Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

В 1815 году в Вене собрался цвет европейской образованности, дипломатических дарований, всего того, что блистало в тогдашнем обществе. Но вот конгресс окончился.

Роялисты-эмигранты намеревались уже окончательно водвориться в своих замках, русские воины — вернуться к покинутым очагам, а несколько недовольных поляков — искать приюта своей любви к свободе в Кракове под сомнительной тройственной эгидой независимости, уготованной для всех князем Меттернихом, князем Гарденбергом и графом Нессельроде.

Как это бывает к концу шумного бала, от общества, в свое время столь многолюдного, остался теперь небольшой кружок лиц, которые, не утратив вкуса к развлечениям и очарованные прелестью австрийских дам, еще не торопились домой и откладывали свой отъезд.

Это веселое общество, к которому принадлежал и я, собиралось два раза в неделю у вдовствующей княгини Шварценберг в нескольких милях от города за местечком Гитцинг. Истинная светскость хозяйки дома, еще более выигрывавшая от ее милой приветливости и тонкого остроумия, делала чрезвычайно приятным пребывание у нее в гостях.

Утро у нас бывало занято прогулкой; обедали мы все вместе либо в замке, либо где-нибудь в окрестностях, а вечером, усевшись у пылающего камина, беседовали и рассказывали всякие истории. Говорить о политике было строго запрещено. Все от нее устали, и содержание наших разговоров мы черпали либо в преданиях родной старины, либо в собственных воспоминаниях.

Однажды вечером, когда каждый из нас успел что-то рассказать и мы находились в том несколько возбужденном состоянии, которое обычно еще усиливают сумерки и тишина, маркиз д'Юрфе, старик эмигрант, пользовавшийся всеобщей любовью за свою чисто юношескую веселость и ту особую остроту, которую он придавал рассказам о былых своих любовных удачах, воспользовался минутой безмолвия и сказал:

— Ваши истории, господа, конечно, весьма необыкновенны, но я думаю, что им недостает одной существенной черты, а именно — подлинности, ибо — насколько я уловил — никто из вас своими глазами не видел те удивительные вещи, о которых повествовал, и не может словом дворянина подтвердить их истинность.

Нам пришлось с этим согласиться, и старик, поглаживая свое жабо, продолжал:

— Что до меня, господа, то мне известно лишь одно подобное приключение, но оно так странно и в то же время так страшно и так достоверно, что одно могло бы повергнуть в ужас людей самого скептического склада ума. К моему несчастию, я был и свидетелем и участником этого события, и хотя вообще не люблю о нем вспоминать, но сегодня готов был бы рассказать о случившемся со мною — если только дамы ничего не будут иметь против.

Слушать захотели все. Правда, несколько человек с робостью во взгляде посмотрели на светящиеся квадраты, которые луна уже чертила по паркету, но тут же кружок наш сомкнулся теснее, и все приумолкли, готовясь слушать историю маркиза. Господин д'Юрфе взял щепотку табаку, медленно потянул ее и начал:

— Прежде всего, милостивые государыни, попрошу у вас прощения, если в ходе моего рассказа мне придется говорить о моих сердечных увлечениях чаще, чем это подобает человеку в моих летах. Но ради полной ясности мне о них нельзя не упоминать. К тому же старости простительно забываться, и, право же, это ваша, милостивые государыни, вина, если, глядя на таких красивых дам, я чуть ли сам уже не кажусь себе молодым человеком. Итак, начну прямо с того, что в тысяча семьсот пятьдесят девятом году я был без памяти влюблен в прекрасную герцогиню де Грамон. Эта страсть, представлявшаяся мне тогда и глубокой и долговечной, не давала мне покоя ни днем ни ночью, герцогиня, как это часто нравится хорошеньким женщинам, еще усиливала это терзание своим кокетством. И вот, в минуту крайнего отчаяния, я в конце концов решил просить о дипломатическом поручении к господарю молдавскому, ведшему тогда переговоры с версальским кабинетом о делах, излагать вам которые было бы столь же скучно, сколь и бесполезно. И назначение я получил. Накануне отъезда я явился к герцогине. Она отнеслась ко мне менее насмешливо, чем обычно, и в голосе ее чувствовалось некоторое волнение, когда она мне сказала:

— Д'Юрфе, вы делаете очень неразумный шаг. Но я вас знаю, и мне известно, что от принятого решения вы не откажетесь. Поэтому прошу вас только об одном — возьмите вот этот крестик как залог моей дружбы и носите его, пока не вернетесь. Это семейная реликвия, которой мы очень дорожим.

С учтивостью, неуместной, быть может, в подобную минуту, я поцеловал не реликвию, а ту очаровательную руку, которая мне ее протягивала, и надел на шею вот этот крестик, с которым с тех пор не расставался.

Не стану утомлять вас, милостивые государыни, ни подробностями моего путешествия, ни моими впечатлениями от венгерцев и от сербов — этого бедного и непросвещенного, но мужественного и честного народа, который, даже и под турецким ярмом, не забыл ни о своем достоинстве, ни о былой независимости. Скажу вам только, что, научившись немного по-польски еще в те времена, когда я жил в Варшаве, я быстро начал понимать и по-сербски, ибо эти два наречия, равно как русское и чешское, являются — и это вам, наверно, известно — не чем иным, как ветвями одного и того же языка, именуемого славянским.

Итак, я уже знал достаточно для того, чтобы быть в состоянии объясниться, когда мне однажды случилось попасть проездом в некую деревню, название которой не представило бы для вас никакого интереса. Обитателей дома, в котором я остановился, я нашел в состоянии подавленности, удивившей меня тем более, что дело было в воскресенье — день, когда сербы предаются обычно всяческому веселью, забавляясь пляской, стрельбой из пищали, борьбой и т. п. Расположение духа моих будущих хозяев я приписал какой-нибудь недавно случившейся беде и уже думал удалиться, но тут ко мне подошел и взял за руку мужчина лет тридцати, высокого роста и вида внушительного.

— Входи, — сказал он, — входи, чужеземец, и пусть не пугает тебя наша печаль; ты ее поймешь, когда узнаешь ее причину.

И он мне рассказал, что старик отец его, по имени Горча, человек нрава беспокойного и неуступчивого, поднялся однажды с постели, снял со стены длинную турецкую пищаль и обратился к двум своим сыновьям, одного из которых звали Георгием, а другого — Петром.

— Дети, — молвил он им, — я иду в горы, хочу с другими смельчаками поохотиться на поганого пса Алибека (так звали разбойника-турка, разорявшего последнее время весь тот край). Ждите меня десять дней, а коли на десятый день не вернусь, закажите вы обедню за упокой моей души — значит, убили меня. Но ежели, — прибавил тут старый Горча, приняв вид самый строгий, — ежели (да не пустит этого Бог) я вернусь поздней, ради вашего спасения, не впускайте вы меня в дом. Ежели будет так, приказываю вам — забудьте, что я вам был отец, и вбейте мне осиновый кол в спину, что бы я ни говорил, что бы ни делал, — значит, я теперь проклятый вурдалак и пришел сосать вашу кровь.

Здесь надо будет вам сказать, милостивые государыни, что вурдалаки, как называются у славянских народов вампиры, не что иное в представлении местных жителей, как мертвецы, вышедшие из могил, чтобы сосать кровь живых людей. У них вообще те же повадки, что у всех прочих вампиров. Но есть и особенность, делающая их еще более опасными. Вурдалаки, милостивые государыни, сосут предпочтительно кровь у самых близких своих родственников и лучших своих друзей, а, те, когда умрут, тоже становятся вампирами, так что со слов очевидцев даже говорят, будто в Боснии и Герцеговине население целых деревень превращалось в вурдалаков. В любопытном труде о привидениях аббат Огюстен Кальме приводит тому ужасающие примеры. Императоры германские не раз назначали комиссии для расследования случаев вампиризма. Производились допросы, извлекались из могил трупы, налитые кровью, и их сжигали на площадях, но сперва пронзали им сердце. Судебные чиновники, присутствовавшие при этих казнях, уверяют, что сами слышали, как выли трупы в тот миг, когда палач вбивал им в грудь осиновый кол. Они дали об этом показания по всей форме и скрепили их присягой и подписью.

После всего этого вам легко будет вообразить себе, какое действие слова старого Горчи произвели на его сыновей. Оба они упали к его ногам и умоляли, чтобы он позволил им отправиться вместо него, но тот, ничего не ответив, только повернулся к ним спиной и пошел прочь, повторяя припев старинной песни. День, в который я приехал сюда, был тот самый, когда кончался срок, назначенный Горчей, и мне было нетрудно понять волнение его детей.

То была дружная и хорошая семья. Георгий, старший сын, с чертами лица мужественными и резкими, был, по-видимому, человек строгий и решительный. Был он женат и имел двух детей. У брата его Петра, красивого восемнадцатилетнего юноши, лицо носило выражение скорее мягкости, чем отваги, и его, судя по всему, особенно любила младшая сестра, Зденка, в которой можно было признать тип славянской красоты. В ней, кроме этой красоты, во всех отношениях бесспорной, меня прежде всего поразило отдаленное сходство с герцогиней де Грамон. Главное — была у нее та особенная складочка над глазами, которую за всю мою жизнь я не встречал ни у кого, кроме как у этих двух женщин. Эта черточка могла и не понравиться с первого взгляда, но стоило увидеть ее несколько раз, как она с неодолимой силой привлекала вас к себе.

То ли потому, что был я тогда очень молод, то ли в самом деле неотразимое действие производило это сходство в сочетании с каким-то своеобразным и наивным складом ума Зденки, но стоило мне две минуты поговорить с нею — ия уже испытывал к ней симпатию настолько живую, что она неминуемо превратилась бы в чувство еще более нежное, если бы мне подольше пришлось остаться в той деревне.

Мы все сидели во дворе за столом, на котором для нас были поставлены творог и молоко в кринках. Зденка пряла; ее невестка готовила ужин для детей, игравших тут же в песке; Петр с наигранной беззаботностью что-то насвистывал, занятый чисткой ятагана — длинного турецкого ножа; Георгий, облокотившись на стол, сжимал голову ладонями, был озабочен, глаз не сводил с дороги и все время молчал.

Я же, как и все остальные, поддавшись тоскливому настроению, меланхолично глядел на вечерние облака, обрамлявшие золотую полоску неба, и на очертания монастыря, поднимавшегося над сосновым лесом.

