Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Выпускной – это знак, что пора что-то делать со своей жизнью. Надо повзрослеть, самому покупать себе билеты на поезд и влезть в студенческий заем, чтобы поскорее стать винтиком большого механизма. Нужно выбрать специальность. Только после этого забрезжит свет. Простите, что называли светом в конце туннеля выпускной. Мы вас обманули.
Мир всегда не то, чем кажется
Утром выпускного плачущая горлица не стала садиться перед моим окном. Да, я слышала ее песню. Она всегда была со мной: «Ту-у-у-уи ту-у-у ту-у-у ту-у-у». Но птица сидела так, что я не могла ее увидеть и проверить свои сверхъестественные летучемышиные силы.
Отчасти оно было и к лучшему, потому что мне даром не сдалась никакая летучемышиная магия. Я надеялась, что все странности остались во вчерашнем дне, что сон излечил меня.
Первым делом, пока папа умывался в ванной, я прокралась в чулан и наугад открыла
«Почему люди делают снимки». Там было не так и много страниц, исписанных каракулями. В основном Дарла, как и я, вклеивала туда снимки и подписывала их. На этой странице стояло:
«Я устала от обыденности. Вы обыденные. Вы меня пытаете.
Мне мучительно есть, пить и спать. Мучительно чистить зубы. Меня измучила грязная посуда, которая всегда копится в раковине, хотя я мою ее четыре раза в день. Меня достал рис басмати, яичная лапша и чертово куриное филе. Я устала от говяжьего бульона, соли и перца. Я устала от обеда. От ограниченного выбора: ветчина с сыром, арахисовое масло с желе, суп с сандвичем, салат.
Это нормально? С вами все в порядке? Вы тоже устали?»
Я перечитала ее слова еще три раза. Не переставая спрашивать себя: я тоже устала? Я – тоже?
Потом я достала свой ежедневник и записала ответ:
«Да, я тоже устала. Устала от жира на животе и обложек модных журналов о том, как сделать приятно всем, кроме себя. Меня раздражают овцы, клюющие на все, что обещает им сбросить десять фунтов за неделю. Тупые овцы, которые готовы падать на колени, лишь бы их любили чуть-чуть сильнее.
Меня мучает моя неспособность хотеть проводить время с людьми, которым это нужно. Меня достал чертов выпускной альбом с идиотскими надписями: “Мы познакомились, когда…”, “Я буду скучать по…”, “Я буду писать”, “Лучшие друзья навсегда”.
Это нормально? С тобой все в порядке? Ты тоже устала?»
К одиннадцати мне надо было быть в школе, так что я не успевала больше ничего написать или прочитать. Мне не хотелось идти на выпускной. Надевать мантию и шапочку с кисточкой. Красоваться значком выпускника 2014 года. Смотреть на строй учителей и слышать их поздравления. Мне хотелось просидеть весь день в чулане и прочесть «Почему люди делают снимки» до конца. Потому что я действительно устала. От вопросов, ответы на которые могли ждать меня с заметках Дарлы. От стада слонов в
собственном доме (подсказка: загляните в морозилку). От обедов тоже: я ненавидела салаты, сандвичи и все что с ними связано. На предложении про обед и подумала, что наконец нашла кого-то, кто меня поймет. Но, возможно, общая ненависть к обеду говорила об общем… кое-чем другом.
На следующем развороте я увидела фотографию обнаженной женщины, оторванную прямо по линии плеч. Этот снимок не был похож на то, что Маркус Гленн показывал мне на компьютере в седьмом классе. Он не был похож ни на одну из сделанных Дарлой фотографий. Он был цветным. С нечетким фокусом и теплыми тонами. Ткань на заднем фоне пошла морщинами, и женщина стояла слишком близко к ней. Свет был слишком резким и отбрасывал глубокую тень.
Над снимком Дарла написала: «Зачем люди это делают?» Под ним добавила: «Мир всегда не то, чем кажется».
Я перевернула страницу и оказалась не готова к тому, что увидела. Туда был вклеен портрет мужчины без головы: он отстрелил ее себе из пистолета, все еще лежавшего рядом с ним на кровати. Над портретом стояло: «Зачем люди это делают?», а под ним: «Я решила назвать его Билл».
