотят заработать очередной миллиард, они легко находят в системе нужные рычаги. Но если у них вдруг возникнет идея сократить глобальное неравенство или остановить глобальное потепление, то даже им это будет не по силам. Потому что система слишком сложна. Но вакуум власти редко длится долго. Если в XXI веке традиционные политические структуры больше не смогут обрабатывать данные достаточно быстро, чтобы создавать осмысленные перспективы, то их место неизбежно займут новые, более эффективные структуры. Эти новые структуры могут сильно отличаться от всех прежних политических институтов, демократических или авторитарных. Неясно одно: кто построит и будет контролировать эти структуры? Если человечество не будет справляться, оно может предложить попробовать кому-то другому.

История вкратце

С точки зрения датаистов, весь род человеческий можно интерпретировать как систему обработки данных, где каждый человек – ее микропроцессор. Если так, то историю можно воспринимать как процесс повышения эффективности этой системы четырьмя основными способами:

1. Увеличение числа процессоров. Город со стотысячным населением обладает большей вычислительной мощностью, чем деревня с тысячью жителями.

2. Увеличение разнообразия процессоров. Разные процессоры могут применять разные методы подсчета и анализа данных. Использование нескольких видов процессоров в одной системе может повысить ее динамичность и креативность. В разговоре крестьянина, священника и врача могут родиться новые идеи, которые никогда не возникнут при общении трех охотников-собирателей.

3. Увеличение числа связей между процессорами. Нет смысла наращивать количество и разнообразие процессоров, если они будут слабо связаны между собой. В десяти городах, объединенных торговой сетью, наверняка появится намного больше экономических, технологических и социальных новшеств, чем в десяти изолированных городах.

4. Увеличение свободы движения по существующим каналам связи. Соединение процессоров бесполезно без наличия свободного обмена данными между ними. От наличия дорог между десятью городами вряд ли будет толк, если тиран-параноик запретит купцам и путешественникам ездить, куда они захотят.

Эти четыре способа часто входят в противоречие. Чем многочисленнее и разнообразнее процессоры, тем труднее установить между ними свободную связь. Поэтому формирование человеческой системы обработки данных прошло четыре основные стадии, каждая из которых характеризовалась опорой на свой способ.

Первая стадия началась с когнитивной революции, позволившей соединить массы представителей вида Homo Sapiens в единую сеть обработки данных. Это дало Человеку Разумному решающее преимущество перед всеми другими видами людей и животных. Если число неандертальцев, шимпанзе и слонов, которых можно соединить в единую сеть, строго ограничено, то для сапиенсов таких границ нет.

Наши разумные предки воспользовались своим преимуществом в обработке данных, чтобы захватить мир. Однако, разбредясь по разным землям и климатическим поясам, они разобщились и претерпели разные культурные трансформации. Результатом стало колоссальное разнообразие человеческих культур с уникальными жизненными укладами, моделями поведения и мировоззрениями. То есть на первом этапе истории произошло увеличение числа и разнообразия человеческих процессоров в ущерб связям между ними: 20 тысяч лет назад людей было значительно больше, чем 70 тысяч лет назад, и в Европе они обрабатывали информацию по-другому, чем в Китае. При этом связи между жителями Китая и Европы отсутствовали, и невозможно было представить, что когда-то все народы станут звеньями единой сети обработки данных.

Вторая стадия началась с аграрной революции и продолжалась до изобретения письменности и денег около пяти тысяч лет назад. Развитие сельского хозяйства привело к демографическому росту, так что число человеческих процессоров резко возросло. Одновременно сельское хозяйство способствовало образованию более крупных поселений и созданию тем самым плотных локальных сетей с небывалой концентрацией процессоров. Вдобавок у разных сетей появились новые стимулы и возможности торговать и общаться друг с другом. Тем не менее на этом втором этапе продолжали доминировать центробежные силы. Без письменности и денег люди не могли создавать города, царства и империи. Человечество по-прежнему было разделено на бесконечное множество племен, каждое из которых жило в своем отдельном мире. Об объединении человечества никто даже не мечтал.

Третья стадия началась пять тысяч лет назад с изобретения письменности и денег и продолжалась до начала научной революции. Благодаря письменности и деньгам гравитационное поле человеческого взаимодействия наконец возобладало над центробежными силами. Разрозненные группы людей объединились и слились, построив города и царства. Политические и торговые связи между городами и царствами укрепились. По крайней мере с первого тысячелетия до н. э. – то есть с возникновения монетопечатания, империй и универсальных религий – люди стали осознанно мечтать о том, чтобы охватить единой сетью всю землю.

Эта мечта реализовалась на четвертой, последней стадии истории, которая началась около 1492 года. Исследователи, завоеватели и купцы были теми, кто протянул первые тонкие нити вокруг земного шара. В дальнейшем эти нити становились крепче и многочисленнее и наконец превратились в сеть асфальтовых и железных дорог XXI века. Еще важнее то, что движение информации по этой глобальной сети становилось все более свободным. Когда Колумб только подключил европейскую сеть к американской, каждый год океан преодолевал незначительный объем информации, просеянной через сито культурных предрассудков, строгой цензуры и политических преследований. Но с течением лет свободный рынок, научное сообщество, верховенство закона и распространение демократии помогли смести барьеры. Мы представляем себе, будто демократия и свободный рынок победили потому, что они «хорошие». На самом деле они победили потому, что улучшили глобальную систему обработки данных.

Таким образом, в последние 70 тысяч лет человечество сначала рассредоточилось, потом разделилось на четко различающиеся группы, которые в конце концов воссоединились. Однако процесс объединения не вернул нас к истокам. Когда различные человеческие группы слились в одной глобальной деревне, каждая принесла с собой свое уникальное мышление, инструменты и обычаи. Наши современные кладовые наполнены зерном с Ближнего Востока, картофелем из Анд, сахаром из Новой Гвинеи и кофе из Эфиопии. Также и наши язык, религия, музыка и политика изобилуют «фамильными ценностями» со всей планеты[266].

Если человечество и впрямь является единой системой обработки данных, то каков ее конечный продукт? Датаисты скажут, что таковым станет новая, еще более эффективная система обработки данных под названием Интернет Всех Вещей. Как только эта миссия человечества будет выполнена, Homo Sapiens исчезнет.