Закон о Выборе Отцов радостно примут все политики, которым будет казаться, что Америка превратилась в рай для женщин, которые слишком тупы, чтобы предохраняться, хотя раньше те же самые политики активно выступали против контрацепции. Похоже, Новой Америкой будут править непоследовательные идиоты.

Прекрасно.

Закон о Выборе Отцов в итоге убьет систему алиментов – ни один отец, ушедший из семьи, не обязан будет давать деньги на содержание ребенка. «Зачем нам давать деньги женщинам, которые не могли включить мозг, прежде чем бросать своих мужей?» Еще один жирный плюс в пользу непоследовательных идиотов, которые не заглянули даже в статистику того, кто обычно кого бросает.

Мелким шрифтом под Законом о Выборе Отцов будет стоять право мужчины уйти от жены, если ему кажется, что она не отвечает его интимным или хозяйственным запросам. Но если женщина по какой-либо причине уйдет от мужа, она нарушит Закон о Выборе Отцов. Короче, золотое правило для женщины: если уходишь, не пались.

Очень умная

Я смотрела, как Элли переводит взгляд с одного барабанщика на другого. Иногда ее глаза расширялись, как будто мы с ней видели одну и ту же бойню. Хотя, возможно, она видела совсем другое. Потомков Рика. Корни их коммуны. Может быть, однажды она обнаружит, что вся ее жизнь принадлежит мне.

Рик по-прежнему стоял около кружка барабанщиков. При виде его я огляделась вокруг: не увижу ли маленького мальчика с кудрявыми волосами и плохой кожей? Двое детей играли у огня, и мне было лень подойти и разглядеть их поближе. Вместо этого я пошла на поиски мистера Хеффнера, отца Элли. Я решила, что уж он-то рано или поздно расскажет мне что-то интересное.

Послание от Эда Хеффнера: «Его дедушка был лысым импотентом. Эд унаследовал лысину, но отказался наследовать импотенцию. Поэтому он тайком проносил в коммуну таблетки против импотенции. Последние слова, которые он услышал от отца, были: “Когда ты уже вырастешь и найдешь работу?”. Он не слишком-то любил отца. И не так уж сильно любил Жасмин. Больше всего на свете от любил Элли».

– Поздравляю, – сказал он мне.

– Спасибо.

– Выпускной – это важное событие, – продолжил он. – Не думал, что мы тебя здесь сегодня увидим.

– Неделя выпускников на побережье не для меня. – Меня приглашали. Я так и не ответила. – Надеюсь, Элли тоже скоро закончит школу, – заметила я. – Сегодня мне было грустно без нее, мы ведь вместе начинали учиться.

– Я тоже надеюсь, что она скоро закончит. Я оглядела его. Что я теряю?

– Но этим заправляет Жасмин, так? Вы ни на что не влияете? – Он нахмурился. Я продолжила: – Я ведь все это время жила от вас через дорогу, не могла же я не заметить?

– Не верь всему, что говорит твой папа, – ответил отец Элли.

– Серьезно? Он мне много что говорит. Эд Хеффнер смутился еще сильнее.

– Ну, – ответил он, – все не так просто, как ты можешь думать.

Мы стояли друг напротив друга, он смотрел на меня, я – на него. Он улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. Он нахмурился, и я тоже нахмурилась. Потом я спросила, даже не собираясь задавать вопрос:

– Какая была моя мама? – Вопрос повис в воздухе, смущая нас обоих. – Ну, она была доброй? Веселой? Или все время в депрессии?

Не знаю, зачем я спросила о маме Эда Хеффнера, но сделанного не воротишь.

– Твоя мама была чертовски веселой, – ответил он. – И очень, очень умной.

– Вот как.

Снова повисла пауза – нам обоим было нечего сказать. Отец Элли смотрел на свои руки.

– Никто из нас не знал, что этим кончится. Если бы мы поняли, мы бы, наверно, помогли. Она нашла работу в торговом центре и с тех пор почти тут не появлялась. Мы… не очень хорошо приняли то, что она пошла работать.

– Она работала? Эд снова смутился:

– Может, спросишь отца?

– Спрошу, – ответила я.

– Между друзьями иногда что-то встает, – продолжил он.

