ИСТОРИЯ ПОСЛЕДНИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПЕРЕВОРОТОВ В ГОСУДАРСТВЕ ВЕЛИКОГО МОГОЛА
⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 9Следующая ⇒
Поможем в ✍️ написании учебной работы
Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Он приказал выстроить в первом ряду все пушки, связав их одну с другой цепями, чтобы преградить путь кавалерии. Позади пушек он выстроил большое количество легких верблюдов, привязав у них спереди маленькие орудия величиной в двойной мушкет (вроде того, как мы привязываем наши камнеметные машины к борту наших барок), так что человек, сидящий на спине верблюда, может заряжать и разряжать эти пушки, не спускаясь на землю. Позади этих верблюдов была расставлена большая часть мушкетеров. Из остальной армии, состоявшей преимущественно из кавалерии, вооруженной мечом, луком и колчаном, как обыкновенно вооружены моголы (т. е. в том смысле, как это теперь понимается, — белые люди, иностранцы магометанской веры, как персы, турки, арабы и узбеки), или вооруженной мечом и полупикой, какие носят обыкновенные раджпуты, — из всех этих воинов, говорю я, было создано три различных отряда. Правый фланг был поручен Калил-улла-хану, командовавшему тридцатью тысячами моголов; он стал великим бакши, так сказать, главным начальником всей кавалерии, вместо Данешменд- хана, ставшего к тому времени моим агой. Данешменд добровольно отказался от этой должности, видя, что Дара его недолюбливал за то, что он всегда громко поддерживал против Дары интересы и авторитет Шах-Джехана, что у последнего не вызывало недовольства. Данешменд опасался, что если он не уйдет добровольно, то Дара отделается от него силой. Левый фланг был поручен Рустам-хану Дахни, очень известному и храброму начальнику, вместе с раджей Чатресал и раджей Рамсенгом-Рутле 33.

Ауренгзеб и Морад-Бакш с своей стороны расставили свою армию почти в таком же порядке; но среди войск некоторых эмиров, бывших на правом и на левом флангах, они спрятали несколько маленьких полевых пушек, что, говорят, было хитростью, придуманной Эмир-Джемлой, и удалось недурно. Других военных хитростей не придумывали, разве что там и сям расставили метателей «банн», [86] род Гранат, Привязанных к палочкам 34; их бросают издали в кавалерию, что очень пугает лошадей и иногда даже ранит их и убивает. Надо сказать правду, эта кавалерия обладает замечательной подвижностью и выпускает стрелы с необыкновенной быстротой; всадник успевает шесть раз выпустить стрелу, прежде чем мушкетер разрядит дважды свой мушкет. Держится эта кавалерия тесными рядами, по отрядам, под начальством отдельных командиров, особенно когда подходит время взяться за сабли, но в общем, как я укажу в дальнейшем, это неважное войско по сравнению с нашими хорошо снаряженными армиями.

Когда все войска были расставлены, с обеих сторон началась артиллерийская стрельба. У них обычно сражение начинают пушки. Затем стали летать стрелы, но вдруг начался такой проливной дождь, что битва приостановилась. Когда дождь перестал, снова загрохотали пушки, и тут появился Дара на великолепном цейлонском слоне. Он приказал начать атаку по всему фронту; сам он двигался посреди большого отряда кавалерии прямо на вражескую артиллерию, которая смело встретила его, убила вокруг него множество людей и вызвала замешательство не только в отряде, которым он командовал, но также и в других отрядах кавалерии, которые следовали за ним. Однако, когда армия увидела, что Дара по-прежнему сидит на слоне, не собирается отступать и с уверенностью смотрит вокруг себя, делая рукой знаки, чтобы все шли вперед и следовали на ним, — замешательство прошло. Каждый занял опять свое место в строю и продвигался вперед тем же шагом, что и он. Однако, прежде чем Дара вплотную подошел к неприятелю, его встретил второй залп артиллерии, который снова внес большой беспорядок в его ряды и заставил многих отступить. Дара однако не потерял присутствия духа, держался твердо, воодушевлял своих людей и все время рукою подавал им знак следовать за ним и двигаться вперед быстрее, не теряя времени. Решительно продвигаясь, он прорвал фронт артиллерии, сломал цепи и освободил от них пушки, вступил в лагерь и обратил в бегство и верблюдов, и пехоту, и все, что ему встретилось на пути, и проложил прекрасный путь для следовавшей за ним кавалерии. Тут-то загорелась ожесточенная схватка с вражеской кавалерией. Сначала с той [87] и с другой стороны полетели тучи стрел; стрелял й сам Дара. Однако, сказать правду, все эти стрелы не производят особенного эффекта: в десять раз больше их теряется в воздухе и ломается о землю, чем попадает в цель. После первого залпа стрелами враги сближаются, и наконец дело доходит до сабель, ряды смешиваются, начинается рукопашный бой, все более ожесточенный с обеих сторон; Дара все также стоек на своем слоне, подбадривает, кричит и делает знаки во все стороны. Наконец он двигается вперед так решительно и смело, что опрокидывает неприятельскую кавалерию, заставляет ее отступить и обратиться в бегство.

Ауренгзеб, находившийся недалеко оттуда тоже на слоне, увидев этот большой беспорядок, всеми силами старался поправить положение, но безуспешно. Он двинул отряд своей лучшей кавалерии, пытаясь остановить натиск Дары, но немного времени спустя и этот отряд был вынужден отступить в большом беспорядке, несмотря на все усилия Ауренгзеба воспрепятствовать этому. Обратим однако внимание на его храбрость и решительность: он видел, что почти вся его армия в беспорядке и обращена в бегство, при нем оставалось не более тысячи человек, которые держались стойко (некоторые мне говорили, что едва ли их было пятьсот); он видел, что Дара, несмотря на затруднительность пути, неровного и изрезанного в разных местах рвами, собирается ринуться на него, — и все же он не потерял мужества и, далекий от страха и мысли об отступлении, держался стойко; называя по именам одного за другим своих лучших военачальников, сплотившихся вокруг него, он им крикнул: «Делиране!» Это все равно, что если бы сказать: «Бодритесь, мои добрые друзья». «Кода ге» (есть бог). Какую надежду сулит бегство? Разве вы не знаете, где наш Деккан? «Кода ге, кода ге» (есть бог, есть бог). И дабы никто не усомнился в его решимости не бежать ни под каким видом, он приказал (странная крайность!) в присутствии их всех немедленно наложить цепи на ноги своего слона и привел бы свое приказание в исполнение, если бы они все не выказали своей решимости и храбрости.

Тем временем Дара действительно пытался двинуться на Ауренгзеба, хотя он был еще довольно далеко и плохая [88] дорога его очень задерживала, а возвышенности и долины были еще переполнены кавалерией, правда, находившейся в беспорядке, но все же способной на некоторое сопротивление; вместе с тем, только действуя таким образом, он мог обеспечить себе победу и решить исход битвы; он несомненно одолел бы все эти препятствия, и Ауренгзеб, сохранивший около себя лишь небольшое количество людей, был не в состоянии выдержать напор этой победоносной армии. Но Дара не сумел воспользоваться своим преимуществом, и вот что ему помешало и было причиной спасения Ауренгзеба:

Дара заметил, что его левый фланг в большом беспорядке; ему донесли, что Рустам-Хан и Чатресал убиты, что Рамсенг-Рутле слишком продвинулся вперед, прорвал неприятельские линии и проложил себе путь, но теперь окружен со всех сторон и находится в большой опасности; все это заставило Дару отказаться от намерения итти прямо на Ауренгзеба и двинуться на выручку левого фланга. Завязался очень упорный бой, но в конечном счете Дара победил, опрокидывая все перед собой и приводя врага в полное смятение; тем не менее он постоянно встречал кое-какое сопротивление, которое его задерживало. Между тем Рамсенг-Рутле сражался с необычайным мужеством и отвагой; он ранил Морад-Бакша и так близко подошел к нему, что начал разрезать подпруги у его слона, чтобы сбросить его на землю. Но доблесть и счастье Морад-Бакша не дали тому времени исполнить свое намерение; никогда человек так храбро не сражался, как Морад-Бакш в этот день. Раненный и теснимый раджпутами Рамсенга-Рутле, которые с остервенением нападали на него, он нисколько не испугался, не отступил ни на шаг и сумел так ловко воспользоваться благоприятным моментом, что, хотя ему приходилось прикрывать щитом своего сына семи или восьми лет, которого он держал на седле рядом с собой, он поразил стрелой Рамсенга-Рутле, и тот упал мертвым на землю.

Дара очень скоро узнал эту роковую весть; но в то же время ему сообщили, что Морад-Бакш в большой опасности; раджпуты разъярились и сражаются, как львы, чтобы отомстить за смерть своего господина; и хотя он убедился, что с этой стороны дорога очень трудна, а по пути постоянно [89] встречаются небольшие отряды, которые оказывают ему сопротивление и задерживают его, он все же решил двинуться на Морад-Бакша; и это было наилучшим планом, которым можно было поправить ошибку, что он раньше не пошел на Ауренгзеба; но его несчастная судьба или, скорее, самая черная измена, какую только можно себе представить, и самая большая оплошность, какая когда-либо имела место, были причиной гибели и полного разгрома Дары.

В то время как Дара и левое крыло армии так упорно и даже так удачно дрались, Калил-улла-хан, командовавший на правом фланге тридцатью тысячами моголов, которые одни, без посторонней помощи могли бы разгромить всю армию Ауренгзеба, держался в отдалении со скрещенными руками, как будто не участвуя в битве, и не позволял никому из своих всадников пустить хоть одну стрелу под предлогом, что они являются резервным корпусом и что у него имеется приказ вступить в бой только в крайнем случае. Но действительной причиной, которую он скрывал в своем сердце, было старое оскорбление, нанесенное ему Дарой, который приказал дать ему несколько ударов бабушами (это обувь монголов). Впрочем, его измена не имела бы большого значения, если бы негодяй ограничился этим единственным проявлением своего озлобления: Дара все же вышел бы победителем из битвы. Но вот до чего дошла его ярость и жажда мести: он отделился от своего главного отряда и в сопровождении немногочисленной свиты поскакал во весь опор к Даре; в то время, когда тот уже собирался устремиться на Морад-Бакша, он закричал ему изо всех сил, как только оказался от него на расстоянии человеческого голоса: «Мобарекбад!» (да будет вам благо). «Хазарет, Саламет!» (да будет ваше величество цело и невредимо, вы одержали победу), «Эль хамдуль елла!» «Но боже мой, что вы делаете, сидя на своем слоне? Разве уже не достаточно, что вы столь долгое время рисковали своей жизнью? Если бы хотя один из выстрелов, попавший в ваш балдахин, попал бы в вас самих, что бы мы теперь делали? Мало ли изменников в этой армии? Во имя бога, слезайте и садитесь поскорей на коня. Ведь остается только преследовать этих беглецов. Так не допустим же, чтобы они от нас ускользнули». [90]

Если бы у Дары было достаточно сообразительности, чтобы раскрыть обман и сразу понять, что случится, когда он сойдет со слона, и армия, все время не спускавшая с него глаз, перестанет видеть его, он немедленно приказал бы отрубить голову льстивому изменнику. Он мог тогда сделать что угодно. Но добрый принц поддался лести и дал ослепить себя сладкими речами. Он послушался совета, как если б он был дан вполне искренно и правильно, сошел со слона и сел на лошадь. Но кажется не прошло и четверти часа, как он понял измену Калил-улла-хана и раскаялся в совершенной ошибке. Он глядит, ищет, спрашивает, где он, этот изменник, он хочет его убить, но предатель уже далеко, случай упущен. Поверите ли, едва армия заметила, что Дары нет на слоне, она вообразила, что тут измена, что Дара убит, и такой ужас охватил все войско, что каждый думал только о том, как бы спастись и ускользнуть из рук Ауренгзеба. Что можно еще сказать? Все бегут, все рассыпаются в стороны; внезапный и странный поворот! Тот, кто только что был победителем, оказывается вдруг побежденным, покинутым и вынужденным бежать для спасения своей жизни. Выходит так, что Ауренгзеб, выдержав лишних четверть часа на слоне, получил корону Индостана, а Дара, сойдя с своего слона на один лишь момент раньше, чем следовало, свергнут с престола и стал самым несчастным принцем во всем мире. Судьба поставила исход сражения и будущее великой империи в зависимость от ничтожнейшего случая.

