ПИСЬМО ГОСПОДИНУ ПАЛЛЕНУ ⁷⁸

(отправленное из Шираза в Персию 4 октября 1667 г.)

О суеверии, странных обычаях и вероучении индусов, или язычников, в Индостане [из коего видно, что нет мнений, настолько смешных и нелепых, чтобы они не могли взбрести в голову людям].

Милостивый государь!

Если бы даже мне пришлось прожить сотни лет, то и тогда вряд ли я забыл бы об этих солнечных затмениях. Одно я видел во Франции в 1654 году, а другое — в Дели, в Индии, если память мне не изменяет, в 1666 г. Первое затмение представляется мне весьма примечательным по тому детскому легковерию, которое проявляло наше простонародье, потому паническому страху, который его тогда охватил. Страх был так силен, что некоторые покупали лекарства, думая, что они защитят их от солнечного затмения; некоторые наглухо запирались в комнатах, не давали проникать туда свету или прятались в темных погребах; другие толпами устремлялись в церкви, причем одни [256]

боялись влияния злого, опасного духа, а другие верили, что настал последний день, и что затмение перевернет весь мир наизнанку. Здесь нисколько не помогало все, что говорили Гассенди, Робервали ⁷⁹ и разные другие известные астрономы и философы, которые доказывали, что это затмение похоже на целый ряд других, происходивших раньше и не причинивших никакого зла, что это явление известное, уже заранее предвиденное, не заключающее в себе ничего необычного и что с ним не связано ничего такого, о чем говорят лживые выдумки шарлатанов.

Солнечное затмение, которое я видел в Дели, тоже навсегда запомнилось мне вследствие смешных заблуждений и странных суеверий индийцев. К тому времени, когда надо было его ожидать, я поднялся на террасу моего дома, находившегося на берегу Джемны. Оттуда я увидел, что оба берега реки почти на расстоянии целого лье усеяны индусами, или язычниками, которые стояли по пояс в воде, устремив глаза к небу и ожидая начала затмения, для того чтобы в тот же момент окунуться и вымыться. Маленькие мальчики и девочки были совершенно голые, у мужчин были только повязки на бедрах, а замужние женщины и девочки шести-семи лет были покрыты только простыней. Люди знатные и богатые, например раджи (индусские суверенные князья), состоящие обычно на службе и на жалованьи у государя серрафы, или менялы, банкиры, ювелиры и прочие богатые купцы подходили с другой стороны реки вместе со своими семьями. Раскинув палатки, они погружали в реку канаты, нечто вроде ширм, предназначенных для их церемоний, и совершали омовение вместе со своими женами, так что их никто не видел. Как только эти идолопоклонники увидели, что затмение солнца началось, они подняли громкий крик и несколько раз подряд окунулись в воду. После этого они стояли в реке, подняв глаза и руки к солнцу, и набожно бормотали молитвы; от поры до времени забирая руками воду, они брызгали ею по направлению к солнцу, низко наклоняя головы, и делали руками разные движения. Они продолжали окунаться, молиться и кривляться, пока не окончилось затмение. Тогда они стали выходить из реки, бросая перед собою серебряные монеты в воду и раздавая милостыню браминам, которые конечно присутствовали [257] при этой церемонии. Я заметил, что все, выходя из воды, одевали новую одежду, которая уже заранее была аккуратно сложена на песке, а некоторые, особенно набожные, оставляли свою старую одежду в подарок браминам.

Так наблюдал я с моей террасы торжественное празднование солнечного затмения, которое таким же образом совершалось в Инде, в Ганге и в других реках и в талабах, или индийских озерах, а в особенности в Танаизере, который в таких случаях вмещает по сто пятьдесят тысяч человек, собирающихся со всех концов империи. Его вода считается вдень затмения более священной, чем все прочие.

Великий Могол, хотя он и является магометанином, однако разрешает индусам соблюдать эти старые суеверные обряды, не желая или не решаясь стеснять их в свободном исповедании религии. К тому же это делается не без того, чтобы депутация от браминов преподнесла падишаху лек рупий, т. е. сто тысяч рупий, что составляет около пятидесяти тысяч экю. Взамен он им дарит только несколько курток и какого-нибудь старого слона.

А теперь вы увидите, какие солидные доводы приводят они в защиту этого праздника и обрядов, совершаемых во время затмения.

Мы имеем, говорят они, четыре веды, т. е. четыре книги законов, священные божественные книги, данные нам богом через посредство Брамы. Эти книги учат, что некий деута, который является каким-то божеством в телесной оболочке, чрезвычайно злобным и завистливым, очень черным, очень мрачным и до крайности нечистоплотным (это их собственные выражения), овладевает солнцем и делает его черным, как чернила, загаживает и затемняет его. Солнце, которое тоже божество (деута), но весьма благодетельное и совершенное, чувствует себя в это время чрезвычайно плохо и переживает томительную тоску от того, что находится во власти этого мерзкого, грязного существа, которое загаживает его. Пытаться освободить солнце из такого жалкого состояния является долгом каждого; это может быть достигнуто только при помощи молитв, омовений и раздачи милостыни. Все эти действия имеют чрезвычайно большое значение во время затмения: милостыня, данная в это время, имеет во сто раз больше ценности, чем если ее дают в другое [258] время; и кто же, спрашивают они, отказался бы от прибыли в сто процентов?

Вот, милостивый государь, два солнечных затмения, которые я вряд ли когда забуду. Они побуждают меня рассказать о других странностях индусов, относительно коих вы можете сделать те выводы, какие вам будет угодно.

В городе Джаганнате, расположенном на берегу Бенгальского залива, находится знаменитый храм идола того же наименования. Там ежегодно происходит праздник, который, если память мне не изменяет, продолжается от восьми до десяти дней. На этот праздник собирается невероятная толпа народу, как собирались в древние времена в храме Амона ⁸⁰ и как это в настоящее время бывает в городе Мекке. Говорят, что там собирается более ста пятидесяти тысяч человек. Сооружается огромная деревянная машина (я видел нечто вроде этого в некоторых других местах Индии) с целым множеством причудливых фигур, напоминающих наши изображения чудовищ с двумя головами, с телом наполовину человеческим, наполовину — животного, огромные, ужасного вида головы сатира и дьявола. Машина стоит на четырнадцати или шестнадцати колесах, вроде тех, какие бывают на лафетах у пушек; ее тащат пятьдесят — шестьдесят человек. Посредине, на видном месте, стоит идол Джаганнат, богато разодетый, пышно украшенный, и его возят из одного храма в другой.

В первый день, когда идола торжественно показывают в храме, там собирается такая огромная толпа и происходит такая давка, что не бывает года, чтобы некоторые из этих несчастных паломников, утомленных долгим путешествием, не были задушены. При этом все благословляют их судьбу и считают, что им выпала великая честь умереть в такой священной обстановке. А когда эта дьявольская колесница совершает свой переезд, находятся люди (я это не выдумываю), настолько безумные и суеверные, что они бросаются на землю под тяжелые колеса, которые давят их. По их мнению, нет деяния более героического и почетного, чем такое самопожертвование. Они верят, что Джаганнат немедленно примет их к себе в качестве детей и возродит их к новой жизни, которая принесет им счастье и высокое положение. [259]

Брамины поощряют эти грубые заблуждения и суеверий ради своих выгод и частных интересов. Я хочу сказать, что они делают это, чтобы получать милостыню и пользоваться уважением как лица, посвященные в великие таинства. Они доходят до такого отвратительного обмана и гнусности, что я не поверил бы, если бы не мог до конца убедиться в этом. Эти мошенники выбирают красивую девушку, которая (как они говорят и как они заставляют верить этот идиотский невежественный народ) становится невестой Джаганната. Вместе с идолом ее торжественно перевозят в храм. Там ее оставляют на всю ночь, причем внушают ей, что Джаганнат явится и будет спать с ней. Ей поручается спросить бога, будет ли год плодородным и какие процессии, праздники, молитвы, а также какую милостыню требует он за свои благодеяния. Ночью один из этих обманщиков входит в храм через узкую дверцу в задней стене, тешится с ничего не подозревающей девицей, убеждает ее во всем, что ему нужно, и на следующее утро, когда из этого храма в другой ее везут в триумфальной колеснице рядом с Джаганнатом как его супругу, она по требованию браминов громко возвещает народу как подлинные слова самого Джаганната все, что ей наговорили эти обманщики.

Но разрешите рассказать вам про безумства другого рода.

Перед колесницей, а также в деурах, или храмах идолов, в эти праздничные дни танцуют публичные женщины и показывают разные неприличные и странные позы. Тем не менее брамины считают все это вполне совместимым с их религией. Я был свидетелем того, как эти женщины, славящиеся не только красотой, но и большой сдержанностью, не соглашались принимать ценные подарки от магометан, христиан и даже чужемцев-язычников, потому что считали себя посвященными исключительно храму и его служителям — браминам и факирам, которые обычно сидят на пепле вокруг храма. Некоторые из них сидят совершенно голыми, с распущенными волосами, так что могут сойти за мегер; позы их я потом опишу. Но не будем сейчас останавливаться на этих безумствах.