Я долго пялилась на этот снимок. У «Билла» была челюсть, крошечный кусок уха и борода. Больше от его головы ничего не осталось. Его челюсть распухла в два раза шире нормы, а ухо и кусок щеки под ним были липкими, бурыми и разбухшими, как будто голова пыталась восполнить недостаток тем, что есть. Как будто она заделывала дыры от того, что валялось по всей комнате. Фланелевая рубашка Била выглядела новой и свежевыглаженной. Она почернела от крови, но сквозь нее было видно текстуру ткани. Билл выглядел крупным мужчиной. Если бы у него была голова, он, наверно, был бы выше шести футов. Может, шесть и один или шесть и два. Рядом с ним валялся какой-то пистолет. Я не разбиралась в оружии. Мы, чертовы чокнутые хиппи и художники, довольно миролюбивы. Тут даже двери запирать не надо.
Я вернулась к снимку голой женщины с оторванной головой. Над ним красовался тот же вопрос, что и над Биллом: «Зачем люди это делают?» Я уже приготовилась увидеть на следующей странице что-то совсем уж жуткое, но там оказался всего лишь принцип действия фиксажной ванны. Фиксажная ванна, она же стоп-ванна, – это ванна с кислотой, которая не позволяет серебряной желатиновой пленке проявляться дальше. Самый простой способ напечатать фотографии выглядит так: сначала проявить в проявителе, потом сунуть в фиксажную ванну, потом зафиксировать и промыть. Если засунуть кусок бумаги в проявитель (щелочную среду), она будет продолжать проявляться, пока не поместить ее в стоп-ванну (кислотную среду). Дарла писала, что идеальная фиксажная ванна содержит 0,85% уксусной кислоты.
Дарлу, похоже, очень интересовала история применения уксусной кислоты. Мне стало скучно, а еще я опоздала бы на выпускной, если бы немедленно не поднялась наверх, не приняла душ и не оделась, так что я закрыла ежедневник и спрятала его обратно в тайник. Но Билл никак не шел у меня из головы. Видимо, у Дарлы тоже. Если бы существовала стоп-ванна для лишних эмоций и навязчивых мыслей, была бы моя мать сейчас жива? И как сделать такую стоп-ванну?
После душа и бесплодных попыток расслабиться с помощью йоги – я смогла только
разочароваться в своих способностях к йоге и расслаблению – я спустилась вниз и плюхнулась ни диван рядом с папой; он сидел на диване и печатал на ноутбуке, пытаясь помочь трем клиентам одновременно. Чтобы не смотреть папе в глаза, я глядела в экран, благо очень удобно для этого сидела.
– Этот парень даже не знает, что такое «перезагрузить», – проворчал папа. – Когда они уже перестанут продавать компьютеры полным чайникам?
Я наблюдала, как папа щелкает мышью и печатает, печатает и щелкает. Он был симпатичным, немного потрепанным и умным. Очень умным. Достаточно умным, чтобы понимать, что нельзя всю жизнь сидеть на диване и общаться с клиентами, которые на знают даже, что такое «перезагрузка».
– Звонила Элли, – сказал папа. – Сказала, что ждет тебя в школе.
– Ага, – ответила я. – Ты предложил ее подвезти?
– Да. Сказала, ее подвезут.
Я посмотрела на картину на стене. На «Женщину». Я оглядела изгиб ее бедер, ее простое лицо, бледную кожу и расслабленный вид. Потом перевела взгляд на папу с ноутбуком. Я подумала о снимках Дарлы. О женщины без головы. О безголовом мужчине. Интересно, что это значит? Мне хотелось спросить папу, откуда у Дарлы взялся портрет мертвого парня, которого она назвала Биллом. Я хотела спросить, не работала ли Дарла фотографом для каких-нибудь криминальных сводок. Я хотела знать, откуда она взяла фотографию женщины и кто оторвал ей голову. Но у меня был выпускной и я не хотела портить праздника. Поэтому я сказала то, что собиралась сказать с девятого класса – собственно, тогда я и сказала это в последний раз.
– Пап?
– Что? – спросил папа, не прекращая печатать.
– Начни снова рисовать!
– Ага.
– Нет, я серьезно.
– Кто будет платить по счетам, ты? – спросил папа.