Эти громадные удивительные армии производят иногда большое впечатление, но когда ими овладевают страх и смятение, можно ли найти средства остановить панику? Это — большая река, которая прорвала плотины. Она неизбежно разольется по всем полям, нет средства остановить ее. Поэтому, созерцая эти армии, двигающиеся без надлежащего порядка, подобно стаду баранов, я часто думал, что, если бы в этих странах появилось всего лишь двадцать пять тысяч человек из старых войск Фландрии под начальством принца Конде или господина де Тюренна 35, они несомненно опрокинули бы все эти армии, несмотря на всю их многочисленность. И поэтому я теперь не нахожу ничего странного и невероятного в рассказе о десяти тысячах греков и о том, что пятьдесят тысяч воинов Александра сделали [91] против шести- или семисот тысяч Дария (если правда, что их действительно было столько и что в это число не были включены слуги и вся та масса людей, которая следует за армией, доставляя фураж, скот, хлеб и все прочее, необходимое для войска). Постарайтесь только выдержать первый натиск, а это для вас вовсе не так трудно, и тогда они будут совершенно ошеломлены; или же наступайте решительно на одном участке, как это сделал Александр, и если они не выдержат, — а это им трудно, — будьте уверены, что дело кончено; все прочие охваченные ужасом, обратятся в бегство.

Ауренгзеб, ободренный таким неожиданным успехом, пустил в ход все средства — мужество, ловкость, хитрость уловки, — все, чтобы извлечь те выгоды, которые дал ему такой благоприятный случай. Калил-улла-хан немедленно прибыл к нему, предлагая свои услуги и все, что он сможет удержать из войска. Тот выразил ему великую благодарность и дал много обещаний, но, не решаясь на свой риск принять предложение хана, он немедленно повел его к Морад-Бакшу, который, как легко себе представить, принял его с распростертыми объятиями, Ауренгзеб же поздравлял и восхвалял Морад-Бакша за его доблесть и храбрость во время битвы, приписывая ему всю честь победы, величая его государем и величеством в присутствии Калил-улла-хана, воздавая ему почести как подданный и слуга. Тем временем он работает день и ночь, пишет всем эмирам, обеспечивая себе поддержку сегодня одного, завтра другого. Дядя его Шах-Гест-хан, старый и сильный враг Дары, из-за оскорбления, которое тот ему нанес, с своей стороны сделал для него то же самое, а так как он пишет лучше и тоньше всех в Индостане, то своими интригами он немало способствовал его успеху, стараясь везде действовать против Дары. Отметим однако хитрость и притворство Ауренгзеба: все, что он делает, о чем сговаривается и что обещает, — все это не для Ауренгзеба и не от его имени; у него все то же намерение — жить факиром; все это лишь для Морад-Бакша; Морад-Бакш приказывает; Ауренгзеб здесь не при чем; все делает Морад-Бакш, который должен стать государем.

Что же касается несчастного Дары, то он спешит в Агру в отчаянном состоянии и не решается явиться к [92] Шах-Джехану, помня без сомнения суровые слова, сказанные ему при прощании перед битвой: «Помни, Дара, если ты будешь побежден, не возвращайся ко мне». Тем не менее добрый старик тайно послал к нему преданного евнуха, чтобы его утешить, заверить в неизменной своей любви, выразить сочувствие его несчастью и убедить, что еще рано отчаиваться, так как у него еще есть хорошая армия с Сулейман-Шеку; пускай он направится в Дели, где он найдет в государевых конюшнях тысячу лошадей и где губернатор крепости получит приказание дать ему денег и слонов; вообще ему следует по возможности не уходить далеко, а Шах-Джехан часто будет писать ему письма и сумеет обойти и наказать Ауренгзеба. Мне говорили, что Дара был в то время так расстроен и убит, что у него не нашлось ни сил ответить хоть слово евнуху, ни смелости послать кого-либо к Шах-Джехану; послав несколько гонцов к Бегум-Сахеб, он уехал в полночь, забрав с собой жену, дочерей и внука Сепе-Шеку, и, что почти невероятно, его сопровождало не более трехсот-четырехсот человек. Оставим его двигаться по направлению к Дели и задержимся в Агре, чтобы посмотреть, как ловко Ауренгзеб поведет свои дела.

Он отлично знал, что Дара и его сторонники могли еще надеяться на победоносную армию Сулейман-Шеку; поэтому он решил отнять ее у него или по крайней мере сделать ее бесполезной. С этой целью он принялся писать письмо за письмом радже Джессенгу и Делиль-хану, главным начальникам армии Сулейман-Шеку, убеждая их, что партии Дары уже больше не на что надеяться, что Дара, проиграв битву и покинутый всеми, один, без армии, бежал в Дели, что он не сможет ускользнуть из его рук и что повсюду разосланы приказы схватить его. Что же касается Шах-Джехана, то он в таком состоянии, что нечего надеяться на его выздоровление. Он предлагал им серьезно обдумать, как им поступать дальше: если они как умные люди пожелают следовать за его счастьем и быть его друзьями, то пускай схватят Сулейман-Шеку и приведут его к нему.

Джессенг был в большом затруднении, как ему поступить. Он еще сильно побаивался Шах-Джехана и Дары, еще больше боялся наложить руку на принца крови, зная, [93] что рано или поздно его за это может постигнуть несчастье, хотя бы даже от руки того же Ауренгзеба. Он кроме того знал, что Сулейман-Шеку был слишком храбр, чтобы позволить себя взять, что он скорее умрет, защищаясь. И вот что он в конце концов придумал, посоветовавшись с Делиль-ханом, с которым он был в большой дружбе: обменявшись с ним вновь клятвами в верности, он прямо направился к палатке Сулейман-Шеку, который ожидал его с большим нетерпением. Он тоже получил известия о разгроме Дары и уже несколько раз посылал за Джессенгом; тот откровенно ему все рассказал, показал письмо Ауренгзеба, указал на приказ схватить его и на опасность, которая ему грозит; обратил внимание на то, что у него нет оснований доверяться Делиль-хану или Дауд-хану или кому-либо из прочих в армии, и посоветовал ему как друг постараться как можно скорее добраться до гор Серенагара, так как это лучший выход из положения. Раджа этой страны, находясь в неприступной местности, не имеет оснований опасаться Ауренгзеба и встретит его с распростертыми объятиями; там он увидит, какой оборот примут дела, и всегда сможет спуститься с гор, когда найдет это нужным. Молодой принц понял из этих речей, что ему отныне нельзя полагаться на раджу и что ему угрожает опасность, тем более что Делиль-хан целиком предан радже; ему стало ясно, что придется принять этот совет; Немедленно он приказал навьючить всю кладь и направиться по дороге к горам. Некоторые из наиболее преданных ему лиц, как мансебдары, сайды и другие, сочли своим долгом следовать за ним; остальные, крайне пораженные таким решением, остались с раджей. Но великой подлостью и гнусной жестокостью было со стороны влиятельного раджи то, что он и Делиль-хан подослали людей напасть на его обоз; в числе прочего у него отняли слона, нагруженного золотыми рупиями. Нападение это внесло большое смятение в немногочисленный отряд, сопровождавший принца, и было причиной того, что некоторые его покинули и вернулись обратно; это дало также повод крестьянам нападать на его людей, которых они обирали и грабили, кое-кого даже убили. Тем не менее он все же добрался до гор с женой и детьми. Раджа Серенагара принял его со всеми почестями и со всей вежливостью, [94] какой только можно было желать, уверяя его, что здесь он в такой безопасности, как если бы он сам был государем в стране, что он защитит его и поможет ему по мере сил 36. Между тем вот что произошло в Агре.

Через три или четыре дня после Самонгерской битвы Ауренгзеб с Морад-Бакшем направились прямо к воротам города в сад, отстоявший от крепости немногим меньше, чем на милю. Оттуда Ауренгзеб отправил ловкого евнуха из тех, в ком он был уверен, к Шах-Джехану, чтобы его приветствовать и, дав тысячу заверений в преданности и покорности, передать, что он очень огорчен происшедшим, что честолюбие и козни Дары заставили его дойти до таких крайностей и что благоприятные вести о здоровьи государя чрезвычайно обрадовали его; прибыл же он только за тем, чтобы получить приказания от Шах-Джехана. Тот не преминул высказать евнуху полное удовлетворение по поводу поведения Ауренгзеба и принял изъявления покорности сына со всеми внешними проявлениями радости, хотя он прекрасно видел, что дело зашло слишком далеко. Хорошо зная скрытный и хитрый характер Ауренгзеба и его тайное желание царствовать, он понимал, что отнюдь не приходиться доверяться ему и его красивым речам. И тем не менее он дал себя обойти. Вместо того чтобы действовать наиболее верным способом, проявить распорядительность, показываться повсюду, заставить себя носить в паланкине по городу, собрать всех своих эмиров (еще было не поздно), — он старается перехитрить Ауренгзеба, который был мастером на всякие хитрости; он пытается завлечь его в сети, в которых потом запутался сам Шах-Джехан, посылает к Ауренгзебу евнуха засвидетельствовать, что он в достаточной степени знает дурное поведение и даже неспособность Дары, и напомнить ему, что он всегда чувствовал к нему, Ауренгзебу, особенную склонность, что тот не должен сомневаться в его любви; в заключение он просит его прибыть к нему как можно скорее, чтобы обсудить, как уладить все беспорядки, и высказывает страстное желание обнять его. С своей стороны Ауренгзеб понимал, что не должен слишком доверяться словам Шах-Джехана, тем более что, как он знал, его враг, Бегум-Сахеб, днем и ночью находится при отце, который [95] несомненно действует по ее наущению. Он боялся, что, попав в крепость, будет там схвачен и что все это кончится для него скверно. Действительно, говорят, что именно таково было принятое решение и что с этой целью вооружили толстых татарских женщин, которые прислуживают в серале; они должны были наброситься на него, как только он войдет. Как бы то ни было, он не захотел рисковать, но тем не менее распустил слух, что со дня на день отправится к Шах-Джехану. Однако когда наступал назначенный день, он откладывал свидание до следующего дня, оттягивал время, и нельзя было угадать, когда настанет этот день. Неизменно он продолжал плести свои тайные интриги и выведывать настроение умов всех главных эмиров; наконец, когда все было надлежащим образом втайне подготовлено для осуществления его планов, все с удивлением узнали, что посланный в крепость под предлогом переговоров с Шах-Джеханом старший сын Ауренгзеба Султан-Махмуд, смелый и предприимчивый, бросился на стражу, стоявшую у дверей, смело оттеснив всех на своем пути, а тем временем множество людей, заранее расставленных вблизи, ринулось внутрь и завладело стенами крепости.

Никто не был этим так озадачен, как Шах-Джехан, увидевший, что он сам попал в ловушку, которую готовил для других, что сам оказался пленником, а Ауренгзеб завладел крепостью. Говорят, что он немедленно послал выведать настроение Султан-Махмуда, обещая ему трон и клялся на коране, что, если он останется ему верен и поможет, он сделает его государем; он звал его немедленно притти к нему во внутренние покои, убеждая не упускать случая; этим поступком он заслужит божье благословение и бессмертную славу: всегда будут повторять, что Султан-Махмуд освободил деда своего Шах-Джехана из тюрьмы. И действительно, если бы у Султан-Махмуда было достаточно решимости для такого шага и Шах-Джехан мог бы выйти, показаться в городе, двинуться в бой, несомненно все влиятельные эмиры последовали бы за ним, и у самого Ауренгзеба не хватило бы ни смелости, ни ожесточения для борьбы непосредственно против своего отца, тем более что он рисковал быть покинутым всеми, может быть даже Морад-Бакшем. [96]

Большая ошибка Шах-Джехана заключается именно в том, что после битвы и бегства Дары он не вышел из крепости; однако я встречал лиц, утверждавших, будто Шах-Джехан поступил очень благоразумно; этот вопрос оживленно обсуждался среди политиков, и было немало доводов в пользу этого мнения. Так например говорили: странно, что почти никогда не судят о событиях иначе, как по их исходу; нередко самые нелепые предприятия кончаются удачно, а потому всеми одобряются; если бы Шах-Джехану удался его план, он был бы признан самым благоразумным и ловким человеком на свете; но так как он попал в плен, то он оказался добрым стариком, доверившимся руководству Бегум, женщины, ослепленной страстью и вообразившей в своем тщеславии, что Ауренгзеб придет повидаться с ней, что птичка сама сядет в клетку или что по крайне мере Ауренгзеб никогда не решится на попытку завладеть крепостью да и не в состоянии будет это сделать. Эти же лица упорно утверждали, что самая большая ошибка, которую только мог сделать Султан-Махмуд, состояла в том, что он не сумел воспользоваться случаем обеспечить себе корону при помощи поступка как нельзя более благородного и редкого: дать свободу своему деду, Шах-Джехану, став благодаря этому по праву и по справедливости как бы верховным арбитром, вместо того чтобы отправиться в дальнейшем умирать в Гвалиор. Как бы то ни было, Султан-Махмуд (боялся ли он, что Шах-Джехан его обманет и его самого задержит внутри крепости, или не посмел обмануть доверие отца своего Ауренгзеба) не захотел и слышать обо всем этом. Он отказался войти в покои государя, очень холодно отвечая, что не имеет приказания от отца итти к Шах-Джехану, но должен вернуться не иначе, как с ключами от всех ворот крепости, для того чтобы отец мог прибыть в полной безопасности и поцеловать ноги его величества. Прошло около двух дней; Шах-Джехан все еще не мог решиться дать ключи; в течение этого времени Султан-Махмуд упорно оставался в крепости, настороже день и ночь со всеми своими людьми, пока наконец Шах-Джехан, увидев, что все его люди, приставленные к охране малой двери, постепенно разбегаются и не на кого больше положиться, отдал ему ключи, приказав передать Ауренгзебу, чтобы он пришел к нему теперь, если он только [97] благоразумен, и что он хочет сообщить ему весьма важные вещи. Однако, как он сам мог понять, Ауренгзеб был слишком ловкий человек, чтобы сделать такую грубую ошибку. Наоборот, вместо этого он тотчас назначил своего евнуха Этбар-хана комендантом крепости; этот немедленно запер Шах-Джехана с Бегум-Сахеб и всеми ее женщинами в самых отдаленных покоях и заделал несколько дверей, для того чтобы он не мог ни говорить, ни писать кому-либо и даже выйти из своей комнаты без позволения.