– Еще как, – ответила я, кидая взгляд в сторону Элли. – Я знаю, что встало между мамой и Жасмин.

– Да, Жасмин действительно думала, что работа противоречит всему тому, ради чего мы сюда переехали.

– Дело было не в работе, – ответила я. Он посмотрел мне в глаза. Еще одно послание Эда Хеффнера: «Его дочь Элли рано выйдет замуж, и его это не обрадует».

– А в чем тогда было дело? – спросил он.

– Может, спросите Жасмин? – предложила я. – Она-то точно знает.

– Что ж… Твоя мама была хорошей женщиной. Тебе нужно это помнить. Она слишком рано покинула нас.

– Спасибо, – ответила я. – Вы единственный, кто рассказывал мне о ней что-то такое.

Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы и перехватывает горло. Отец Элли развернулся, чтобы уйти, и на прощанье сжал мое плечо:

– Спроси у отца. Он тебе расскажет.

– Спрошу, – пообещала я, тоже отворачиваясь. Эд Хеффнер подошел к своему дому, открыл дверь, вошел внутрь и до конца вечера больше не появлялся.

Что-то в его словах вызвало у меня желание вернуться в чулан, есть там призраки или нет. Почему я так боялась свою собственную мать?

Я нашла Элли за разговором с кучкой детей помладше и подошла к ней:

– Пойду домой. Был тяжелый день, – объяснила я.

– Ты пропустишь полночный пирог!

– Помню. Все в порядке. Я устала.

– Тогда до завтра, – попрощалась Элли и прошептала: – В торговый центр? – Я показала ей два больших пальца и пошла домой.

Я направилась прямо в чулан, схватила «Почему люди делают снимки», открыла разворот с Биллом и уставилась на него. Потом я пролистнула тетрадь и нашла автопортрет Дарлы. Снимок был сделан с «полароида»: сине-зеленые тени и теплые тона кожи, все глянцевое и плоское. Так Дарла казалась двумерной и воздушной. Она смотрела в камеру, но мыслями была не там. Она смотрела на меня, как будто хотела дать мне подсказку: «Я была не совсем здесь. Дело было не в чем-то одном, а во всем сразу.

Потому что я была не совсем здесь». Это была только моя догадка. Фотографии не давали мне посланий, в отличие от живых людей. Но чутье говорило мне, что я, возможно, права. Она была не совсем от мира сего. Не знаю, значило ли это, что я в безопасности. Всегда ли я буду полностью здесь – или это внезапно придет из ниоткуда и настигнет меня, как настигло ее? Я оглядела свое отражение в черной блестящей плиткенад раковиной. Потом я взглянула на Билла, мужчину без головы. Потом перелистнула на автопортрет Дарлы. Послание от мертвой Дарлы: не найдено. Послание от Билла: не найдено. Послание от меня: не найдено. Смотреть на Билла было страшно.

Некоторые ненормальные специально разглядывали такие снимки в интернете. Я не хотела становиться ими. Это казалось мне неуважением. Может быть, у Билла была семья. У него должна была быть семья. Все же где-то растут, так?

Я закрыла «Почему люди делают снимки» и открыла другую тетрадь Дарлы. Ни у одной тетради, кроме потайной, названий не было – только номера. Я открыла третью из пяти. На первой странице красовался снимок меня. Я была крошечным младенцем. Я никогда раньше не видела этого снимка, поэтому медленно вдохнула и выдохнула при виде него. Я боялась подумать, что найду на следующей странице, но все равно перевернула ее. На

следующих десяти страницах тоже красовались мои младенческие фотографии. На нескольких я была с папой, который выглядел гораздо моложе и, признаться, как-то мутно. На одном снимке я спала у Дарлы на груди. Она закрыла глаза и улыбалась. Я долго смотрела на этот снимок, но так и не поняла, что я чувствую. Чувства были смешанными.

На последней странице снимков со мной Дарла написала стих:

«Я куплю блестящий хрустальный шарик и положу его перед тобой,

покачу его между нами и научу тебя, что наше будущее – тоже шар.

Разобью его на осколки – и покажу тебе,

что он огромнее всех осколков, усеивающих землю, и острее зубов капканов.

Я буду пугать тебя предупреждениями, душить ожиданиями

и заключать не в мои собственные границы, а в наши с тобой.