Столь многие путешественники рассказывают о самосжигании женщин в Индии, что пожалуй этому наконец [260] поверят. И со своей стороны тоже хочу написать об этом но должен предварительно заметить, что рассказы на этот счет преувеличены и что женщины сжигают себя не так часто, как в прежнее время. Магометане, управляющие теперь страной, — противники этого варварского обычая и стараются по возможности препятствовать его исполнению. Правда, они не запретили его окончательно, потому что, опасаясь бунтов, они предоставляют свободу вероисповедания идолопоклонническому населению, которое по своей численности значительно превосходит их. Но они препятствуют косвенным образом: женщины, желающие сжечь себя, должны испросить разрешения у губернаторов провинции, а он никогда не даст разрешения, пока не испробует всех мер кротости и не убедится, что ее нельзя отговорить от этого безумного намерения. Губернатор вызывает вдову к себе, делает ей внушение и заманчивые предложения, иногда отправляет ее к своим женщинам. Несмотря на эти препятствия, случаи самосожжения бывают довольно часто, в особенности на территории раджей, где нет магометанских губернаторов. Я не стану рассказывать вам о всех женщинах, которых сжигали на моих глазах. Это было бы слишком долго и скучно. Я приведу только два-три примера, по которым вы сможете судить об остальных случаях. Но сначала я расскажу историю одной женщины, к которой меня посылали, для того, чтобы отговорить ее от столь ужасного намерения.

Один из моих друзей по имени Бендидас, главный писец моего ага, Данешменд-хана, умер от изнурительной лихорадки, от которой я лечил его в течение более двух лет. Жена его решила немедленно сжечь себя вместе с телом мужа. Но ее родные, по распоряжению моего ага, у которого они состояли на службе, пытались ее отговорить. Они указывали ей, что хотя она приняла благородное и похвальное решение, которое делает великую честь семье и было бы для нее огромным счастьем, однако ей следует принять во внимание, что у нее малолетние дети и что ей нельзя покидать их; попечение об их благополучии и привязанность к ним должны взять верх над ее любовью к мужу и стремлением получить личное удовлетворение. Родные ничего не добились своим доводами, и тогда им пришла в голову мысль попросить меня посетить вдову, [261] как будто бы по поручению ага и в качестве старого друга семьи. Я согласился, и когда вошел в помещение, то увидел настоящий шабаш ведьм: семь или восемь старух ужасного вида и четверо или пятеро старых браминов стояли вокруг тела крайне возбужденные и по очереди издавали дикие звуки и сильно били в ладоши. Вдова сидела у ног своего покойного супруга. Волосы ее были распущены, лицо бледно, но глаза были без слез и сверкали, когда она кричала и вместе с остальными от поры до времени била в ладоши.

Когда крики и весь этот содом на время прекратились, я подошел к ним и, обратившись к женщине, тихо сказал ей, что пришел сюда по желанию Данешменд-хана, что он назначил пенсию в два экю в месяц каждому из ее обоих сыновей, но при условии, чтобы она отказалась от самосожжения и могла заняться уходом за ними и их воспитанием. Я сказал также, что на худой конец мы имеем возможность не допустить ее самосожжения, если она будет упорствовать, и можем наказать тех, кто поощряет ее и толкает на такой бессмысленный шаг, особенно когда все родные недовольны этим решением. Она не будет считаться совершившей бесстыдное деяние, как бездетные вдовы, у которых не хватает смелости сжечь себя после смерти супруга. Я несколько раз повторил эти доводы, но не получил никакого ответа. Наконец, высокомерно взглянув на меня, она сказала: «Хорошо, если мне не дают сжечь себя, то я разобью себе голову о стену». «Какой дьявольский дух вселился в тебя!» — сказал я про себя. «Пускай так, — ответил я с нескрываемым раздражением, — но сначала возьми своих детей, несчастная, задуши и сожги их вместе с собой; в противном случае им придется умереть с голоду, потому что я сейчас же вернусь к Данешменд-хану и скажу, чтобы он отменил пенсию». Эти слова, произнесенные громко и самым угрожающим тоном, на какой я был только способен, произвели желательное впечатление на женщину и всех присутствующих. Не произнося ни слова, она вдруг опустила голову на колени, и большая часть старух и браминов юркнула в ворота и покинула помещение. Тогда родственники, пришедшие со мной, вступили с ней в переговоры. Я решил, что мое дело сделано, сел на лошадь и вернулся к себе домой, будучи убежден, [262] что родственники сделают остальное. Вечером, когда я направился к Данешменд-хану, чтобы доложить ему, что я сделал, я встретил ее родственников, которые поблагодарили меня и сказали, что тело сожжено и что они наконец уговорили вдову не налагать на себя рук.

Что касается женщин, которые действительно сжигали себя, то я столько раз присутствовал при этом отвратительном зрелище, что уже почти не могу выносить его, мне страшно даже о нем подумать. Но все-таки я попытаюсь рассказать о некоторых случаях, только не уверен, что мне удастся дать вам надлежащее представление о твердости духа и решимости, с которыми эти маленькие женщины решаются на такую ужасную трагедию. Этого нельзя себе представить, пока не увидишь собственными глазами.

Однажды, когда я проезжал из Ахмедабада в Агру через владения тамошних раджей и караван остановился в небольшом местечке под тенью дерева, чтобы выждать до вечера, пока не спадет жара и можно будет двинуться дальше, нам сообщили, что какая-то вдова собирается как раз сейчас сжечь себя вместе с телом своего мужа. Я немедленно поспешил туда, и, когда подошел к самому краю большого, почти высохшего бассейна, где должно было совершиться это действие, я увидел на дне его глубокую яму, заполненную дровами. На них лежало тело умершего мужчины, и там же сидела женщина, которая издали показалась мне довольно красивой. Четверо или пятеро браминов зажигали огонь со всех сторон, пять женщин среднего возраста, довольно хорошо одетых, держали друг друга за руки, пели и танцевали вокруг ямы. Тут же присутствовало много зрителей обоего пола.

Костер, который был облит большим количеством, масла, вскоре запылал, и я увидел, как огонь стал лизать одежду женщины, тоже пропитанную пахучим маслом, смешанным с порошком сандалового дерева и шафраном. Но я не мог заметить ни малейшего следа страдания или хотя бы тревоги у этой женщины. Мне сказали, что она настойчиво произносила слова «пять» и «два», что означало, что она уже в пятый раз сжигается с тем же супругом и нужно еще только две подобных жертвы, для того чтобы она согласно учению о переселении душ достигла совершенства. Можно было думать, что на нее в момент [263]

смерти снизошло какое-то воспоминание или пророческий дух. Но это было только началом адской трагедии. Я полагал, что пение и танцы пяти женщин были простой, ничего не значащей церемонией, и весьма удивился, увидев, что, когда пламя зажгло платье одной из женщин, она тотчас же бросилась в костер. Этому примеру последовала другая женщина, когда пламя охватило ее. Мое удивление еще усилилось, когда три оставшиеся женщины взялись за руки и продолжали танцевать с полным спокойствием, а потом они тоже, одна за другой, бросились в огонь.

Меня раздражало, что я не мог понять, что это значит. Но вскоре мне объяснили, что эти пять женщин были рабынями и, видя глубокое горе своей хозяйки по поводу болезни супруга, которому она обещала, что не переживет его, а сожжет себя, они прониклись к ней таким сочувствием, такой нежностью, что дали слово последовать ее решению и сжечь себя вместе с нею.

Многие из тех, кого я расспрашивал о самосожжении женщин, хотели меня убедить, что это делается исключительно из-за привязанности к мужьям. Но вскоре я пришел к убеждению, что это — результат давних и глубоко укоренившихся предрассудков. Матери, смолоду приученные к этому суеверию как к чему-то весьма добродетельному, похвальному и неизбежному для женщины, дорожащей своей честью, внушают то же самое своим дочерям еще в самом нежном возрасте, хотя по существу это есть хитрая затея мужчин, придуманная с целью держать своих жен в более строгом повиновении, заставить их быть особенно внимательными во время болезни и отбить у них охоту отравлять своих мужей.