Тем временем Ауренгзеб написал Шах-Джехану письмо, показав его всем, прежде чем запечатать. В письме он между прочим довольно сухо сообщал, будто ему из достоверных источников известно, что, несмотря на все великие заверения Шах-Джехана об уважении к нему, Ауренгзебу, и чувстве презрения к Даре, он все же послал Даре двух слонов, навьюченных золотыми рупиями, чтобы помочь ему оправиться и возобновить войну; таким образом правильнее будет сказать, что его лишил свободы Дара, а не он, Ауренгзеб, что он должен быть недоволен Дарой, который является виновником всех его несчастий; если бы не Дара, то он, Ауренгзеб, в первый же день явился бы к нему и выполнил все обязанности, которые отец вправе ожидать от почтительного сына, что впрочем он умоляет его о прощении и просит потерпеть; как только он лишит Дару возможности осуществить свои злокозненные планы, он сам немедленно придет открыть двери покоев. Мне пришлось слышать по поводу этой записки, что действительно Шах-Джехан в ту же ночь, как уехал Дара, послал ему этих слонов, нагруженных золотыми рупиями, и что Раушенара-Бегум нашла способ известить об этом Ауренгзеба, так же как она его предупредила о западне с татарскими женщинами, и что Ауренгзеб даже перехватил несколько писем Шах-Джехана к Даре.

Другие же уверяли меня, будто все это неправда, письмо же, которое Ауренгзеб всем показывал, было лишь средством пустить пыль в глаза народу и попыткой кое-как оправдаться в столь странных поступках, свалив вину за них на Шах-Джехана и Дару, словно это они принудили его поступить таким образом. Это все такие дела, которые очень затруднительно выяснить до конца. Как бы то [98] ни было, как только увидели, что Шах-Джехан заперт, почти всем эмирам пришлось отправиться на поклон к Ауренгзебу и Морад-Бакшу, и, что почти невероятно, не оказалось ни одного, который имел бы мужество удержаться от этого или предпринять что-либо в пользу своего государя, в пользу того, кто сделал их тем, чем они были, кто извлек их из грязи, быть может даже из рабства, как это часто бывает при этом дворе, чтобы возвести их на вершину богатств и почестей. Правда, некоторые из них, как например Данешменд-хан и другие, не примкнули ни к одной из партий, но все прочие перешли на сторону Ауренгзеба.

Надо однако заметить мимоходом, как я уже говорил, что они были к этому принуждены; положение в Индии отлично от Франции и других христианских государств, где вельможи имеют собственные большие поместья, дающие значительный доход, который обеспечивает им возможность существовать некоторое время на свои средства. Там они имеют только пенсии, как я уже отмечал, и государь может отнять их во всякое время, а тогда они сразу обращаются в ничтожество, с ними перестают считаться, как будто их никогда не было, и они не смогут получить взаймы ни одного червонца.

Обезопасив себя таким образом от Шах-Джехана и всех эмиров, Ауренгзеб забрал деньги из казначейства сколько понадобилось и затем, оставив своего дядю Шах-Гест-хана губернатором города, отправился с Морад-Бакшем в погоню за Дарой.

В тот день, когда армия должна была выйти из Агры, личные друзья Морад-Бакша, и в особенности его евнух Шах-Аббас, которые знали, что излишняя любезность и предупредительность являются обыкновенно признаком обмана, посоветовали ему, поскольку он государь и все зовут его величеством и сам Ауренгзеб признает его за такового, предоставить Ауренгзебу одному преследовать Дару, самому же со своим войском остаться около Агры и Дели. Если бы он последовал этому совету, несомненно, что он поверг бы в немалое затруднение Ауренгзеба; но надо же было, чтобы он им пренебрег; Ауренгзебу слишком везет: Морад-Бакш всецело доверяет его обещаниям и клятвам верности, которыми они обменялись на коране; они двинулись вместе и вместе пошли на Дели). [99]

Когда они прибыли в Матура, — что в 3 — 4 коротких дневных переходах от Агры, — друзья Морад-Бакша, которые замечали кое-что, снова попытались подействовать на него, уверяя, что Ауренгзеб таит дурные намерения и что без. сомнения затевается что-то недоброе; они сказали ему, что их предупреждали об этом со всех сторон и что в этот день он ни под каким видом не должен навещать Ауренгзеба в его палатке. Лучше всего было бы предупредить удар как можно скорее: достаточно в этот день воздержаться от посещения под предлогом нездоровья; тогда Ауренгзеб не преминет навестить его и по обыкновению приведет с собой только немного народу. Но сколько ему ни говорили, он ничему не верил, уши его были глухи ко всем добрым советам, которые ему давали, и как бы для выражения своей радости по поводу дружбы с Ауренгзебом он в тот же вечер все-таки отправился к нему и остался с ним ужинать. Как только он прибыл, Ауренгзеб, поджидавший его и все приготовивший вместе с Минканом и тремя-четырьмя из наиболее преданных ему военачальников, обнял его и удвоил свои ласки, любезности и выражения почтения до того, что провел платком по его лицу, стирая с него пыль и пот, все время титулуя его государем и величеством. Тем временем подают ужин, едят, беседа оживляется, говорят, как обыкновенно, о всяких вещах, под конец же приносят большую бутылку превосходного ширазского вина и несколько других кабульского вина, чтобы начать пьянство; тогда Ауренгзеб, который держится серьезно и прикидывается ревностным магометанином, исполняющим закон, весело встает из-за стола и, любезно пригласив Морад-Бакша веселиться с Минканом и другими командирами, которые все тут были наготове, тихо удаляется, как бы на покой. Морад-Бакш, который любил выпить и которому вино понравилось, хлебнул не в меру. Словом, он напился, после чего заснул. Этого только и требовалось; бывших с ним слуг немедленно удалили, как бы для того, чтобы дать ему вволю выспаться, затем отняли у него саблю и джемдер, или кинжал. Ауренгзеб вскоре сам пришел его разбудить; он вошел в комнату, грубо толкнул его ногой, а когда тот стал открывать глаза, произнес краткое и удивительное увещевание: «Что это такое? Какой стыд и позор! Государь не имеет достаточно выдержки и так напивается. Что [100] скажут обо мне и о тебе? Уберите отсюда этого гнусного пьяницу, свяжите его по рукам и ногам и держите взаперти, пока он не протрезвится». Сказано — сделано; напрасно Морад-Бакш кричит, напрасно зовет: пять-шесть человек набрасываются на него и надевают цепи на руки и на ноги. Этого нельзя было сделать так, чтобы об этом не узнали некоторые из его людей, находившиеся вблизи. Они подняли шум и пытались насильно войти, но один из его главных военачальников и командующий его артиллерией, Аллах- кули, давно подкупленный, пригрозил им и заставил их удалиться. Немедленно разослали по всей армии людей, чтобы успокоить первый порыв, который мог быть опасен; они уверяли, что ничего не случилось, что они были при этом; Морад-Бакш напился и начал поносить всех, даже самого Ауренгзеба; в таком виде — пьяного и рассвирепевшего — его пришлось запереть; завтра утром, когда он протрезвится, он выйдет. Тем временем всю ночь посылались подарки главным командирам и прочим офицерам армии; немедленно увеличили их жалованье; надавали им много обещаний, и так как давно уже все ожидали, что случится нечто подобное, то не удивительно, что назавтра все почти успокоились, а в следующую ночь бедного принца заперли в «эмбари» — нечто вроде маленького закрытого домика, который ставят на слона, чтобы перевозить женщин, — и отвезли прямо в Дели в Слимгер, небольшую старую крепость посреди реки 37.

Когда таким образом все успокоились, за исключением евнуха Шах-Аббаса, который был очень удручен, Ауренгзеб принял всю армию Морад-Бакша к себе на службу и последовал за Дарой, который большими переходами двигался к Лагору с целью хорошо укрепиться там и привлечь туда своих сторонников. Но Ауренгзеб преследовал его с такой быстротой, что он не успел ничего предпринять и был вынужден отступать дальше и двинулся на Мультан 38; но и тут он не сумел предпринять ничего серьезного, так как Ауренгзеб, несмотря на сильную жару, шел днем и ночью; он до того спешил, что иногда для ободрения войска шел почти один на два-три лье 39 впереди всех, причем ему нередко приходилось наравне со всеми пить скверную воду, довольствоваться куском черствого хлеба и спать под деревом, поджидая среди дороги свою армию и [101] подложив под голову щит, как это делают простое солдаты. Вследствие такой быстроты преследования Дара был вынужден покинуть также и Мультан, чтобы не встретиться с Ауренгзебом, которому он не в состоянии был оказать сопротивление. Тут местные политики высказывали различные соображения: так например говорили, что, если бы Дара, уходя из Лагора, укрылся в Кабульском королевстве, как ему советовали, то он нашел бы там десять тысяч воинов, предназначенных против афганцев, персов и узбеков и для охраны страны, губернатором которой был Могабет-хан, один из самых старых и могущественных эмиров Индостана, который никогда не был расположен к Ауренгзебу; кроме того Дара оказался бы у самых ворот Персии и Узбекистана; весьма вероятно, что, поскольку у него были деньги, все войско и сам Могабет-хан стали бы на его сторону, и он мог бы получить помощь не только из Узбекистана, но и из Персии, как в свое время Гумайон, которого персы восстановили на троне, отнятом у него Захер-ханом, королем патанов 40. Но Дару слишком преследовало несчастье, чтобы он мог послушаться доброго совета. Вместо этого он отправился в Синд и бросился в крепость Татабакар 41, сильное и знаменитое укрепление посредине реки Инд.

Ауренгзеб, увидев, что он направился по этому пути, не нашел нужным следовать за ним дальше, обрадованный, что он не избрал дороги на Кабул. Он довольствовался тем, что послал следом за ним семь или восемь тысяч человек под начальством своего молочного брата Мир-Бабы, и, круто повернув, с той же быстротой пошел назад, опасаясь, как бы не случилось чего в Агре. Он боялся, что некоторые из могущественных раджей, как Джессенг или Джессомсенг, попытаются освободить Шах-Джехана из заточения, или Сулейман-Шеку сойдет с гор вместе с серенагарским раджей, или наконец Султан-Суджа слишком близко подойдет к Агре. И вот что приключилось с ним в это время из-за того, что он слишком поторопился.

