Из примечаний к книге:

Замысел «ряда писем, касающихся исключительно современности»1, возник у Салтыкова сразу же после того, как он окончил, во второй половине июня 1881 г., печатание в «Отеч. зап.» «За рубежом». В двух последних главах этого произведения, написанных под непосредственным впечатлением от событий 1 марта, Салтыков уже начал разрабатывать те вопросы, которые ставила перед русским обществом политическая действительность периода начавшегося вхождения страны в новую полосу реакции, оказавшейся одной из наиболее тяжелых в жизни России.

Ни первое, ни второе «письма» не вызвали замечаний цензуры и появились в «Отеч. зап.» беспрепятственно. «Осечка» с далеко идущими последствиями произошла на третьем «письме», посвященном разоблачению «Священной дружины» — тайной «добровольной организации», созданной под покровительством царского двора для охраны Александра III и борьбы с революционерами. По требованию высших властей «письмо» было вырезано из сентябрьской книжки журнала. Этим вмешательством замысел цикла был резко нарушен, и писателю пришлось перестраивать работу. Изъятие «письма» III сделало невозможным опубликование также и «письма» IV. Несмотря на то, что все «письма», возникшие после катастрофы с «письмом» III, писались с сугубой оглядкой на цензуру, Салтыкову удалось восстановить в них, хотя и с неизбежным ослаблением первоначальной политической остроты, значительную часть материала запрещенного «письма» и, в особенности, его продолжения.

Начиная с ноябрьской книжки «Отеч. зап.» за 1881 г. печатание «писем» продолжалось, хотя и не без цензурных трений, но без перерывов, из номера в номер и закончилось в майской книжке за 1882 г. Всех «писем» по журнальному счету, обозначавшемуся римскими цифрами, было девять (I—IX).

1 марта 1881 года героическая «Народная воля» достигла, наконец, той ближайшей цели, к которой так настойчиво стремилась. Брошенной И. И. Гриневицким бомбой был смертельно ранен император Александр II. Террористический удар, нанесенный грозным Исполнительным комитетом «Народной воли», вызвал величайшую панику и растерянность в правящих кругах. Но «основ» самодержавия он не только не сокрушил, но и не поколебал и скорее оказался вредным для дела революции, для общественной жизни страны в целом. Как и предсказывал Г. В. Плеханов, на воронежском съезде «Земли и воли», вместо конституции и народовластия, о чем мечтали народовольцы, к императорскому инициалу «А» прибавилась еще одна «палочка». На престол взошел сын убитого царя, ставший Александром III.

Салтыков начал свою «переписку» с тетенькой, то есть с русским «обществом», или, точнее говоря, с русской либеральной интеллигенцией, летом 1881 г., в самый разгар так называемой «эры народной политики». Проводником ее был избран гр. Н. П. Игнатьев, сменивший в начале мая на посту министра внутренних дел, лидера либеральной бюрократии гр. М. Л. Лорис-Меликова. Лозунги «народности», провозглашавшиеся Игнатьевым, имели своим назначением прикрыть реакционную суть проводимой им тактики привлечения народа и общества на сторону правительства в его борьбе с «крамолой».

В «Письмах к тетеньке» нет недостатка в ударах салтыковской сатиры и публицистики по самодержавию и всем его идеологическим и государственно-административным силам периода их нового движения к реакции. Но писатель-социолог Салтыков понимал, что путь к политической реакции мог быть успешным лишь в условиях соответствующей общественной обстановки. «Исследование» этой обстановки с расчетом содействовать ее изменению в направлении противоборства реакции составляет главное в замысле предпринятой Салтыковым «переписки» с «тетенькой».

Адресат салтыковских «писем» — либеральная и полулиберальная интеллигенция занимала к моменту кризиса самодержавия на рубеже 70—80-х годов видное место в общественной жизни страны. В ее руках находилась, в частности, бо́льшая часть газетно-журнальной печати в Петербурге и в провинции. В ее среде были сильны конституционные настроения. При определенных условиях она могла бы быть серьезным фактором в борьбе с самодержавием.

Салтыков высоко ценил принципиальное значение интеллигенции, как образованной прослойки общества. Но просветительский пафос в общей оценке интеллигенции сочетался у Салтыкова с сурово реалистическим пониманием ее практического бессилия противостоять, на данном этапе, в данной конкретной ситуации, как политической реакции, так и отрицательным явлениям в общественной жизни, болезненным процессам в собственном организме. Убийство Александра II вызвало в образованных кругах и в массах совсем не ту реакцию, на которую рассчитывали народовольцы. Последствие этого события, явившегося кульминацией в политической борьбе с самодержавием на том этапе, трагически обострило сознание неудачи всего революционного подъема, длившегося с середины 70-х годов.

Наряду с означенными процессами шли и другие, сливаясь и взаимодействуя с первыми. Восьмидесятые годы, годы наступления реакции, годы идейного и организационного распада движения народнической революции были, вместе с тем, годами усиления буржуазных элементов в русской культуре. Внешне это сказывалось прежде всего в быстром росте и укреплении кадров новой интеллигенции, стремившейся к «европеизации», к эмансипации от оппозиционно-демократических традиций прошлого.

Образ «тетеньки» почти всюду «звучит» в ключе иронии (но не сарказма). Очевидны как идеологические отталкивания писателя от образа, так и сатирическая критика его. Главнейшим предметом обсуждения является «нравственная нестойкость», «дряблость», «шатание» «тетеньки», ее «повадливость». Однако «повадливость» «тетеньки», хотя иногда и с эпитетом «блудливая», признается не «преднамеренной». Вследствие этого образ «тетеньки» не является всецело отрицательным, хотя Салтыков и судит «тетеньку» судом своей сатиры, но он не выносит ей окончательного и беспощадного приговора, какой, например, он вынес в «За рубежом» французской реакционной буржуазии. «Тетенька», в глазах ведущего с нею переписку «племянника», остается «в рядах действительности не торжествующей». С точки зрения «борьбы за идеал», она не безнадежна, и в ее недостатках писатель склонен винить прежде всего ее «воспитание» и те объективные условия русской жизни, «которые благоприятствовали и благоприятствуют развитию... легкомысленной повадливости».