Этот монастырь, как я узнал позднее, славился некогда чудотворной иконой богоматери, которую, по преданию, принесли ангелы и оставили ее на ветвях дуба. Но в начале минувшего века в те края вторглись турки, они перерезали монахов и разорили монастырь. Оставались только стены и часовня, где службу совершал некий отшельник. Он водил посетителей по развалинам и давал приют богомольцам, которые по пути от одной святыни к другой охотно останавливались в монастыре «Божьей матери дубравной». Все это, как я уже упомянул, мне стало известно лишь впоследствии, а в тот вечер занимала меня уж никак не археология Сербии. Как это нередко бывает, если только дашь волю своему воображению, я стал вспоминать прошлое, светлые дни детства, мою прекрасную Францию, которую я покинул ради далекой и дикой страны. Я думал о герцогине де Грамон и — не буду этого скрывать — также о некоторых современницах ваших бабушек, чьи образы невольно проскользнули в мое сердце вслед за образом прелестной герцогини.

Вскоре я позабыл и о моих хозяевах, и о предмете их тревоги.

Георгий вдруг нарушил молчание:

— Скажи-ка, жена, в котором часу ушел старик?

— В восемь часов, — ответила жена, — я слышала, как в монастыре ударили в колокол.

— Хорошо, — проговорил Георгий, — сейчас половина восьмого, не позднее.

И он замолчал, опять устремив глаза на большую дорогу, которая исчезала в лесу.

Я забыл вам сказать, милостивые государыни, что когда сербы подозревают в ком-нибудь вампира, то избегают называть его по имени или упоминать о нем прямо, ибо думают, что так его можно вызвать из могилы. Вот почему Георгий, когда говорил об отце, уже некоторое время назвал его не иначе как «старик».

Молчание продолжалось еще несколько минут. Вдруг один из мальчиков, дернув Зденку за передник, спросил:

— Тетя, а когда дедушка придет домой?

В ответ на столь неуместный вопрос Георгий дал ребенку пощечину.

Мальчик заплакал, а его младший брат, и удивленный и испуганный, спросил:

— А почему нам нельзя говорить о дедушке?

Новая пощечина — и он тоже примолк. Оба мальчика заревели, а взрослые перекрестились.

Но вот часы в монастыре медленно пробили восемь. Едва отзвучал первый удар, как мы увидели человеческую фигуру, появившуюся из лесу и направившуюся в нашу сторону.

— Он! — воскликнули в один голос Зденка, Петр и их невестка. — Слава тебе господи!

— Господи, сохрани и помилуй нас! — торжественно приговорил Георгий. — Как знать, прошло ли уже или не прошло десять дней?

Все в ужасе посмотрели на него. Человек между тем все приближался к нам. Это был высокий старик с белыми усами, с лицом бледным и строгим; двигался он с трудом, опираясь на палку. По мере того как он приближался, Георгий становился все мрачней. Подойдя к нам, старик остановился и обвел свою семью взглядом как будто невидящих глаз — до того они были у него тусклые и впалые.

— Что ж это, — сказал он, — никто не встает, никто не встречает меня? Что вы все молчите? Иль не видите, что я ранен?

Тут я заметил, что у старика левый бок весь в крови.

— Да поддержи отца, — сказал я Георгию, — а ты, Зденка, напоила бы его чем-нибудь, ведь он того гляди упадет.

— Отец, — промолвил Георгий, подойдя к Горче, — покажи свою рану, я в этом знаю толк, перевяжу тебя…

Он только взялся за его одежду, но старик грубо оттолкнул его и обеими руками схватился за бок:

— Оставь, коли не умеешь, больно мне!

— Так ты в сердце ранен! — вскричал Георгий и весь побледнел. — Скорей, скорей раздевайся, так надо — слышишь!

Старик вдруг выпрямился во весь рост.

— Берегись, — сказал он глухо, — дотронешься до меня — прокляну!

Петр встал между отцом и Георгием.

— Оставь его, — сказал он, — ты же видишь, больно ему.

— Не перечь, — проговорила жена, — знаешь ведь, он этого никогда не терпел.

В эту минуту мы увидели стадо, возвращающееся с пастбища в облаке пыли. То ли пес, сопровождавший стадо, не узнал старика хозяина, то ли другая была причина, но едва только он завидел Горчу, как остановился, ощетинился и начал выть, словно бы ему что-то показалось.

— Что с этим псом? — спросил старик, серчая все более. — Что все это значит? За десять дней, что меня не было, неужто я так переменился, что и собственный пес меня не узнает?

— Слышишь? — сказал свой жене Георгий.

— А что?

— Сам говорит, что десять дней прошло!

— Да нет же, ведь он в срок воротился!

— Ладно, ладно, я уж знаю, что делать.

Пес не переставая выл.

— Застрелить его! — крикнул Горча. — Это я приказываю — слышите!

Георгий не пошевелился, а Петр со слезами на глазах встал, взял отцовскую пищаль и выстрелил в пса — тот покатился в пыли.

— А был он мой любимец, — проговорил он совсем тихо. — С чего это отец велел его застрелить?

— Он того заслужил, — ответил Горча. — Ну, стало свежо, в дом пора!

Тем временем Зденка приготовила питье для старика, вскипятив водку с грушами, с медом и с изюмом, но он с отвращением его оттолкнул. Точно так же он отверг и блюдо с пловом, которое ему подал Георгий, и уселся около очага, бормоча сквозь зубы что-то невнятное.

Потрескивали сосновые дрова, и дрожащие отблески огня падали на его лицо, такое бледное, такое изможденное, что, если бы не это освещение, его вполне можно было принять за лицо покойника. Зденка к нему подсела и сказала:

— Ты, отец, ни есть не хочешь, ни спать не ложишься. Может, расскажешь, как ты охотился в горах.

Девушка знала, что эти слова затронут у старика самую чувствительную струну, так как он любил поговорить о боях и сражениях. И в самом деле, на его бескровных губах появилось что-то вроде улыбки, хотя глаза смотрели безучастно, и он ответил, гладя ее по чудесным белокурым волосам:

— Ладно, дочка, ладно, Зденка, я тебе расскажу, что со мной было в горах. Только уж как-нибудь в другой раз, а то сегодня я устал. Одно скажу — нет в живых Алибека, и убил его я. А ежели кто сомневается, — прибавил старик, окидывая взглядом свою семью, — есть чем доказать!

И он развязал мешок, висевший у него за спиной, и вытащил окровавленную голову, с которой, впрочем, его собственное лицо могло поспорить мертвенно-бледным цветом кожи! Мы с ужасом отвернулись, а Горча отдал ее Петру и сказал:

— На, прицепи над нашей дверью — пусть знает всякий, кто пройдет мимо дома, что Алибек убит и никто больше не разбойничает на дороге, кроме разве султанских янычар!

Петр, подавляя отвращение, исполнил, что было приказано.

— Теперь понимаю, — сказал он, — бедный пес выл оттого, что почуял мертвечину!

— Да, почуял мертвечину, — мрачно повторил Георгий, который незадолго перед тем незаметно вышел, а теперь вернулся: в руке он держал какой-то предмет, который тут же поставил в угол — как мне показалось, это был кол.

— Георгий, — вполголоса сказала ему жена, — да неужто ты…

— Брат, что ты затеял? — заговорила и сестра. — Да нет, нет, ты этого не сделаешь, верно?

— Не мешайте, — ответил Георгий, — я знаю, что мне делать, и что надо — то сделаю.

Тем временем настала ночь, и семья ушла спать в ту часть дома, которую от моей комнаты отделяла лишь тонкая стенка. Признаюсь, что все, чему я вечером был свидетель, сильно на меня подействовало. Свеча уже не горела, а в маленькое низенького окошко возле самой моей постели вовсю светила луна, так что на пол и на стены ложились белые пятна вроде тех, что падают сейчас здесь, в гостиной, где мы с вами сидим, милостивые государыни. Я хотел заснуть, но не мог. Свою бессонницу я приписал влиянию лунного света и стал искать, чем бы завесить окно, но ничего не нашел. Тут за перегородкой глухо послышались голоса, и я прислушался.

— Ложись, жена, — сказал Георгий, — и ты, Петр, ложись, и ты, Зденка. Ни о чем не беспокойтесь, я посижу за вас.

— Да нет, Георгий, — отвечала жена, — уж скорее мне сидеть, ты прошлую ночь работал, — наверно, устал. Да и так мне надо приглядеть за старшим мальчиком, — ты же знаешь, ему со вчерашнего нездоровится!

— Будь спокойна и ложись, — говорил Георгий, — я посижу и за тебя!

— Да послушай, брат, — промолвила теперь нежным, тихим голосом Зденка, — по мне, так нечего и сидеть. Отец уже уснул, и смотри, как мирно и спокойно он спит.

— Ничего-то вы обе не понимаете, — возразил Георгий тоном, не допускающим противоречия. — Говорю вам — ложитесь, а я спать не буду.

Тут воцарилась полная тишина. Вскоре же я почувствовал, как отяжелели мои веки, и сон меня одолел.

Но вдруг дверь в комнату как будто медленно отворилась, и на пороге встал Горча. Я, впрочем, скорее догадывался об этом, чем видел его, потому что там, откуда он вышел, было совершенно темно. Его погасшие глаза — так мне чудилось — старались проникнуть в мои мысли и следили за тем, как подымается и опускается моя грудь. Потом он сделал шаг, еще — другой, затем, с чрезвычайной осторожностью, неслышно ступая, стал подходить ко мне. Вот одним прыжком он очутился у моей кровати. Я испытывал невыразимое чувство гнета, но неодолимая сила сковывала меня. Старик приблизил ко мне свое мертвенно- бледное лицо и так низко наклонился надо мною, что я словно ощущал его трупное дыхание. Тогда я сделал сверхъестественное усилие и проснулся весь в поту. В комнате не было никого, но, бросив взгляд на окно, я ясно увидел старика Горчу, который снаружи прильнул лицом к стеклу и не сводил с меня своих страшных глаз. У меня хватило силы, чтобы не закричать, и самообладания, чтобы не подняться с постели, как если бы я ничего и не видел. Старик, однако, приходил, по-видимому, лишь удостовериться, что я сплю, по крайней мере, он и не пытался войти ко мне и, внимательно на меня поглядев, отошел от окна, но я услышал, как он ходит в соседней комнате. Георгий заснул и храпел так, что стены чуть не сотрясались. В эту минуту кашлянул ребенок, и я различил голос Горчи, он спрашивал:

— Ты, малый, не спишь?

— Нет, дедушка, — отвечал мальчик, — мне бы с тобой поговорить.