Возвращаясь из Мультана в Лагор и передвигаясь с обычной быстротой, он увидел шедшего ему навстречу раджу Джессенга в сопровождении четырех или пяти тысяч раджпутов, причем все они были хорошо вооружены; [102]

Ауренгзеб, который шел, оставив армию позади себя, знал, что этот раджа очень предан Шах-Джехану; он испугался, как бы раджа не воспользовался этим случаем и не произвел государственного переворота, схватив его и освободив из заточения Шах-Джехана; а в ту минуту это было чрезвычайно легко сделать. В сущности не известно, не было ли у раджи подобного намерения, так как он шел с такой исключительной скоростью, что Ауренгзеб не имел о нем никаких известий и полагал, что он еще в Дели. Но что значит твердость и присутствие духа! Ауренгзеб направился, не волнуясь и без всякого смущения, прямо к радже и издалека, как только его увидел, подал ему знак рукой, чтобы он скорее приблизился, крикнув: «Саламет башед раджа-джи, Саламет башед баба-джи!», называя его господином раджей и отцом. Когда раджа приблизился, он сказал ему: «Я ждал тебя с нетерпением. Все кончено, Дара погиб, он остался совсем один, я послал за ним следом Мир-Бабу; он ускользнуть не может», и, проявляя исключительную любезность, он снял с себя жемчужное ожерелье и надел его на шею радже. Желая отделаться от него поскорее, но притом как можно более милостиво (Ауренгзебу хотелось, чтобы он был подальше), он сказал ему: «Ступай, раджа, как можно скорее в Лагор, моя армия устала. Иди быстрее и жди меня там; боюсь, чтобы там чего не случилось; назначаю тебя правителем города, передаю тебе все в руки; я очень обязан тебе за все, что ты сделал с Сулейман-Шеку; где ты оставил Делильхана? Я сумею ему отомстить. Торопись, Саламет-Башест. Прощай».

Прибыв в Татабакар, Дара назначил комендантом крепости очень толкового, храброго и доблестного евнуха, оставил прекрасный гарнизон из патанов и сайедов и большое количество артиллеристов - «франги»: португальцев, англичан, французов и немцев, которые примкнули к нему, соблазнившись его великими обещаниями, так как, если бы дела его пошли удачно и он сделался бы государем, мы, «франги», сколько нас ни было, стали бы эмирами. Он оставил там и большую часть своей казны: у него пока не было недостатка ни в золоте, ни в серебре; сам же он, пробыв там лишь несколько дней, спустился с двумя или тремя тысячами человек вниз по Инду в Синд и [103] невероятно быстро пересек все владения раджи Каче, добрался до Гуджерата и прибыл к воротам Амед-Абада. Комендантом там был тесть Ауренгзеба Шах-Наваз-хан с прекрасным гарнизоном, вполне способным к сопротивлению. Однако, потому ли, что он был захвачен врасплох, потому ли, что у него не хватало мужества (ибо, хотя он происходил из старинного рода машатских князей, его нельзя было назвать настоящим военным: он скорее был человеком, преданным удовольствиям, очень любезным и вежливым), он не стал сопротивляться; напротив, он принял Дару с большим почетом и сумел в дальнейшем обращаться с ним так ловко, что Дара по своей наивности ему доверился, сообщал ему свои планы и даже показал письма, полученные им от раджи Джессомсенга и многих других из своих друзей, собиравшихся прибыть к нему. Между тем было несомненно, как все ему и говорили, а друзья даже писали, что Шах-Наваз-хан неминуемо предаст его.

Никто не мог быть удивлен более чем Ауренгзеб, когда узнал, что Дара в Амед-Абаде, так как он знал, что у него есть деньги и что все его друзья и все недовольные, которых было множество, не преминут присоединиться к нему. Он считал небезопасным итти туда против него, так сильно удалиться от Агры и Шах-Джехана и попасть в лабиринт владений раджей, всяких Джессомсенгов, Джессенгов и других, живущих в этих областях; кроме того он узнал, что Султан-Суджа идет с большой армией, что он уже у Алах-Абада, а серенагарский раджа собирается спуститься с гор вместе с Сулейман-Шеку. Таким образом он оказался снова в большом затруднении и не знал, в какую сторону направиться. Наконец он решил, что лучше всего будет оставить пока Дару с Шах-Наваз-ханом в покое и обратиться к самому неотложному, т. е. к Султан-Судже, который уже переправился у Алах-Абада через Ганг.

Султан-Суджа расположился лагерем у маленького села именуемого Каджуе 42 и очень кстати занял большой талаб — пруд? лежавший на дороге; Ауренгзеб расположился в полутора лье от него, на берегу небольшого потока, со стороны Агры. Между армиями лежала прекрасная равнина, вполне подходящая для битвы. Едва Ауренгзеб прибыл, как на следующий же день, торопясь покончить [104] с этой войной, он пошел на Суджу, оставив свой обоз по ту сторону потока. Усилия, которые он делал, чтобы одолеть Суджу, были просто невероятны; Эмир-Джемла, пленник Деккана, который как раз прибыл в день битвы, уже не опасаясь Дары, так как семья его была в безопасности, показал всю свою силу, доблесть и ловкость; но так как Султан-Суджа прекрасно укрепился и обладал довольно хорошей артиллерией, притом удачно расставленной, то Ауренгзеб был» не в состоянии прорвать фронт или заставить его отступить от воды; напротив, он сам был вынужден несколько раз отступать, так силен был отпор. Этим он был поставлен в большое затруднение. Султан-Суджа не хотел ни продвигаться слишком далеко в глубь равнины, ни удаляться от выгодной позиции, которую занимал, предполагая лишь защищаться, что было очень благоразумно; он предвидел, что Ауренгзеб не сможет долго там оставаться и ввиду сильной жары будет обязательно вынужден вернуться за водой назад к потоку; тут-то и будет своевременно ударить ему в тыл; Ауренгзеб конечно тоже это предвидел и очень торопился, но тут появилось новое затруднение.

В это время ему сообщили, что раджа Джессомсенг, для вида вошедший с ним в соглашение, напал на его арьергард, грабя обоз и казну. Это известие ошеломило его, к тому же он заметил смятение, овладевшее армией, до которой дошли слухи об этом; многие уже разбегались в разные стороны.

Однако он не растерялся и понял, что, повернув назад, он рискует все потерять; как в битве с Дарой, он решился выдерживать натиск возможно дольше и стойко выжидать, невзирая ни на что. Тем временем армия его приходила все в большее расстройство. Суджа, желая воспользоваться случаем, смело наступает; вожатый слона Ауренгзеба убит стрелой, он сам управляет им как может, пока не сел другой вожатый; на него сыплется град стрел; он без устали отвечает тем же; слон в страхе отступает. Он попадает в такое бедственное положение, что уже заносит ногу, как бы желая спрыгнуть на землю, и трудно сказать, что бы он сделал в этой сумятице, если бы Эмир-Джемла, который находился [105] совсем близко, проявляя больше [доблести, чем можно было ожидать даже от такого великого человека, не закричал ему, поднимая руку: «Деканку, деканку — где Декан?» Вот, казалось, последняя крайность, до которой только возможно дойти; можно было сказать, что счастье Ауренгзеба покинуло его в эту минуту, и трудно было представить себе, сможет ли он спастись. Однако его счастье сильнее всего этого. Султан-Суджа должен быть разбит и бежать, как Дара, спасая свою жизнь. Судьба требует, чтобы Ауренгзеб вышел победителем, восторжествовал над всеми и сделался правителем Индии.

Вспомним битву при Самонгере и тот как будто незначительный случай, который погубил Дару. Та же оплошность или, скорее, та же измена погубила Султан-Суджу. Один из его главных военачальников, Алла-верды-хан, который, как некоторые утверждают, был подкуплен, воспользовался той же хитростью, что придумал Калил- улла-хан по отношению к Даре. Некоторые, правда, думают, что это был не злой умысел, а просто лесть; увидя, что вся армия Ауренгзеба пришла в беспорядок, он приблизился к Султан-Судже с теми же «мобарек», что в свое время Калил-улла-хан, умоляя его не подвергаться долее такой большой опасности, оставаясь на слоне: «Слезайте, заклинаю вас именем божьим, — сказал он ему, — садитесь на коня; бог сделал вас государем Индии; давайте преследовать беглецов, дабы не упустить Ауренгзеба». Но не будем дольше замалчивать удивительно счастливую судьбу Ауренгзеба и невероятное стечение обстоятельств, которое должно было восстановить положение, ставшее отчаянным. Султан-Суджа, не более сообразительный, чем Дара, сделал ту же оплошность: не успел он слезть со своего слона, как армия, перестав его видеть, пришла в смятение, предполагая измену и думая, что он взят в плен или убит, и безнадежно разбежалась, как войско Дары в битве при Самонгере. Разгром был так велик, что для Султана было настоящим счастьем, когда ему удалось спастись самому.

Джессомсенг, услыхав эти поразительные новости и поняв, что ему тут не следует оставаться, удовольствовался тем, что уж было награблено, и пошел быстрым маршем в Агру, чтобы оттуда перебраться в свои [106] владения. В Агре уже ходили слухи, что Ауренгзеб проиграл сражение и будто он взят в плен вместе с Эмир-Джемлой и что Султан-Суджа ведет их в качестве пленников; дошло до того, что Шах-Гест-хан, губернатор города и дядя Ауренгзеба, видя у ворот города Джессомсенга, об измене которого он узнал, и считая себя уже погибшим, взял в руки чашу с ядом, чтобы отравиться. Говорят, он действительно выпил бы ее, если бы не его жены, которые бросились к нему и удержали его. Полагают, что если бы Джессомсенг был более находчив и имел смелость дольше оставаться в Агре, если бы он угрозами и обещаниями добивался освобождения Шах-Джехана, он несомненно смог бы освободить его из заточения, тем более что вся Агра в течение двух дней находилась в полной уверенности, что Ауренгзеб побежден. Но Джессомсенг, знавший действительный ход событий, не посмел долго там оставаться и предпринять что-либо. Он только прошел через город и поспешно удалился в свои владения.

Ауренгзеб, опасавшийся всего со стороны Агры и боявшийся, что Джессомсенг предпримет что-нибудь в пользу Шах-Джехана, быстро вернулся в Агру со всей своей армией, не теряя много времени на преследование Султан-Суджи; тут он остался непродолжительное время, сделал все необходимые распоряжения и обезопасил себя со всех сторон. Тем временем он получил известие, что Султан-Суджа потерял немного народу при своем бегстве, так как его преследовали недолго, и что он, слывший очень богатым и щедрым, набирает большие силы во всех владениях раджей, расположенных по правому и левому берегам Ганга, укрепляясь в Алах-Абаде, этом важном и знаменитом пункте переправы через Ганг, который со своей крепостью является как бы первыми воротами Бенгалии.

Тогда Ауренгзеб обратил внимание на находившихся вблизи него двух лиц, действительно способных быть ему весьма полезными: на своего старшего сына Султан-Махмуда и на Эмир-Джемлу. Он знал однако, что те, кто оказал большие услуги своему государю, часто становятся наглыми и считают, что он всеми своими успехами обязан им ц что нет награды, которая была бы для них достаточна. Он уже заметил, что сын его стал себя держать очень свободно и становился с каждым днем все [107] высокомернее, с тех пор как овладел Агрской крепостью и этим расстроил все планы, которые мог задумать Шах-Джехан. Что же касается эмира, то Ауренгзеб слишком хорошо знал силу его ума, его выдержку и доблесть; но именно это и вызывало в нем опасения. Зная, что эмир очень богат, что его слава велика и что он считается главной пружиной во всех делах и самым ловким человеком в Индии, Ауренгзеб не сомневался, что эмир, как и Султан-Махмуд, носится с большими замыслами. Это все могло бы смутить посредственный ум, но Ауренгзеб всегда умел найти выход; он удалил их с таким тактом и с такой любезностью, что ни тот, ни другой не могли иметь оснований жаловаться. Он послал их обоих против Султан-Суджи с мощной армией, дав под секретом понять эмиру, что управление Бенгалией — лучшим губернаторством в Индии — предназначено ему пожизненно, а после его смерти перейдет к его сыну, что это с его стороны будет началом проявления благодарности за все значительные услуги, которые тот ему оказал, что только эмир в состоянии разгромить Султан-Суджу и, как только эмир с ним покончит, он его сделает Мир-уль-Омра (это первейшая и самая почетная должность Индостана), что означает «князь эмиров». Султан-Махмуду он сказал лишь следующее: «Помни, что ты старший из моих детей и будешь сражаться за себя самого; ты уже многое сделал, но это многое не будет иметь цены, если ты не схватишь Султан-Суджу, нашего самого главного и самого могущественного врага. Надеюсь с божьей помощью легко покончить с остальными». С этими напутствиями он отпустил их обоих с обычными почестями, т. е. с богатыми серапа, или куртками, несколькими лошадьми и несколькими слонами, великолепно снаряженными. Но вместе с тем он, не прибегая ник каким резкостям, убедил Эмир-Джемлу оставить своего единственного сына Махмет-Эмир-хана ему в утешение и для воспитания, а скорее в качестве заложника его верности; Султан-Махмуда он убедил оставить в Агре жену, дочь голкондского короля, под предлогом того, что слишком обременительно везти ее при армии в таком походе.

