Прошло два месяца. Осень уже начинала простирать свое золотое покрывало на леса и поля, и толстый ковер мертвых листьев заглушал стук колес экипажа, в котором барон Гермелинфельд в один серый октябрьский день мчался по дороге из Франкфурта в Эбербах. Если бы не щелканье бича и не звон бубенчиков, то экипаж двигался бы безмолвный, словно летящая ласточка.

Мрачный и озабоченный барон, сидевший в глубине своей кареты и склонивший голову на руку, рассеянно смотрел на деревья и кустарники, окаймлявшие дорогу. Вдруг он увидел на вершине скалистого холма человеческую фигуру, которая при виде его кареты помчалась вниз, как стрела, и почти свалилась под ноги коням с криком:

— Остановитесь! Остановитесь!

Несмотря на разительную перемену в чертах лица, барон сейчас же узнал Гретхен. Он велел кучеру остановиться.

— В чем дело, Гретхен? — спросил он с беспокойством. — Видно, что-нибудь случилось в замке?

— Нет, — ответила Гретхен каким-то странным тоном. — Пока еще господь бодрствует над нами. Но и Самуил тоже бодрствует. Вы вовремя приехали. Только будете ли вы так же сильны в добре, как тот силен в зле? Ну, да все равно. Мое дело только предупредить вас, хотя бы даже ценой собственного позора. Я увидела вас сверху и прибежала сюда, движимая тем инстинктом добра, который демон еще не истребил во мне до конца, и который повелевает мне все вам сказать.

— Только не теперь, дитя мое, — ласково ответил ей барон Гермелинфельд. — Очень важное и очень печальное событие привело меня в Эбербах и не позволяет мне терять ни минуты. Ты только скажи мне, Гретхен, застану ли я сына у себя в доме?

— У него в доме! Что вы называете его домом? — ответила Гретхен. — Вы, значит, воображаете, что он хозяин у себя в замке? Это совсем неправда. Он вовсе не хозяин в замке, и жена его вовсе не хозяйка. Но, вероятно, она сама вызвала вас сюда?… Скажите, это не она вызвала вас?

— Что с тобой, девочка? У тебя бред, лихорадка? — спросил барон. — Я не понимаю, что означают твои слова. Нет, Христина вовсе не вызывала меня. Я, правда, сам везу детям очень печальную новость, но от них я не получал никакого известия.

— Если бы ваша новость даже состояла в известии о чьей-нибудь смерти, то и тогда она была бы пустяком в сравнении с тем, что я хочу вам сообщить. Лучше верная смерть, чем угрожающее бесчестие.

— Бесчестие? Как! Что ты хочешь сказать? — вскричал барон, невольно поддаваясь решительному и убедительному тону пастушки.

— Слушайте, — сказала Гретхен. — В карете вы не доберетесь до замка раньше, как через четверть часа. Выйдите и идите по обходной тропинке, я проведу вас по ней в замок за десять минут. По дороге я открою вам все тайны, несмотря на то, что моя совесть запрещает мне открывать их. Но из благодарной памяти к пастору, который спас мою мать, я должна спасти его дочь. Я не могу допустить, чтобы барон Эбербах расшиб себе голову о стены этого проклятого замка. Не могу допустить, чтобы госпожа Христина сошла с ума, как бедная Гретхен. Не могу допустить, чтобы дитя, вспоенное моей козой, осталось сиротой. Пойдемте со мной, я все вам скажу.

— Пойдем, пойдем, Гретхен, — сказал барон, охваченный невольной боязнью.

Он вышел из кареты, велел кучеру ехать к замку и легким, почти молодым шагом пошел за Гретхен по тропинке.

— Я все вам расскажу на ходу, — сказала Гретхен. — Я вижу что вы торопитесь, и не хочу вас задерживать, и притом же ни одно дерево, ни один забор по дороге не услышат целиком всего признания о моем позоре.

Она вся дрожала с головы до ног.

— Успокойся, дитя мое, — сказал барон, — и говори все без боязни своему старому другу, говори, как отцу.

— Да, я считаю вас за отца, — сказала Гретхен, — и знаю, что вы мне поможете. Вы знаете, г-н барон, какие ужасные угрозы делал нам, мне и госпоже Христине, этот ненавистник, этот каторжник, этот отверженный, этот Самуил Гельб, если уж надо выговорить его имя.

— Да, Гретхен, я это знаю. Но, боже мой, в чем же дело? Неужели опять Самуил?… Говори, говори, дитя мое.

