Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Ей-богу, уже надоело рассказывать! Да что вы думаете? Право, скучно: рассказывай, да и рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я расскажу, только, ей-ей, в последний раз. Да, вот вы говорили насчет того, что человек может совладать, как говорят, с нечистым духом. Оно конечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на свете всякие случаи… Однако ж не говорите этого. Захочет обморочить дьявольская сила, то обморочит; ей-богу, обморочит! Вот изволите видеть: нас всех у отца было четверо. Я тогда был еще дурень. Всего мне было лет одиннадцать; так нет же, не одиннадцать: я помню как теперь, когда раз побежал было на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на меня, покачав головою: «Эй, Фома, Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как молодой лошак!» Дед был еще тогда жив и на ноги, — пусть ему легко икнется на том свете, — довольно крепок. Бывало, вздумает…

Да что ж эдак рассказывать? Один выгребает из печки целый час уголь для своей трубки, другой зачем-то побежал за комору. Что, в самом деле!.. Добро бы поневоле, а то ведь сами же напросились. Слушать так слушать!

Батько еще в начале весны повез в Крым на продажу табак. Не помню только, два или три воза снарядил он. Табак был тогда в цене. С собою взял он трехгодового брата — приучать заранее чумаковать. Нас осталось: дед, мать, я, да еще брат. Дед засеял баштан на самой дороге и перешел жить в курень; взял и нас с собою гонять воробьев и сорок с баштану. Нам это было нельзя сказать чтобы худо. Бывало, наешься в день столько огурцов, дынь, репы, цыбули, гороху, что в животе, ей-богу, как будто петухи кричат. Ну, оно притом же и прибыльно. Приезжие толкутся по дороге, всякому захочется полакомиться арбузом или дынею. Да из окрестных хуторов, бывало, нанесут на обмен кур, яиц, индеек. Житье было хорошее.

Но деду более всего любо было то, что чумаков каждый день возов пятьдесят проедет. Народ, знаете, бывалый: пойдет рассказывать — только уши развешивай! А деду это все равно, что голодному галушки. Иной раз, бывало, случится встреча с старыми знакомыми, — деда всякий уже знал, — можете посудить сами, что бывает, когда соберется старье: тара, тара, тогда-то да тогда-то, такое-то да такое-то было… Ну, и разольются! Вспомянут Бог знает когдашнее.

Раз, — ну вот, право, как будто теперь случилось, — солнце стало уже садиться; дед ходил по баштану и снимал с кавунов листья, которыми прикрывал их днем, чтобы не попеклись на солнце.

— Смотри, Остап! — говорю я брату, — вон чумаки едут!

— Где чумаки? — сказал дед, положивши значок на большой дыне, чтобы на случай не съели хлопцы.

По дороге тянулось точно возов шесть. Впереди шел чумак уже с сизыми усами. Не дошедши шагов — как бы вам сказать — на десять, он остановился.

— Здорово, Максим! Вот привел Бог где увидеться!

Дед прищурил глаза:

— А! здорово, здорово! Откуда Бог несет? И Болячка здесь? здорово, здорово, брат! Что за дьявол! Да тут все: и Крутотрыщенко! И Печерыця! и Ковелек! и Стецько! Здорово! А, га, га! го, го!.. — И пошли целоваться!

Волов распрягли и пустили пастись на траву. Возы оставили на дороге; а сами сели все в кружок впереди куреня и закурили люльки. Но куда уже тут до люлек? За россказнями да за раздобарами вряд ли и по одной досталось. После полдника стал дед потчевать гостей дынями. Вот каждый, взявши по дыне, обчистил ее чистенько ножиком (калачи все были тертые, мыкали немало, знали уже, как едят в свете; пожалуй, и за панский стол хоть сейчас готовы сесть), обчистивши хорошенько, проткнул каждый пальцем дырочку, выпил из нее кисель, стал резать по кусочкам и класть в рот.

— Что ж вы, хлопцы, — сказал дед, — рты свои разинули? танцуйте, собачьи дети! Где, Остап, твоя сопилка? А ну-ка козачка! Фома, берись в боки! Ну! Вот так! гей, гоп!