— А, поговорить со мной? А о чем поговорить?

— Ты бы мне рассказал, как ты воевал с турками, — я бы тоже пошел воевать с турками!

— Я, малый, так и думал и принес тебе маленький ятаган — завтра дам.

— Ты, дедушка, лучше дай сейчас — ведь ты не спишь.

— А почему ты, малый, раньше не говорил, пока светло было?

— Отец не позволил.

— Бережет тебя отец. А тебе, значит, скорее хочется ятаганчик?

— Хочется, да только не здесь, а то вдруг отец проснется!

— Так где же?

— А давай выйдем, я буду умный, шуметь не стану.

Мне словно послышался отрывистый глухой смех старика, а ребенок начал, кажется, вставать. В вампиров я не верил, но после кошмара, только что посетившего меня, нервы у меня были напряжены, и я, чтобы ни в чем не упрекать себя позднее, поднялся и ударил кулаком в стену. Этим ударом можно было бы, кажется, разбудить всех семерых спящих, но хозяева, очевидно, и не услышали моего стука. С твердой решимостью спасти ребенка я бросился к двери, но она оказалась запертой снаружи, и замки не поддавались моим усилиям. Пока я еще пытался высадить дверь, и я увидел в окно старика, проходившего с ребенком на руках.

— Вставайте, вставайте! — кричал я что было мочи и бил кулаком в перегородку. Тут только проснулся Георгий.

— Где старик? — спросил он.

— Скорей беги, — крикнул я ему, — он унес мальчика!

Георгий ударом ноги выломал дверь, которая, так же как моя, была заперта снаружи, и побежал к лесу. Мне наконец удалось разбудить Петра, невестку его и Зденку. Мы все вышли из дому и немного погодя увидели Георгия, который возвращался уже с сыном на руках. Он нашел его в обмороке на большой дороге, но ребенок скоро пришел в себя, и хуже ему как будто не стало. На расспросы он отвечал, что дед ничего ему не сделал, что они вышли просто поговорить, но на воздухе у него закружилась голова, а как это было — он не помнит. Старик же исчез.

Остаток ночи, как нетрудно себе представить, мы провели уже без сна.

Утром мне сообщили, что по Дунаю, пересекавшему дорогу в четверти мили от деревни, начал идти лед, как это всегда бывает здесь в исходе осени и ранней весной. Переправа на несколько дней была закрыта, и мне было нечего думать об отъезде. Впрочем, если б я и мог ехать, меня удержало бы любопытство, к которому присоединялось и более могущественное чувство. Чем больше я видел Зденку, тем сильнее меня к ней влекло. Я, милостивые государыни, не из числа тех, кто верит в страсть внезапную и непобедимую, примеры которой нам рисуют романы, но я полагаю, что есть случаи, когда любовь развивается быстрее, чем обычно. Своеобразная прелесть Зденки, это странное сходство с герцогиней де Грамон, от которой я бежал из Парижа и которую вновь встретил здесь в таком живописном наряде, говорящую на чуждом и гармоничном наречии, эта удивительная складочка на лбу, ради которой я во Франции тридцать раз готов был поставить жизнь на карту, все это, вместе с необычностью моего положения и таинственностью всего, что происходило вокруг, повлияло, должно быть, на зреющее в моей душе чувство, которое при других обстоятельствах проявилось бы, может быть, лишь смутно и мимолетно.

Днем я услышал, как Зденка разговаривала со своим младшим братом.

— Что же ты обо всем этом думаешь, — спрашивала она, — неужто и ты подозреваешь отца?

— Подозревать не решусь, — отвечал ей Петр, — да к тому же и мальчик говорит, что он ему плохого не сделал. А что нет его — так ты ведь знаешь, он всегда так уходил и отчета не давал.

— Да, знаю, — сказала Зденка, — а коли так, надо его спасти: ведь ты знаешь Георгия…

— Да, да, верно. Говорить с ним нечего, но мы спрячем кол. А другого он не найдет: в горах с нашей стороны ни одной осины нет!

— Ну да, спрячем кол, только детям об этом — ни слова, а то они еще начнут болтать при Георгии.

— Нет, ни слова им, — сказал Петр, и они расстались.

Пришла ночь, а о старике Горче ничего не было слышно. Я, как и накануне, лежал на кровати, а луна вовсю освещала мою комнату. Уже когда сон начал туманить мне голову, я вдруг словно каким-то чутьем уловил, что старик приближается. Я открыл глаза и увидел его мертвенное лицо, приближавшееся к окну.

Теперь я хотел подняться, но это оказалось невозможным. Все мое тело было словно парализовано. Пристально оглядев меня, старик удалился, и я слышал, как он обходил дом и тихо постучал в окно той комнаты, где спали Георгий и его жена. Ребенок в постели заворочался и застонал во сне. Несколько минут стояла тишина, потом я снова услышал стук в окно. Ребенок опять застонал и проснулся.

— Это ты, дедушка? — спросил он.

— Я, — ответил глухой голос, — принес тебе ятаганчик.

— Только мне уйти нельзя, отец запретил!

— Тебе и не надо уходить, открой окошко да поцелуй меня!

Ребенок встал, и было слышно, как открывается окно. Тогда, призвав на помощь все мои силы, я вскочил с постели и начал стучать в стену. Мгновенье спустя Георгий уже был на ногах. Он выругался, жена его громко вскрикнула, и вот уже вся семья собралась вокруг ребенка, лежавшего без сознания. Горча исчез, как и накануне. Мы общими стараниями привели мальчика в чувство, но он очень был слаб и дышал с трудом. Он, бедный, не знал, как случился с ним обморок. Мать его и Зденка объясняли это тем, что ребенок испугался, когда его застали вместе с дедом. Я молчал. Но мальчик успокоился, и все, кроме Георгия, опять улеглись.

Незадолго до рассвета я услыхал, как Георгий будит жену, и они заговорили шепотом. К ним пришла и Зденка, и я услышал, как она и ее невестка плачут.

Ребенок лежал мертвый.

Не стану распространяться о горе семьи. Никто, однако, не обвинял в случившемся старика Горчу. По крайней мере, открыто об этом не говорили.

Георгий молчал, но в выражении его лица, всегда несколько мрачном, теперь было и что-то страшное. В течение двух дней старик не появлялся. В ночь на третьи сутки (после похорон ребенка) мне послышались шаги вокруг дома и старческий голос, который звал меньшого мальчика. Мне также показалось на мгновение, что старик Горча прижался лицом к окну, но я не смог решить, было ли это в действительности, или то была игра воображения, потому что в ту ночь луна скрывалась за облаками. Все же я счет своим долгом сказать об этом Георгию. Он расспросил мальчика, и тот ответил, что и вправду слышал, как его звал дед, и видел, как он глядел в окошко. Георгий строго приказал сыну разбудить его, если старик покажется еще.

Все эти обстоятельства не мешали мне чувствовать к Зденке нежность, которая все больше усиливалась.

Днем мне не привелось говорить с нею наедине. Когда же настала ночь, у меня при мысли о скором отъезде сжалось сердце. Комната Зденки была отделена от моей сенями, которые с одной стороны выходили на улицу, с другой — во двор.

Мои хозяева уже легли спать, когда мне пришло в голову пойти побродить вокруг, чтобы немного рассеяться. Выйдя в сени, я заметил, что дверь в комнату Зденки приотворена.

Невольно я остановился. Шорох платья, такой знакомый, заставил биться мое сердце. Потом до меня донеслись слова песни, напеваемой вполголоса. То было прощание сербского короля со своей милой, от которой он уходил на войну.

«„Молодой ты мой тополь, — говорил старый король, — я на войну ухожу, а ты забудешь меня.

Стройны и гибки деревья, что растут у подножья горы, но стройнее и гибче юный твой стан!

Красны ягоды рябины, что раскачивает ветер, но ягод рябины краснее губы твои!

А я-то — что старый дуб без листьев, и пены Дуная моя борода белей!

И ты, сердце мое, меня забудешь, и умру я с тоски, потому что враг не посмеет убить старого короля!ˮ

И промолвила ему красавица: „Клянусь — не забуду тебя и останусь верна тебе, а коли клятву нарушу, приди ко мне из могилы и высоси кровь моего сердцаˮ.

И сказал старый король: „Пусть будет так!ˮ И ушел на войну. И скоро красавица его забыла!..»

Тут Зденка остановилась, словно ей было боязно кончать песню. Я не в силах был сдержаться. Этот голос, такой нежный, такой задушевный, был голос самой герцогини де Грамон… Я, не раздумывая, толкнул дверь и вошел. Зденка только что сняла с себя нечто вроде казакина, какой в тех местах носят женщины. На ней оставалась теперь шитая золотом и красным шелком сорочка и стянутая у талии простая клетчатая юбка. Ее чудесные белокурые косы были расплетены, и вот так, полуодетая, она была еще краше, чем обычно. Не рассердившись на мое внезапное появление, она все же, казалось, была смущена и слегка покраснела.

— Ах, — сказала она мне, — зачем ты пришел, ведь коли нас увидят — что обо мне подумают?

— Зденка, сердце мое, — отмечал я ей, — не бойся: лишь кузнечик в траве да жук на лету могут услышать, что я скажу тебе.

— Нет, милый, иди скорей, иди! Застанет нас мой брат — я тогда погибла.

— Нет, Зденка, я уйду только тогда, когда ты мне пообещаешь, что будешь меня любить всегда, как красавица обещала королю в той песне. Я скоро уеду, Зденка, и как знать, когда мы опять увидимся? Зденка, ты дороже мне моей души, моего спасения… И жизнь моя и кровь — твои. Неужели ты за это не подаришь мне один час?

— Всякое может случиться за один час, — задумчиво ответила Зденка, но не отняла у меня своей руки. — Не знаешь ты моего брата, — прибавила она и вздрогнула, — уж я чувствую — придет он.

— Успокойся, моя Зденка, — сказал я в ответ, — брат твой устал от бессонных ночей, его убаюкал ветер, что играет листвой. Сон его глубок, ночь длинна, и я прошу тебя — побудь со мной час! А потом — прости… может быть, навсегда!

— Нет, нет, только не всегда! — с жаром сказала Зденка и тут же отпрянула от меня, словно испугавшись своего же голоса.

— Ах, Зденка, — воскликнул я, — я вижу одну тебя, слышу одну тебя, я уже себе не господин, а покорен какой-то высшей силе — прости мне, Зденка!

И я, как безумный, прижал ее к сердцу.