— Г-н барон, — снова начала Гретхен, закрывая лицо руками, — вы знаете, что Самуил Гельб клялся, что мы обе полюбим его, или что, по крайней мере, мы обе будем принадлежать ему. И вот… и вот… со мной он уже сдержал свою клятву.

— Как! Гретхен! Ты влюбилась в него?

— О, нет, я его ненавижу! — вскричала Гретхен с дикой энергией. — Но был роковой день, был такой час, когда он сумел меня принудить, это адское исчадие… умел принудить… я не знаю, как сказать… если не любить, то… одним словом, я стала принадлежать ему…

— Но это невозможно, Гретхен!.. Гретхен, Гретхен! В уме ли ты?…

— О, если бы я лишилась ума! К сожалению, я все еще владею им, как владею и совестью, как владею и памятью. Тут у меня только в одном есть сомнение. Вы человек ученый, г-н барон. Просветите мой бедный, темный разум. Ведь я говорю не для себя и не об одной себе, я говорю о жене вашего сына. Поэтому скажите мне всю правду, как и я вам говорю всю правду. Г-н барон, неужели бог кротости и милосердия оставил в этом мире под рукой у злых людей такие страшные средства вредить добрым людям, против которых те ничего не могут поделать? Неужели есть такие адские силы, которые могут принудить к преступлению честную и невинную душу? Неужели есть колдовские зелья, которые пятнают все самое чистое и с помощью которых можно завладеть теми, кто нас презирает, кому мы внушаем ужас?

— В чем дело, дитя мое? Скажи яснее.

— Г-н барон, осмотрите вот этот пузырек, который я нашла у себя в хижине на полу.

Барон Гермелинфельд взял платиновую бутылочку, которую ему подала Гретхен, вынул пробочку и понюхал.

— О, боже! — воскликнул он. — Неужели ты пила эту жидкость?

— Когда я помимо своей воли полюбила Самуила, то в этот самый день и накануне все, что я ела и пила, имело такой самый запах, как у этой бутылочки.

— О, несчастная!.. О, презренный! — восклицал барон.

— Ну так что же вы мне скажете, г-н барон?

— Я скажу тебе, мое бедное дитя, что твоя воля была сломлена, ошеломлена, ослеплена, что преступление является двойным для другого, но совершенно не вменяемо тебе. Что ты осталась невинной, несмотря на свое падение, и чистой, несмотря на то, что ты осквернена.

— О, благодарю вас! — вскричала Гретхен, сложив руки с выражением сияющей радости. — О, мать моя, я не нарушила данного тебе обета! Благодарю тебя, царь небесный! И вас от души благодарю, г-н барон.

Но вдруг эта возбужденная радость покинула ее, и она продолжала:

— А все же, тут есть какие-то ужасные тайны. Душа осталась чиста, а тело нет. Я осталась белая внутри, и все же я осквернена.

— Успокойся, утешься, бедная малютка! Сами ангелы не чище тебя. Еще раз говорю тебе, что всю эту гнусность сделал тот негодяй. Тебе даже незачем заканчивать свои признания, потому что остальное я угадываю. Он забрался к тебе ночью. Он воспользовался твоим одиночеством и твоей беспечностью. О, негодяй! Но будь спокойна, мы покараем его.

Гретхен подняла свою печальную и гордую голову, как бы стремясь отряхнуть с себя свое горе.

— Не будем думать обо мне, — сказала она, — а подумаем теперь о вашей дочери.

— Благодарение богу, Христина не в такой степени открыта для нападения, как ты, бедное дитя, — сказал барон.

— Христина живет не в уединенной, открытой хижине, совсем одна, как ты, а живет в замке, обнесенном высокой стеной и наполненном преданными слугами, которых она всегда может позвать и которые могут ее защитить, если бы на тот раз ее мужа не случилось дома.

— Вы так думаете? — проговорила Гретхен с горькой улыбкой. — Да разве Самуил Гельб не может открыть все двери замка, у которых есть замки и ключи и даже все другие двери, у которых нет замков!

— Как, Гретхен! Разве тебе известно наверное, что Самуил Гельб может проникнуть в замок?

— Да как же тот, кто сам строил замок, не сумел бы в него проникнуть?

— Кто сам строил?… — повторил ошеломленный барон.

— Теперь я могу вам все сказать, — продолжала Гретхен, — его злодейство сняло с мена клятву, и притом, моя маленькая лань, на которой это чудовище могло выместить свою злобу, месяц тому назад пала… Но вот мы уже подходим к замку. Слушайте же внимательно, г-н барон.

И тут она рассказала ему, как Самуил строил двойной замок.