Но обратимся к другой трагедии, при которой, правда, я сам не присутствовал; но я отдаю ей предпочтение по сравнению с теми случаями, очевидцем которых я был, потому что она весьма своеобразна. Я видел так много вещей, которые считал бы невероятным, что ни вы, ни я не должны относиться с недоверием к этому рассказу только потому, что он несколько необычен по своему содержанию. Эта история в Индии пользуется такой известностью, что никто не сомневается, что так именно и было. Возможно, что она дошла уже и до вас в Европе. [264]

У одной женщины была любовная интрига с молодым магометанином; он был ее соседом, по профессии портным и играл на тамбурине. Она отравила своего мужа, надеясь, что молодой человек женится на ней. Сделав это, она поспешила к своему любовнику и рассказала о содеянном. Она настаивала, что им обоим необходимо немедленно бежать, как это первоначально предполагалось, иначе приличие обязывает ее сжечь себя. Молодой человек, который побоялся впутаться в скверную историю, решительно отказался. Тогда женщина, не обнаруживая ни малейшего волнения или изумления, немедленно отправилась к своим родственникам, сообщила им о внезапной смерти мужа, торжественно заявила им, что не желает пережить его, а хочет сжечь себя вместе с ним. Обрадованные таким великодушным намерением и великой честью, которую она тем самым оказывала всему семейству, ее родственники немедленно приготовили яму, наложили туда дров, положили тело на костер и зажгли огонь. Когда эти приготовления были закончены, женщина стала обходить родственников, стоявших вокруг ямы, обнимала их и прощалась с ними. Среди них стоял также и портной, приглашенный вместе с другими музыкантами играть на тамбурине, как этого требует обычай страны. Приблизившись к молодому человеку, эта фурия в образе женщины сделала вид, что хочет попрощаться с ним, как с другими, но вместо того, чтобы нежно обнять его, она схватила его крепко за шиворот, притащила к краю ямы и, бросившись туда вниз головой, увлекла его за собой в пламя, откуда они быстро отправились на тот свет.

Когда я уезжал из Сурата в Персию, я был свидетелем самосожжения другой вдовы. При этом присутствовало несколько англичан, датчан и господин Шарден ⁸¹ из Парижа. Вдова была средних лет и недурна собой. Я не берусь дать вам полного представления о том зверином бесстрашии и дикой радости, о полном отсутствии волнения, с которым она расхаживала, подвергалась омовению, разговаривала по очереди то с тем, то с другим; я не берусь описать ее уверенный или, правильнее сказать, совершенно ничего не выражающий взор, который она устремляла на нас и на маленькую кабинку, сложенную из сухой толстой просяной соломы с примесью мелких [265] дров. Она вошла в ату кабинку, уселась на погребальном костре, положила голову умершего мужа себе на колени, взяла факел и собственными руками зажгла огонь изнутри, в то время как брамины, вооруженные большими кочергами, чтобы мешать дрова (я уж не помню, сколько их было), зажигали костер снаружи со всех сторон. Право, я не в состоянии изобразить всю эту сцену. Мне трудно даже убедить себя в том, что я видел это ужасное зрелище, хотя с тех пор прошло всего несколько дней.

Правда, я бывал также свидетелем того, как некоторые женщины пугались при виде сложенного костра и может быть охотно отказались бы от своего намерения. Но часто это бывает уже поздно. Эти дьяволы-брамины возбуждают их, даже толкают их в огонь. Я присутствовал при том, как молодую женщину, отпрянувшую в пяти-шести шагах от костра, загоняли туда. Другой раз я видел, как женщина забеспокоилась, когда огонь вокруг нее стал разгораться и охватывать ее платье, но палачи своими кочергами несколько раз оттолкнули ее обратно.

Я встречался с одной женщиной, еще не утратившей красоты, которой удалось спастись от них, бросившись под защиту метельщиков улиц, которые собираются в подобных случаях в большом числе, если узнают, что предстоит сожжение молодой и красивой женщины, не имеющей знатных родственников, и что ее будут сопровождать лишь немногие знакомые. Но эти женщины, которых покидает смелость при виде костра и которые спасаются таким образом, не могут рассчитывать на то, что они будут приняты обратно в среду индусов и будут жить с ними. Индусы считают их бесчестными после такого поступка, такого оскорбления религии. Обыкновенно такие женщины обречены стать жертвой этих людей; ими в Индии все гнушаюся и им уже нечего терять. Ни один могол не осмелится содействовать спасению женщины, обреченной на сожжение, и не рискнет предоставить ей убежище из опасения навлечь на себя какую-нибудь беду. Только португальцы в морских портах, где на их стороне перевес силы, несколько раз спасали таких женщин. Я неоднократно испытывал такое негодование против этих проклятых браминов, что охотно задушил бы их, если бы только у меня хватило смелости. [266]

Припоминаю, как при мне в Лагоре сожгли очень красивую и совсем молодую женщину, которой, я полагаю, вряд ли было более двенадцати лет. Бедная маленькая женщина была ни жива, ни мертва, когда приблизилась к костру. Она дрожала и горько плакала. Но три или четыре брамина и какая-то старуха, которая держала ее под руку, подталкивали ее вперед, усадили ее на костер, связали ей руки и ноги, чтобы она не могла убежать и не шевелилась, зажгли огонь со всех сторон и в таком положении сожгли ее живьем.

Мне трудно было подавить чувство злобы, но я должен был удовольствоваться ненавистью к этой религии и только мог повторить про себя слова поэта об Ифигении, принесенной в жертву Диане ее собственным отцом Агамемноном, одним из главных вождей греков, сделавшим это в их интересах.

Но я еще не перечислил всего варварства и всех жестокостей браминов. В некоторых частях Индии, вместо того чтобы сжигать женщин, которые отказались пережить своих супругов, брамины зарывают их по горло живыми в землю, потом двое или трое внезапно набрасываются на них, свертывают им шею, окончательно душат их, набрасывают сверху землю из принесенных с собой корзин и утаптывают ее.

Большинство индусов сжигает своих покойников, но некоторые только слегка обжаривают трупы соломой на берегу реки и затем бросают их в воду с высокого и крутого берега. Я несколько раз присутствовал при таком зрелище на берегу Ганга и видел, как стаи ворон летали вокруг трупа, ибо трупы в такой же мере становятся добычей этих птиц, как и добычей рыб и крокодилов. Но этот способ хоронить мне больше нравится.

Некоторые индусы, когда они видят, что больной находится уже при последнем издыхании, приносят его на берег реки. Я несколько раз присутствовал и при таком варварском способе похорон. Сначала они заставляют больного опустить ноги в воду и потом постепенно погружают его до шеи, а когда они предполагают, что он сейчас испустит дух, они сразу погружают все тело в реку и оставляют его там, причем сильно хлопают в ладоши и громко кричат. Делается это, как они говорят, для того [267] чтобы душа при выходе из тела была омыта от всякой скверны, приставшей к ней при жизни. Так рассуждают не только люди низкого звания, — мне серьезно доказывали то же самое люди, пользовавшиеся репутацией больших ученых.

Из бесконечного множества всякого рода факиров, так называемых нищих, дервишей, монахов, т. е. индусских ханжей, многие живут в своего рода монастырях, находящихся под управлением настоятелей. Там они дают нечто вроде обета целомудрия, бедности, покорности. Жизнь, которую ведут эти люди, так странна, что я сомневаюсь, поверите ли вы моему описанию. Их обычно называют иогами, что означает соединившиеся с богом. Их можно видеть в большом количестве днем и ночью сидящими или лежащими на пепле, притом совершенно обнаженными. Часто они располагаются под большими деревьями у талабов, т. е. водоемов для орошения, или на галереях, расположенных вокруг деур, т. е. языческих храмов. У некоторых волосы свисают ниже колен, причем они спутаны и всклокочены так, что напоминают шерсть наших пуделей или еще больше волосы у людей, страдающих польской болезнью, которую называют колтуном. Я видел и таких йогов, которые держали одну, а некоторые и обе руки все время вытянутыми вверх над головой; ногти на руках у них были скрючены и длиннее половины моего мизинца, которым я их измерял. Руки у них были так тонки, как бывают у людей, умирающих от истощения, потому что в такой напряженной и неестественной позе они не получают достаточно пищи. Они не могут даже наклониться, для того чтобы взять пищу или питье, потому что сухожилия у них стянуты и суставы засохли и онемели. Им прислуживают молодые послушники, которые относятся к ним с чрезвычайным почтением, как к святым людям. Никакая мегера не может показаться в аду страшнее, чем эти люди, застывшие в позе, которую я уже изобразил: совершенно голые, с черной кожей, с длинными волосами, тонкими-претонкими руками и длинными скрюченными ногтями.

Мне часто приходилось встречать в сельских местностях, преимущественно на территории какого-нибудь раджи, толпы таких голых факиров отвратительного вида. [268]

У некоторых руки были подняты именно так, как я сейчас описал, у других ужасные волосы либо свисали распущенными, либо были связаны и обмотаны вокруг головы. Некоторые держали в руках дубинку, совсем как Геркулес. У некоторых на плечи была наброшена сушеная необработанная тигровая шкура. Я видел, как они, совершенно голые, бесстыдно шествовали по большому городу, и удивлялся, когда мужчины, женщины и девушки равнодушно глядели на них и выражали не больше волнения, чем вызывают у нас отшельники, идущие по улице. Женщины весьма благочестиво подавали им милостыню, несомненно полагая, что это люди святые, более мудрые и порядочные, чем остальные мужчины.