Я был тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже не пойду так; вместо всех выкрутасов, ноги только спотыкаются. Долго глядел дед на нас, сидя с чумаками. Я замечаю, что у него ноги не постоят на месте: так как будто их что-нибудь дергает.

— Смотри, Фома, — сказал Остап, — если старый хрен не пойдет танцовать!

Что ж вы думаете? не успел он сказать — не вытерпел старичина! захотелось, знаете, прихвастнуть перед чумаками.

— Вишь, чортовы дети! разве так танцуют! — сказал он, поднявшись на ноги, протянув руки и ударив каблуками.

Ну, нечего сказать, танцовать-то он танцовал так, хоть бы и с гетьманшею. Мы посторонились, и пошел хрен вывертывать ногами по всему гладкому месту, которое было возле грядки с огурцами. Только что дошел, однако ж, до половины и хотел разгуляться и выметнуть ногами на вихорь какую-то свою штуку, — не подымаются ноги, да и только! Что за пропасть! Разогнался снова, дошел до середины — не берет! что хочь делай: не берет, да и не берет! ноги как деревянные стали. «Вишь, дьявольское место! Вишь, сатанинское наваждение! впутается же Ирод, враг рода человеческого!»

Ну, как наделать сраму пред чумаками? Пустился снова и начал чесать дробно, мелко, любо глядеть; до середины — нет! Не вытанцывается, да и полно!

— А, шельмовский сатана! чтоб ты подавился гнилою дынею! Чтоб еще маленьким издохнул, собачий сын! вот на старость наделал стыда какого!..

И в самом деле сзади кто-то засмеялся. Оглянулся: ни баштану, ни чумаков, ничего; назади, впереди, по сторонам — гладкое поле.

— Э! ссс… вот тебе на!

Начал прищуривать глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» — подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.

— Вишь! — стал дед, и руками подперся в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. — Клад! — закричал дед. — Я ставлю Бог знает что, если не клад! — и уже поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. — «Эх, жаль! ну, кто знает, может быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить по крайней мере место, чтобы не позабыть после!

Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! не говорил ли я, — подумал дел, — что это попова левада? Вот и плетень его! теперь и версты нет до баштана».

Поздненько, однако ж, пришел он домой и галушек не захотел есть. Разбудивши брата Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки, и завернулся в тулуп. И когда тот начал было спрашивать:

— А куда тебя, дед, черти дели сегодня?

— Не спрашивай, — сказал он, завертываясь еще крепче, — не спрашивай, Остап; не то поседеешь! — И захрапел так, что воробьи, которые забрались было на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось? Нечего сказать, хитрая была бестия, дай Боже ему царствие небесное! — умел отделаться всегда. Иной раз такую запоет песню, что губы станешь кусать.

На другой день, чуть только стало смеркаться в поле, дед надел свитку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку, выпил кухоль сировцу, утер губы полою и пошел прямо к попову огороду. Вот минул и плетень, и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется дорожка и выходит в поле. Кажись, та самая. Вышел и на поле — место точь-в-точь вчерашнее: вон и голубятня торчит; но гумна не видно. «Нет, это не то место. То, стало быть, подалее; нужно, видно, поворотить к гумну!» Поворотил назад, стал идти другою дорогою — гумно видно, а голубятни нет! Опять поворотил поближе к голубятне — гумно спряталось. В поле, как нарочно, стал накрапывать дождик. Побежал снова к гумну — голубятня пропала; к голубятне — гумно пропало.

— А чтоб ты, проклятый сатана, не дождал детей своих видеть!

А дождь пустился, как будто из ведра.

Вот, скинувши новые сапоги и обвернувши в хустку, чтобы не покоробились от дождя, задал он такого бегуна, как будто панский иноходец. Влез в курень, промокши насквозь, накрылся тулупом и принялся ворчать что-то сквозь зубы и приголубливать чорта такими словами, каких я еще отроду не слыхивал. Признаюсь, я бы, верно, покраснел, если бы случилось это среди дня.