— Ах нет, ты мне не друг, — проговорила она, вырвавшись из моих объятий, и забилась в дальний угол. Не знаю, что я ей ответил, так как и сам испугался своей смелости — не потому, чтобы иногда в подобных обстоятельствах она не приносила мне удачи, а потому, что мне даже и в пылу страсти чистота Зденки продолжала внушать глубокое уважение.

Вначале я, правда, вставил было несколько галантных фраз из числа тех, которые встречали невраждебный прием у красавиц минувшего времени, но, устыдившись тут же, отказался от них, видя, что девушка в простоте своей не может понять тот смысл, который вы, милостивые государыни, судя по вашим улыбкам, угадали с полуслова.

Так я и стоял перед ней и не знал, что сказать, как вдруг заметил, что она вздрогнула и в ужасе глядит на окно. Я посмотрел в ту же сторону и ясно различил лицо Горчи, который не двигаясь следил за нами.

В тот же миг я почувствовал, как чья-то тяжелая рука опускается мне на плечо. Я обернулся. Это был Георгий.

— Ты что тут делаешь? — спросил он меня.

Озадаченный этим резким вопросом, я только показал рукой на его отца, который смотрел на нас в окно и скрылся, как только Георгий его увидал.

Я услышал шаги старика, — сказал я, — и пошел предупредить твою сестру.

Георгий посмотрел на меня так, словно хотел прочитать мои сокровеннейшие мысли. Потом взял меня за руку, привел в мою комнату и, ни слова не сказав, ушел.

На следующий день семья сидела у дверей дома за столом, уставленным всякой молочной снедью.

— Где мальчик? — спросил Георгий.

— На дворе, — ответила мать, — играет себе один в свою любимую игру, будто воюет с турками.

Не успела она проговорить эти слова, как перед нами, к нашему величайшему удивлению, появилась высокая фигура Горчи; он, выйдя из лесу, медленно подошел к нам и сел к столу, как это уже было в день моего приезда.

— Добро пожаловать, батюшка, — еле слышно пролепетала невестка.

— Добро пожаловать, — тихо повторили Зденка и Петр.

— Отец, — голосом твердым, но меняясь в лице, произнес Георгий, — мы тебя ждем, чтобы ты прочел молитву!

Старик, нахмурив брови, отвернулся.

— Молитву, и тотчас же! — повторил Георгий. — Перекрестись — не то, клянусь святым Георгием…

Зденка и невестка склонились к старику, умоляя прочитать молитву.

— Нет, нет, нет, — сказал старик, — не властен он мне приказывать, а коли потребует еще раз, прокляну!

Георгий вскочил и побежал в дом. Он сразу же и вернулся — взгляд его сверкал бешенством.

— Где кол? — крикнул он. — Где вы спрятали кол?

Зденка и Петр переглянулись.

— Мертвец! — обратился тогда Георгий к старику. — Что ты сделал с моим старшим? Отдай мне сына, мертвец!

И он, пока говорил, все более и более бледнел, а глаза его разгорались все ярче.

Старик смотрел на него злым взглядом и не двигался.

— Кол! Где кол! — крикнул Георгий. — Кто его спрятал, тот и в ответе за все горе, что нас ждет!

В тот же миг мы услышали веселый звонкий смех меньшого мальчика, и он тут же появился верхом на огромном колу, который волочил за собой, слабеньким детским голоском испуская тот воинственный клич, с каким сербы бросаются на неприятеля.

Глаза у Георгия так и вспыхнули. Он вырвал у мальчика кол и ринулся на отца. Тот дико завыл и побежал в сторону леса с такой быстротой, которая для его возраста казалась сверхъестественной.

Георгий гнался за ним по полю, и мы скоро потеряли их из виду.

Уже зашло солнце, когда Георгий возвратился домой, бледный как смерть и с взъерошенными волосами. Он сел у очага, и зубы у него, кажется, стучали. Никто не решался расспросить его. Но вот настал час, когда семья обыкновенно расходилась; он теперь, по-видимому, вполне овладел собою и, отведя меня в сторону, сказал как ни в чем не бывало:

Дорогой гость, был я на реке. Лед прошел, помехи в дороге нет, теперь ты можешь ехать. Прощаться с нашими нечего, — прибавил он, бросив взгляд на Зденку. — Дай тебе Бог всякого счастья (так они велели тебе сказать), да и ты, даст Бог, не помянешь нас лихом. Завтра чуть свет уж лошадь твоя будет стоять оседланная и проводник тебя будет ждать. Прощай, может, вспомнишь когда своих хозяев, и уж не сердись, коли жилось тут не так спокойно, как бы надо было.

Жесткие черты лица Георгия в ту минуту выражали почти что дружелюбие. Он проводил меня в комнату и в последний раз пожал мне руку. Потом он снова вздрогнул, и зубы у него застучали, словно бы от холода.

Оставшись один, я, как вы легко можете себе представить, и не подумал ложиться спать. Меня одолевали мысли. В жизни я любил уже не раз. Знал я и порывы нежности, приступы досады и ревности, но никогда еще, даже расставаясь с герцогиней де Грамон, я не испытывал такой скорби, какая сейчас терзала мне сердце. Не взошло и солнце, я уже оделся по-дорожному и хотел было попытаться в последний раз увидеть Зденку. Но Георгий ждал меня в сенях. Исчезла всякая возможность даже взглянуть на нее.

Я вскочил на лошадь и пустил ее во весь опор. Я давал себе обещание на обратном пути из Ясс заехать в эту деревню, и такая надежда, пусть самая отдаленная, мало-помалу рассеяла мои заботы. Я уже с удовольствием думал о том, как вернусь, и воображение рисовало мне всякие подробности, но вдруг резким движением лошадь чуть не выбила меня из седла. Тут она стала как вкопанная, вытянула передние ноги и тревожно фыркнула, как бы давая знать о близкой опасности. Я внимательно осмотрелся и в сотне шагов увидел волка, который рылся в земле. Так как я его вспугнул, он побежал, а я вонзил шпоры в бока лошади и заставил ее тронуться с места. А там, где стоял волк, я теперь увидел свежевырытую могилу. Мне также показалось, что из земли, разрытой волком, на несколько вершков выступал кол. Этого, однако, я не утверждаю с уверенностью, так как быстро проскакал мимо того места.

Маркиз замолк и взял щепотку табаку.

— И это все? — спросили дамы.

— Увы, нет! — ответил г-н д'Юрфе. — То, что осталось досказать вам, — мое мучительнейшее воспоминание, и я дорого бы дал, чтобы расстаться с ним.

Дела, по которым я приехал в Яссы, задержали меня там дольше, чем я предполагал. Я завершил их лишь через полгода. И что же? Печально сознавать, и все же нельзя не признать ту истину, что нет на свете долговечных чувств. Успех моих переговоров, одобрения, которые я получал от версальского кабинета, словом, политика, та противная политика, что так надоела нам за последнее время, в конце концов приглушила для меня воспоминание о Зденке. К тому же и супруга молдавского господаря, женщина очень красивая и в совершенстве владевшая нашим языком, с первых же дней моего приезда удостоила меня чести, оказывая мне особое предпочтение перед другими молодыми иностранцами, находившимися тогда в Яссах. Меня, воспитанного в правилах французской галантности, с галльской кровью в жилах, просто возмутила бы самая мысль о том, чтобы ответить неблагодарностью на выражаемую мне благосклонность. И я со всей учтивостью принимал знаки внимания, проявляемого ко мне, а чтобы получить возможность лучше защищать права и интересы Франции, я и на все права, и на все интересы господаря начал смотреть как на свои собственные.

Когда меня отозвали в Париж, я избрал ту же дорогу, какой и прибыл в Яссы.

Я не думал уже ни о Зденке, ни о ее семье, как вдруг однажды вечером, проезжая полями, услыхал звук колокола, ударившего восемь раз. Этот звон мне был как будто знаком, и проводник сообщил мне, что звонили неподалеку в монастыре. Я спросил, как он называется, и узнал, что это — монастырь «Божьей матери дубравной». Я пришпорил коня, и немного спустя мы уже стучали в монастырские ворота. Монах впустил нас и повел в помещение, отведенное для путешественников. В нем оказалось столько паломников, что у меня пропала всякая охота ночевать здесь, и я спросил, удастся ль мне найти пристанище в деревне.

— Пристанище-то найдется, — ответил с глубоким вздохом отшельник, — пустых домов там вдоль — а все проклятый Горча!

— Как это понимать? — спросил я. — Старик Горча все еще жив?

— Да нет, он-то похоронен взаправду, и в сердце — кол! Но он у Георгиева сына высосал кровь. Мальчик и вернулся ночью, плакал под дверью, ему, мол, холодно и домой хочется. У дуры-матери, хоть она сама его и хоронила, не хватило духа прогнать мальчика на кладбище, — она и впустила его. Тут он набросился на нее и высосал у нее всю кровь. Когда ее тоже похоронили, она вернулась и высосала кровь у меньшого мальчика, потом — у мужа, а потом у деверя. Всем — один конец.

— А Зденка? — спросил я.

— Ах, она от горя с ума сошла, бедняжка, — уж лучше и не говорить!

В этом ответе была какая-то неопределенность, но переспросить я не решился.

— Вурдалаки — это как зараза, — продолжал отшельник и перекрестился, — сколько уж семей в деревне пострадало, сколько их вымерло до последнего человека, и вы меня послушайтесь и переночуйте в монастыре, а не то, даже коли вас в деревне не съедят вурдалаки, вы от них все равно такого страху натерпитесь, что поседеете прежде, чем я прозвоню к заутрене. Я, — продолжал он, — всего лишь бедный монах, но путешественники сами от щедрот своих дают столько, что и я могу позаботиться о них. Есть у меня отменный сыр, изюм такой, что посмотреть на него — слюнки потекут, да несколько бутылок токайского — не хуже того, что изволит пить сам святейший патриарх.

В эту минуту на моих глазах отшельник словно превращался в трактирщика. Он, как мне подумалось, нарочно порассказал мне небылиц, чтобы дать мне случай сделать нечто угодное небесам и уподобиться щедротами тем путешественникам, которые святому мужу столько дают, что и он может позаботиться о них.

Да и самое слово «страх» производило на меня то же действие, что звуки трубы на боевого коня. Мне себя было бы стыдно, если бы я не отправился немедленно. Проводник мой, весь дрожа, просил позволения остаться здесь — это я охотно разрешил.