В Дели я в течение довольно продолжительного времени встречал известного факира по имени Сармет, который разгуливал по улицам совершенно голым. Несмотря на все обещания и угрозы Ауренгзеба, он предпочел, чтобы ему отрубили голову, но ни за что не пожелал согласиться надеть какую-нибудь одежду.

Некоторые из этих факиров предпринимают паломничества в отдаленные места и идут не только совершенно голыми, но еще несут на себе тяжелые железные вериги, вроде цепей, которыми обматывают ноги у слонов. Я видел также факиров, которые, по специальному обету, стояли навытяжку по семь-восемь дней, не присаживаясь, не ложась и только ночью на несколько часов прислонялись к протянутой впереди веревке; ноги у них за это время распухали, так что по толщине не уступали бедрам. Другие целыми часами неподвижно стояли на руках вниз головой и вверх ногами. Я мог бы перечислить еще целый ряд разнообразных поз. Некоторые из них были столь мучительны, что наши фокусники не могли бы проделать то же самое. И все это делалось якобы из набожности, во имя религии, хотя, собственно говоря, в Индии нет и тени религии.

Я должен признаться, вначале все эти странные вещи очень удивляли меня, и я не знал, как к этому отнестись; иногда я склонен был считать факиров основателями или уцелевшими последователями старой школы циников, пользовавшихся такой дурной славой. Но я не находил в них ничего кроме грубости и крайнего невежества, и они преимущественно на территории какого-нибудь раджи, толпы таких голых факиров отвратительного вида. [269] производили на меня впечатление скорее деревьев, передвигавшихся с места на место, чем разумных животных. Иногда я думал, что это — люди, доведенные до одурения религией. Но, как я уже сказал, я во всем их поведении не мог заметить даже тени настоящего благочестия. Иногда я начинал думать, что сама эта жизнь, бездельная, ленивая, независимая жизнь нищих, может заключать в себе нечто привлекательное, или что тут действует тщеславие, которое проникает повсюду и которое одинаково легко может скрываться в лохмотьях Диогена и в опрятной одежде Платона; может быть это и была тайная сила, приводившая в действие все эти машины. Но потом, размышляя по поводу нищенской и строгой жизни, которую они ведут, я уже совсем не знал, что и думать.

Говорят, что факиры предаются такому ужасному самоистязанию в надежде, что после перерождения они станут раджами, будут поставлены в более приятные условия жизни, чем теперь. Но я несколько раз задавал себе вопрос, как можно поверить, что человек обрекает себя на такое жалкое существование ради другой жизни, которая будет столь же коротка, как и первая, когда в конечном итоге совсем не такое счастье, даже если удастся родиться раджей или Джессенгом или Джессомсенгом, как называются самые могущественные раджи в Индии. Должно быть здесь скрывается что-нибудь такое, говорил я, что вы от меня утаиваете, или же вы совершенно сумасшедшие люди.

Некоторые из факиров пользуются репутацией настоящих святых, считаются «озаренными», «совершенными» иогами, которые уже подлинно «соединились» с богом, Эти люди совершенно отказались от мира, они ведут уединенный образ жизни в отдаленных садах; подобно отшельникам, и никогда не появляются в городе. Если им приносят пищу, они ее принимают, если не приносят, то говорят, что они обходятся и без нее. Люди верят, что они существуют милостью бога и проводят время в постах и постоянном самоистязании, а в особенности погружаясь в бездну размышлений. Я говорю — погружаясь в бездну, ибо они доводят себя до такого состояния, что целыми часами пребывают в экстазе, утрачивают всякое представление о внешнем мире и даже — это было бы удивительно, [270] если бы было правдой, — видят самого бога, который является в образе света, очень белого и яркого и неизъяснимого. Они испытывают при этом, столь «неизъяснимый» восторг и удовлетворение, соединяемое с презрением ко всему земному. Так по крайней мере говорил мне один из них, утверждавший, что он может входить в такой экстаз и уже несколько раз пребывал в таком состоянии. Так говорят и те, кто имеет с ними дело; они столь настойчиво утверждают это, что видимо вполне верят этому и не подозревают здесь обмана. Одному богу известно, что здесь правда. Возможно, что воображение, расстроенное пребыванием в одиночестве и постами, может довести до таких иллюзий, или что это нечто вроде тех натуральных экстазов, в которые по желанию мог впадать Кардан, как он это рассказывает, тем более, что, как мне известно, факиры прибегают к некоторым хитростям и следуют известным правилам, для того чтобы постепенно чувства переставали у них действовать. Так например они говорят, что, просидев в течение нескольких дней на хлебе и воде, следует затем уединиться, устремить на некоторое время глаза вверх и сидеть неподвижно, затем начать постепенно опускать их и направить свои взоры так, чтобы оба глаза одновременно глядели на кончик носа и равномерно видели обе его стороны, что довольно трудно. В такой напряженной позе, внимательно глядя на кончик носа, нужно сидеть, пока не снизойдет озарение. Во всяком случае мне известно, что такое состояние экстаза и способы проникаться им составляют великую тайну секты йогов, так же как и секты суфитов. Я называю это тайной, ибо они держат все это в секрете, и я бы не сумел разузнать так много, если бы мне в этом не помог пандит, или индусский ученый которого Данешменд-хан держал у себя на службе и который не смел ничего скрыть от него; к тому же мой Данешменд-хан был знаком с тайнами секты суфитов. Я уверен также, что крайняя бедность, длинные посты и самоистязание до известной степени объясняют такое состояние. Наши монахи и отшельники не должны думать, что в этих делах они превосходят йогов или вообще азиатских монахов. Свидетельством могут служить посты у армян, коптов, греков, несторианцев, якобитов, [271] маронитов; по сравнению с этими людьми наши европейские монахи покажутся послушниками, хотя надо признаться (это я испытал на себе), что муки голода в Индии не так чувствительны, как в нашем более холодном климате.

Среди факиров встречаются также и совершенно не похожие на только что описанных. Это тоже весьма странные люди. Они почти все время путешествуют, решительно ко всему относятся с пренебрежением и живут, ни о чем не заботясь. Они держат себя таинственно. Народ воображает, что они владеют искусством делать золото и умеют так изумительно приготовлять ртуть, что достаточно принимать каждое утро по одному или по два зернышка этой ртути, чтобы вернуть здоровье больному телу и так укрепить желудок, что он будет хорошо переваривать пищу, и у человека появится невероятный аппетит. Но это еще не все. Когда встретишь двух таких замечательных йогов и удастся вызвать их на соревнование, то они, стараясь перещеголять друг друга, показывают такие фокусы, что вряд ли даже сам Симон-волхв сумел бы их превзойти. Они угадывают, что вы думаете, заставляют ветви деревьев распускаться и давать плоды в течение одного часа; меньше чем за пятнадцать минут они высиживают яйца у себя за пазухой, причем у них вылупливается любая птица и летает по комнате; и кроме того они будто бы могут делать еще много разных других чудес. Не знаю, сколько правды в этих рассказах, но помню, что однажды мой ага послал за одним из таких знаменитых предсказателей и пообещал триста рупий (около ста пятидесяти экю), если он скажет ему (а тот говорил, что он может это сделать), что ага думает. При этом ага ^обещал предварительно в его присутствии записать свою мысль. Я, со своей стороны, обещал дать ему двадцать пять рупий, если он скажет, что я думаю. Но пророк не сдержал своего слова. Другой раз меня постигло разочарование в обществе одного из этих специалистов по высиживанию яиц, которому я обещал двадцать рупий. Как видите, я еще не убедился в правдивости этих рассказов. Несмотря на все мое любопытство, мне ни разу не удалось оказаться в числе тех счастливцев, которым удается это видеть, и если даже мне случалось присутствовать при действиях, которые [272] вызывали изумление зрителей, то я обыкновенно расспрашивал, нет ли тут какого-нибудь обмана, хитрости или ловкости рук, и несколько раз я, — не знаю, к несчастью или к счастью, — раскрывал надувательство. Так, например я поймал человека, который заставлял кататься по столу чашку, чтобы узнать, кто украл деньги у моего ага. Но иногда встречаются факиры, которые производят совсем иное впечатление, чем те, о которых я только что говорил. Их жизнь и благочестие носят более приятный и благопристойный характер. Они ходят по улицам босиком, с обнаженными головами, повязанные шарфом, который спускается до колен, и набрасывают на себя белое покрывало, которое перекинуто через левое плечо в виде мантии и продернуто под правую руку. Но при этом они не носят никакого исподнего платья. Эти люди всегда бывают хорошо вымыты и вообще имеют вполне чистоплотный вид. Обыкновенно они ходят вдвоем и держат себя очень скромно. В одной руке у них маленький красивый глиняный горшок на трех ножках с двумя ручками. Они не ходят просить милостыню из Одной лавки в другую, как это делают многие другие факиры, а свободно входят в дома индусов, где их радушно встречают и оказывают им гостеприимство, потому что их присутствие рассматривается как счастье для дома. Боже упаси того, кто посмеет обвинять их в каком-нибудь проступке, хотя все знают, какие дела часто происходят между этими посетителями и женами в тех домах, где они бывают. Но таков уже местный обычай: невзирая ни на что, их продолжают считать святыми, и дом, который они посетили, не считает себя обесчещенным. Но не это останавливает мое внимание. Мы знаем, что на свете найдется немало других стран, где на подобные дела смотрят не так строго. Но что действительно смешно, так это то, что они имеют дерзость сравнивать себя с нашими монахами, которых они видят в Индии. Я иногда забавлялся тем, как они попадали впросак: я обращался к ним с большими церемониями и внешне выказывал им глубочайшее уважение, и тогда тотчас же один говорил другому: «Этот франги знает, кто мы такие. Он уже давно живет в Индии, он знает, что мы падре индусов». — «Недурное сравнение, — думал я про себя. — Какие наглые языческие [273] канальи!» Но я слишком много времени уделил этим нищим. Перейдем теперь к их религиозным и научным книгам. Ознакомившись с ними, вы сможете сами судить, следует ли, как я это полагаю, признать нелепостью большую часть того, о чем я сейчас расскажу.