– Их покроют проценты вклада, и ты прекрасно это знаешь.
Я сказала правду. Дом был наш, мы мало что покупали и почти не пользовались телефонами. А в последний раз, когда я совала нос в квитанции, в которые не должна была заглядывать, на счету было много денег.
Я указала на стену с мамиными снимками.
– Видишь эту стену? – Мне никогда не нравились висящие там пейзажи. В них не было жизни. Мне было плевать, сколько они будут храниться, сколько в них зон и как тщательно Дарла трудилсь над рамкой. Кому нужен, например, снимок пня и трех валунов? – Хочу, чтобы здесь висело что-то из Роя О’Брайана. Что-то, что будет говорить само за себя.
Я благоразумно не упоминала о цикле картин с духовками в стиле немецкого экспрессионизма, которых я себе навоображала.
– Мне надо работать, – ответил папа.
Обрети свободу. Будь смелее
– Что с тобой случилось? – спросила я у Элли. Она стояла на школьной парковке одна и подошла к водительской двери моей машины, как только я вышла из машины. Ее руки покрывали надписи черным маркером. Ее волосы промокли от пота, и в них застрял каклй-то мусор.
– Боюсь, я не смогу остаться, – сказала она, часто моргая и опуская глаза на щебень школьной парковки под нашими ногами.
Я перекинула мантию выпускника в тонкой пленке из химчистки через левую руку и коснулась Элли правой.
– Это был самый стремный день моей жизни! – призналась Элли.
– Все в порядке? Что случилось? – У нее был какой-то побитый вид.
– Я в порядке, – ответила она.
– А это что? – указала я на ее руки. Она проигнорировала вопрос:
– Глори, я столько всего сегодня видела. Столько всего странного!
– Понимаю. Я тоже это вижу, не забывай. Это прикольно.
– Ничего прикольного! – закричала Элли. – Вообще ничего!
– А что ты видела?
– Да все на свете. Как люди трахались, умирали, рождались и… не знаю. Всякие странности.
– Например, будущее?
– Ага.
– Но моего будущего ты не видишь, так? – Элли посмотрела мне прямо в глаза:
– Нет.
– Как ты сюда добиралась? – спросила я.
– Пешком. – От нас до школы было больше четырех миль.
– Пешком? – Элли развела руками. Я прочла надпись на внутренней стороне ее левой руки: «Обрети свободу. Будь смелее».
– Я не знаю, что делать со всем этим… с моими видениями. Я не знаю, что все это значит.
– Может и ничего, – заметила я.
– Нет, оно должно что-то значить. Я чувствую это. – Элли оглядела надписи на своих руках, и мне вдруг показалось, что она писала это не для себя – может быть, даже для меня.
– Мне надо идти, – сказала я. Элли кивнула. – Просто не смотри людям в глаза, и все будет хорошо. Потом поговорим.
Элли снова кивнула. Слишком быстро, как будто под наркотиками. Она зашагала прочь сквозь океан машин, а я направилась к актовому залу. По пути я словила послание от Джоди Хекман, главной мажоретки и президента совета школьного самоуправления: «Ее прабабушку жестоко убили двенадцать солдат нацистской Германии. С ее правнучкой во время Второй Американской Гражданской войны случится то же самое». Я быстро отвернулась. Стоп, какая еще вторая гражданская война?
Я надела белую мантию и закрепила шапочку двумя булавками, которые взяла из большой кучи на столе. Потом я заняла свое место по алфавиту – между Джейсоном Оберхольцером и Роном Оливели – и стояла в странном оцепенении, разглядывая плитку
на полу.
Я думала о чулане Дарлы и о фотографиях, которые смогу напечатать за лето. Я думала о том, что у всего есть разные стадии. У моих отношений с папой. У моей дружбы с Элли. У дня моего выпускного. Все на свете устроено так же, как проявление фотографий: сунуть в проявитель, потом в стоп-ванну, зафиксировать, промыть. У всего есть этапы. В жизни каждой фотографии есть время, когда ее уже увеличили, но еще не проявили.
Свет из увеличителя уже прошел сквозь негатив и оставил след на бумаге, но без волшебного проявителя бумага так и останется белой и никто никогда не узнает, что там могло бы быть. Стоя в кафетерии между Джейсоном и Роном, я чувствовала себя фотобумагой, освещенной, но не проявленной. Носительницей скрытого потенциала.