Мне потребовалось с полчаса, чтобы доехать до деревни. Она, как выяснилось, была безлюдна. Ни в одном окошке не блестел огонь, нигде не слышалась песня. В тишине проехал я мимо всех этих домов, по большей части знакомых мне, и остановился перед домом Георгия. То ли поддавшись чувствительным воспоминаниям, то ли движимый своей молодой смелостью, но я решил переночевать тут.

Я соскочил с лошади и постучал в ворота. Никто не отзывался. Я толкнул ворота, они под визг петель открылись, и я вошел во двор.

Не расседлывая лошадь, я привязал ее под навесом, где оказался достаточный для ночи запас овса, и направился прямо в дом.

Ни одна дверь не была затворена, а между тем все комнаты казались нежилыми. Только комната Зденки имела такой вид, как будто ушли из нее лишь вчера. На постели были брошены платья. На столе в лунном свете блестело несколько драгоценных вещиц, подаренных мною, и среди них я заметил эмалевый крестик, который я купил в Пеште. Сердце у меня невольно сжалось, хотя любовь уже и прошла. Как бы то ни было, я закутался в плащ и улегся на постель. Скоро меня одолел сон. Того, что мне снилось, я не помню в подробностях, но знаю, что видел Зденку, прелестную, простодушную, любящую, как прежде. Глядя на нее, я упрекал себя в черствости и в непостоянстве. Как я мог, спрашивал я себя, как я мог бросить это милое дитя, которое меня любило, как мог я ее забыть? Вскоре мысль о ней слилась с мыслью о герцогине де Грамон, и в этих двух образах мне уже представлялась одна и та же женщина. Я пал к ногам Зденки и молил ее о прощении. Все мое существо, всю мою душу охватило невыразимое чувство грусти и любви.

Вот это мне и снилось, как вдруг меня наполовину пробудил некий гармоничный звук, подобный шелесту нивы, по которой пробегает ветерок. Мне будто слышался мелодичный звон колеблемых колосьев, и пение птиц сливалось с рокотом водопада и с шелестом листвы. Потом все эти неясные звуки мне представились не чем иным, как шорохом женского платья, и на этой догадке я остановился. Открыв глаза, я увидел Зденку около своего ложа. Луна сверкала так ярко, что теперь я до мельчайших подробностей мог во всей их прелести различить дорогие мне когда-то черты, а что они значили для меня — это впервые мне дал почувствовать мой сон. Зденка, оказывается, и похорошела и развилась. Она точно так же была полуодета, как и в прошлый раз, когда я видел ее одну, — в простой сорочке, вышитой золотом и шелком, и в юбке, туго стянутой у талии.

— Зденка! — сказал я, подымаясь с постели. — Зденка, ты ли это?

— Да, это я, — отвечала она голосом тихим и печальным, — это я, твоя Зденка, которую ты забыл. Ах, зачем ты не вернулся раньше? Теперь всему конец, тебе надо скорее уезжать; еще минута — и ты пропал! Прощай, милый, прощай навсегда!

— Зденка, — сказал я, — у тебя, мне говорили, много было горя. Иди ко мне, побеседуем — так тебе станет легче!

— Ах, милый, — промолвила она, — не всему надо верить, что про нас говорят, но только поезжай, поезжай скорей, а коли останешься — гибели не миновать.

— Да что это за беда мне угрожает, Зденка? И неужели нельзя мне пробыть и часа, одного только часа, чтобы поговорить с тобой?

Зденка вздрогнула, и какая-то странная перемена совершилась в ней.

— Да, — произнесла она, — час, один только час — верно ведь? — как в тот раз, когда я пела песню про старого короля, а ты пришел вот в эту комнату? Ты про то говоришь? Хорошо же, пускай, пробудь со мной час! Нет, нет, — опомнилась она вдруг, — уходи, уходи! Уходи скорей, слышишь, беги!.. Да беги же, пока не поздно!

Черты ее одушевляла какая-то дикая энергия.

Я не мог объяснить себе причину, которая заставляла ее так говорить, но Зденка была так хороша, что я решил, не слушаясь ее, остаться. Она же, уступив наконец моим просьбам, уселась рядом со мной, заговорила о прошлом и, краснея, призналась, что полюбила меня сразу, как увидела. Мне между тем становилась постепенно заметной огромная перемена, которая с ней произошла. Ее былая сдержанность сменилась какой-то странной вольностью в обращении. Во взгляде ее, когда-то таком застенчивом, появилось что-то дерзкое. И по тому, как она держалась со мной, я с изумлением понял, что в ней мало осталось от той скромности, которая отличала ее некогда.

«Неужели же, — думал я, — Зденка не была той чистой и невинной девушкой, какой она казалась два года тому назад? Неужели она только притворялась из страха перед братом? Неужели я так грубо был обманут добродетельной внешностью? Но тогда почему же она уговаривала меня уехать? Или это, чего доброго, какое-то утонченное кокетство? А я еще думал, что знаю ее! Но все равно! Если Зденка и не Диана, какою я воображал ее себе, то я могу сравнить ее с другой богиней, не менее очаровательной, и, ей-богу же, роль Адониса я предпочту роли Актеона!»

Если эта классическая фраза с которой я обратился к самому себе, покажется вам старомодной, милостивые государыни, то примите в соображение, что я рассказываю вам о делах, случившихся в лето господне тысяча семьсот пятьдесят девятое. Мифология занимала тогда все умы, а я не имел притязаний на то, чтобы опередить свой век. Все с тех пор изменилось, а в не столь давние времена революция, упразднив воспоминания язычества, равно как и христианскую веру, поставила на их место богиню Разума.

Богиня эта, милостивые государыни, никогда не покровительствовала мне, если я находился в обществе, подобном вашему, а в то время, о котором я повествую, я был менее, чем когда-либо, склонен приносить ей жертвы. Я всецело отдался чувству, которое влекло меня к Зденке, а она заигрывала со мной, и я весело отвечал ей в том же духе. Прошло уже некоторое время, как мы находились в такой упоительной близости друг к другу, но вот, примерив Зденке забавы ради все ее драгоценности, я собрался надеть ей на шею эмалевый крестик, который нашел на столе. Зденка вздрогнула и отшатнулась.

— Милый, довольно ребячиться, — сказала она, — оставь эти побрякушки, поговорим лучше о тебе, о твоих делах!

Ее замешательство навело меня на всякие мысли. Внимательней приглядываясь к ней, я заметил, что на шее у нее не было, как раньше, всех тех образков, ладанок, которые сербы в великом множестве носят с детства до самой смерти.

— Зденка, — спросил я, — где образки, что ты носила на шее?

— Потеряла, — с раздражением в голосе ответила она и тотчас заговорила о другом.

Во мне заговорило какое-то темное предчувствие, я не сразу его и осознал. Я уже собрался уходить, но Зденка удерживала меня.

— Как же это, — сказала она, — ты просил меня побыть с тобой час, а уж хочешь ехать!

— Ты права была, Зденка, что уговаривала меня ехать; я как будто слышу шум, боюсь, как бы нас не застали!

— Не бойся, милый, все кругом спит, лишь кузнечик в траве да жук на лету могут услышать, что я скажу тебе!

— Нет, Зденка, нет, надо мне ехать!

— Погоди, погоди, — сказал Зденка, — ты дороже мне души моей, спасения моего, а ты говорил мне, что жизнь твоя и кровь — мои!..

— Но брат твой, Зденка, брат — чувствую я, что он придет.

— Успокойся, сердце мое, брат мой спит, его убаюкал ветер, что играет листвой. Сон его глубок, ночь длинна, а я тебя прошу — побудь со мной час!..

Зденка, когда говорила эти слова, была так хороша, что безотчетный ужас, томивший меня, уже уступил желанью остаться с ней. Все мое существо наполнило чувство, которое невозможно изобразить, — какая-то смесь боязни и вожделения. По мере того как моя воля ослабевала, Зденка становилась все нежнее, и я наконец решился уступить, вместе с тем давая себе слово быть настороже. Однако же я, как говорил вам только что, бывал всегда благоразумен лишь наполовину, и, когда Зденка, заметив мою сдержанность, предложила прогнать ночной холод несколькими стаканами благородного вина, которое, по ее словам, достала у доброго отшельника, я согласился с такой готовностью, что она даже улыбнулась. Вино произвело свое действие. Неприятное впечатление, вызванное пропажей образков и ее нежеланием надеть крестик, совершенно рассеялось уже на втором стакане. Зденка в своем небрежном наряде, с чудесными полураспущенными волосами, с драгоценностями, блестевшими при лунном свете, показалась мне неотразимой. Я уже не сдерживал себя и крепко ее обнял.

Тут, милостивые государыни, мне было одно из тех таинственных откровений, объяснить которые я не сумею, но в которые я поневоле уверовал — в силу жизненного опыта, хотя раньше я и не склонен был признавать их.

Зденку я обвил руками с такой силой, что от этого движения крестик, который я вам показывал и который перед моим отъездом мне дала герцогиня де Грамон, острием вонзился мне в грудь. Острая боль, которую я ощутил в этот миг, явилась для меня как бы лучом света, пронизавшего все вокруг. Я посмотрел на Зденку, и мне стало ясно, что черты ее, все еще, правда, прекрасные, искажены смертной мукой, что глаза ее не видят и что ее улыбка — лишь судорога агонии на лице трупа. В тот же миг я почувствовал в комнате тлетворный запах — как из непритворенного склепа. Страшная истина предстала мне теперь во всем своем безобразии, и я, хоть и слишком поздно, вспомнил о предостережениях монаха. Я понял всю опасность своего положения и осознал, что все будет зависеть от моей отваги и самообладания. Я отвернулся от Зденки, чтобы не дать ей заметить ужас, написанный, должно быть, на моем лице. Тут взгляд мой упал на окно, и я увидел страшного Горчу, который опирался на окровавленный кол и, не отрываясь, смотрел на меня глазами гиены. За другим окном вырисовывалось бескровное лицо Георгия, который в эту минуту до ужаса похож был на отца. Оба они, казалось, следили за каждым моим движением, и я не сомневался, что при первой же моей попытке бежать они набросятся на меня. Поэтому я не показал вида, что их заметил, и огромным усилием воли заставил себя, милостивые государыни, да, заставил себя расточать Зденке такие же ласки, как и до этого страшного открытия. В то же время я с тоской и тревогой думал о том, как вырваться отсюда. Я заметил, что Горча и Георгий переглядываются со Зденкой и что им уже надоедает ждать. За стеной мне послышался также и голос женщины, и крик детей, но такой ужасный, что его скорее можно было принять за вой диких кошек.