Прежде всего не удивляйтесь, если, несмотря на незнание санскрита (это язык ученых, о которых я еще буду говорить, и может быть даже язык древних браминов), я все-таки буду много рассказывать о книгах, написанных на этом языке. Дело в том, что мой ага Данешменд-хан; отчасти по моей просьбе, а отчасти по собственному любопытству, пригласил к себе на службу одного из наиболее знаменитых пандитов в Индии, который раньше состоял на жалованьи у Дары, старшего сына Шах-Джехана. Этот пандит не только постоянно находился в моем обществе в течение трех лет, но кроме того он ввел к нам в дом других ученых пандитов. Когда я уставал объяснять моему ага последние открытия Гарвея и Пеке в анатомии или обсуждать с ним философию Гассенди и Декарта, которую я переводил ему на персидский язык (это было моим главным занятием в течение пяти или шести лет), мы обыкновенно обращались к нашему пандиту, и тогда наступал его черед излагать нам свою премудрость и рассказывать нам свои сказки. Он это делал с невероятной важностью и без единой улыбки, и в конце концов нам надоедали его разглагольствования.

Индусы утверждают, что бог, которого они называют Ашар, т. е. «неподвижный», «неизменный», послал им четыре книги, которые у них именуются ведами, что означает наука, ибо они убеждены, что в этих книгах заключено все знание. Первая из этих книг называется Атарва-веда, вторая — Ягур-веда, третья — Рид-веда, а четвертая — Сама-веда. Эти книги предписывают, чтобы весь народ (как это и есть на самом деле) был разделен на четыре племени: браминов, или истолкователей законов, кшатриев, или воинов, войска, или торговцев, которые обычно называются бания, и наконец судра, или ремесленников и землевладельцев. Этим четырем кастам не разрешается заключать браки между собой; например брамины не могут брать жен из касты кшатриев, и такое же запрещение существует для остальных каст ⁸². [274]

Индусы верят в учение, похожее на учение пифагорейцев относительно переселения душ, и считают недопустимым убивать или есть животных. Исключение делается для некоторых представителей второй касты, только требуется, чтобы мясо, которое они едят, не было мясом коровы или павлина. К этим животным все индусы испытывают чрезвычайное почтение, особенно к корове, так как воображают, что, держась за коровий хвост, им предстоит перейти какую-то реку, отделяющую их нынешнюю жизнь от будущей. Возможно, что их древние законодатели видели, как в Египте пастухи таким образом переходят через реку Нил, держа в левой руке хвост буйвола или быка, а в правой — палку, для того чтобы править животными. Или же, — что еще более правдоподобно, — они потому проникались таким почтением к корове, что она доставляет молоко и масло, т. е. значительную часть их пищи, и является главной опорой земледельческого хозяйства, а следовательно и всей жизни. К тому же в Индии, в отличие от наших стран, земля не может прокормить большое количество скота. Если бы в Индии пускали на убой половину того количества, которое идет на убой во Франции и Англии, то страна скоро совсем лишилась бы скота и нельзя было бы возделывать землю. Жара так сильна в Индии и почва так высушивается за восемь месяцев в году, что быки и коровы часто подыхают с голоду и едят всякую мерзость на полях, совсем как свиньи. Недостаток скота побудил Джехан-Гира издать, по просьбе браминов, указ, запрещавший убой скота в течение нескольких лет. А еще недавно брамины представили такое же ходатайство Ауренгзебу и предлагали ему значительную сумму денег, если он согласится повторить подобный запрет. Они указывали, что заброшенность многих земель в стране за последние пятьдесят или шестьдесят лет объясняется тем, что быков и коров стало мало и что они дороги.

Возможно также, что первые законодатели в Индии принимали во внимание и то обстоятельство, что мясо коров и быков в Индии не очень вкусно и не очень здорово, за исключением непродолжительного зимнего времени, когда бывает холодно. Или может быть они хотели отвратить людей от жестокости, к которой они чрезмерно склонны, и для этого правилами религии обязали их [275] человечно обращаться даже с животными и внушили им убеждение, что если человек убивает и ест животных, то он рискует убить и съесть какого-нибудь своего, предка, а это ужасное преступление.

Веды обязывают всякого индуса произносить молитвы, повернувшись лицом к востоку, по крайней мере три раза в день: утром, в полдень и с наступлением ночи. Предписывается также делать это перед едой. При этом внушается, что лучше совершать омовение и произносить молитвы в проточной воде, чем в стоячей. Возможно, что здесь законодатели считались с потребностями, вызываемыми местным климатом, ибо в Индии все время хочется мыться и купаться, но индусам трудно следовать этим правилам, когда они попадают в холодные страны. Я встречал во время своих путешествий людей, подвергавших себя несомненной опасности строгим исполнением этого закона. Люди окунались в реки или бассейны, где только могли, а если таковых не оказывалось поблизости, то окатывали себя водой из ведер. Я указывал им, что правила их религии нельзя соблюдать в холодном климате во время зимы, а это доказывает, что их религия — простая человеческая выдумка. Их ответ был довольно забавен. Они не утверждали, что их закон применим повсюду: бог дал его только им, и поэтому они не могут допускать перехода иностранцев в свою веру. Они даже не говорят, что наша религия ложна. Она может быть хороша для нас, и бог мог указать много разных путей, для того чтобы попасть на небо, но они не хотят и слышать о том, что наша вера предназначается для всего земного шара, а что их вера — чистейшая выдумка.

Те же веды учат, что бог, решив создать мир, не сразу привел в исполнение свое намерение, а сначала сотворил три совершеннейших существа: одно было Брама, что означает «проникающий повсюду», другое был Вишна, т. е. «существующий во всем», и третье — Мегадева, т. е. «могущественный властелин». При помощи Брамы он создал мир, при помощи Вишны он поддерживает его существование, а при помощи Мегадева он собирается уничтожить его. Брама по распоряжению бога опубликовал четыре веды, и поэтому он в некоторых храмах изображается с четырьмя головами. [276]

Говоря об этих трех существах, отмечу, что я встречал европейских миссионеров, которые полагали, что у индусов есть некоторое представление о таинстве троицы; они утверждали, что веды определенно указывают, что три существа, хотя и в трех лицах, являются одним и тем же богом. Мне лично приходилось довольно много беседовать на этот счет с пандитами, но они выражаются так туманно, что я никогда не мог понять, что они хотят сказать. Некоторые из них говорили, что эти существа действительно три вполне совершенных создания, которых они называют деута, причем они однако не могли толком объяснить, что они понимают под этим наименованием. Точно так же наши древние язычники, по-моему, никогда не могли объяснить, что должны означать такие названия, как «гений» и «нумина». По всей вероятности это означало то же самое, что деута у индусов. Но другие пандиты, известные своей ученостью, говорили мне, что эти три существа суть один и тот же бог, только рассматриваемый под тремя различными видами, как творец, хранитель и разрушитель всего существующего; но они ничего не говорили о трех ликах в одном божестве.

Я был знаком с достопочтенным патером Роа, иезуитом, родом из Германии, который был миссионером в Агре; где он сделал большие успехи в изучении санскрита. Он уверял меня, что книги язычников не только указывают, что существует единый бог в трех лицах, но что второе лицо их троицы воплощалось уже девять раз. Дабы не подумали, что я намерен приписывать себе чужие произведения, я передаю слово в слово то, что мне удалось узнать от отца кармелита в Ширазе, когда отец Роа проезжал через Шираз, направляясь в Рим. В Ширазе индусы считают, что второй лик троицы воплощался девять раз вследствие различных бедствий мира, от которых он избавлял человечество. Восьмое воплощение было самое замечательное, потому что тогда мир был захвачен гигантами и был освобожден вторым ликом, принявшим облик человеческий и рожденным девою в полночь, причем ангелы пели, а с небес всю ночь дождем падали цветы. Это до известной степени уже отдает христианством.