Султан-Суджа все время находился в страхе, что против него поднимут раджей Нижней Бенгалии, которых он столь сильно притеснял, и больше всего боялся иметь дело [108] с Эмир-Джемлой. Едва до него дошли эти вести, как он сейчас же снялся с места, опасаясь, что ему отрежут путь в Бенгалию и что эмир переправится через Ганг в каком-нибудь другом месте, выше или ниже Алах-Абада. Он спустился к Бенаресу и Патне, откуда отправился к Мунгеру, маленькому городу, который обыкновенно называют ключом Бенгальского королевства, так как он представляет как бы ущелье между находящимися невдалеке горами и лесами. Он счел удобным остановиться в этом месте и укрепиться в нем, а для безопасности велел выкопать большую траншею, от города и реки до горы (я видел ее несколько лет спустя, проезжая по этой местности), с твердым намерением поджидать здесь Эмир-Джемлу и оспаривать эту переправу. Но сколь велико было его удивление, когда ему сообщили, что войско эмира, медленно спускавшееся вдоль Ганга, шло по-видимому только для отвода глаз, а самого эмира при нем не было, что он привлек на свою сторону раджей гор, лежащих по правую сторону реки, и что он и Султан-Махмуд шли через их владения большими переходами с цветом армии, направляясь прямо на Раджмахал 43, чтобы перерезать ему дорогу; он оказался таким образом вынужденным бросить как можно скорее свои укрепления. Но он двинулся так быстро, что хотя ему пришлось сделать большой крюк, следуя по течению Ганга, делающему сильный изгиб влево, он все же на несколько дней предупредил эмира и первым пришел в Раджмахал. Там он успел укрепиться, так как эмир, узнав о его уходе из Мунгера, взял влево и пошел очень плохими дорогами по направлению к Гангу, чтобы там подождать, пока подойдет войско, спускавшееся вдоль реки с тяжелой артиллерией и обозом. Как только оно прибыло, он пошел в атаку на Султан-Суджу, который хорошо защищался в течение пяти-шести дней. Но видя, что артиллерия эмира, беспрерывно стрелявшая, разрушает все его укрепления, которые были сделаны только из рыхлой земли, песка и фашин, и понимая, что едва ли возможно удержаться на этой позиции при начинавшемся к тому же сезоне дождей, он под покровом ночи отступил, бросив две больших пушки. Эмир не решился последовать за ним ночью из опасения какой-нибудь засады и отложил это до следующего утра, но к счастью для Суджи [109] на рассвете начался дождь, который шел в течение трех дней, так что эмир не только не смог выступить из Раджмахала, но был вынужден в нем зазимовать; вследствие дождей, чрезвычайно сильных в этом крае, дороги становятся совершенно непроходимыми в продолжение четырех месяцев — июля, августа, сентября и октября — и армии в это время не могут продвигаться по ним.

Таким образом Султан-Суджа получил возможность удалиться и выбрать место по своему желанию. У него было достаточно времени, чтобы укрепить свою армию, подвезти из Нижней Бенгалии несколько пушек и нескольких португальцев из тех, которые сюда переселились из-за большого плодородия почвы. Надо сказать, что он чрезвычайно ухаживал за португальскими отцами- миссионерами, жившими в этой провинции, обещал их всех обогатить и дать им построить церкви везде, где они пожелают. Они несомненно были в состоянии оказать ему существенные услуги: можно с уверенностью сказать, что в Бенгальском королевстве проживало не менее восьми или девяти тысяч семейств франги родом из Португалии или метисов.

Султан-Махмуд, который, по указанным мной причинам, возгордился и быть может заходил в своих стремлениях дальше, чем следовало, претендовал на неограниченное командование армией и требовал, чтобы Эмир-Джемла исполнял его приказания; от времени до времени у него даже вырывались речи, полные гордости по отношению к его отцу Ауренгзебу, якобы обязанному ему своей короной, и полные презрения и угроз по отношению к Эмир-Джемле; вследствие этого между отцом и сыном установились на продолжительное время весьма холодные отношения, пока наконец Султан-Махмуд, узнав, что отец очень недоволен его поведением, и опасаясь, что эмир получит приказание его арестовать, ушел с небольшой свитой к Султан-Судже. Он дал ему великие обещания и поклялся в верности; но Суджа, боясь, что это одна из хитростей Ауренгзеба и Эмир-Джемлы, не решался довериться ему и все время следил за его поступками и не давал важных командных должностей. Это настолько отбило охоту у Султан-Махмуд а оставаться у Суджи, что через несколько месяцев, не зная, куда [110] деться, он решил покинуть его и вернулся к Эмир-Джемле. Эмир принял его неплохо, уверяя, что он напишет о нем Ауренгзебу в благоприятном смысле и что он сделает все возможное, чтобы тот забыл этот поступок.

Считаю долгом отметить здесь мимоходом, что, как мне рассказывали некоторые, вся эта авантюра Султан-Махмуда произошла исключительно благодаря стараниям и проискам Ауренгзеба, который готов был даже рискнуть жизнью сына, только чтобы погубить Султан-Суджу, и который был очень рад удобному предлогу отправить сына в безопасное место. Как бы то ни было, он выразил большое негодование по поводу его поступка и написал ему очень резкое письмо, в котором приказывал ему вернуться в Дели, распорядившись однако предварительно, чтобы он до Дели не доехал. Не успел тот переправиться через Ганг, как появились люди, которые его схватили, заперли в «эмбари», как сделали с Морад-Бакшем, и отвезли в Гвалиор, откуда он, как думают, едва ли когда-нибудь выйдет. Этим Ауренгзеб вышел из большого затруднения и дал понять своему второму сыну Султан-Мазуму, что управлять государством — дело настолько тонкое, что государи должны относиться ревниво даже к своей тени, и, если он не будет вести себя благоразумно, с ним может случиться то же, что случилось с его братом, и что ему не следует думать, что Ауренгзеб человек, который позволит поступить с собой так, как поступил Шах-Джехан с отцом своим Джехан-Гиром или как недавно поступили с Шах-Джеханом. Тут мы должны мимоходом сказать по поводу этого сына, что если он будет и впредь вести себя, как вел до сих пор, то у Ауренгзеба не будет оснований подозревать его и быть им недовольным; даже раб не мог бы быть более покладистым. Сам Ауренгзеб никогда не казался до такой степени лишенным честолюбия, никогда он не казался таким факиром, как этот сын его Мазум; тем не менее я видел умных людей, которые утверждают, будто все это делается неспроста, а из такой же утонченной и скрытой политики, какую мы видели у его отца. Это покажет будущее, а теперь пойдем дальше 44.

Пока в Бенгалии совершались эти события и Султан-Суджа боролся, как мог, против сил Эмир-Джемлы, все время переправляясь с одного берега Ганга, канала или [111] какой-нибудь реки (здесь вся страна им изрезана) на другой, Ауренгзеб стоял под Агрой.

Наконец после того как он отправился в Гвалиор к Морад-Бакшу, он прибыл в Дели, и уже начал по-настоящему и открыто разыгрывать роль государя, распоряжаясь всеми делами империи и больше всего обдумывая способы поймать Дару, что представляло большие трудности по причинам, мной уже указанным. Но большое счастье и свойственная Ауренгзебу ловкость скоро выручили его; вот как все это произошло.

Джессомсенг, удалившийся в свои владения, удовлетворившись тем, что он награбил во время битвы при Каджуе, набрал сильную армию и написал Даре, чтобы тот скорее подходил к Агре, он же присоединится к нему в пути. Дара, набравший уже довольно многочисленное войско (хотя, по правде сказать, это скорее был сброд) и надеявшийся на то, что, если он подойдет к Агре, многие из его старых друзей, видя его с Джессомсенгом, неизбежно присоединятся к нему, немедленно покидает Амед-Абад и быстро идет в Аджмир 45, лежащий на расстоянии семи-восьми дней пути от Агры. Но Джессомсенг не сдержал своего обещания. В дело вмешался раджа Джессенг, желавший наладить соглашение между ним и Ауренгзебом и целиком втянуть его в партию Ауренгзеба или по крайней мере помешать осуществлению его планов, которые способны были погубить его самого и привести к волнениям среди других раджей. Он несколько раз писал ему, указывая на великую опасность, которой он подвергается, поддерживая гиблое дело, каковым было дело Дары; пусть он хорошенько подумает, как поступить, ибо он рискует погубить себя и всю свою семью, так как Ауренгзеб ему никогда этого не простит; он, Джессенг, сам такой же раджа, как Джессомсенг, пускай он подумает о том, чтобы сберечь кровь раджпутов. Если он рассчитывает привлечь на свою сторону раджей, то он натолкнется на людей, которые этому помешают; словом, это дело касается всех индусов вообще, т. е. всех язычников, и им грозит большая опасность, если загорится пожар, который потом уже нельзя будет потушить в любой момент. Если же он готов предоставить Даре самому распутывать свои дела, Ауренгзеб забудет все прошлое, [112] подарит ему все, что набрал, и немедленно даст ему в управление Гуджерат, а это ему будет чрезвычайно удобно ввиду близости провинции к его владениям: он сможет там жить в полном покое и безопасности столько времени, сколько ему будет угодно; он, Джессенг, ручается за все. Словом, этот раджа в конце концов убедил Джессомсенга вернуться в свои владения, между тем как Ауренгзеб подошел со всем своим войском к Аджмиру и расположился против лагеря Дары.

Что может сделать Дара, этот несчастный принц, покинутый и обманутый в своих надеждах? Он рассуждает, что вернуться назад в Амед-Абад здоровым и невредимым со всей своей армией — вещь невозможная: для этого потребовалось бы тридцать пять дней пути в самый разгар лета; у него будет недостача в воде, ему придется итти все время через владения раджей, друзей или союзников Джессомсенга; армия Ауренгзеба, гораздо меньше измученная, чем его армия, не преминет последовать за ним.

Лучите погибнуть здесь, сказал он себе. Хотя силы совершенно неравные, но рискнем и дадим еще одно сражение. Но что же предпринять? Он не только покинут всеми, но даже Шах-Наваз-хан, которому он доверял, предает его и сообщает все его планы Ауренгзебу. Правда, во время битвы Шах-Наваз-хан был убит. Погиб ли он от руки Дары, как в этом меня уверяли многие, или (что наиболее вероятно) был убит людьми из армии Ауренгзеба, тайными сторонниками Дары, нашедшими способ добраться до Шах-Наваз-хана и прикончить его, опасаясь, чтобы он их не выдал и не сообщил о письмах, которые они писали Даре? Но какая польза была Даре от смерти Шах- Наваз-хана? Надо было раньше следовать советам друзей и не доверяться ему.

Битва началась в девять-десять часов утра; артиллерия Дары, стоявшая на хорошей позиции на пригорке, работала исправно, но, как говорят, стреляла холостыми зарядами, до того ему все изменили. Нет надобности рассказывать прочие подробности этого сражения; это в сущности было не сражение, а разгром. Скажу только, что едва началась битва, как Джессенг оказался совсем близко от Дары и послал сказать, чтобы он скорее бежал, если не хочет [113] попасть в плен; бедный принц, совершенно озадаченный, был вынужден тут же обратиться в бегство, притом в такое беспорядочное и поспешное, что не успел даже навьючить свой багаж; нелегко было выбраться оттуда с женой и прочим семейством. Не подлежит сомнению, что если бы раджа Джессенг захотел хоть немного поторопиться, то Дара никогда не смог бы спастись. Но Джессенг всегда чувствовал уважение к царской семье или, скорее, он был слишком тонким политиком и слишком заботился о будущем, чтобы рискнуть наложить руку на принца крови.

Несчастный принц, всеми покинутый, сопровождаемый не более чем двумя тысячами человек, оказался вынужденным в самый разгар лета пройти без палаток и без багажа все эти владения раджей, которые тянутся от Аджмира почти до Амед-Абада. Между тем «кули», крестьяне этих мест 46, самые злобные среди всего населения Индии и самые большие разбойники, следовали за ним днем и ночью, грабили и убивали солдат с такой жестокостью, что нельзя было отстать на двести шагов от главного отряда, чтобы не быть немедленно раздетым догола, а то и убитым в случае малейшего сопротивления. Несмотря на все это, Дара все же добрался до места, бывшего на расстоянии одного дня пути от Амед-Абада, надеясь через день-два войти в город, отдохнуть и попытаться еще раз собрать кое-какое войско. Но неудача преследует побежденных и несчастных.