На другой день проснулся, смотрю: уже дед ходит по баштану, как ни в чем не бывало, и прикрывает лопухом арбузы. За обедом опять старичина разговорился, стал пугать меньшего брата, что он обменяет его на кур вместо арбуза; а пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал на нем играть; и дал нам забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели, словно змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде не видывал. Правда, семена ему что-то издалека достались.

Ввечеру, уже повечерявши, дед пошел с заступом прокопать новую грядку для поздних тыкв. Стал проходить мимо того заколдованного места, не вытерпел, чтобы не проворчать сквозь зубы: «Проклятое место!», взошел на середину, где не вытанцывалось позавчера, ударил в сердцах заступом. Глядь, вокруг него опять то же самое поле: с одной стороны торчит голубятня, а с другой гумно. «Ну, хорошо, что догадался взять с собою заступ. Вон и дорожка! вон и могилка стоит! вон и ветка навалена! вон-вон горит и свечка! Как бы только не ошибиться».

Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла; на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед и начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень! Вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло по долине. «Туда тебе и дорога! Теперь живее пойдет дело».

Тут дед остановился, достал рожок, насыпал на кулак табаку и готовился было поднести к носу, как вдруг над головою его «чихи!» чихнуло что-то так, что покачнулись деревья и деду забрызгало все лицо.

— Отворотился хоть бы в сторону, когда хочешь чихнуть! — проговорил дед, протирая глаза. Осмотрелся — никого нет. — Нет, не любит, видно, чорт табаку! — продолжал он, кладя рожок в пазуху и принимаясь за заступ. — Дурень же он, а такого табаку ни деду, ни отцу его не доводилось нюхать!

Стал копать — земля мягкая, заступ так и уходит. Вот что-то звукнуло. Выкидавши землю, увидел он котел.

— А, голубчик, вот где ты! — вскрикнул дед, подсовывая под него заступ.

— А, голубчик, вот где ты! — запищал птичий нос, клюнувши котел.

Посторонился дед и выпустил заступ.

— А, голубчик, вот где ты! — заблеяла баранья голова с верхушки дерева.

— А, голубчик, вот где ты! — заревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло.

Дрожь проняла деда.

— Да тут страшно слово сказать! — проворчал он про себя.

— Тут страшно слово сказать! — пискнул птичий нос.

— Страшно слово сказать! — заблеяла баранья голова.

— Слово сказать! — ревнул медведь.

— Гм… — сказал дед и сам перепутался.

— Гм! — пропищал нос.

— Гм! — проблеял баран.

— Гум! — заревел медведь.

Со страхом оборотился он: Боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! Губы, ей-богу, как две колоды! Красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!

— Чорт с тобою! — сказал дед, бросив котел.

— На тебе и клад твой! Экая мерзостная рожа! — и уже ударился было бежать, да огляделся и стал, увидевши, что все было по-прежнему. — Это только пугает нечистая сила!

Принялся снова за котел — нет, тяжел! Что делать? Тут же не оставить! Вот, собравши все силы, ухватился он за него руками.

— Ну, разом, разом! еще, еще! — и вытащил. — Ух! Теперь понюхать табаку!

Достал рожок; прежде, однако ж, чем стал насыпать, осмотрелся хорошенько, нет ли кого. Кажись, что нет; но вот чудится ему, что пень дерева пыхтит и дуется, показываются уши, наливаются красные глаза, ноздри раздулись, нос поморщился и вот так и собирается чихнуть. «Нет, не понюхаю табаку! — подумал дед, спрятавши рожок, — опять заплюет сатана очи!» Схватил скорее котел и давай бежать, сколько доставало духу; только слышит, что сзади что-то так и чешет прутьями по ногам… «Ай! ай, ай!» — покрикивал только дед, ударив во всю мочь; и как добежал до попова огорода, тогда только перевел немного дух.