Пустой. В то же время я понимала, что мне достаточно поднять глаза и встретиться взглядом с кем-нибудь из одноклассников – и я буду знать о них больше, чем они сами когда-нибудь узнают. Я одновременно хотела и боялась это сделать. Потом я вспомнила видение про вторую гражданскую войну и решила почитать программу выпускного.
Уже потом, когда мы выстроились друг за другом и пошли к стадиону, я поняла, что здесь большинство ничем не отличается от меня – их тоже еще не проявили. У них есть тайны и страхи. Я решила обмакнуть всех в ментальный проявитель и увидеть то, что хотела показать мне мышь.
Послание от школьного секретаря, миссис Лингл: «Ее отец играл в теннис каждый день, а потом ему пришлось вставлять искусственный коленный сустав и он чувствует себя бесполезным». Послание от мистера Кнаппа, учителя труда: «Его внучка сыграет на фортепиано в Карнеги-холле, но все равно будет чувствовать себя никчемной».
Послание от папы, стоявшего на ступеньках, по которым мы спускались к сцене на футбольном поле: «Мой прадед называл его Рой-герой, потому что папа был его единственным внуком – зато у него было двадцать внучек. Папина мать часто думала, что единственный мальчик в семье может вырасти избалованным, и никогда не показывала, как любит его, а однажды ушла навсегда». Послание чьей-то мамы, щелкающей камерой откуда-то сбоку: «Ее мать умирает в доме престарелых на другом конце города. Мать ее матери была медсестрой и помогала лечить пациентов от лучевой болезни после того, как в 1945 году США сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Бомбу назвали “Малыш”».
Я опустила взгляд. Всю дорогу до кресел, до нашего ряда и до моего места я не поднимала глаз. Кто придумал назвать 9700-фунтовую бомбу «Малыш»? Летучая мышь хотела, чтобы я задумалась об этом. Она показывала мне то, что хотела показать. Она показывала мне то, что я в глубине души хотела увидеть. Зачем мне было видеть столько боли? Почему нельзя посмотреть на что-то мягкое, теплое и милое? Теперь я хотела видеть все. Я хотела все знать.
Я хочу взлететь
Выпускной был испытанием на выносливость. Каждый получал свой диплом, пожимал руку директору и в шутку исподтишка дарил ему леденец. После первых сорока у него вздулись карманы. Всего в нашем классе было триста сорок три человека, и скоро директору пришлось бы каждые несколько рядов высыпать леденцы на сцену. Я не стала брать в кафетерии леденец. Я не собиралась разыгрывать директора.
Джеральд Фауст, наша местная звезда реалити-шоу, вышел получать диплом в боевой раскраске индейцев. Он вкатил на сцену по импровизированному пандусу с левой стороны инвалидную коляску с девочкой, которую я видела впервые в жизни. Девочка подарила директору леденец.
В какой-то момент, пока вручение застряло на букве «М», я встретилась глазами с парнем, стоявшим в проходе и ждавшим своей очереди. Я видела его впервые. У него были потрясающе красивые карие глаза. Послание от этих глаз: «Его дедушка в шестидесятых бежал с Кубы и дожил до выпускного своего внука. Дедушка его дедушки погиб в 1912 году, сражаясь за права афро-кубинцев в составе Независимой Партии Цветных. Внук парня погибнет во Второй Гражданской войне, тоже сражаясь за права».
Я застенчиво улыбнулась кареглазому красавцу и опустила глаза на программу церемонии. Я пролистала перечень всех трехсот сорока трех выпускников. Около некоторых фамилий стояли звездочки. Если я давала глазам отдохнуть, весь печатный шрифт превращался в один большой абзац синими чернилами: «Я ничего собой не представляю. Ты ничего собой не представляешь. Ты можешь с этим смириться?
Большинству людей не удается. Я измучена обыденностью. Вы обыденны. Я устала от вас».