Губернатор, которого он оставил в крепости Амед-Абад, уже получил от Ауренгзеба письма с угрозами и вместе с тем с обещаниями; он потерял мужество и подло дал себя соблазнить. Он написал Даре, чтобы тот не подходил ближе, что он найдет ворота закрытыми и всех в полном вооружении. За три дня перед тем я совершенно случайно встретил принца, и он меня заставил следовать за ним, так как у него не было врача. Вечером, накануне того дня, когда ему принесли это известие, он был так добр, что разрешил мне войти в свой караван-серай, опасаясь, что кули меня ночью убьют; трудно даже поверить, что это могло иметь место в Индостане, где знатные люди ревниво относятся к своим женам; я был на таком близком расстоянии от жен принца, что веревки «канатов», или ширм, скрывавших их от посторонних взоров (ведь не было даже самой [114] Франсуа Бернье жалкой палатки), были привязаны к колесу моей повозки. Я мимоходом упоминаю об этой подробности только для того, чтобы обратить внимание, до какой крайности он дошел. Когда жены его услышали эти грустные новости (припоминаю, что это было на рассвете), они вдруг начали кричать и плакать так жутко и жалобно, что у меня выступили на глазах слезы. Все мы в смятении, каждый глядит на другого, и никто не знает, что делать и что предпринять. Немедленно после этого еле живой входит Дара и обращается то к одному, то к другому, даже к самым простым солдатам. Он видит, что все смущены, все собираются его покинуть. Что будет с ним? Куда ему направиться? Необходимо немедленно тронуться в путь. Судите по следующему маленькому случаю, до какой крайности дошло дело. Из трех больших гуджератских быков, которые везли мою повозку, накануне ночью у меня пал один, другой был при последнем издыхании, а третий совершенно выбился из сил (так как за эти три дня, что я был с Дарой, нам приходилось итти и днем и ночью при невыносимой жаре и пыли). Тем не менее, сколько он ни говорил и приказывал, для себя, для одной из жен, которая была ранена в ногу, и для меня он не мог найти ни быков, ни верблюдов, ни лошадей, так что к моему счастью он был вынужден оставить меня тут. Сказать правду, я со слезами на глазах смотрел, как он уезжал в сопровождении не более четырех или пяти всадников с двумя слонами, которые, как говорили, были нагружены золотом и серебром, и я слыхал, что Дара, не видя лучшего выхода, собирался держать путь на Татабакар, хотя это казалось почти неосуществимым ввиду незначительного количества оставшихся при нем людей и громадных песчаных пустынь, по большей части без хорошей питьевой воды, которые предстояло пройти в самый разгар лета. И действительно, большая часть тех, кто последовал за ним, и даже некоторые из его жен погибли в пути от жажды, скверной воды, усталости и плохого питания или же были ограблены кули. Несмотря на все, он сделал чрезвычайное усилие и добрался наконец до владений раджи Каче. Несчастный, зачем он сам не погиб на этом пути.

Этот раджа принял его сначала очень хорошо, обещая даже помочь ему всеми силами, за что Дара должен был [115] выдать свою дочь за сына раджи. Но вскоре Джессенг сумел также повлиять на этого раджу, как он это сделал с Джессомсенгом, и Дара, заметив в один прекрасный день, что дружба этого дикаря внезапно охладела и что здесь следовательно для него опасно оставаться, немедленно пустился дальше в путь на Татабакар.

Не стоит здесь описывать, как я отделался от господ кули, или разбойников, каким образом мне удалось возбудить их сострадание, как я спас большую часть моих небольших сокровищ, как я подружился с ними благодаря моей медицине, которой я усиленно хвастался, и как мой возчик и слуга, не менее, чем я, напуганные и растерянные, клялись, что я величайший врач во всем мире, что люди Дары, уходя, меня обидели и отняли все лучшее, что у меня было; продержав меня семь- восемь дней, кули были так добры, что дали мне быка и проводили до места, откуда были видны башни Амед-Абада. Несколько дней спустя я наконец добрался до Дели, случайно встретив одного эмира, который туда направлялся. По дороге нам от времени до времени попадались трупы людей, слонов, быков, верблюдов и лошадей, остатки несчастной армии Дары. Но это пожалуй не стоит здесь описывать.

Между тем как Дара продвигается к Татабакару, война в Бенгалии продолжается и затягивается на гораздо больший срок, чем ожидали. Султан-Суджа делал невероятные усилия и пускал в ход все средства против Эмир- Джемлы; это однако не очень беспокоило Ауренгзеба, который знал, что, от Бенгалии до Агры далеко, и был уверен в благоразумии и доблести Эмир-Джемлы. Гораздо сильнее беспокоил его Сулейман-Шеку, находившийся почти у ворот (от Агры до гор нет и восьми дней пути). Ауренгзеб никак не мог с ним покончить; слухи о том, что Сулейман-Шеку с раджей спускаются с гор, держали его в постоянной тревоге. Выманить же его оттуда было очень трудно. Посмотрим же, как Ауренгзеб в конце концов одолел его.

Он заставил раджу Джессомсенга написать серенагарскому радже и надавать ему всевозможных обещаний, если тот выдаст Сулейман-Шеку; одновременно он должен был угрожать войной, если тот будет [116] упорствовать. Раджа Серенагара ответил, что он скорее потеряет свои владения, чем поступит так подло. Ауренгзеб, видя его решимость, отправляется в поход, подходит к самому подножию гор, ставит массу саперов для снятия скал и расширения дороги. Но радже это вовсе не страшно. Ему нечего бояться с этой стороны: сколько бы Ауренгзеб ни разбивал скалы, горы эти все же, как я уже сказал, оставались неприступными для армии, и одними камнями здесь можно было бы остановить силы четырех Индостанов; в конце концов Ауренгзебу пришлось вернуться без всяких результатов.

Тем временем Дара приближается к своей крепости Татабакар. Когда он был от нее на расстоянии двух или трех коротких дневных переходов, он получил известия, что Мир-Баба, который уже давно осаждал эту крепость, довел ее наконец до крайнего истощения, как я об этом узнал впоследствии от наших французов и других франги, бывших там. Фунт рису или мяса стоил больше экю, и в соответственной пропорции расценивались и другие припасы. Тем не менее губернатор все еще держался, делал вылазки, которые чрезвычайно беспокоили врага и проявлял необыкновенную осторожность, храбрость и преданность, насмехаясь над усилиями генерала Мир-Бабы и над всеми угрозами и обещаниями Ауренгзеба.

Вот что я слыхал впоследствии от наших французов и всех других франги, которые были с ним. К этому они добавляли, что, когда он узнал о приближении Дары, он удвоил свою щедрость и так сумел воодушевить и рас- расположить к себе солдат, что все они без исключения были полны решимости сделать вылазку против врага и во что бы то ни стало заставить снять осаду и впустить Дару. Подсылая в лагерь шпионов, распространявших слух о приближении Дары во главе большого войска, он посеял среди армии Мир-Бабы такой страх и тревогу, что она готова была разбежаться или перейти на сторону Дары, если бы тот действительно прибыл, как этого ежеминутно ожидали. Но Даре слишком не везло, чтобы ему могло улыбнуться счастье в каком-либо предприятии. Считая невозможным заставить снять осаду при помощи того немногочисленного отряда, который был с ним, [117] он решил переправиться через реку Инд и добраться до Персии, хотя это было чрезвычайно трудно осуществить вследствие лежавших на пути пустынь и отсутствия хорошей воды. Кроме того вдоль всей границы живут мелкие раджи и патаны, не признающие, можно сказать, никого — ни персов, ни могол. Однако жена его отговорила от этого намерения: по ее словам, это дело было недостойно величия его рода — неужели он хочет, чтобы его жена и дочь стали рабынями персидского шаха? Лучше умереть, чем терпеть такой позор. Рассказывают, будто в свое время жена Гумайона стала рабыней шаха.

Находясь в таком крайнем затруднении, Дара вспомнил, что вблизи живет довольно могущественный патан, Джион-хан 47, которому он дважды спас жизнь, когда Шах-Джехан приказал его за неоднократные бунты бросить под ноги слону. Он решился отправиться к нему в надежде получить от него помощь, достаточную для того, чтобы заставить снять осаду Татабакара; при этом он рассчитывал, что возьмет оттуда свою казну, а затем, пройдя через Кандагар, сможет добраться до Кабульского королевства, где он возлагал большие надежды на Могабет-хана, могущественного и храброго губернатора, очень любимого местными жителями и получившего свою должность благодаря поддержке Дары.

Внук его Сепе-Шеку, хотя он был еще очень молод, поняв его намерение, бросился к его ногам, умоляя во имя бога не вступать во владения этого патана. То же сделали его жена и дочь, доказывая, что это разбойник и бунтовщик, который неизбежно предаст его, что незачем упорствовать в стремлении снять эту осаду, а надо стараться достичь Кабула. Это возможно, тем более что Мир-Баба не оставит осады, чтобы его преследовать и помешать ему добраться до Кабула.

Дара, словно гонимый своей несчастной судьбой, отверг эти советы, не желая никого слушать. Он говорил, что переход этот труден и опасен (это было действительно так), и все настаивали на том, что у Джион-хана не хватит подлости предать его после всех оказанных ему благодеяний. Не слушая возражений он отправился к нему и ценой своей жизни должен был убедиться, что никогда не следует доверяться дурному человеку. [118]

Этот мошенник, который сначала думал, что за Дарой следует много народу, оказал ему наилучший прием, встретил его с проявлениями великой дружбы и наружной вежливостью, разместил его солдат среди своих подданных, приказав их хорошо принять и угощать как можно лучше. Но как только он узнал, что с ним не более двухсот-трехсот человек, он сразу проявил себя таким, каким был на самом деле. Неизвестно, получил ли он какие-нибудь письма от Ауренгзеба или его жадность была возбуждена видом нескольких мулов, по слухам, навьюченных золотом, которое удалось сохранить от разбойников и от проводников. Как бы то ни было, однажды утром, когда никто этого не ожидал и все эти несчастные думали только об отдыхе, считая себя в полной безопасности, этот предатель, всю ночь собиравший со всех сторон вооруженных людей, бросился на Дару и Сепе-Шеку, убил нескольких из их людей, которые пытались защищаться, забрал все вьюки и завладел всеми драгоценностями женщин; затем он связал Дару и, привязав на спину слона, посадил сзади него палача с приказанием по первому знаку, если он вздумает сопротивляться или кто-нибудь попытается его освободить, отрубить ему голову. В этом ужасном положении он отвез его к армии, осаждавшей Татабакар, где и вручил его генералу Мир-Бабе, который отправил его в сопровождении этого самого предателя до Лагора, а оттуда в Дели.

Когда они прибыли к воротам Дели, Ауренгзеб принялся обдумывать вопрос, провезти его или нет через город, чтобы затем отправить в Гвалиор. Некоторые были того мнения, что этого следует остерегаться, что могут возникнуть беспорядки, что его могут спасти и наконец, что это будет большим бесчестием для царской семьи. Другие держались противного мнения, настаивая на том, чтобы его провезли по городу, дабы поразить народ, показав неограниченное могущество Ауренгзеба, и убедить тех, кто еще сомневался, действительно ли это сам Дара; а в этом еще сомневались некоторые эмиры. Хотели отнять всякую надежду у тех, у кого еще сохранились какие-нибудь дружеские чувства к нему. Последовали совету последних. Его посадили на слона, рядом с ним внука его Сепе-Шеку, сзади него вместо палача сел [119] Бхадур-хан. То не был слон из тех великолепных животных из Цейлона или Пегу, на которых он привык появляться раньше, с золоченной сбруей и парчевой покрышкой, с сиденьем, защищенным от солнца, с раскрашенным и золоченым балдахином. Это был старый, жалкий слон, грязный и отвратительный, с рваной покрышкой и совершенно открытым сиденьем. На Даре уже не было ни ожерелья из крупного жемчуга, которое обычно носят на шее принцы, ни богатых тюрбанов и кабаи, или расшитых курток; единственным его одеянием была грязная куртка из грубой белой ткани и грязный тюрбан из скверной, кашмирской шали, как у простого слуги. Внук его Сепе-Шеку был в таком же облачении. В этом унизительном виде их провели по городу, через все большие базары, т. е. торговые улицы, чтобы народ видел их и не сомневался более, что это сам Дара.

