Как известно, знаменитая драма Шиллера является одним из самых ужасных и самых смелых протестующих криков против старого общества. Карл Моор, сын графа, объявляет войну господствующему правосудию, установленному порядку, делается разбойником именно затем, чтобы самому чинить суд и расправу и среди всех своих преступлений носить в себе такой возвышенный идеал энергии и гордости, что сочувствие зрителя ни на одну минуту не может от него оторваться и, право, как кажется зрителю, всегда остается на его стороне.

Эта пьеса очень популярна в Германии, но ею особенно увлекается все молодое и пылкое, все, что считает себя сильным, все, что объявляет себя свободным. В Гейдельберге не нашлось бы ни одного студента, который не знал «Разбойников» почти наизусть. Но впечатление, производимое на них драмой, было для них всегда ново и глубоко, и в этот вечер они смотрели и слушали ее так, как будто бы видели ее в первый раз.

Первая сцена не произвела особенного эффекта. Ждали Самуила. Но с того момента, как на сцене появился Карл Моор, волнение овладело всей публикой.

Высокий рост, широкий лоб, во взгляде горечь, пренебрежение, страсть, презрение к условным понятиям, добродетели, возмущение против тиранических мелочей общественного уклада — все это сочеталось и ожило в лице Самуила Гельба, игравшего роль Карла Моора.

Тем не менее, в то время, как сам Самуил Гельб считал себя, быть может, выше Карла Моора, потому что враг его был выше, потому что он вступал в схватку не только с людьми, но с самим богом, Христина думала про себя, что недостойный соблазнитель Гретхен на самом деле был гораздо ничтожнее разбойника богемских лесов, потому что в основе его души лежала не любовь, а ненависть.

Но для того из зрителей, кто из-за игры Самуила не видел его действительной жизни, иллюзия получилась поражающая. И когда после поднятия занавеса перед зрителями предстал Карл Моор, погрузившийся в чтение своего Плутарха, поза и фигура Самуила были так горды и величественны, что при одном взгляде на него раздались единодушные рукоплескания.

А с каким саркастическим оттенком Самуил, расхаживавший крупными шагами по сцене, проговорил этот знаменитый монолог:

«Как заточить мое тело в корсет и подчинить мою волю тискам закона? Никогда! Закон? Но он низводит полет орла до медлительности улитки. Закон? Создал ли он когда-нибудь хоть одного великого человека? Истинная мать колоссов и выдающихся людей — это свобода! Поставьте меня во главе людей такого же закала, как я сам, и я сделаю из Германии такую республику, рядом с которой Рим и Спарта покажутся женскими монастырями».

Затем Карл Моор, обездоленный своим отцом в пользу брата, яростно восстает против общества, которое отвергает его и соглашается сделаться атаманом своих друзей, ставших разбойниками. Самуил в эту минуту, без сомнения, думал о несправедливости собственного отца, потому что никогда еще ни одному знаменитому актеру не удавалось с таким чувством, как он, воскликнуть:

«Разбойники! Убийцы! С этими словами я топчу под ногами закон. Сочувствие прочь! Сострадание прочь! У меня нет больше отца и нет больше любви! Кровь и смерть заставят меня забыть о том, что у меня было когда-либо что-либо дорогое. Идем же, идем! О, я доставлю себе жестокое развлечение».

Самуил проговорил это с такой дикой силой, что в толпе зрителей пробежал трепет.

Христина затрепетала. Ей показалось, что этот взгляд упал на нее. Она испытала электрическое сотрясение. Она раскаивалась, что пришла.

Актер и его роль до такой степени сливались перед ней, что минутами она не могла различить, кто перед ней: — Самуил ли играет роль Карла Моора, или Карл Моор играет роль Самуила. Этот разбойник, который покушался на все устои общества, приводил в ужас Христину. Но вдруг он на ее глазах сразу превратился в другого человека. Мысль о женщине, которую он любил и которую все еще любит, сверкнула перед ним, как луч солнца в бездне. Его влечет к себе непобедимая сила. Он хочет увидать свою Амалию и немедленно увлекает своих послушных товарищей во Франконию. Переодетый, проникает он в дом своего отца. Амалия ведет его в галерею фамильных портретов, не узнавая его, и он боязливо расспрашивает ее о всех перенесенных ею страданиях. В эту минуту вся надменная жестокость Самуила-Карла обратилась в могучую страсть. Глаза его, до этого момента беспощадные, увлажнила слеза, и когда Амалия, остановясь перед портретом Карла, выдает свое смущение слезами и в смущении уходит, Самуил с таким увлечением, счастьем и торжеством вскрикивает: «Она меня любит! Она меня любит!» — что со всех сторон раздались неистовые рукоплескания, а Христина побледнела и задрожала от волнения и ужаса.

Но этот порыв чувства продолжался недолго. Разбойник тотчас стряхнул с себя это мимолетное впечатление, он удержал слезы, готовые хлынуть, к нему возвращается вся его сила, и в том грозном вызове, который он вслед затем бросает, так и слышался сам Самуил Гельб:

«Нет, нет, человек не должен колебаться. Ты там вверху, будь тем, чем хочешь, лишь бы мое я оставалось мне верным. Будь чем хочешь, лишь бы я всюду носил с собой мое я. Я сам для себя и мое небо, и мой ад».

Однако же, Карл Моор еще раз испытывает возврат нежного чувства, когда Амалия, узнав его, проявляет свою любовь в страстном объятии.

«Она прощает меня! Она любит меня! Я чист, как лазурь небес! Она любит меня! Мир вернулся в душу мою. Страдание утихло. Ада больше нет. Посмотри, о посмотри! Дети света со слезами обнимают демонов, которые сами плачут».

Самуил вложил в эти возвышенные слова столько горя и столько чувства, что Христина помимо воли была растрогана. Одну минуту ей даже казалось, что нет ничего невозможного в мысли пересоздать Самуила, и что в темной глубине этого грозного духа, быть может, есть что-нибудь похожее на сердце.

Но нет, зло гораздо сильнее. Оно не так легко отпускает тех, кого хоть раз схватило. Великий преступник не может сойти со своей дороги. Между преступлением и невинностью невозможно никакое примирение. Амалия осуждена. Судьба должна свершиться. Любовь Карла не может быть роковою. Его страшные друзья не потерпят, чтобы он бросил их. Они ставят между ним и его возлюбленною свои окровавленные ножи, они раздирают свои одежды и показывают ему раны, полученные ими в борьбе за него, они ему напоминают о богемских лесах, о его клятвах, о преступлениях, которые его связывают с ними. Карл стал их. Они купили его кровью своих сердец. Они требуют жертву за жертву. Амалия для всей шайки! Вот один из них уже прицеливается в Амалию. Но Карл Моор вырывает у него из рук ружье и поражает возлюбленную собственною рукою.

Христина вскрикнула. Ей показалось, что Самуил выстрелил в нее, и что пуля пробила ее сердце. Юлиус улыбнулся, полагая, что крик Христины был обычным криком испуга всех женщин при выстреле.

Христина понемногу оправилась, и ее волнение нашло себе самое простое объяснение.

Занавес опустился при громе рукоплесканий и криков «браво». Самуила вызывали и встречали аплодисментами.

— Пойдем, пойдем домой скорее! — звала Христина своего мужа.

— Сейчас, сейчас, — отвечал он, — только поздравим Самуила.