Клетки из клеток и снова из клеток –

мы с тобой – пряжа на вязальных спицах, лоскуты уз, которые не износятся.

Я куплю кожаную сумку, наполню ее своим прахом и осторожно отдам тебе.

А потом расскажу тебе сказку».

Под стихом она подписалась: «Дарла О’Брайан». Я прочитала стих раз пять и мне понравилось, но он был какой-то мрачный. К тому же, если она думала, что сделала что- то осторожно, она ошибалась. После стихотворения были наклеены уже известные мне фотографии валунов – те самые, что висели в гостиной и навевали на меня скуку.

Одержимость камнями – это странно. Дарла запомнила не меньше сорока страниц третьей тетради маленькими снимками, набросками и одним-единственным повторяющимся вопросом: «Что делает камень камнем?»

Я унесла третью тетрадь в комнату и пролистала ее, лежа в кровати. Там было несколько страниц сведений из химии, но большую ее часть занимали фотографии нас с папой (моя любимая – «Рой после дня в саду») и камни, камни… Камни навевали тоску. Я заснула, думая только об одном: «Что делает камень камнем?»

Как прочно я застряла

Я проснулась перед самым рассветом и проигнорировала лицемерную плачущую горлицу. Прежде чем спуститься вниз, я взглянула на чек в пятьдесят тысяч долларов. Я могла бы немедленно улететь на Борнео. Я могла бы купить модную машину или сделать себе не такие торчащие колени. Я могла бы купить плиту с духовкой и научиться печь кексы и жарить камбалу. Я не имела ни малейшего понятия, что мне делать с деньгами, поэтому я села и написала еще главу «Истории будущего». Я собрала в кучу все, что знала. Я начертила линию времени. Но я не писала о своих мыслях. Не писала о том, что хочу отобрать коммуну у Жасмин Блю, потому что она этого заслуживала. Не писала про Элли и про то, как прочно я застряла. Эта тетрадь должна была показать, как я постепенно схожу с ума. На случай… сами понимаете. «Что делает камень камнем?» Поэтому я тщательно записывала все видения со всеми подробностями: законы, армии, ссылки. Я не писала о том, что я смотрю на отца и не вижу собственного будущего.

Только прошлое. Я старалась не обращать на это внимания, хотя чем больше я старалась, тем сильнее это замечала. Закончив писать, я спустилась в чулан, вернула на полку тетрадь Дарлы под номером три и вытащила из-за ящика «Зачем люди делают снимки».

Я открыла ее там, где остановилась прошлым вечером:

«Билл преследует меня. Он все еще без головы. Он хочет сказать мне что-то важное. Он сказал мне, что меня трое. Я – это я, ничего особенного. Я жена Роя. Я мать Глории. Это все равно что жонглировать. Иногда мне хочется уронить все три шарика и дать рукам отдохнуть. Иногда я хочу спрятаться в чулан и спать до тех пор, пока не пойму, кто из них троих я. Я не знаю, что я делаю. Я понятия не имею, что я делаю».

Под записью она что-то нарисовала. Я долго не могла разобрать, что там, но, прищурившись, поняла. Дарла нарисовала себя с головой Билла. Точнее, без головы. Когда я разглядела рисунок, я отвернулась и закрыла тетрадь. Потом открыла свою собственную и написала ответ – записи, а не безголовому рисунку:

«Я тоже понятия не имею, что я делаю. Я ничем не жонглирую – и я жонглирую всем миром. Я вижу будущее всего мира, но не вижу своего собственного. Я вижу прошлое всего мира, но не вижу твоего».