Я опустила глаза на мои «док мартенсы». Я натерла их до блеска и купила новые белые носки до колена. Моего платья было не видать из-под мантии, но я чувствовала, что оно на размер больше, что я в нем кажусь меньше, съеживаюсь до размеров летучей мыши. Когда наконец приступили к нашему ряду, я встала, расправила мантию и глубоко вздохнула. Я подумала о Дарле. Я вспомнила Билла – мужчину без головы. Я вспомнила обнаженное тело из головы с предыдущей страницы. «Почему люди это делают?» Я вспомнила про день буквы «Н». Мое образование началось с того дня, а заканчивается сегодня. С этого дня я больше не буду держать свою жизнь в секрете. Я буду нормальным человеком, если такое бывает. Я буду свободна. Жизнь, свобода и отстаньте все от меня. Я хочу взлететь. Может быть, это и хотела сказать Элли своим «Обрети свободу. Будь смелее».
После этой дурацкой церемонии я начну говорить обо всем. О Дарле. О суициде. Говорить и двигаться вперед. Говорить и не думать, что я обречена. Я не обречена. С чего бы? Я не то яблоко, которое упадет под самым деревом. Или нет? Я прокручивала эти вопросы в мозгу, но он состоял из химии, генов и вопросов, на которые нет ответа. Вопросов, которых я не задала.
Нас выдавливало на сцену, как детали на заводе. Мы встали на конвейер будущего. Из
нас соберут завтрашний день. А сейчас нам выдавали дипломы и мы стояли лицом к зрителям; их попросили не хлопать до самого конца, но кто-то все равно хлопал. Я услышала, как папа крикнул: «Кексик!» Потом откуда-то раздался голос Элли: «О да!» Я улыбнулась и взглянула на директора. «Его далекий потомок в двадцать четвертом веке погибнет на Четвертой мировой войне: его братья запрут дверь убежища и оставят его снаружи. Немного фактов: чем быстрее ты попадешь в убежище, тем меньше получишь радиации. Даже если придется оставить снаружи родного брата».
Я стояла, разглядывала толпу и слышала оглушительный белый шум. На меня глядела тысяча вечностей. Я видела пещерных людей и космические станции. Я видела войны между конницей и между фотонными торпедами.
Я опустила взгляд, спустилась по правой лестнице и заняла свое место на конвейере. По указанию учителей мы дошли до своего ряда, пробрались на свои места и одновременно сели. Как собаки. Хорошо дрессированные собаки. Когда директор добрался до буквы
«W», я увидела за задним рядом кресел Элли. Там никто не сидел, потому что последний ряд стоял за сценой.
Элли нашла себе местечко в тени посреди ряда и присела. Потом она встала и нарисовала что-то под каждым сиденьем. Я наблюдала за ней, пока не вручили диплом Диане Цвики. Тогда выпуску 2014 года сказали встать и покачать кисточками на шапках из стороны в сторону. Нам в десятый раз напомнили не подкидывать шапки, потому что ими можно выбить кому-нибудь глаз. Летучая мышь Макс Блэк показала мне, что мы все просто послушные обезьяны. Она предложила мне угадать, что Элли написала на креслах. «Обрети свободу. Будь смелее».
Не самое плохое занятие, если ты не представляешь из себя ничего особенного. Я оглядела спины трехсот с лишним выпускников и подумала: «Какой прекрасный способ это понять!» Если бы мышь по имени Макс Блэк полностью захватила меня, я бы встала на свой складной стул и крикнула бы, что мы все ничего не значит. Я бы взбежала на сцену и проорала бы это в микрофон. Я превзошла бы все глупые речи, которые там сегодня говорили. Я бы рассказала о том, какие мы, люди, на самом деле. О том, что мы просто стая животных и думаем только о себе. Я бы назвала свою речь «Вы все – обыденность».
Выдать предъявителю
– Ты слышала, что я крикнул? – спросил папа.
– Столько лет планировать, что будешь кричать на моем выпускном, и крикнуть:
«Кексик!»… – ответила я, обнимая его. Папа вручил мне открытку.
– Открыть сейчас или потом? – спросила я. Мы встретились взглядами. Послание от папы: «Его предок однажды убил человека ради крутого яйца. Его жена была беременна и хотела есть. Она родила девочку».