«Пора убираться, — подумал я, — и чем быстрей, тем лучше».

Обратившись к Зденке, я сказал погромче, так, чтобы меня услышала ее страшная родня:

— Я, дитя мое, очень устал, хочется лечь и поспать несколько часов, но сперва надо мне сходить посмотреть, не съел ли мой конь свой овес. Ты, пожалуйста, не уходи и дождись меня.

Я коснулся губами ее холодных, безжизненных губ. Лошадь моя, вся в пене, так и рвалась со своей привязи. Она и не дотронулась до овса, а от ржания, которым она меня встретила, я весь похолодел: я боялся, как бы оно не выдало мои намерения. Однако вампиры, слышавшие, наверно, мой разговор со Зденкой, еще не встревожились. Я посмотрел, открыты ли ворота, вскочил в седло и дал коню шпоры.

Выезжая из ворот, я успел заметить, что сборище вокруг дома было весьма многочисленно и что большинство пришельцев прижималось глазами к стеклам окон. Кажется, мое внезапное бегство озадачило их сперва, так как некоторое время я не различал в ночном безмолвии иных звуков, кроме мерного топота моего коня. Я уже почти поздравлял себя с удачей, к которой привела меня хитрость, как вдруг услышал позади некий шум — точно рев урагана, разбушевавшегося в горах. Кричали, выли и как будто спорили друг с другом тысячи голосов. Потом все они, точно по уговору, умолкли, и слышен стал только быстрый топот ног, как если бы отряд пехотинцев приближался беглым шагом.

Я погонял своего коня, немилосердно вонзая ему в бока шпоры. В крови моей разливался лихорадочный огонь, я напрягался, делал над собой неимоверные усилия, чтобы сохранить присутствие духа, и вдруг услышал позади себя голос:

— Погоди, погоди, милый! Ты дороже мне души моей, спасения моего! Погоди, погоди! Твоя кровь — моя!

И меня сразу же коснулось холодное дыхание, и Зденка сзади меня прыгнула на лошадь.

— Сердце мое, милый мой! — говорила она. — Вижу одного тебя, одного тебя хочу, я уже себе не госпожа, надо мной — высшая сила, прости мне, милый, прости!

И, обвивая руками, она пыталась опрокинуть меня назад и укусить за горло. Между нами завязалась страшная и долгая борьба. Защищался я с трудом, но в конце концов мне удалось схватить Зденку одной рукой за пояс, другою — за косы, и, приподнявшись на стременах, я бросил ее на землю.

Тут силы оставили меня, и начался бред. Тысячи безумных и ужасных образов, кривляющихся личин преследовали меня. Сперва Георгий и брат его Петр неслись по краям дороги и пытались перерезать мне путь. Это им не удавалось, и я уже готов был возрадоваться, как вдруг, обернувшись, увидел старика Горчу, который, опираясь на свой кол, делал прыжки, подобно тирольцам, что у себя в горах таким путем переносятся через пропасти. Горча тоже остался позади. Тогда его невестка, тащившая за собой своих детей, швырнула ему одного из мальчиков, а он поймал его на острие кола. Действуя колом, как пращой, он изо всех сил кинул ребенка мне вслед. Я уклонился от удара, но гаденыш вцепился — не хуже настоящего бульдога — в шею моего коня, и я с трудом оторвал его. Другого ребенка мне таким же образом кинули вслед, но он упал прямо под копыта лошади и был раздавлен. Не помню, что произошло еще, но когда я пришел в себя, было уже вполне светло, я лежал на дороге, а рядом издыхал мой конь.

Так кончилось, милостивые государыни, любовное увлечение, которое должно было бы навсегда отбить у меня охоту продолжать в том же духе. А стал ли я впоследствии более благоразумным — об этом вам могли бы рассказать некоторые из ровесниц ваших бабушек.

Как бы то ни было, я и сейчас содрогаюсь при мысли, что если бы враги одолели меня, то и я тоже сделался бы вампиром, но небо того не допустило, и вот, милостивые государыни, я не только ничуть не жажду вашей крови, но и сам, хоть старик, всегда буду счастлив пролить свою кровь за вас.

 

Печатается по изданию: Толстой А.К. Избранное. — М., 1986. — С. 218-246.

 

●

 

Несколько лет назад в одном из американских журналов была напечатана заметка о том, как на глазах толпы умирал мальчик, оказавшись в зоне тока высокого напряжения. Подростка можно было спасти, но никто из очевидцев этой трагедии не ступил и шагу. Все были буквально заворожены картиной мучительно длящейся агонии. Свидетели, как выяснилось, наблюдали за этим эпизодом и оценивали его так, словно все это многократно и в разных ракурсах уже развертывалось на домашнем экране.

Представим себя на минуту среди этой «зачарованной толпы». Поразмыслим неторопливо с необходимой внутренней сосредоточенностью. Как поступил бы каждый из нас? Вы лично? Проявили самостоятельность или уступили бы инстинкту стадности? Оказались способными к сострадательному поведению или окаменели бы в совершенном безразличии к непоправимой беде? А теперь откровенно, как на исповеди, — не доставляют ли вам удовольствие сцены казни, мучений, агонии?

Газеты писали, что в США был создан клуб, где показывали фильмы для избранных. Демонстрировались документальные и художественные ленты, в которых жертва мучительно расставалась с жизнью. Садисты приходили понаслаждаться. Для гурманов «кровавого зрелища» снимались особые ленты. Собирались палачи (все это снималось на пленку) и обсуждали, кого бы лишить жизни, но с наибольшим «художественным эффектом». Возникали кандидатуры, некоторые из них отклонялись по причине не полного соответствия «высоким некрофильским стандартам»

Наконец приискивалась страдалица, которая вполне годилась для волнующего палаческого зрелища. Но просто удавить — это неинтересно. На таком пути художественные ленты не рождаются. Обдумывались планы замедленного убийства, которое позволило бы заглянуть жертве в глаза, ощутить ее предсмертный ужас, не пропустить последнее дыхание… Хорошо бы жертву после длительных терзаний еще чуть-чуть оживить и опять начать все сначала…

Некрофил — враг жизни. Его неудержимо влечет ко всему, что не растет, не меняется, ко всему механическому. Но движет его поведением не только тяга к омертвелому, но и стремление разрушить зеленеющее, жизнеспособное. Поэтому все жизненные процессы, чувства, побуждения он хотел бы опредметить, превратить в вещи. Жизнь с ее внутренней неконтролируемостью, ибо в ней нет механического устройства, пугает и даже страшит некрофила. Он скорее расстанется с ней, нежели с вещами, собственностью, поскольку последнее для него — наивысшая ценность.

Некрофилы обладают не меньшей притягательностью для людей, нежели жизнелюбы. Нужны доказательства? Вспомним «Страдания молодого Вер- тера». Сколько молодых людей свели счеты с жизнью по рецепту юного героя! А в наши дни? Многочисленные телевизионные ленты рисуют картины универсальной катастрофы. Выжженная земля. Внезапно прерванные жизни. Адовы муки… После убийства президента Джона Кеннеди массу людей, как свидетельствуют западные авторы, нельзя было оторвать от телевизоров, пока передавались все детали убийства и траурной церемонии. Через несколько дней, когда студии вернулись к своим обычным программам, многие испытали чувство странной пустоты. Аналогичное явление зафиксировали и советские психологи, когда траурная музыка три года подряд сопровождала очередной уход из жизни ведущих политических лидеров той поры…

Современная культура, как отмечают многие исследователи и писатели, фатально заражена некрофильскими, разрушительными тенденциями. Уничтожение окружающей среды, усиление садистских поползновений, тяга к механической омертвелости — симптомы этого диагноза. Есть ли выход? Возможно ли устранение катастрофических явлений? Вывод прост: проблема состоит в том, чтобы переосмыслить столь фундаментальную тему, как смерть…

На протяжении многих столетий эта тема толковалась только теологами, которые трактовали ее в духе бессмертия души. В нашем столетии к обсуждению проблемы обратились специалисты — медики, биологи, психологи, танатологи.

 

 

Джон Хик. «К сожалению, духи так мало сообщают о себе…»

Часто полагают, что, говоря о выживании человека после физической смерти, имеется в виду прямой вопрос: «Продолжаем ли мы жить после физической смерти?» — и такой же прямой ответ: «Да» или «Нет». Мало кто считает, что легко найти ответ на этот вопрос, но многие думают, что сам вопрос нетрудно сформулировать. Казалось бы, что имеющийся опыт, особенно «общения с духами» через медиумов, только подтверждает эту уверенность. Но глубокий анализ открывает более сложную картину. В значительной степени этот анализ был проделан уже в классический период исследований в области парапсихологии в конце XIX — начале XX века. Наблюдения, выводы и теоретические разработки многих ученых того периода были на высоте. Я имею в виду не изучение физических явлений — материализацию духа, общение с духами, полтергейст и т. д., в которых часто отсутствовали жесткие стандарты контроля. Я имею в виду работы в области трансмедитации, в том числе автоматического письма, и в частности исследования небольшой группы выдающихся медиумов: г-жи Пайпер, г-жи Веррол, г-жи Леонард и г-жи Валлетт. Полагаю, что такие исследователи, как Ричард Ходжсон, г-жа Сидвжвик, Уильям Джеймс и другие использовали бы магнитофоны, если бы они были к тому времени изобретены, но я не думаю, что бы это как-то повлияло на их выводы. Их отчеты сейчас похоронены в архивах Общества по изучению психики, и я бы хотел привлечь внимание к собранному ими богатому материалу.

Когда читаешь записи спиритических сеансов и тексты автоматического письма Пайпер и Леонард, создается впечатление присутствия неких существ, прошедших через физическую смерть, но продолжающих жить. Оказывается, что «духи» (далее я буду употреблять это слово в невидимых кавычках) довольно много разговаривают, как если бы живые люди позвонили вам по телефону или написали письмо. Иногда звонящий по телефону (говорящий через находящегося в трансе медиума) или пишущий письмо (то есть двигающий руку медиума) являются как бы «передатчиками», посылающими сообщение от другого умершего человека, который таким образом общается с нами через передатчика и медиума. Но и передатчики, и духи, обращающиеся как через передатчиков, так и без них, очень похожи на людей, уехавших в отдаленную часть планеты, или, если можно ожидать подобную технику в будущем, улетевших на другую планету. Они похожи на таких же сознательных индивидов: они постоянно сохраняют в памяти то время, когда жили на земле. Они говорят на том же языке и пользуются той же системой понятий.