Но тут опять начинается сказка. К только что сказанному добавлялось, что этот воплотившийся бог начал с [277] того, что убил гиганта; но тот поднялся на воздух й оказал ей таким огромным, что затмил солнце. От падения гиганта вся земля задрожала, а своей тяжестью он так ее пробил, что сразу упал в ад. Воплощенное божество, получившее в борьбе с гигантом рану в бок, тоже упало, но его падение обратило врагов в бегство. Божество поднялось и, освободив мир, вознеслось на небо, а за свою рану его обыкновенно называют «раненый в бок».

Десятое воплощение, говорят индусы, будет иметь целью освобождение человечества от тирании магометан и произойдет тогда, когда, по нашим вычислениям, должен появиться антихрист. Но это только народное поверие, его нет в их священных книгах. Они говорят также, что третье лицо троицы показало себя миру. О нем рассказывают следующее. Дочь некоего царя, достигнув зрелости, должна была, по желанию отца, сказать, за кого она хочет выйти замуж. Когда она ответила, что не желает соединиться ни с кем кроме божественного существа, то в тот же миг к царю в виде огня явился третий лик троицы. Царь немедленно указал на это дочери, и она не колеблясь согласилась на брак. Сей лик троицы, оставаясь еще в виде огня, был приглашен на совет к царю. Видя, что советники царя противятся этому браку, он прежде всего поджег им бороды, а потом сжег их вместе со всем царским домом, после чего женился на принцессе. Неправда ли, забавно?

Что касается второго лица, то индусы говорят, что первое его воплощение было львом, второе — свиньей, третье — индюшкой, четвертое — змеей, пятое — карликом-брамином, всего лишь с локоть ростом, шестое — чудовищем, человеком-львом, а седьмое — драконом, о восьмом мы уже говорили; в девятом воплощении оно было обезьяной, а в десятом — явится всадником. Я нисколько не сомневаюсь, что отец Роа позаимствовал свои знания из книг индусов и что то, что он мне рассказал, составляет основу их мифологии. Я много написал об этом в своих воспоминаниях и даже зарисовал фигуры некоторых богов, или идолов, находящихся в их храмах, и обучился санскритской азбуке, Но по возвращении на родину я увидел, что все, мною написанное, или по крайней мере лучшее, что там было, имеется в книге «Иллюстрированный Китай» отца [278] Киркера, который свои сведения получил от того же отца Роа, будучи в Риме. Я полагаю, что будет достаточно, если я укажу вам эту книгу. Но я должен заметить, что слово «воплощение», употребляемое почтенным отцом, было для меня ново: я никогда не слышал, чтобы оно употреблялось в таком, именно прямом смысле.

Некоторые пандиты объясняли мне свою доктрину следующим образом: сначала бог явился в образах, которые здесь упоминались, и в этих образах совершил все чудеса, о которых они рассказывают. Другие пандиты объясняли мне это иначе: душа некоторых великих людей, мы бы сказали героев, переходила в разные тела, о которых мы здесь говорили, и эти герои стали деута, или, употребляя выражение древних язычников, они стали могущественными божествами «numina», «genii», «demones» или, если хотите, стали духами и феями, потому что я не знаю, какое другое значение может иметь слово деута. Но это второе объяснение пандитов в сущности говорит почти то же самое, что и первое, поскольку большинство индусов верит, что их души составляют часть или малые частицы божества.

Другие пандиты давали мне более утонченное объяснение. Они говорили, что воплощения или явления, упоминаемые в их книгах, следует понимать не буквально, а мистически: они означают различные атрибуты божества. Некоторые из них, особенно ученые, открыто признавали, что нельзя себе представить большего вымысла, чем все эти воплощения, и что это только придумано законодателями, для того чтобы заставить народ соблюдать какую-нибудь религию. Если бы даже утверждали, что наши души являются частицами божества, имея в виду основу, которая является для них общей, то здравая философия должна была бы высмеять такое учение, а не создавать из него религиозное таинство. Ведь если в отношении наших душ мы — боги, то следовательно мы сами себе предписали религиозные культы, учение о переселении душ, о рае и аде, — а это просто смешно.

Не меньше, чем почтенным патерам Киркеру и Роа, я обязан господам Генри Лору и Абрагаму Роджеру. Я собрал большое количество сведений относительно язычников, которые потом нашел в книгах, написанных этими [279] господами, но я только с большим трудом сумел бы привести их в такую систему, как это сделали они. Поэтому я не буду говорить подробно о науке индусов, а сделаю это только в самых общих чертах, не в систематическом порядке, как вы могли бы этого от меня ожидать, а так, как я сам знакомился с этими вещами и как они очевидно изложены в их книгах, т. е. отрывочно и бессвязно.

Город Бенарес, красиво расположенный на реке Ганге, в чрезвычайно живописной и благодатной местности, можно считать главной школой индусов. Это — Афины Индии, куда направляются брамины и монахи, которые занимаются науками. В городе нет учебных заведений и строго заведенных курсов, как в наших университетах. Здесь все скорее похоже на школы у древних. Учителя живут в разных частях города в частных домах, главным образом в пригородных садах, где им дают приют богатые купцы. У некоторых из этих учителей по четыре ученика, у других по шесть, по семь, а у самых выдающихся бывает от двенадцати до пятнадцати; но это уже максимум. Ученики остаются у своих преподавателей десять — двенадцать лет, и в течение этого времени обучение идет с прохладцей, потому что индийцы большей частью медлительны и ленивы, что в значительной степени объясняется характером их пищи и господствующей здесь жарой. Их не побуждают к труду то скромное соревнование, которое вдохновляет нас, и надежда создать себе положение. Они занимаются не спеша и не очень себя утруждая и кушают свое кичери, т. е. блюдо из разной зелени, которое доставляют им богатые местные купцы.

Первое, чему их обучают, это — санскрит, язык, который знают одни только пандиты и который совершенно не похож на разговорный язык в Индии. Патер Киркер опубликовал азбуку санскрита, полученную им от патера Роа. Самое название санскрит означает «чистый язык»; так как индусы полагают, что четыре священные книги — веды, Данные им богом через посредство Брамы, были написаны на санскрите, то они называют его священным и божественным языком. Они утверждают, что санскрит так же древен, как сам Брама, возраст которого они исчисляют леками, т. е. сотнями тысяч лет. Я не могу поверить в столь удивительную древность, однако нельзя отрицать, [280] что язык действительно чрезвычайно древен, так кай их религиозные книги, которые несомненно древнего происхождения, написаны на санскрите. На этом языке имеются также произведения по философии и медицине, написанные в стихах, а кроме того целый ряд других книг, которыми, как я сам видел, заполнен большой зал в Бенаресе.

После изучения санскрита, что дается с большим трудом, потому что не существует хорошей грамматики, они обыкновенно изучают пураны, которые являются сокращенным изданием вед с комментариями. Сами веды огромного размера, по крайней мере если это те, которые мне показывали в Бенаресе. Они представляют собой такую редкость, что моему ага, несмотря на все его старания, так и не удалось приобрести их. Индусы тщательно скрывают их, для того чтобы они не попали в руки магометан и не были сожжены, как это делалось не раз. После пуран некоторые начинают заниматься философией, в которой они несомненно делают очень мало успехов. Я уже указывал, что они медлительны и ленивы и не вдохновляются надеждой создать себе положение научными трудами.

Среди индусских философов, пользовавшихся известностью, особенную славу приобрели шесть человек. Они являлись родоначальниками шести различных сект. У каждой есть свои сторонники, и это вызывает разногласия и даже столкновения между пандитами, ибо один принадлежит к одной секте, другой к другой, и каждый утверждает, что его секта лучше и наиболее соответствует ведам. Возникла еще и седьмая секта, именуемая Ботэ которая в свою очередь породила двенадцать (Бернье имеет здесь в виду буддизм. — Прим. пер.) других сект, но она не так распространена, как остальные. Ее последователей презирают и ненавидят, считают неверующими и безбожниками, и они живут обособленной жизнью.

Все священные книги индусов говорят о начале всех начал, но все по-разному. Некоторые утверждают, что все состоит из маленьких тел, которые неделимы, но не потому, что они очень тверды и не поддаются делению, а потому, что они малы. В связи с этим они высказывают мнения, которые имеют сходство с теориями Демокрита и [281] Эпикура, но делают это так бессистемно и неясно, что трудно добраться до смысла их учения. Все ото производит впечатление отрывочных, плохо согласованных между собой и недостаточно продуманных мыслей.

Но так как их самые знаменитые пандиты производят на меня впечатление людей крайне невежественных и так как я сам не читал их книг, то у меня еще остается сомнение, не виноваты ли здесь больше пандиты, чем авторы этих книг.

Другие говорят, что все состоит из материи и формы. Но никто из этих ученых ясно не объясняет, что такое материя, а тем более форма.

Однако, насколько я разобрал, они эти термины понимают иначе, чем это делаем мы в наших школах, когда выводим форму из силы материи. Дело в том, что они всегда берут в качестве примера искусственный предмет: например посуду из мягкой глины, которой горшечник вращением придает ту или иную форму.