— О, какая дерзость! — воскликнул барон. — И Христина ничего об этом не знает?

— Она все знает, но поклялась мне, что сохранит это в тайне.

— Это ничего не значит! — сказал барон. — В той опасности, какой она подвергается, как она не подумала известить меня обо всем? Во всяком случае, Гретхен, очень, очень благодарю тебя за твое доверие. Оно всем нам принесет пользу. Эту бутылочку я оставлю у себя. Теперь злодей будет у меня в руках.

— Если он попадет к вам в руки, то держите его крепко, не выпускайте! — воскликнула Гретхен, глаза которой загорелись яростью. — О, как я ненавижу его, и как я рада, что имею право его ненавидеть! Мне кажется, что я для того только теперь и живу, чтобы дождаться дня, когда он будет наказан. И он будет наказан, если не вами, то богом… Вот мы теперь дошли до замка, г-н барон, и я вернусь к своим козам. Я исполнила свой долг, теперь делайте вы свое дело.

— Прощай, Гретхен, — сказал барон. — Я думал, что меня призывает в замок только одно несчастье, а вышло, что меня туда зовет еще другая угрожающая беда. Значит, теперь у меня две причины спешить туда. Прощай.

И он быстро пошел к замку.

Первый слуга, которого он встретил, сказал ему, что Юлиус два часа тому назад после обеда ушел из замка с ружьем и будет на охоте до вечера, но что графиня Эбербах дома.

Это очень раздосадовало барона. Он прошел прямо в комнаты Христины, распорядившись, чтобы ей не докладывали о нем. Когда он, постучавшись, вошел в комнату Христины, он нашел ее всю поглощенную тем необыкновенной важности делом, которому предаются юные матери: она пыталась вызвать улыбку своего ребенка.

Христина издала крик изумления и бросилась навстречу своему свекру. Барон нежно обнял ее, а потом принялся ласкать своего внука, которого нашел здоровеньким и цветущим.

— О да, он у меня красавчик, мой Вильгельм, не правда ли? — говорила Христина. — Я думаю, немного найдется таких милых детей. Представьте себе, он уже начинает меня понимать, когда я с ним разговариваю. О, как я люблю его! Ну-ка ты, фигурка, улыбнись своему дедушке.

— Да, он прелесть как хорош. Он походит на тебя, — сказал барон. — Но передай его пока кормилице. Мне надо самым серьезнейшим образом поговорить с тобой, а он будет нас обоих отвлекать. Юлиус в лесу?

— Да, все на охоте.

— А где он? Не знает ли кто-нибудь? Нельзя ли его отыскать?

— Можно попытаться, — сказала Христина.

— Так скажи, чтобы поискали. Мне и с ним нужно поговорить о самых важных и неотложных делах.

Христина позвала слуг и велела троим людям пойти в лес и поискать Юлиуса.

— Но в чем дело? — с беспокойством спросила она у барона.

— Да ничего, — ответил омраченный барон. — Вот придет Юлиус, так я ему и скажу то, что надо сказать, а теперь пока поговорим о тебе. Ты не писала мне?

— Как же, писала, папа, — сказала Христина.

— Ну да, делала приписку в письмах Юлиуса, это я знаю. Я спрашиваю тебя, писала ли ты сама?

— Как же, папа, я же вам говорю, что писала. Два месяца тому назад я написала вам длинное, очень спешное письмо.

— Позволь, дитя мое, ничего подобного я не получал, — сказал удивленный барон. — Постой, постой… да… действительно, два или три месяца тому назад я получил конверт с гейдельбергским штемпелем, но в нем был листок чистой бумаги. Я даже писал об этом Юлиусу, а он мне ответил, что ничего не понимает.

— Но я вполне уверена и очень хорошо помню, что вложила в конверт свое письмо. Я как сейчас помню, как я сидела вот у этого самого столика, и как писала письмо, и как его запечатывала. Господи, боже мой, неужели ему удалось проникнуть сюда и взять письмо?

— Кому? — с живостью спросил барон.

— Тому самому, о ком я вам писала.

— Самуилу Гельбу?

— Да, Самуилу Гельбу, папа.

На минуту оба они умолкли. Пораженная Христина размышляла об этой новой наглости Самуила. Барон внимательно наблюдал за своей снохой.

— Ты видела Самуила это время? — спросил он.

— Увы, да, два раза.

— Здесь?

— Нет, не здесь, — ответила Христина после некоторого колебания.

Она вспомнила, что барон строго запретил своему сыну принимать Самуила. И вот она теперь решилась солгать, чтобы прикрыть Юлиуса.