Они, так сказать, настроены на ту же волну и по-прежнему очень живо интересуются тем, что происходит в этом мире.

Но в известных до сих пор исследованиях по трансмедитации обнаруживается одна удивительная черта. Все духи очень мало сообщают о своем собственном мире и своей жизни в нем. Хотя и есть некоторые исключения, но в подавляющем большинстве случаев создается впечатление, что вся жизнь духов протекает во время сеансов с периодами пустоты между ними. Профессор Хислоп, изучавший феномен Пайпер, сказал, что в ее записях нет ни одного положения, на основе которого он мог хотя бы попытаться сделать вывод о том, что из себя представляет загробная жизнь. Уильям Джеймс, также изучавший этот материал, считал, что все духи — плод воображения г-жи Пайпер, что они, вероятно, существуют, лишь когда она находится в трансе, но в результате частых повторений из них сформировались довольно четкие образы, могущие играть свои роли. Например, дух-передатчик Финуит, общавшийся с г-жой Пайпер, утверждал, что он французский врач Жан Финуит Скливилль, работавший в Лондоне, во Франции и в Бельгии в первой половине XIX века. Однако обычные детективные методы позволили Ричарду Ходжсону доказать, что он не тот, за кого себя выдает. Финуит не говорил по-французски, не проявил никаких специальных познаний в медицине; в медицинских школах, где он якобы обучался, не было сведений о таком студенте. Чтобы понять, чем же он являлся на самом деле, г-жа Сиджвик прибегла к гипнозу.

Как многие могут убедиться на сеансах гипнотизеров, под гипнозом люди проявляют значительные способности к перевоплощению. Если гипнотизер внушит им, что они, скажем, пришельцы из космоса, они будут играть эту роль, мобилизуя все свои знания и драматические способности и веря, по крайней мере на одном уровне своего сознания, что они являются теми, кого изображают. Бывает, что другой уровень сознания фиксирует все происходящее, не в состоянии вмешаться, бывает также, что человек полностью погружается в гипнотическую роль и по возвращении в нормальное состояние не помнит, что с ним было. Г-жа Сиджвик предположила, что Финуит и другие духи-передатчики г-жи Пайпер — это сама г-жа Пайпер в состоянии самогипноза и что она воплощает тех духов, которых ей подсказывает спиритуалистическая субкультура ее времени и ее окружения. Финуит, следовательно, существовал только в этих условиях, развивая и уточняя свою индивидуальность от сеанса к сеансу.

Таким образом, мы имеем гипотезу, что медиум приводит себя в гипнотическое состояние в ситуации, которая предлагает ему роль духа-посредника между миром духов и землей. Если добавить сюда то, что настоящие медиумы (а не мошенники) являются, как правило, сильными экстрасенсами, мы получаем возможное объяснение тому факту, что откровения духов вполне соответствуют тем умершим людям, от лица которых они высказываются, и это происходит слишком часто, чтобы это можно было объяснить простой случайностью. Вероятно, информация об умершем человеке, хранящаяся в умах участников сеанса, оказывает влияние на медиума, находящегося в состоянии гипноза, и выстраивается в драматическую игру духов, являющихся посреднику, который затем передает их откровения медиуму.

Однако и г-жа Сиджвик, и Ричард Ходжсон, длительное время исследовавшие способности Пайпер, считали, что ее духи-посредники иногда выдавали такую информацию, которую невозможно телепатически получить от участников сеанса. Они в связи с этим указывают, что, если человеческая индивидуальность переживает физическую смерть, сверхчувственное общение между живыми людьми и бестелесными существами так же возможно, как и между живыми. Поэтому одна возможность может заключаться в том, что умершие иногда пытаются через медиума передать информацию участникам спиритического сеанса. Это могло бы объяснить очень неровное качество материала. Но не следует исключать и другую возможность: медиум телепатически получает информацию от умершего X, хотя X это не осознает. Ибо для телепатии обычно не требуется сознательного намерения посылающего импульс. С этой точки зрения было бы неправильно говорить о том, что X общается через медиума со своими родственниками и друзьями на земле. Это больше похоже, как будто кто-то пишет письма от его имени и без его ведома. Третий вариант заключается в том, что X больше не существует как сознательная личность, но что, когда мы умираем, остается нечто вроде психического фактора (по терминологии С.Д. Брода), состоящего из более или менее связанных идей, черт характера, воспоминаний, сохраняющихся в течение более или менее длительного времени и постепенно распадающихся до полного исчезновения, и именно оттуда медиум вытягивает информацию, питающую его гипнотические перевоплощения. Эта гипотеза могла бы, видимо, объяснить те случаи, когда люди получают от медиума информацию, которую они до сих пор не знали.

Такой выбор возможностей, отражающий скорее наше невежество, чем знания, показывает, как трудно сформулировать прямую гипотезу о загробном существовании. Эта гипотеза полностью совпадает с фактами, но ни в коем случае не дает их единственно возможного объяснения. Многие из тех, кто лично общался через медиума с существом, которое якобы является их умершим родственником или другом, не смогли усомниться, что это действительно тот человек, которого они знали, с теми же чертами характера и манерами. Но те, кто не имел опыта такого общения, могут считать, что в этой ситуации можно и ошибиться, так как людьми руководит вполне естественное желание общаться с теми, кого они любили, и быть уверенными, что они все-таки не погибли.

К чему же нас приводят эмпирические исследования? В настоящее время — к неопределенности. Д-р X. Тоулесс, бывший президент Общества по изучению психики, сделал такой вывод:

«Представляется, что собрано немало доказательств, позволяющих предположить, что смерть — это переход к другой жизни, но мы все еще не можем быть в этом уверены. Задача парапсихологии на будущее — свести эту неопределенность к минимуму и выяснить все, что можно, о характере этой будущей жизни. Эта задача еще во многом не решена».

Тем не менее нужно ли говорить, что, если пока мы не можем опытным путем подтвердить продолжение жизни после смерти, это не означает, что ее не существует. Не следует отсутствие знания принимать за знание об отсутствии. Есть еще одно основание ожидать этого продолжения, а именно — традиции мировых религий. Я не собираюсь оправдывать религиозные верования, это слишком большая тема. Поэтому я обращаюсь к тем, кто считает, что религиозный опыт человечества — не только проекция человеческих идей (хотя, несомненно, он несет их значительный отпечаток, меняющийся в разных культурах), но в то же время попытка познать божественную реальность, находящуюся за пределами физической природы и человеческого сознания. Каждый из великих исторических путей познания этой реальности счел необходимым включить в свое понимание вселенной веру в более широкое человеческое существование, выходящее за рамки нашей настоящей жизни. Но эта вера принимает разные формы. Различные религиозные концепции о жизни после смерти предлагают нам большой выбор. Давайте попытаемся его сделать.

Основное различие между религиозными традициями касается временной шкалы формирования совершенного или гармонично развитого человека. В каждой из великих религий содержится утверждение, что конечное состояние человека — достигается ли оно всеми или только некоторыми — слияние или приобщение к божественной реальности. С нашей земной точки зрения разница между слиянием и приобщением значительна, но, возможно, в этом конечном состоянии она исчезает — нечто вроде христианского понятия троицы как трижды един и един в трех лицах. Во всяком случае эти традиции, каждая по-своему, указывают на эсхатон, который находится вне нашего понимания.

На Западе господствует учение об одной конечной жизни, на Востоке — о нескольких, даже многих жизнях. В христианской, иудейской и мусульманской религиях наше временное существование, в период которого возможно моральное и духовное изменение или усовершенствование, ограничено настоящей жизнью, после чего наступает божественный суд, а затем — вечный рай или ад. Таким образом, наша жизнь состоит из двух неравнозначных фаз — некое вечное состояние с предшествующей ему короткой земной жизнью, в которой мы осуществляем предначертанную нам свободу и ответственность. Таким образом, цель нашей жизни — быть как бы испытательным полигоном, на котором выясняется, следует ли нас отправить в вечный рай или вечный ад. Но как же это? Как быть, например, с теми фактами, что а) за последние сто тысяч лет огромное число детей умерло еще в младенчестве, следовательно, цель их жизни осталась недостигнутой, б) люди рождаются и живут в таких разных условиях, которые не всегда могут быть благоприятными для их духовного роста, и невозможно справедливо оценить, насколько каждый стремился к самоусовершенствованию, и в) мало о ком можно с уверенностью сказать, что к моменту своей смерти он заслуживает, с точки зрения морали, вечного блаженства или вечных мук. Последнюю проблему христианская традиция разрешает не столько с этической, сколько с теологической точки зрения: спасены будут те, кто верит в Иисуса Христа как своего владыку и спасителя и в силу его искупляющей смерти. Однако в наш век плюрализма христианская мысль в основном отошла от этой жесткой позиции, что позволяет христианам обратиться к альтернативному взгляду индуистской, буддистской и других традиций. Их основная идея заключается в том, что короткий период человеческой жизни недостаточен для перехода от нашей естественной эгоцентричности к слиянию или приобщению к некоей божественной реальности, что является конечной целью человеческого существования. Полагаю, нам следует признать, что с точки зрения морали это реалистический подход. Кроме того, сама конечность нашей земной жизни, о которой мы все время помним, заставляет нас ценить время и делать правильный выбор среди представившихся возможностей. Если бы перед нами расстилались бескрайние временные просторы, если бы нас не угнетала мысль о приближающемся конце, наша жизнь перестала бы быть сплошной чередой больших и маленьких возможностей, выбирая между которыми мы постепенно созидаем самих себя. Таким образом, многое говорит в пользу того взгляда, что для формирования человека через его собственную свободу необходимы границы рождения и смерти. Но если этого естественного промежутка недостаточно, чтобы мы смогли возвыситься до времени единения с божественной реальностью, то вполне возможно, что за одной жизнью следуют другие подобные ей конечные фазы, а не одно бесконечное существование. Поэтому нам, возможно, следует серьезно отнестись к основной восточной идее о череде конечных жизней, заканчивающейся лишь тогда, когда мы достигли такой степени самосовершенства, что исчезает необходимость в епитимье временной жизни. Восточная мысль всегда считала, что все эти жизни должны быть прожиты на земле, хотя в индуистской и буддистской традициях говорится и о других сферах существования, райских и адских, кроме земного. Но именно как люди, живущие земной жизнью, мы можем добиться существенных успехов в окончательном освобождении от эгоцентричности. В этой вере я вижу признание необходимости временных границ жизни от рождения до смерти, которые давят на человека и побуждают его заниматься развитием своего «я». Поэтому в индуистской и буддистской религиях считается редкой привилегией быть рожденным в этом мире, ибо здесь и только здесь у нас есть возможность духовного роста.