— «Куда это зашел дед?» — думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора давно пришла мать и принесла горшок горячих галушек. Нет, да и нет деда! Стали опять вечерять сами. После вечери вымыла мать горшок и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что вокруг все были гряды; как видит, идет прямо к ней навстречу кухва. На небе было-таки темненько. Верно, кто-нибудь из хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.

— Вот кстати, сюда вылить помои! — сказала и вылила горячие помои.

— Ай! — закричало басом.

Глядь — дед. Ну, кто его знает! Ей-богу, думали, что бочка лезет. Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а право, смешно показалось, когда седая голова деда вся была окунута в помои и обвешана корками с арбузов и дыней.

— Вишь, чортова баба! — сказал дед, утирая голову полою, — как опарила! как будто свинью перед рождеством! Ну, хлопцы, будет вам теперь на бублики! Будете, собачьи дети, ходить в золотых жупанах! Посмотрите-ка, посмотрите сюда, что я вам принес! — сказал дед и открыл котел.

Что ж бы, вы думали, такое там было? Ну, по малой мере, подумавши хорошенько, а? золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно сказать, что такое. Плюнул дед, кинул котел и руки после того вымыл.

И с той поры заклял дед и нас верить когда-либо чорту.

— И не думайте! — говорил он часто нам, — все, что ни скажет враг господа Христа, все солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!

И бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте не спокойно:

— А ну-те, ребята, давайте крестить! — закричит к нам. — Так его! так его! так его! хорошенько! — и начнет класть кресты. А то проклятое место, где не вытанцывалось, загородил плетнем, велел кидать все, что ни есть непотребного, весь бурьян и сор, который выгребал из баштана.

Так вот как морочит нечистая сила человека! Я знаю хорошо эту землю: после того нанимали ее у батка под баштан соседние козаки. Земля славная! и урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что разобрать нельзя: арбуз — не арбуз, тыква — не тыква, огурец — не огурец… чорт знает что такое!

 

Печатается по изданию: Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 6 т. — М., 1952. — Т.1. — С. 214-222.

 

●

 

Обратившись к античной культуре, Ницше обозначил эту человеческую потребность в фантазиях, в грезах и устрашении как двойственность аполлонического и дионисического начал в культуре.

 

 

Фридрих Ницше. «Если к ужасу прибавить восторг…»

С их двумя божествами искусств, Аполлоном и Дионисом, связано наше знание о той огромной противоположности в происхождении и целях, которую мы встречаем в греческом мире между искусством пластических образов — аполлоническим — и непластическим искусством музыки — искусством Диониса; эти два столь различных стремления действуют рядом одно с другим, чаще всего в открытом раздоре между собой и взаимно побуждая друг друга ко все новым и более мощным порождениям, дабы в них увековечить борьбу названных противоположностей, только по-видимому соединенных общим словом «искусство»; пока, наконец, чудодейственным метафизическим актом эллинской «воли» они не явятся связанными в некоторую постоянную двойственность и в этой двойственности не создадут, наконец, столь же дионисического, сколь и аполлонического произведения искусства — аттической трагедии…

Прекрасная иллюзия видений, в создании которых каждый человек является вполне художником, есть предпосылка всех пластических искусств, а также, как мы увидим, одна из важных сторон поэзии…

Шопенгауэр прямо считает тот дар, по которому человеку и люди, и все вещи представляются временами только фантомами и грезами, признаком философского дарования. Но как философ относится к действительности бытия, так художественно восприимчивый человек относится к действительности снов; он охотно и зорко всматривается в них: ибо по этим образам он толкует себе жизнь, на этих событиях готовится к жизни. И не одни только приятные, ласкающие образы являются ему в такой ясной простоте и понятности: все строгое, смутное, печальное, мрачное, внезапные препятствия, насмешки случая, боязливые ожидания, короче, вся «божественная комедия» жизни, вместе с ее Inferno, проходит перед ним не только как игра теней — ибо он сам живет и страдает как действующее лицо этих сцен, — но все же не без упомянутого мимолетнего ощущения их иллюзорности; и быть может, многим, подобно мне, придет на память, как они в опасностях и ужасах сна подчас не без успеха ободряли себя восклицанием: «Ведь это — сон! Что ж, буду грезить дальше!»…