Что касается меня, то я воображал, что мы будем свидетелями какой-нибудь необыкновенной бойни, и удивлялся смелости тех, кто распорядился таким образом провезти его по всему городу, тем более что, как я знал, он очень плохо охранялся; Дара пользовался любовью простого народа, который в это время громко кричал против жестокости и тирании Ауренгзеба, державшего в заточении своего отца, своего собственного сына Султан-Махмуда и брата Морад-Бакша. Я был вполне готов ко всему, и на хорошем коне с двумя толковыми слугами я отправился вместе с двумя друзьями на самый большой базар, через который ан должен был пройти. Но не нашлось ни одного человека, который бы осмелился взяться за меч, только несколько факиров и с ними несколько базарных нищих, видя гнусного патана, сопровождающего его верхом на коне, начали осыпать его ругательствами, называя предателем и бросая в него камнями. Действительно все балконы и лавки ломились от народа, плакавшего горькими слезами; слышались жалобы, крики, ругательства и проклятья по адресу Джион-хана; словом, все — мужчины и женщины, взрослые и дети (у индийцев очень нежные сердца) — проливали слезы и выказывали большое сочувствие. Но никто не осмелился обнажить меч. После того как его таким образом провезли через весь город, его поместили в принадлежавший ему сад, называемый Гайдер-Абад. [120]

Прежде всего не преминули донести Ауренгзебу, что весь народ, видя, как провозили Дару, проливал слезы и посылал тысячу проклятий патану, который его арестовал, что этого последнего чуть не убили, бросая в него камнями, и что была налицо опасность бунта и большого бедствия. Вследствие этого созвано было новое совещание, чтобы решить судьбу Дары: следует ли отправить его в Гвалиор, как это было намечено раньше, или будет более целесообразным умертвить его здесь, не отправляя никуда. Некоторые высказывали мнение, что его нужно отправить в Гвалиор под сильным конвоем, что этого будет достаточно; Данешменд-хан, хотя и старый враг Дары, сильно на этом настаивал, но Раушенара-Бегум под влиянием своей ненависти к-брату страстно побуждала Ауренгзеба умертвить его, так как перевозить Дару в Гвалиор было опасно; на том же настаивали все его старые враги — Калил-улла-хан, и Шах-Гест-хан, а в особенности один льстивый врач, бежавший из Персии, прежде называвшийся Хаким-Дауд, затем ставший большим эмиром Такаруб-ханом. Этот злобный человек, встав среди переполненного зала, начал с большой наглостью кричать, что для пользы государства необходимо умертвить его немедленно, тем более что Дара не был мусульманином, а уже давно стал кафиром, идолопоклонником, без религии, что он (Хаким-Дауд) берет грех на свою голову. И действительно, он принял на свою голову грех и проклятие, так как немного времени спустя он впал в немилость: с ним расправились, как с негодяем, и он умер самым жалким образом. В конце концов Ауренгзеб поддался всем этим настояниям и приказал, чтобы его умертвили; что же касается Сепе-Шеку, то его отвезли в Гвалиор.

Обязанность совершить эту ужасную казнь возложили на раба по имени Назер, которого воспитал Шах-Джехан и которого, как знали, когда-то избил Дара.

Этот палач в сопровождении трех или четырех подобных ему убийц является к Даре, который из опасения, чтобы его не отравили, сам с Сепе-Шеку варил в то время немного чечевицы. Как только он издали заметил Назера, он крикнул Сепе-Шеку: «Сын мой, вот идут нас убивать!» и схватил в то же время маленький кухонный нож, единственное оружие, которое ему оставили. Один из палачей [121] немедленно бросился на Сепе-Шеку, другие же уцепились за руки и ноги Дары, повалили его на землю и держали под собой, пока Назер отрезал ему голову. Голову немедленно отнесли в крепость к Ауренгзебу, который приказал поместить ее на блюдо и принести воды; он потребовал платок, и, после того как лицо было тщательно обмыто и кровь стерта, Ауренгзеб, убедившись, что это действительно голова Дары, начал плакать, произнося такие слова: «Ах, Бедбакт, ах несчастный, уберите это от меня, и пускай его похоронят в гробнице Гумайона».

Вечером в сераль привели дочь Дары, которую потом отослали к Шах-Джехану и Бегум-Сахеб, потребовавшим ее от Ауренгзеба. Что же касается жены Дары, то она покончила с собой еще в Лагоре, где приняла яд, предвидя те бедствия, которые постигнут ее вместе с мужем. Сепе-Шеку был отвезен в Гвалиор. Наконец через несколько дней позвали на собрание к Ауренгзебу Джион-хана; он получил разные подарки и его отослали, но, когда он был уже недалеко от своих владений, его постигло заслуженное возмездие: его убили в лесу; жестокий дикарь не знал, что хотя цари и допускают такие поступки, если они клонятся к их выгоде, но всегда чувствуют к ним отвращение и рано или поздно сумеют за это наказать.

Между тем губернатор Татабакара по приказанию самого Дары, которого принудили к этому, должен был сдать крепость, правда, на таких условиях, какие он сам поставил. Но при этом подразумевалось еще одно условие, что данное ему слово будет действительно. Бедный евнух по прибытии в Лагор был убит губернатором Лагора, Калил-улла-ханом, вместе с немногими из его людей, которые находились тогда при нем. Впрочем причиной того, что условия капитуляции не были соблюдены, послужили сообщения, будто он готовился тайно отправиться прямо к Сулейман-Шеку, не щадя золотых монет, которые он потихоньку раздавал нашим франги и тем, которые вышли вместе с ним из крепости и последовали за ним под предлогом сопровождать его до Дели к Ауренгзебу, не раз высказывавшему желание увидеть доблестного мужа, который так храбро защищался.

Из всего семейства Дары оставался следовательно только Сулейман-Шеку, которого нелегко было бы [122] выманить из Серенагара, если бы только раджа продолжал держаться стойко, как в первое время. Но тайные переговоры раджи Джессенга, обещания и угрозы Ауренгзеба, смерть Дары, а также то обстоятельство, что другие горные раджи, его соседи, были подкуплены и готовились начать с ним войну по приказанию и за счет Ауренгзеба, — все это наконец поколебало верность трусливого покровителя и побудило его согласиться на то, что от него требовали. Сулейман-Шеку, будучи об этом предупрежден, бежал через глухие местности и пустынные горы к большому Тибету, но сын раджи, немедленно последовавший за ним, приказал кидать в него камнями; бедный принц был ранен, схвачен и привезен в Дели, где он был заключен в Селимгере, той самой маленькой крепости, в которую на первое время был посажен Морад-Бакш.

Не медля, Ауренгзеб, соблюдая тот порядок, которого держались по отношению к Даре, для того чтобы никто не мог усомниться, что это действительно сам Сулейман-Шеку, приказал, чтобы его привели к нему в присутствии всех придворных. Приходится вспомнить, что я тут проявил слишком много любопытства. У двери при входе с него сняли цепи, которыми были скованы ноги, оставив на руках оковы, которые казались золочеными. Когда вошел этот высокий молодой человек, такой красивый и хорошо сложенный, многие эмиры не могли удержаться от слез, так же как и знатные придворные дамы, получившие разрешение посмотреть на него, спрятавшись за занавесками. Ауренгзеб, казалось, сам был очень тронут его несчастием; он обратился к нему с ласковыми словами и стал утешать его, говоря между прочим, что ему нечего бояться, ему не причинят вреда, напротив, с ним будут обращаться хорошо, он не должен терять надежды, бог велик, пусть он утешится; если он, Ауренгзеб, велел умертвить его отца Дару, то только потому, что тот стал кафиром, человеком без религии. После этого принц сделал ему салам (благодарственный поклон) согласно обычаю страны, опустив руки до земли и затем поднимая их как можно выше над головой, и сказал ему с большой твердостью, что если решено давать ему пить пульст, то он умоляет падишаха умертвить его немедленно, что он этим будет вполне доволен. Но Ауренгзеб обещал ему [123] при всех, что его не заставят пить пульст, что он может? быть спокоен на этот счет и не должен предаваться печали.

Сказав это, он еще раз дал ему сделать салам, и после того как ему задали несколько вопросов от имени Ауренгзеба относительно слона, навьюченного золотыми рупиями, которого у него взяли, когда он бежал в Серенагар, его увели и на следующий день отправили с другими в Гвалиор.

Пульст, напиток для заключенных в Гвалиоре принцев, которым не хотят рубить головы, приготовляется из растертого мака, оставляемого на ночь в воде. Это первое, что им предлагают по утрам, не давая есть до тех пор, пока они не выпьют большую чашку этого напитка; им скорее дадут умереть с голоду. Это заставляет их худеть и незаметно умирать, отнимая мало-помалу силы и рассудок; от пульста становятся как бы сонными и оглушенными. Таким образом, говорят, отделались от Сепе-Шеку, сына Морад-Бакша, и от самого Сулейман-Шеку.

Что же касается Морад-Бакша, то от него отделались другим, более насильственным способом: Ауренгзеб, видя, что хотя он в тюрьме, но все чувствуют к нему большую симпатию, распространяя стихотворения, восхваляющие его доблесть и мужество, нашел недостаточным для своей безопасности отправить Морад-Бакша на тот свет, как это делали с другими, тайком, посредством пульста. Он опасался, что останутся сомнения в его смерти, и это когда-нибудь создаст предлог для волнений. И вот обвинение, которое, как говорят, он возбудил против него.

Дети одного богатого сайеда, которого Морад-Бакш умертвил в Амед-Абаде, чтобы забрать его имущество, когда он там готовился к войне и брал взаймы или отбирал насильно деньги от всех богатых купцов, пришли в собрание придворных с жалобой, требуя справедливости и головы Морад-Бакша за кровь их отца. Ни один из эмиров не осмелился возражать, прежде всего потому, что это были сайеды, т. е. родственники Магомета, к которым все относятся с большим уважением; кроме того они достаточно ясно понимали истинные намерения Ауренгзеба, для которого это было предлогом, чтобы отделаться от Морад-Бакша с некоторой видимостью справедливости. Итак, голова того, кто убил их отца, была присуждена [124] им без долгих проволочек, и они немедленно отправились в Гвалиор с необходимыми распоряжениями.

Теперь в ноге Ауренгзеба не оставалось другой занозы кроме Султан-Суджи, который все еще держался в Бенгалии. Но наконец и он должен был уступить силе и счастью Ауренгзеба. Против него в распоряжение Эмир- Джемлы послали столько войск всякого рода, что наконец Султан-Суджу окружили со всех сторон, с обоих берегов Ганга и на всех островах, которые река образует у своего впадения в море; он был вынужден бежать в Дакку, последний город Бенгалии на берегу моря, и тут наступила развязка трагедии.

Этот принц, не имея судов, чтобы пуститься в море, и не зная, куда дальше бежать, послал своего старшего сына Султан-Банка к королю Аракана, или Мога 48, язычнику и идолопоклоннику, спросить, не позволит ли он ему приютиться в его стране только на некоторое время и не будет ли он так милостив, чтобы дать ему корабль для переезда в Моку, когда наступит муссон, или сезон ветров. Он хочет отправиться в Мекку, а оттуда сможет перебраться куда-нибудь в Турцию или в Персию. Король ответил, что он будет желанным гостем и что ему помогут насколько возможно. Султан-Банк вернулся в Дакке с множеством галлеасс, как они их называют, или полугалер короля, управляемых франги (я говорю о беглых португальцах и прочем сброде из тех христиан, которые поступили на службу к этому королю, не зная другого занятия кроме набегов и грабежа по всей Нижней Бенгалии); на эти суда Султан-Суджа погрузился сам со всем семейством — женой, тремя сыновьями и дочерьми. Их приняли довольно хорошо, и все, что нужно для жизни в этой стране, им доставляли от короля. Прошло несколько месяцев, пришел муссон, но о корабле нет разговора, хотя султан и просил его дать не даром, а за деньги: у него еще оставалось немало золотых рупий, серебра и драгоценных камней. Их было у него даже слишком много, его богатства и послужили по всей вероятности причиной его гибели или по крайней мере в значительной степени содействовали ей. Подобные варвары-короли лишены истинного благородства, их не удерживает данное слово; они сообразуются только со своей личной выгодой в настоящий [125] момент, не думая о тех бедствиях, которые могут их постигнуть вследствие их грубости и коварства. Чтобы вырваться из их рук, нужно или быть сильнее их или не иметь ничего, что могло бы возбудить их жадность. Тщетно Султан-Суджа настаивает, чтобы ему поскорее дали судно, — дело не двигается, напротив, король начинает проявлять холодность и жаловаться на то, что он не хочет его навестить.