Потом я расплакалась – наверно, впервые с детства. Слез было так много, что они застали меня врасплох. Как столько слез помещается в одном человеке? Я вспомнила, как я плакала в школе – когда учителя и другие дети спрашивали меня про маму. Они просто не понимали. Они были нормальными людьми с нормальной жизнью. «Давай позвоним твоей маме, пусть она тебя заберет. Давая твоя мама приготовит что-нибудь к окончанию учебного года? Почему моя мама помогает школе, а твоя нет? Она много путешествует?» Конечно, им тяжело было понять. Меня окружали люди, которые никогда не задумывались о мрачных событиях, с которыми я жила каждый день. Они не понимали, как им повезло. Я плакала в чулане. Мне очень не хватало кого-нибудь – кого угодно, – кто бы дал мне салфетку и сказал что-нибудь умное. Однако я сама сделала все, чтобы никого рядом не было. Я расплакалась еще сильнее. У меня в ушах звучал голос Эда Хеффнера, говорящего мне, какой умной была Дарла. Я очень хотела ему поверить. Но если она была умной, почему же она не понимала? Почему она не понимала, что делает? Почему она не поняла, что однажды, в десятом классе, я попытаюсь подружиться с новой девочкой и она скажет: «Глори, тебе так повезло, что у тебя нет мамы. Моя – просто тупая сука». Почему она не поняла, что если она умрет, единственной женщиной на нашей улице останется Жасмин Блю Хеффнер и мне придется брать

пример с нее? Почему она не понимала, как одиноко будет без нее папе? Я взглянула на Билла и поняла. Люди совершают самоубийство, не чтобы расстроить других. Они убивают себя, чтобы избавиться от боли. Я плакала, плакала и плакала. Целую вечность. Когда вечность закончилась, я взяла рулон бумажных полотенец и вытерла лицо. Я не хотела, чтобы папа видел, как я расстроена. Просто история моей жизни. Не знаю, почему. Наверно, я просто помню, что у папы внутри тоже немало непролитых слез. Если мы оба начнем плакать, мы, наверно, никогда не закончим.

Я заметила, что моя футболка промокла от слез, пошла к себе переодеться и снова увидела чек. Наверно, было бы разумно съездить в банк. Поможет прочистить голову. Может быть, я даже придумаю, что делать с деньгами.

Так что я поехала в банк. Позвали управляющего, потому что сумма была очень большой. Видимо, пятьдесят тысяч – это повод поволноваться для всего банка. Кучка работников бегала за пуленепробиваемым стеклом, как цыплята, запертые в маленьком птичнике с голодной крысой. В конце концов мне выписали квитанцию и спросили, не нужно ли мне что-нибудь еще. Что еще мне могло быть нужно?

Сделав дела в банке, я покаталась по окрестностям. Заехала в несколько кварталов. Проехала мимо старого общественного бассейна, который зарос и больше не открывается. Я доехала до своей школы и объехала пустую парковку. Там я нашла идеальный экспонат для снимка – пустой помост выпускников. Его еще не убрали. Триста пятьдесят пустых стульев, пустая сцена с пустыми ступеньками, пустые трибуны, пустое небо и пустой подиум. Шел первый день после выпускного. Первый день всей оставшейся жизни. И оставшаяся жизнь тоже была пустой. Блестящее покрытие сцены было в десятой зоне. Тени за увечной самодельной рампой и под стульями были нулевой зоной. Я прикинула освещение и отсняла целую пленку. Я назвала ее «Пустые стулья. Пустая сцена. Никто не поднимается на подиум». Потом я подошла к дальним трибунам, где вчера сидела Элли. Я нашла ее граффити: «Обрети свободу. Будь смелее. КТО ТАКАЯ ОКАМЕНЕЛАЯ МЫШЬ? – стояло следом заглавными буквами. – КТО ТАКАЯ ОКАМЕНЕЛАЯ МЫШЬ?» Я села на мокрый от росы бетон и тоже спросила себя: кто такая окаменелая летучая мышь? Потом достала из сумки черный маркер и написала ответ: «Аз Есмь Окаменелая Мышь». Я написала это десять раз разными шрифтами.

Потом сфотографировала все десять надписей и ушла домой.

Глядя на сушащиеся проявленные негативы, я видела в каждом снимке точку зрения. В этом и смысл снимков, так ведь? Показать точку зрения? Если сфотографировать полупустой стакан сверху, он будет казаться почти пустым. Если снизу, он будет казаться полным. Банальный пример, но вы поймете. То, что мы видим, зависит от того, откуда мы смотрим.

Возможно, моя мама свихнулась. Возможно, нет. Возможно, ее действительно преследовал безголовый мужчина Билл. Возможно, Билл существовал на самом деле. Возможно, его не было. Возможно, он существовал только для нее, как послание из другого мира. Откуда-то Оттуда. Снизу. Или Сверху. Может быть, все зависело от точки зрения.