– Как хочешь. Но если откроешь сейчас, может, она заставит тебя улыбнуться. – Только тут я поняла, что не улыбалась. Интересно, сколько времени. Возможно, все тринадцать лет. Я старательно подняла уголки губ, сунула палец в небесно-голубой конверт и надорвала его по верхнему сгибу. На открытке стояло: «Моей выпускнице…»
На ней красовалась черно-белая фотография выпускника, а внутри лежал чек на пятьдесят тысяч долларов. Как только я увидела, какая сумма вписана после «Выдать предъявителю…», я захлопнула открытку. Потом приоткрыла ее снова и заглянула внутрь. Число «пятьдесят тысяч» никуда не делось.
– О боже… – выдохнула я. Папа прижал меня к себе, обнял и чмокнул в макушку. Я не знала, что делать, поэтому взяла открытку и положила ее в большой квадратный карман платья из «Пыльного котла», а потом обняла отца покрепче. Потом я задумалась, на что можно спустить пятьдесят тысяч, потом мне стало все равно, а потом я подняла голову от папиного плеча и поймала взгляд какой-то старушки. Послание от чьей-то бабушки: «Ее правнук уйдет из дома и перестанет общаться с семьей… а потом он найдет лазейку в Акте о Равноправии, и вокруг этой лазейки закрутится целый водоворот безумия».
– Это слишком много, – сказала я папе. – Я не могу столько взять.
– Можешь и возьмешь. Твоя мама хотела, чтобы у тебя были эти деньги. Ты не знала ее, но, я уверяю тебя, именно этого она и хотела. А с матерью не спорят.
Мне хотелось добавить: «А то она засунет голову в духовку и тебе придется до конца жизни питаться обедами из микроволновки». Вместо этого я просто ощупала открытку сквозь плотную ткань платья. Вместо этого меня замутило, потому что цинизм не работал. Моя мать умерла. Умерла тринадцать лет назад, и это было грустно. Не только для меня, но и для папы. Я снова обняла его – по-настоящему, безо всяких хлопков по спине или шуток. Папа обнял меня в ответ. Мы впервые обнялись как двое взрослых или как-то так.
– Нам нужно будет много всего обсудить, – прошептала я ему на ухо.
– Хорошо, – ответил папа.
– Я немного запуталась, но, думаю, все будет в порядке, – я отстранилась и посмотрела папе в глаза. Послание от папы: «Его сестры редко ему звонят. Его друзья тоже».
Я хотела прочесть его будущее. Мое будущее. Что угодно в доказательство той глупости, которую я только что произнесла: что я запуталась, но все будет в порядке. Но в глазах папы не было никакого будущего.
– Думаю, с этим чеком взвесить свои возможности будет проще.
Я оглядела других выпускников и их родителей: вряд ли кто-нибудь еще выйдет отсюда с пятьюдесятью тысячами долларов и пророчеством о второй гражданской войне. Вряд ли кто-нибудь из них постоянно остро чувствовал, что может вот-вот умереть. Из
собравшейся толпы то и дело доносились вопли радости, облегчения и футболистов. Кто-то все время пытался пробиться сквозь толпу, и между нами с папой постоянно ходили люди, не забывая спрашивать, можно ли тут протиснуться. Как будто остальные семьи держались друг за друга слишком крепко, а между нами можно было проложить дорогу.
– Ты не против, если я пойду отсюда? – спросил папа минуты через четыре.
– Не против.
– Не мое это все, понимаешь? – Он имел в виду людей. Люди были не его.
– Я тоже скоро ухожу, – ответила я. – Верну только все это – и домой.
Я стояла, все еще отказываясь признавать, что у меня в кармане лежит пятьдесят тысяч, и оглядывалась по сторонам. Я искала Элли, но ее здесь не было. Даже если она по- прежнему сидела за задними креслами, нас разделяло слишком много людей. Меня все еще преследовали видения от летучей мыши. Послания мне не нравились, но я хотела узнать побольше. О следующей гражданской войне. О будущем галактики. Об ужасах прошлого. Я скакала по чужим вечностям. Я попросила Макса Блэка показать мне для разнообразия что-нибудь смешное или радостное.
«Ее отец был знаком с Джоном Кеннеди».
«Его двоюродный дед был политиком и помог отменить сухой закон в своем штате».
«Его дальний потомок будет отвечать за дизайн интерьера первой орбитальной станции под названием “Линкольн”. Он пропустит на чертеже вторую “л”».
«Ее внук откроет ген глупости и сядет в тюрьму за предложение запретить его носителям размножаться».