…Шопенгауэр описывает нам также тот чудовищный ужас, который охватывает человека, когда он внезапно усомнится в формах познавания явлений, и закон достаточного основания в одном из своих разветвлений окажется допускающим исключение. Если к этому ужасу прибавить блаженный восторг, поднимающийся из недр человека и даже природы, то это даст нам понятие о сущности дионисического начала, более всего, пожалуй, нам доступного по аналогии опьянения. Либо под влиянием наркотического напитка, о котором говорят в своих гимнах все первобытные люди и народы, либо при могучем, радостно проникающем всю природу приближении весны просыпаются те дионисические чувствования, в подъеме коих субъектное исчезает до полного самозабвения. Еще в немецком Средневековье, охваченные той же дионисической силой, носились все возрастающие толпы, с пением и плясками, с места на место; в этих плясунах св. Иоанна и св. Витта мы узнаем вакхические хоры греков с их историческим прошлым в Малой Азии, восходящим до Вавилона и оргиастических сакеев…

Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком: сама отчужденная, враждебная или порабощенная природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном — человеком.

 

Печатается по изданию: Ницше Ф. Собр. соч.: В 2 т. — М., 1990. — T.1.— С. 59-62.

 

●

 

Итак, мы издревле наблюдаем взаимное проникновение и противостояние двух различных потоков видений, связанных с метафизикой ужаса. В одном случае это благостные идиллии, лучезарные, подобные снам картины. В другом — сцены яростной борьбы, исступления, мести и воздаяния. Говоря словами немецкого писателя Томаса Манна, людей часто воодушевляют химеры и кошмары. Они творят эти контрастные образы, пытаясь справиться с собственными мирскими проблемами. Чувство страха, одиночества, неприкаянности заставляет людей каким-то способом компенсировать свое психологическое неблагополучие. Человек погружается в мир мечты…

Чем дальше уходил человек от архаических времен, тем более усложненной оказывалась символика страха. Углублялся экзистенциальный опыт человечества. Кошмаром становилась уже не только непосредственная физическая угроза, но все, что несовместимо с человеческим разумом. Человек как бы пытался переконструировать мир по собственным меркам, все более ужасаясь несообразности окружающего.

Чем дальше развивалась цивилизация, чем полнее наращивалась интеллектуальная мощь человечества, тем кошмарнее оказывалась бездна, в которую скатывался род людской. У современного человека тревога за судьбы мира, сознание негарантированности, хрупкости человеческой судьбы вылились в ощущение тотальной и неотвратимой катастрофы. Так родился феномен современного апокалипсиса.

Но чем он отличается от библейских картин всеобщего уничтожения?

«Смотрю на землю, и вот, она разорена и пуста, — на небеса, и нет на них света. Смотрю на горы, и вот, они дрожат, и все холмы колеблются… Смотрю, и вот, Кармил — пустыня, и все города его разрушены от лица Господа, от ярости гнева Его. Ибо так сказал Господь: вся земля будет опустошена… восплачет о сем земля, и небеса помрачатся вверху… Я определил, и не раскаюсь в том и не отступлю от того. От шума всадников и стрелков разбегутся все города: они уйдут в густые леса и влезут на скалы; все города будут оставлены, и не будет в них ни одного жителя. А ты, опустошенная, что станешь делать?» (Иер 4:23 — 30).

«Горы сдвинутся и холмы поколеблются, — а милость Моя не отступит от тебя, и завет мира Моего не поколеблется, говорит милующий тебя Господь» (Ис 54:10).

«…Основания земли потрясутся. Земля сокрушается, земля распадается, земля сильно потрясена; шатается земля, как пьяный. И качается, как колыбель, и беззаконие ее тяготеет на ней; она упадет, и уже не встанет» (Ис 24:18 — 20).