— Что же Самуил тебе сказал? — спросил барон.

— При первой встрече он возобновил свой дерзкий вызов.

— Презренный!

— Вот тогда-то я и написала вам, папа, прося вашей помощи, вызывая вас сюда. А во второй раз я видела его восемь или десять дней тому назад на спектакле, который они тут устроили.

И Христина рассказала барону о переселении студентов и о представлении «Разбойников» Шиллера. Чтобы выпутать Юлиуса, она принимала все на себя: она отдалась своему женскому любопытству, пожелала видеть спектакль и увлекла с собой Юлиуса, который уступил этому капризу своей жены. Впрочем, Самуил, по ее словам, имел с ней лишь незначительный разговор после спектакля, причем поклялся ей, что никогда перед ней не появится, если она сама не позовет его. А она, разумеется, никогда его не позовет. А на другой день студенты переселились обратно в Гейдельберг.

— И вот, — продолжала Христина, — эти два месяца Самуил твердо держит свое слово. Поэтому-то и я не писала вам во второй раз, хотя очень удивлялась тому, что от вас не было ответа. В продолжение этих двух месяцев мое счастье ни разу не было нарушено ни видом этого человека, ни воспоминанием о нем, ни даже его именем. И, правду сказать, никогда я не была еще так счастлива и спокойна, как теперь. Вильгельм совершенно здоров, у него не было ни разу ни малейшего недомогания. Юлиус, видимо, уже не чувствует той скуки, которую первое время причиняло одиночество ему, привыкшему к движению и шуму. Теперь и отец, и сын, по-видимому, вполне оправились. Я же только ими двумя и живу. Одна половина моего существа — Вильгельм, другая — Юлиус. Любовь Юлиуса и здоровье Вильгельма, сложенные вместе, и составляют все мое счастье. Я ежедневно благодарю бога и не хотела бы никакого другого рая, кроме того, среди которого живу сейчас.

— А Гретхен? — внезапно спросил ее барон. Христина вздрогнула.

— Гретхен! — проговорила она, пригорюнившись. — Гретхен что-то не показывается никому. Она и всегда была дикая, а теперь стала совсем угрюмая. Раньше была козой, а теперь стала ланью. Кажется, всякое соприкосновение с человеческими существами стало для нее невыносимым. Чтобы не водить самой в замок козу, которая кормит Вильгельма, она совсем ее оставила здесь. Коза теперь живет в замке, и наши люди ухаживают за ней. Люди из Ландека, которым случалось заговаривать с Гретхен, уверяют, что она помутилась разумом, Я сама раз пять или шесть ходила к ее хижине, чтобы повидаться с ней, стучалась и звала ее, но ни разу не добилась ответа. Иной раз я видела ее издали, но каждый раз, как только она меня увидит, она убегает в лес.

— Это странно! — сказал барон. — Я сам прибыл сюда всего полчаса назад, а Гретхен первая подошла ко мне и очень долго говорила со мной.

— Что же она вам сказала?

— Все. О злодействе Самуила, о всех его планах. Он выстроил этот замок. Он может сюда проникнуть, когда хочет. И он виделся с тобой, Христина, не вне замка, а здесь в замке.

— Ну и что же, папа?

— Да то, Христина, что ты не хотела сказать мне всю правду.

Печальная улыбка скользнула по губам Христины. Но она не стала оправдываться.

Барон, одолеваемый сильнейшим волнением, встал с места и большими шагами ходил по комнате.

— Я повидаюсь с Самуилом, — сказал он, — и поговорю с ним. Пусть он бережется. На этот раз я не ограничусь одними словами. Вот только надо переговорить с Юлиусом. А затем я сегодня же вечером поеду в Гейдельберг.

— Извините, папа, — сказала Христина, — я попрошу вас поразмыслить прежде, чем это сделать. Ведь я уже вам сказала, что этот человек вот уже два месяца, как оставил нас в покое. Благоразумно ли будет теперь раздражать его? Признаюсь вам откровенно, что мне стало страшно. Это все равно, как если бы вы сказали, что хотите ударить спящего тигра.

— Скажи, Христина, у тебя есть какая-нибудь особенная причина опасаться такого шага?

Обиженная Христина покраснела.

— Мужчины со своей странной подозрительностью никогда не могут понять, что такое женский стыд, — сказала она, как бы про себя. — Если вы хотите видеть Самуила, барон, то вам нет никакой надобности ехать в Гейдельберг и откладывать до вечера.

— Как так? — сказал барон.

Христина подошла к тому панно, которое ей было указано Самуилом, и придавила пальцем пуговку.