Некоторые считают, что все состоит из четырех элементов и кроме того из ничего. Но они совершенно не объясняют, как соединены элементы и как происходит их превращение. Что касается ничего, которое приблизительно означает то же самое, что наше отрицание, то, по их учению, оно может иметь я уже не знаю сколько видов. Но мне кажется, что они сами не понимают этого и не могут объяснить другим.

Некоторые утверждают, что основными началами являются свет и тьма. В пользу этого мнения они приводят тысячи нелепых и запутанных указаний, пускаются в разглагольствования, от которых и не пахнет философией, но зато сильно отдает рассуждениями людей невежественных.

Есть еще и другие, которые признают отрицание как принцип или, вернее, разные виды отрицания. Они и дают длинный перечень этих видов, но все это так бесполезно, носит столь мало философский характер, что я с трудом могу поверить, что это действительно содержится в их книгах и что их авторы могли забавляться такими пустяками. Некоторые наконец утверждают, что все является результатом случайных обстоятельств, и дают длинное и скучное подразделение этих обстоятельств, от которого так и, несет невежеством и пустословием. Поскольку они [282] затрагивают эти принципы в общей форме, они все сходятся на том, что эти принципы вечны. Творение из ничего по-видимому не приходило им в голову, так же как и многим древним философам. Но они однако утверждают, что имеется один мудрец, который что-то говорил в этом роде.

По медицине у них много маленьких книжек, которые представляют собой скорее сборники рецептов, чем настоящие сочинения. Самый старый и пользующийся наибольшим авторитетом написан в стихах. Здесь попутно я хочу заметить, что их практические приемы существенным образом отличаются от наших и основаны на следующих принципах: при лихорадке пациенту не следует давать много есть; главным лекарством при болезнях является воздержание; для больного нет ничего вреднее мясного бульона, потому что он скорее всего другого портится в желудке больного, страдающего лихорадкой; пускать кровь следует только в экстренных случаях, когда необходимость в этом вполне очевидна, так например, когда уже имеется налицо воспаление мозга, воспаление грудной клетки, печени или почек.

Лучше ли эти способы лечения, чем наши, — пусть решают у нас ученые врачи. Я вижу, что здесь они применяются успешно и что врачи Могола и магометан, следующие правилам Авицены и Аверроэса, применяют эти способы совершенно так же, как и индусы, особенно относительно воздержания от мясного супа. Правда, моголы более склонны применять кровопускание, чем индусы, в тех случаях, когда они опасаются только что упомянутых воспалений. Они обычно спускают кровь раз или два, но не так осторожно, как это делают современные врачи в Гоа и Париже, а весьма обильно, подобно тому как это делали древние. Они берут восемнадцать — двадцать унций крови, иногда даже доводя больного до обморока. Но таким образом они часто обрывают болезнь в самом начале, как это советует Гален. Я сам был тому свидетелем несколько раз.

В анатомии индусы, можно сказать, ничего не смыслят. Они говорят здесь недопустимые вещи, и этому не приходится удивляться, так как они невежественны. Они никогда не вскрывают трупов людей или животных; это внушает им такой ужас, что когда я вскрывал живую козу [283] или овцу, для того чтобы объяснить моему ага кровообращение и показать ему сосуды, открытые Пеке, по которым в правый желудочек сердца проходит млечный сок, то обитатели нашего дома каждый раз убегали в ужасе. Но несмотря на это, они утверждают, что в человеческом теле имеется пять тысяч вен, не больше и не меньше; можно подумать, что они тщательно подсчитали их.

В астрономии индусы имеют свои таблицы, по которым они предсказывают затмения, может быть не с такой точностью, как европейские астрономы, но все же довольно точно. Но это не мешает им рассуждать о затмениях луны так же, как они рассуждают о затмениях солнца. Они утверждают, что затмение луны вызывается черным, грозным и злобным деута по имени Рач, который овладевает луной и загаживает ее. Они также верят — и все на том же основании, — что луна стоит выше солнца на четыреста тысяч кос, т. е. более чем на пятьдесят тысяч лье; что она светит собственным светом и что мы получаем от нее жизненную жидкость, которая оседает главным образом в мозгу и оттуда проходит во все части тела, что позволяет им выполнять свои функции. Они верят также, что солнце, луна и все звезды являются божествами, деутами, что ночная тьма вызывается тем, что солнце уходит за Сомеру, фантастическую гору, которая находится в центре земли и имеет форму в виде сахарной головы, поставленной острием вниз. Вышиной гора я уже не помню во сколько лье. Поэтому мы пользуемся светом только, когда солнце выходит из-за этой горы.

В географии они преуспели ровно столько же: они верят, что мир имеет плоскую трехугольную форму, что он состоит из семи рядов не одинаковых по красоте, совершенству и населению; каждый из них окружен морем: одно море из молока, другое — из сахара, третье — из масла, четвертое — из вина и т. д. Таким образом море и земля перемежаются, пока вы не приходите к седьмому ряду, считая их от подножья горы Сомеры, которая стоит в центре. Первый ряд, который ближе всех к Сомере, заселен деутами, обладающими высшим совершенством. Во втором — тоже живут деуты, но они уже менее совершенны, дальше население становится еще менее совершенным, а в седьмом, — который является нашей землей, живут [284] люди и они уже бесконечно менее совершенны, чем какие либо деуты. И наконец вся эта масса опирается на головы нескольких слонов, и если они начинают двигаться, то это вызывает землетрясение.

Слушая эти наглые выдумки, я часто про себя думал, что если прославленная наука древних браминов Индии состояла в этом, то многие несомненно были введены в заблуждение, когда составили себе высокое мнение о ней. Мне было трудно самого себя убедить в этом, если бы я не принимал в соображение того обстоятельства, что религия индусов существует с незапамятных времен, что она изложена на санскрите, который видимо — очень древний язык, ибо не известно, откуда он берет начало, что он уже давно стал мертвым языком, который понимают только ученые, и что у него есть свои поэтические достоинства, и что все их научные книги написаны на этом языке. Я хочу теперь только сказать два слова о поклонении идолам.

Когда я спустился вниз по Гангу и проезжал через Бенарес, знаменитую школу всех индусов, я посетил главного пандита, который обычно проживает в этом городе. Он — факир, так славящийся своей ученостью, что Шах-Джехан, отчасти поэтому, а отчасти для того, чтобы угодить раджам, назначил ему пенсию около двух тысяч рупий, что составляет около тысячи экю. Это был полный, очень хорошо сложенный человек, на которого было приятно смотреть. Все его одеяние состояло из белого шелкового шарфа, повязанного вокруг бедер и свисавшего ниже колен, и еще из другого, довольно широкого шарфа из красного шелка, который он носит, как маленькую мантию, на плечах. Я несколько раз видел его в этом наряде в Дели перед государем, на собрании эмиров, а также встречал его на улице, когда шел пешком или ехал в палека. Кроме того я видел его и несколько раз с ним беседовал у моего ага, которого он часто посещал в течение целого года: он ухаживал за ним в надежде, что тот поможет ему снова получить пенсию, которой Ауренгзеб, после восшествия на престол, лишил его, желая показать себя верным мусульманином. Когда я посетил его в Бенаресе, он был очень любезен и внимателен, пригласил меня на ужин в университетскую библиотеку, куда он созвал также шесть самых [285] ученых пандитов города. Очутившись в такой хорошей компании, я решил выяснить их мнение относительно почитания идолов. Я сказал, что уезжаю из Индии совершенно возмущенный этим. Я упрекнул их в том, что такое поклонение противно здравому смыслу и совершенно не достойно таких ученых, как они. И вот каков был результат этого собеседования.

В наших храмах, сказали они, действительно имеется много различных изображений Брамы, Мегадевы, Гениша, Гавани, которые являются главными и наиболее совершенными деута; кроме того мы имеем много других, почитающихся менее совершенными. Всем этим изображениям мы воздаем чрезвычайные почести, надаем перед ними ниц и преподносим им со всякими церемониями цветы, рис, санталовое и шафрановое масло и другие подобные вещи. Но мы не верим, что эти статуи и есть сам Будда или Вишна. Это только их изображения. Мы поклоняемся им только из уважения к божеству, которое они представляют, но когда мы молимся, мы молимся не статуе, а божеству, которое она изображает. Изображения допускаются в наших храмах потому, что молитва более проникновенна, если перед глазами имеется что-нибудь такое, на чем можно сосредоточить свой ум. Но в сущности мы признаем, что только бог один абсолютен и что только он один всесилен.

Я ничего не прибавил и не убавил из ответа, который мне дали пандиты, но, по правде говоря, мне показалось, что он был уж слишком старательно приспособлен к христианскому учению.

Другие ученые пандиты говорили мне совсем не то.