Трудно сказать ярче и впечатляюще, чем сделано это в предсказаниях библейских пророков. Каждое слово подобно здесь раскату грома. Были времена, когда люди равнодушно слушали эти пророчества. Многие века их даже не принимали всерьез. Только в наши дни стало очевидно: библейские картины полны глубочайшего смысла. В них — предвосхищенье того, с чем столкнулось современное человечество. Выражение «земля разверзнется» для нас не просто поэтическая метафора, а грозная действительность.

Вряд ли за всю историю человечества найдется поколение, которое так лишено почвы под ногами, как нынешнее. Любой выбор представляется теперь одинаково невыносимым. Мы пытаемся укрыться от настоящего, ища вдохновения только в прошлом или будущем. И все же, не предаваясь несбыточным грезам, мы можем спокойно и уверенно надеяться на успех нашего дела. Но, может быть, мыслящие люди предыдущих поколений чувствовали то же, что и мы, по той же причине, что рождалось нечто новое, неразличимое в обстоятельствах, предполагаемых настоящим.

Каковы же характерные приметы современного апокалипсиса? Это, прежде всего, крушение рационалистической традиции. Великие умы прошлого задумывались над тем, как выстроить человеческое общежитие по меркам разумности. Но идеал рациональности, который на протяжении многих веков питал западноевропейскую философию, испытывает сегодня серьезные потрясения. Люди ищут средство жизненной ориентации отнюдь не в разуме, а в мифе или грезе.

Крах рационализма очевиден. С лучшими намерениями, но с наивным недостатком реализма рационалист воображает, что небольшой дозы разума достаточно, чтобы исправить мир. Сознательный человек в одиночку борется с превосходящими его силами.

Мы, великовозрастные дети эпохи Просвещения, еще в начале века надеялись, что разум своей всепроникающей мощью устранит зло современного мира. Первая мировая война развеяла эти иллюзии. Оказалось, что человечество было вовлечено в бойню, которой не хотел ни один народ. Однако война разразилась, показав, что человеческий род вполне может истребить сам себя. Это было едва ли не первое предвестие грядущего апокалипсиса. Какое зловещее открытие нашего столетия! Человек, оказывается, поступает безотчетно, не соотносясь с резонами разума. Его психика — просто огромное вместилище полуосознанных тревог, вязких страхов. Достаточно пустячного повода — и ужас охватывает все существо человека.

Наглядный пример — случай с радиопередачей «Вторжение с Марса», которая прозвучала в американском эфире 30 октября 1938 года. Это был едва ли не первый в современной истории случай непреднамеренного провоцирования паники. Американский режиссер решил поставить спектакль по роману Уэллса «Война миров». Он вовсе не собирался мистифицировать слушателей. Просто ему хотелось использовать в радиопостановке прием, который тогда входил в моду, — рассказ в манере репортажа.

 

 

Хэдли Кэнтрил. «Чудовища вокруг нас…»

Осенью 1937 года в США при университете города Принстона по инициативе Фонда Рокфеллера была организована группа для изучения социально-психологического воздействия радио на различные слои американского общества. Руководителем этой группы был назначен известный социолог Поль Лазарсфельд, участниками группы стали автор этой книги (т. е. Хэдли Кэнтрил. — П.Г.) вместе с его помощниками.

Радиопьеса «Война миров» в исполнении талантливых актеров театра «Меркьюри» создала неожиданную «экспериментальную» ситуацию для исследователей этой группы.

В 8 часов вечера 30 октября 1938 года известный драматург и актер Орсон Уэллс со своей небольшой труппой появился перед микрофоном в нью-йоркской студии радиовещательной компании «Коламбия». Он начал читать пьесу, написанную Говардом Кохом по роману Герберта Уэллса «Война миров».

Драматург и актеры намеревались развлечь слушателей невероятным рассказом. К великому изумлению участников передачи оказалось, что в их инсценировку о нашествии с Марса поверили тысячи американцев. В течение нескольких часов население страны было убеждено, что ужасные чудовища, вооруженные смертоносными лучами, действительно разрушают оборонительные укрепления США, что от них нет никакого спасения, что близится конец света…

На следующее утро газеты писали о «гигантской волне ужаса», сокрушившей нацию. Стало ясно, что паника охватила чуть ли не всю страну. Председатель Федерального комитета по радиовещанию назвал эту передачу «достойной сожаления».