Однако если мы обратимся к доказательствам реинкарнации или нового рождения, мы наталкиваемся на ту же двусмысленность и неопределенность, что при доказательстве жизни после смерти. Нам предлагается бесконечное число воспоминаний о прошлых жизнях, как взрослых, так и детей, а также воспоминания, вызванные гипнозом. Но хотя некоторые примеры производят сильное впечатление, они не убеждают рационально мыслящего человека. Большинство людей, считающих эти доказательства неубедительными, никогда их серьезно не изучали, они, скорее, находятся во власти предрассудка. Тем не менее среди них есть те, кто тщательно изучил подробные отчеты — я причисляю к ним и себя — и не считает, что они содержат неопровержимые доказательства. Почти всегда спонтанные детские воспоминания о предыдущей жизни встречаются у тех народов, у которых вера в реинкарнацию повсеместно распространена. С одной стороны, это можно объяснить тем, что у этих народов детям, имеющим такие воспоминания, разрешается открыто высказывать их, и никто не называет их выдумщиками. С другой стороны, можно предположить, что подобные «воспоминания» подсказывает детям окружающая их культурная традиция и их фантазии поощряются в семье. Далее, интерес, проявляемый исследователями, особенно иностранными, может поднять престиж данной семьи и подстегнуть воображение всей округи. Немаловажно, что такие исследования обычно проводятся с помощью переводчиков, что не исключает возможность неправильной интерпретации. Трудность другого рода заключается в том, что неясен механизм получения информации о жизни в другом мире. Являются ли люди, обладающие «воспоминаниями» о предыдущей жизни, экстрасенсами? Получают ли они информацию непосредственно от умерших людей, обитающих в мире духов, или воспринимают «психический фактор», некие психические следы, оставленные ими? От этой неопределенности невозможно избавиться.

И все же сама по себе неопределенность не означает, что нужно отказаться от идеи реинкарнации. Не следует также относиться к ней по принципу: «или все — или ничего». Можно предположить, что одни люди способны к реинкарнации, другие — нет. Есть и другая возможность. Не исключено, что мы проживали свои жизни не в одном мире, а в разных. Видимо, учение индуизма и буддизма о разных сферах существования справедливо, но неверно утверждение о том, что лишь земная жизнь позволяет морально и духовно совершенствоваться. Если мы собираемся серьезно рассматривать идею о других мирах, почему не признать, что они могут быть не менее пригодны для самосовершенствования, чем этот мир?

Но где искать эти миры? Современная физика и научная космология находятся в таком состоянии постоянного пересмотра своих постулатов, что скорее добавляют свои проблемы в общую неопределенность. И тем не менее они уже признают возможность существования множественных пространств в рамках одного суперпространства. Профессор Пол Дэвис, преподаватель теоретической физики университета в Ньюкасле (Великобритания), утверждает, что «то, что мы обычно рассматриваем как „вселенную", в действительности, видимо, представляет собой отдельный фрагмент времени и пространства. Может быть много, даже бесконечно много других вселенных, физически недоступных одна другой». Множественность пространств может включать множественность миров, каждый из которых имеет свою уникальную историю, а некоторые даже разумную жизнь, со своими заботами и достижениями, и каждый может предоставить возможность для морального и духовного роста.

Попробуем представить себе, что, умерев в этом мире, мы, сразу или через некоторый промежуток времени, рождаемся в другом физическом мире, находящемся в другом пространстве, при этом не исключена возможность, что мы раньше уже жили в другом подобном мире.

Сразу возникают вопросы. Один из них — о том, что представляет собой это «мы». Что именно возрождается?

Я уже говорил о действии временных границ на характер и значение нашей настоящей жизни. Человеческие существа, живущие между рождением и смертью, — это, по сути, исторические существа, из которых состоит определенный отрезок человеческой истории. Как исторические существа, мы в значительной степени формируемся под влиянием культуры, в которой живем. Нет людей вообще, есть люди, принадлежащие определенной культуре и определенной ступени исторического развития. Нас нельзя оценивать независимо от нашего культурного и исторического окружения.

Помимо этого есть еще моральная и духовная характеристика, которую я предлагаю обозначить традиционно — «душа». На этих двух уровнях и происходит движение потока самосознания, который называется «я». Первый — это уровень морального и духовного выбора. Здесь находит выражение наш характер, такие черты, как сострадание, великодушие или жестокость и жадность, могут проявиться в виде различных конкретных людей в разных исторических и культурных контекстах. Эти черты могут воплотиться в жизни, скажем, тибетского крестьянина V века до н.э. и американского адвоката XX века н.э. В таких разных обстоятельствах одни и те же наклонности проявятся по-разному. Кроме того, не следует считать, что душа как основная характеристика нашей сущности — это нечто застывшее, не меняющееся. Напротив, она меняется с течением жизни. Основное различие заключается в том, что, если конкретного человека можно охарактеризовать лишь в рамках конкретного историко-культурного контекста, нашу основную сущность, или душу, можно описать независимо от того, как проявляются ее основные черты в конкретных обстоятельствах.

Я не излагаю какую-то догму, а предлагаю поразмышлять о том, что жизнь человеческая — это стремление множества душ к слиянию или приобщению к божественной жизни. И вполне возможно, что в ходе этого длительного процесса души несколько раз воплощаются в разных конкретных людях. Во время умирания наше конкретное «я», то есть личность, привязанная к определенной культуре и обладающая временно́й памятью, начинает постепенно исчезать, наше сознание концентрируется в моральных и духовных установках, из которых состоит душа, и эта душа способна к новому воплощению, чтобы продолжить созидательную работу.

Второй вопрос, возникающий в связи с этой гипотезой, — это вопрос о времени. Существуют ли все эти предполагаемые миры в одних и тех же временных рамках, так что наша жизнь в мире-2 следует за наше жизнью в мире-1 в той же временной последовательности? Если мы принимаем предложенную физиками концепцию множественности пространств, нам следует прислушаться к тому, что они говорят о времени. Они уже, кажется, отказались от ньютоновского понятия об одном абсолютном времени, в рамках которого каждое событие происходит или до, или после, или одновременно с другим событием. Время соотносится с наблюдателем: если пространства не связаны пространственно между собой, они, таким образом, не могут находиться в одной временной рамке. Значит, мы не можем утверждать, что жизнь-2 следует после жизни-1, или предшествует ей, или протекает одновременно. С другой стороны, идея о перевоплощении во многих мирах требует признания существования причинных отношений между этими мирами, то есть что основные черты моего конкретного «я» в мире-2 зависят от основных черт характера, который был у меня, когда я умер в мире-1. Здесь нам и пригодилось разграничение, которое мы провели между основными моральными и духовными характеристиками, или душой и психофизическим «я». Ибо причинно-следственные связи между мирами 1 и 2 не физического свойства: скорее это нечто вроде психического резонанса, уловимого при сверхчувственном восприятии. Такого рода информация в некоторых индуистских учениях называется «линга шарира», что иногда переводят как «духовное тело», а в буддистских учениях — «кармическая система». Считается, что она обеспечивает переход от одной жизни к другой. Но если индуизм и буддизм утверждают, что «кармическая система» или «духовное тело» оказывают влияние на развитие нового конкретного «я» в рамках земной эволюции, я не исключаю возможность, что она влияет на формирование новой индивидуальности в некоем другом мире, являющемся частью другого пространства.

С точки зрения религии эта череда жизней представляет собой длительный процесс самосозидания ради слияния или приобщения к божественной жизни. Создание новых конкретных «я» будет продолжаться до тех пор, пока они требуются в качестве носителей этой развивающейся души. Затем, возможно, временная жизнь будет принята в вечную жизнь, сансара — в нирвану, история — в Царство Божие.

Вернемся к парапсихологическому доказательству существования жизни после смерти. Хотя оно и недостаточно убедительно, интересно соотнести его с гипотезой о множественности миров.

Если после смерти наша душа снова воплощается в конкретном «я», можно предположить, что это происходит немедленно. Об этом учит одно из направлений буддизма. Но в индуистской традиции говорится о промежуточном периоде между воплощениями, и именно этой точки зрения нам следует придерживаться, если мы хотим использовать опыт медиумов.

Предположим, что после физической смерти сознание продолжает существовать, уже отдельно от тела, как средоточие моральной и духовной свободы, воспоминаний, личностных характеристик, появившихся у нас в этом мире. В следующей фазе, как описывается в классическом буддистском трактате «Бардо тодол», новая чувственная информация уже не поступает, и окружение, которое мы осознаем, — это зависящая от сознания проекция наших собственных воспоминаний, желаний, страхов и верований. Эта похожая на сон фаза соответствует в западной спиритической литературе Стране грез или Стране лета. В «Бардо тодол» описывается, что в этой фазе должен чувствовать благочестивый средневековый тибетский буддист. Но и в сознании современного неверующего человека тоже может отразиться банальное продолжение настоящей жизни, как, например, в случае с передачей информации Реймондом через г-жу Леонард.

Но эта фаза «бардо» (означающая «между двумя») длится лишь некоторое время, и постепенно воспоминания стираются и характерные особенности конкретного человека исчезают, и более глубокая его сущность, находящаяся в центре сознания, переходит в новую фазу, в которой он уже не может общаться с людьми из этого мира. Можно предположить, однако, что фаза, следующая за периодом «бардо», может быть (как учит «Бардо тодол») новым воплощением в другом мире, являющемся частью другого субпространства в рамках бесконечной и сложной вселенной. Христианская традиция назвала бы это перевоплощение воскрешением из мертвых, с той лишь разницей, что она допускает только одно воскрешение.

Наверное, не нужно говорить, что эта модель предлагается как попытка найти объяснение тем двусмысленным фактам, которые предлагает нам наш опыт. Возможно она побудит других сделать подобные попытки, чтобы выбрать одно из широкого круга возможных объяснений.

 

Печатается по изданию : Hick J. A Possible Conception of Life after Death // Death and Afterlife / Ed. By A.V. Davis. — N.Y., 1989. — P. 67-94.

 

●

 

Однако далеко не все современные мыслители рассматривают смерть только как метафизический или биологический момент перехода из одного состояния в другое. Экзистенциалисты, скажем, понимают смерть как конец человеческого бытия. Отсюда трепетное, глубоко индивидуальное понимание этого феномена. Каждый знает, что люди смертны, но смысл этой истины индивид понимает лишь на смертном одре…