Тогда я перевел беседу на вопрос хронологии. Они старались показать мне, что существует древность более глубокая, чем та, которую мы знаем. Они не утверждают, что мир вечен, но, по их мнению, он так стар, что это уже равносильно вечности. Они говорят, что существование его надо исчислять четырьмя дгугами. Дгуг охватывает известное количество лет, вроде нашего века, но с той разницей, что век содержит в себе всего сто лет, а их дгуг — сто леков лет, т. е. сто раз сто тысяч лет. Я уже в точности не помню, сколько лет считалось в каждом дгуге. Но я знаю, что первый, именуемый сати-юга, заключал в себе [286] период в двадцать пять леков; второй, именовавшийся трита, продолжался около двенадцати леков; третий, называвшийся двапара, длился, если не ошибаюсь, восемь леков и сорок шесть тысяч лет; четвертый, кави-дгуга, будет продолжаться я уже не помню сколько леков. Они говорят, что первые три дгуга и значительная часть четвертого уже прошли, и мир уже не будет существовать столько времени, сколько он просуществовал, потому что в конце четвертого дгуга он должен погибнуть, и тогда все вернется к своему началу. Я заставил их несколько раз считать и пересчитывать, чтобы установить подлинный возраст мира, но, видя, что это слишком затрудняет их и что они расходятся во мнениях даже относительно числа леков, я удовлетворился тем, что мир, по их мнению, обладает удивительной древностью. Но попробуйте начать их расспрашивать об этой древности, и они будут вам рассказывать пустые сказки и кончат заверением, что так сказано в ведах, или в книгах законов, которые даны им через посредство Брамы.

Потом я стал выпытывать у них, какова природа их деута. Но объяснения их были очень путаные. Они говорили, что деуты бывают трех видов: хорошие, дурные и безразличные, т. е. не хорошие и не плохие. Одни утверждали, что деуты — огонь, другие, — что они свет, а многие полагали, что они биапек. Я не мог добиться ясного объяснения, что значит биапек. Они только утверждали, что бог — биапек, и что наша душа — биапек, и что все, что биапек, то не подлежит порче и не зависит от времени и места. Существуют пандиты, утверждающие, что деуты — это только частицы божества. Наконец другие рассматривают их как самостоятельные божества, рассеянные по всему миру.

Помню также, что я спросил их о природе ленге-черире, существование которого допускают некоторые из их авторов. Но я не мог из них выудить больше того, что я уже узнал от нашего пандита, а именно, что семена растений, деревьев и животных не образуются заново, что они существуют разбросанные повсюду и везде с момента сотворения мира и что они не только в потенции, как это говорится, но и в реальности суть растения, деревья и животные, вполне совершенные, но столь малого размера, что их отдельные части становятся видимыми только, [287]

когда они попадают на надлежащее место и там получают питание, развиваются и растут. Таким образом семя яблони и груши есть ленге-черире, т. е. маленькая яблоня или груша, совершенная во всех своих существенных частях, а семя лошади, слона, человека тоже есть ленге-черире — маленькая лошадь, маленький слон и маленький человек, которым нужна только душа и пища, для того чтобы приобрести надлежащую видимую форму.

В заключение я объясню вам мистическое учение одной большой секты, которая за последнее время наделала немало шума в Индостане, тем более что некоторые пандиты внушили это учение Даре и Султан-Судже, старшим сыновьям Шах-Джехана.

Вы несомненно знакомы с учением многих древних философов о великой мировой душе, частицами которой, по их утверждению, являются наши души и души животных. Если глубоко вдумаемся в Платона и Аристотеля, то может быть найдем, что они увлекались этим учением. Оно разделяется почти всеми пандитами Индии, а также современной сектой суфитов и значительной частью ученых в Персии. А в персидской поэзии оно очень выразительно изложено в Гульшенраз, или «цветнике таинств». Это мнение разделял также Флуд, которого с такой ученостью опроверг наш великий Гассенди. Оно сбило также с толку большинство наших химиков.

Но индусские пандиты заходят в этом дерзком учении дальше, чем все упомянутые философы, и утверждают, что бог, или высшее существо, которое они называют Ахар (неподвижный, неизменный), создал или извлек из собственной субстанции не только души, но все, что есть материального, телесного во вселенной, и что это сотворение было сделано не просто в том смысле, что бог являлся действенной причиной, но что он это сделал, как паук, который производит паутину из своего пупка, и когда ему захочется, вбирает ее обратно.

Эти мнимые ученые говорят: творение есть не что иное, как выделение или расширение личной субстанции бога, тех сетей, которые он извлекает как бы из собственных внутренностей, и точно так же разрушение есть только отозвание назад божественной субстанции, этих божественных сетей. Таким образом последний день мира, [288] который они называют маперле или пралеа и в который, по их поверию, все будет уничтожено, означает общее всасывание всех этих сетей, которые бог вымотал из себя. Поэтому, говорят они, не существует ничего реального, или действительного, во всем, что мы видим, слышим, обоняем или осязаем. Весь мир — не что иное, как иллюзия, нечто вроде сна, ибо все разнообразие, которое воспринимается нашими чувствами, есть по существу одно и то же — есть сам бог; точно так же все разнообразные числа — десять, двадцать, сто, тысяча и т. д. — означают лишь повторение одной и той же единицы.

Но попробуйте попросить их привести какие-нибудь доводы в пользу этой выдумки. Попробуйте попросить их объяснить, как совершается это выматывание или обратное наматывание субстанции, или потребовать у них объяснения этого видимого разнообразия; спросите у них. каким образом возможно, что бог, будучи не телесным, а биапек, как они утверждают, и нетленным, может быть разделен на такое множество частиц и душ. На это они рам ответят только красивыми сравнениями: бог — огромный океан, в котором движется множество сосудов, наполненных водой; куда бы ни плыли эти сосуды, они всегда останутся в том же океане, в той же воде, и если они сломаются, то вода, которую они содержат, немедленно сольется с океаном, которого они были только частицами. Или они вам скажут, что бог — это, как свет, который всюду один и тот же, но придает самый разнообразный вид предметам, на которые он попадает, в зависимости от цвета или формы стекла, через которое он проходит. Они никогда не ответят вам чем-нибудь иным кроме подобных сравнений, которые не имеют никакого отношения к богу и способны только ослеплять невежественных людей. Тщетно вы будете ждать от них какого-нибудь основательного ответа. Если кто-нибудь ответит, что эти сосуды плавают в воде, похожей на их воду, но не в той же самой, и что свет во всем мире конечно одинаков, но не тот же самый, и если вы приведете другие серьезные возражения, которые могут быть сделаны на их теорию, то они все время будут отвечать теми же сравнениями, тонкими фразами или, как это делают суфиты, прекрасными поэмами из своего Гульшенраз. [289]

Все это сплетение причудливых вымыслов, которые я здесь изложил, этого панического и детского страха, о котором я говорил вначале, этой суеверной набожности и жалостливого стремления освободить солнце от злобного и черного деуты, все эти нелепые молитвы, омовения, окунания, бросание милостыни в реку или раздача ее браминам, это свирепое и адское упорство женщин, желающих сжечь себя вместе с телом мужа, которого они часто ненавидели при жизни; вся эта дребедень факиров и наконец все эти выдумки, содержащиеся в ведах и других, книгах, — разве все это не дает мне права поставить в заголовке этого письма (жалкого плода столь многих путешествий и размышлений, которые современный сатирик так хорошо сумел бы изобразить, не забираясь столь далеко) слова, что нет мнений настолько смешных и нелепых, чтобы они не могли взбрести в голову людям.

(Здесь мы опускаем письмо чисто философского содержания (о теории атомов и природе человеческого познания), адресованное Шапеллю). Бернье в препроводительных строках к этому письму, пересланному через Шаплена, упоминает, что при посредстве Шапелля он познакомился с Гассенди. — Прим. ред.).

Комментарии

78. Шаплен, Жан (1594-1674) — второразрядный поэт. Кольбер поручил ему составление характеристик литераторов этого времени, для того чтобы Людовик XIV мог на основании этих сведений раздавать пенсии.

79. Роберваль (1602-1675) — известный французский математик.

80. Амон — египетское божество, бог солнца. Храм, о котором здесь упоминается, находился в оазисе Сиуа в девяти днях пути от Александрии.

81. Шарден, Джон, известный путешественник, род. в 1643 г. в Париже, умер в 1713 г. в Лондоне, куда переселился в 1681 г. вследствие преследования протестантов во Франции. Дважды посетил Персию и Индию (в 1665-1670 и 1671-1677 гг.). Бернье видимо встретился с ним в 1667 г. в Сурате.

82. Названия вед (у Бернье — «беты») и каст (которые Бернье называет племенами — tribus) даны здесь в транскрипции, указанной в английском переводе (прим. 1 к стр. 325). У Бернье названия искажены-

(пер. Б. Жуховецкого, М. Томара)
Текст воспроизведен по изданию: Франсуа Бернье. История последних политических переворотов в государстве Великого Могола. М.-Л. Соцэкгиз. 1936

ФРАНСУА БЕРНЬЕ