«Его внучатая племянница будет матерью человека по имени Недрик Святоша, который развяжет Вторую Гражданскую войну. Война расколет нашу страну на две части: в одной
– Новой Америке – будет править Недрик, посредством своих друзей в правительстве и кучи оружия, которое будут присылать ему группировки со всего мира, которым выгодно будет разрушить самую могущественную страну земного шара; другая – Старая Америка
– получит поддержку почти всего цивилизованного мира, потому что наблюдать, как великая страна скатывается до уровня дикарей, слишком страшно. Ну и потому, что святош никто не любит».
Вторая гражданская война? Что может заставить нас снова устроить этот кошмар? Я переводила взгляд от человека к человеку и узнавала все больше подробностей, чувствуя себя всемогущей и беспомощной одновременно. У меня была бесценная информация. Или нет. Или я просто спятила. Я наполовину Дарла, наполовину летучая мышь. Или бог.
Что бы это ни было, стоя в духоте на забитой людьми парковке, я решила собрать все послания и написать историю будущего.
Представляешь, Глори?
История будущего заканчивалась так же, как все начиналось. Я увидела конец всего две ночи назад, когда смотрела на Юпитер. История будущего началась с огромного взрыва, в сравнении с которым 9700-фунтовая атомная бомба «Малыш» – не микроволновка и не телефон – казалась микроволновкой или телефоном. Можете называть это большим взрывом или как вам удобнее. Все мы сделаны из звездной пыли и в звездную пыль обратимся, таков большой космический перевертыш. Мы рождаемся и уходим. Все мы можем однажды оказаться летучей мышью в банке из-под огурцов. Если нас смешать с пивом, мы начнем вызывать галлюцинации и желание рисовать на руках черным маркером.
Историю будущего придется писать совсем не так, как я привыкла вести ежедневники. Мне придется отфильтровать кучу белого шума из моих видений и выделить главные факты. Нужно написать то, что однажды поможет людям понять, что происходит.
Прежде чем я успела выйти из кафетерия, ко мне подошла Стэйси Каллен и обняла меня, как будто мы были лучшими друзьями. Мы вместе ходили в первый класс, а теперь вместе закончили школу.
– Глори, ты представляешь? – воскликнула она со слезами на глазах. Я молча уставилась на нее. Ее послание было ужасно. – Понимаю, понимаю. Я тоже не знаю, что сказать, – продолжала она. – Это так круто!
– Ага, – ответила я. – Круто.
– Оглянуться не успеешь – и ты уже закончишь колледж, выйдешь замуж и все дела.
– Ага, – буркнула я, не отрывая взгляда от ее вечности. Стэйси запнулась и покраснела:
– Прости. – Я понятия не имела, за что она просит прощения. Это мне не следовало лезть в ее будущее.
Послание от Стэйси: «Ее старший сын умрет мгновенной смертью от лобового столкновения с пьяным водителем, который отрубится за рулем на шоссе 422. Это случится среди лета. Два ее младших сына никогда не оправятся от его потери. Младший переедет в Айдахо и ни разу не приедет домой. Средний подарит ей двух внучек, и их украдут во время Второй Гражданской войны – при правлении Недрика Святоши это станет нормальной практикой».
– Глори, прости, пожалуйста, – повторила Стэйси.
– Да все в порядке, – ответила я, мысленно оплакивая ее внучек.
– Я не хотела тебя унизить. – Тут я поняла, что она говорила про колледж. Видимо, нормальные люди на выпускном думали о чем-то таком. О будущем. Об учебе. О семье. О взрослой жизни.
– Ты меня и не унизила, – ответила я и ощутила в кармане открытку с пятьюдесятью тысячами долларов. – Я просто еще не определилась и решила дать себе свободный год. И все.
Стэйси быстро кивнула, глядя в сторону двери за моей спиной:
– Ладно, хорошо, удачи, – снова обняла меня и ушла.
Я стояла и смотрела, как толпа выпускников отдает свои мантии, строит планы на колледж, будущее, семью и взрослую жизнь. Все выглядели довольными своим местом
на конвейерной ленте жизни. Они не подозревали, что впереди Вторая Гражданская война.
Дата: 2019-11-01, просмотров: 197.