Не знаю, считал ли Султан-Суджа унизительным и недостойным для себя посетить короля или скорее боялся, что его схватят в этом доме, чтобы завладеть его сокровищами, а самого предать в руки Эмир-Джемлы, который за это обещал от имени Ауренгзеба большие суммы денег и разные другие блага. Как бы то ни было, он не захотел явиться к нему и довольствовался тем, что послал Султан-Банка, который, приближаясь к дому короля и желая проявить перед народом свою щедрость, стал разбрасывать на своем пути полурупии и даже целые рупии, золотые и серебряные; затем, представши перед королем, он поднес ему много парчи и редких ювелирных изделий, усыпанных очень ценными камнями, и принес извинения от своего отца Султан-Суджи, ссылаясь на его нездоровье, и умолял короля вспомнить о корабле и об обещании, которое он дал. Но это ни к чему не привело: напротив, король пять или шесть дней спустя посылает к Султан-Судже, прося одну из его дочерей себе в жены, на что тот никак не мог решиться и этим сильно раздражил дикаря. Что ему делать? Уже проходит благоприятное время года. Что станется с ним? Какое решение принять? Разве отважиться на какой-нибудь отчаянный шаг? И вот затевается удивительное предприятие, являющееся примером того, что может сделать отчаяние.

Хотя этот король Аракана язычник, но в его государстве тем не менее живет много магометан; некоторые к нему бежали, но большей частью это были рабы, взятые в плен теми франги, о которых я уже говорил. Султан-Суджа втихомолку привлек на свою сторону этих магометан и с двумя-тремястами человек, которые у него остались из последовавших за ним в Бенгалию, он решил внезапно напасть на дом дикаря, пустить в ход оружие, перебить всех и тут же провозгласить себя королем Аракана; это было очень смелое предприятие, задуманное [126] скорее отчаявшимся, нежели рассудительным человеком. Тем не менее, судя по тому, что я слышал и смог узнать от многих магометан, португальцев и голландцев, которые в то время были там, дело могло увенчаться успехом. Но накануне того дня, когда предполагали устроить нападение, замысел был раскрыт. Это окончательно погубило дела Суджи и явилось причиной его гибели, ибо, не видя никакого выхода, он попытался бежать и спастись через Пегу, что было почти невозможно вследствие гор и больших лесов на пути и вследствие наступившего бездорожья. К тому же за ним так быстро была послана погоня, что его настигли в тот же день. Всякий хорошо поймет, что он защищался так храбро, как только мог, он убил такое количество дикарей, что этому едва можно поверить. Но подошло столько народу, что он был задавлен массой и был вынужден покинуть поле битвы.

Султан-Банк, который ушел не так далеко вперед, как его отец, тоже защищался, как лев, но наконец был ранен одним из камней, которые в него кидались со всех сторон; на него набросились, взяли в плен и увели с двумя маленькими братьями, сестрами и матерью. Что касается Султан-Суджи, то вот что смогли узнать о нем: с одной из жен, евнухом и еще двумя людьми он добрался до вершины горы, там он получил удар камнем в голову и свалился на землю, но его немедленно подняли, евнух обвязал ему голову своей чалмой, и они скрылись в лесу.

Я слышал рассказ об этом в трех или четырех различных версиях от лиц, которые там были; некоторые уверяли, что его нашли среди трупов, но что его плохо знали в лицо, и я видел письмо начальника голландской фактории, которое это подтверждает. Но очень трудно достоверно установить, что с ним случилось, и эта неизвестность давала повод к тревоге, которая часто возникала у нас в Дели: то сообщали, что он прибыл в Маслипатам на соединение с королями Голконды и Биджапура, то уверяли, будто он прошел вблизи Сурата с двумя кораблями, с красными штандартами, полученными им якобы от короля Пегу или короля Сиама, то он якобы оказывался в Персии или в Ширазе, а затем даже в Кандагаре, готовый вступить в Кабульское королевство. Сам Ауренгзеб сказал однажды в шутку или по другим соображениям, что наконец [127] Султан-Суджа сделался хаджи, или пилигримом, желая этим сказать, что он побывал в Мекке; еще и теперь есть масса лиц, которые хотят верить, что он вернулся в Персию из Константинополя, откуда он привез много денег. Но неосновательность всех этих слухов явствует из письма голландцев; кроме того один из его евнухов, с которым я проехал из Бенгалии в Маслипатам, а также главный начальник его артиллерии, которого я видел на службе у короля Голконды, уверяли меня, что его нет в живых. Но больше этого они мне не хотели сказать. Наконец наши французские купцы, недавно приехавшие из Персии и Испагани, когда я еще был в Дели, ничего не слышали о нем в этих местах. Кроме того мне передали, что несколько времени спустя после его поражения были найдены его меч, канджер, или кинжал; таким образом надо думать, что если он и не был убит тут же, то он погиб после, став жертвой либо разбойников, либо тигров, либо слонов, которыми полны леса этой страны. Как бы то ни было, после этого дела заточили всю его семью, жен и детей, и обращались с ними очень грубо. Впрочем несколько времени спустя их освободили, и обращение стало мягче. Король приказал привести к нему старшую дочь и взял ее в жены.

В это время нескольким слугам Султан-Банка с некоторыми из магометан, о которых я говорил, пришло в голову составить заговор вроде первого, но когда настал назначенный для его осуществления день, один из заговорщиков, будучи полупьян, слишком рано начал выступление. Мне по этому поводу нарассказали тысячу басней, так что неизвестно, чему верить. Из всего этого вполне достоверно лишь то, что король, ожесточившись против этой несчастной семьи Суджи, приказал истребить ее целиком; в живых не осталось никого, погибла даже дочь, на которой он женился, несмотря на то что, как говорили, она была беременна; Султан-Банку и его братьям отрубили головы плохими тупыми топорами, женщин же заперли в комнату, где они умерли от голода.

Так кончилась эта война, которая загорелась между четырьмя братьями из-за стремления к престолу и власти; продолжалась она пять-шесть лет, т. е. приблизительно от 1655 до 1660 или 1661 года, оставив Ауренгзеба в мирном обладании этим могущественным государством.

Комментарии

33. Правильная транскрипция имен индусских раджей Чатра-Сал и Рам-Синг-Ратор. И здесь командование индусскими войсками было обособлено от командования мусульманами.

34. В английском издании указывается (прим. к стр. 48), что индийское «банн» представляло собой не гранату, а фейерверк (бенгальский огонь).

35. Конде — Людовик Бурбон, принц (1621-1686), знаменитый полководец, особенно известен победой, одержанной над испанцами в 1643 г. при Рокруа. Тюренн — французский маршал (1611-1675).

36. Серенагар — правильнее Сринагар — горы в нынешней Северо-западной провинции в округе Гархвал. Деревня того же наименования была в середине XVII столетия столицей раджи Гархвала. Рассказ Бернье о совете, который давал Джай-Синг Сулейману- Шеку, расшифрован у Саркара следующим образом: афганец Дилир-хан рекомендовал Сулейману-Шеку перейти Ганг у Аллахабада и направиться на Шахджаханпур, где имелась большая афганская колония; только в этом случае Дилир-хан соглашался сопутствовать ему. Сулейман последовал его совету и 4 июня 1638 г. начал отступать на Аллахабад, «но тем временем Джай-Синг убедил Дилир-хана в безумии такой самоотверженной преданности» (Саркар, цит. соч., т. II, стр. 222). После этого оба они покинули Сулеймана-Шеку.

37. Морад-Бакш был арестован в 1658 г. Матура (Мутра) находится на правом берегу Джемны между Дели и Агрой.

38. Двинувшись из Лагора на Мультан, Дара взял направление на юго-запад, тогда как раньше он шел на север. Из Мультана он 13 сентября 1658 г. двинулся на юг вниз по Инду.

39. Французское старое лье равно 4,4 км.

40. Гумайюн (сын Бабера) был в 1639-1640 гг. разбит Шерхан-Суром (у Бернье он называется Захер-ханом), который занял его трон. Гумайюн вернулся в Индию только 15 лет спустя.

41. Татабакар. — По географическим картам, приложенным к первым изданиям книги Бернье (см. карту в нашем издании), видно, что Татабакаром Бернье называет крепость Бхаккар, находившуюся на острове, образуемом Индом. Дара поручил защиту Бхаккара евнуху Безанту. В крепости осталось много европейских артиллеристов, которыми командовал Манучи, бывший также врачом при дворе Дары. Таким образом в дальнейшем походе Дара остался без врачебной помощи (ср. выше прим. 4). Манучи написал впоследствии историю Индии, которая послужила источником для новейших историков.

Из Бхаккара Дара добрался к середине ноября вниз по течению Инда до Татты (в Синде, недалеко от устья Инда). Он собирался уже тогда свернуть на запад и пробраться через Кандагар в Персию, но по настоянию своей семьи отказался от этого намерения. Тем временем войска Ауренгзеба шли за ним по пятам. Тогда он решил снова повернуть на восток, прошел по безводной солончаковой степи через Кач (область на восток от Синда) и добрался с отрядом в 3 тыс. чел. до Ахмед-Абада. Войска Ауренгзеба потеряли его след и вернулись назад.

В Ахмед-Абаде Дара нашел дружественный прием у Шах-Навазхана. Шах-Наваз-хан действительно был тестем Ауренгзеба, но его дочь, бывшая замужем за Ауренгзебом, к тому времени уже умерла, а сам Шах-Наваз-хан питал злобу против Ауренгзеба за то, что тот продержал его 7 месяцев в заключении, когда Шах-Наваз-хан весной 1658 г. отказался поддержать его в восстании против Шах-Джехана (Саркар, цит. соч., т. I, стр. 375 и т. II, стр. 164).

Дара вошел в Ахмед-Абад 9 января и пробыл в Гуджерате 5 недель. Шах-Наваз-хан предоставил в его распоряжение средства казначейства, и Дара широко раздавал деньги. В скором времени он довел свою армию до 22 тыс. чел. Из Ахмед-Абада Дара выступил 15 февраля на Аджмир (см. прим, 45).

42. Сражение при Каджуэ (у Саркара — Кхаджва) между войсками Ауренгзеба и Султан-Суджи произошло 5 января 1659 г. Саркар рассказывает, что Суджа был осведомлен Джессомсенгом (Джасвантсингом) о его намерении напасть на арьергард Ауренгзеба и предлагал ему в ту же ночь начать наступление на авангард. Но Суджа ему не поверил. Рассказ Бернье, что судьбу сражения решило то, что Суджа сошел со слона, Саркар относит к области легенд (Саркар, цит. соч., т. II, стр. 148).

43. Радж - Махал. — Город в Бенгалии на правом берегу Ганга. Ныне от него остались только развалины. Новый город того же названия находится в 4 милях западнее.

44. Старший сын Ауренгзеба Султан-Махмуд (Мухамад) умер в 1676 г. в Гвалиоре; Султан-Мазум наследовал престол отца в 1707 г.; он умер в 1712 г.

45. Аджмир (у Бернье Асмир) находится в центре Раджипутаны. После того как расчеты на поддержку со стороны Джасвантсинга не оправдались, Дара был вынужден принять бой с войсками Ауренгзеба, но не на равнине, а у Деорайского перевала, в 4 милях на юг от Аджмира.

Неудачный исход сражения, продолжавшегося 3 дня, с 12 по 14 марта 1659 г., заставил его двинуться обратно к Инду. В это время произошла его встреча с Бернье. После того как Дару не пустили в Ахмед-Абад, он тем же путем, через солончаковую область Кач, пробрался к Инду и снова очутился у границы Белуджистана.

Как сообщает Саркар (т. II, стр. 205), в это время у него созрел новый план: с помощью какого-нибудь из белуджистанских вождей освободить от осады крепость Бхаккар (Татабакар у Бернье), затем с находящимися там войсками двинуться с юга в Афганистан и здесь с помощью своего сторонника, губернатора, собрать новую армию для вторжения в Дели. В Белуджистане Дара остановил свой выбор на Малик-Дживане.

46. Кули. — Значение слова не вполне выяснено. В Гуджерате было горное племя, называвшееся «коли».

47. Джион-хан. — В действительности его звали Малик-Дживан. Он был афганским вождем в Додаре, на границе Белуджистана.

48. Аракан (у Бернье Ракан) — северная часть нынешней Британской Бирмы. Другое название у Бернье — Мог — относится к населению, которое бенгальцы называют магхиями; сами они себя называют каин.

(пер. Б. Жуховецкого, М. Томара)
Текст воспроизведен по изданию: Франсуа Бернье. История последних политических переворотов в государстве Великого Могола. М.-Л. Соцэкгиз. 1936


ФРАНСУА БЕРНЬЕ

Дата: 2019-11-01, просмотров: 182.

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒
fb
inst
tw
vk
Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. © 2018 - 2024