Но что же такого было произнесено артистами во время часовой передачи? Что могло вызвать такую бурную реакцию? Чтобы ответить на эти вопросы, авторы книги предлагают сначала проанализировать саму передачу.

В начале трансляции диктор сообщил, что перед микрофоном выступает всем известный директор театра «Меркьюри» Орсон Уэллс со своими актерами. Спектакль был построен в форме репортажей с места событий. Через определенные интервалы он прерывался музыкальными вставками — отрывками из концерта известного испанского дирижера, гастролировавшего в то время в США.

В конце передачи диктор снова объявлял, что компания «Коламбия» вела семнадцатую по счету передачу из серии драматических инсценировок с участием Орсона Уэллса и его театра «Меркьюри».

Спектакль начинался с того, что некий радиорепортер Карл Филлипс берет интервью в Принстонской обсерватории у знаменитого астронома профессора Ричарда Пирсона в связи с участившимися странными вспышками на планете Марс. Во время их беседы профессору приносят телеграмму: недалеко от его обсерватории с неба упал какой-то странный предмет. Профессор и репортер сообщают, что они отправляются к месту падения, на ферму в районе Кроверз Миллз, и что в дальнейшем будут сообщать об увиденном оттуда.

И действительно, через несколько минут диктор объявил, что Филлипс и Пирсон «снова в эфире» и они сообщили, что издали рассматривают упавший с неба предмет, похожий на огромный цилиндр, что вокруг него уже собралась толпа любопытных, которую стараются оттеснить от неизвестного объекта несколько полицейских…

Вдруг раздается испуганный крик репортера Филлипса — он увидел, как один конец цилиндра открылся и из него выползают какие-то существа, похожие на серых змей с огненными черными глазами… Что-то, похожее на губы, выпячено вперед, оно дрожит и пульсирует. Затем репортер с ужасом сообщает, что одно из чудовищ с помощью какого-то луча стало поджигать все вокруг — деревья, постройки на ферме, машины, людей… В микрофоне раздался страшный треск — и наступило полное молчание…

Затем голос диктора сообщил, что по телефону из района Кроверз Миллз на радио пришло сообщение: сорок человек, включая полицейских, погибли, обгорев до неузнаваемости. Погиб и репортер Филлипс. Диктор предоставляет слово генералу Смидту, руководившему полицией, — генерал объявил о введении чрезвычайного положения в штате Нью-Джерси в связи с катастрофой.

Позже передается, что установлена связь со свидетелем трагедии, профессором Пирсоном. Он не может ответить на вопрос, что это за существа и зачем они прибыли на Землю. Но их страшное оружие позволяет сделать вывод, что в области научных знаний они намного опередили людей: они умеют каким-то образом генерировать тепло и с помощью особого зеркала посылать луч в нужном направлении.

Подключаются военные, которые «овладели ситуацией», цилиндр с чудовищами окружен восемью батальонами вооруженной пехоты, оснований для паники нет — все чудовища вернулись в цилиндр, и он больше не открывается.

Однако очередной диктор сказал, что батальоны погибли и что из цилиндра на этот раз вылезли огромные металлические монстры совсем другой формы; они растаптывают своими железными лапами все вокруг себя либо все сжигают лучами. Железная дорога между Нью-Джерси и Пенсильванией будто бы разрушена полностью, а толпы бегущих в панике людей заполнили шоссе.

Диктор предоставляет слово госсекретарю США по обороне, который, обращаясь к гражданам страны, убеждает сохранять спокойствие, ибо правительство принимает все необходимые меры, чтобы защитить жизнь и собственность граждан и не допустить продвижения врага.

Из следующих радиосообщений следует, что никакая армия не может справиться с чудовищами, самолеты не способны их бомбить, потому что их выводят из строя с помощью лучей. Кроме того, марсиане начали применять ядовитые газы, которые в виде черных клубов дыма поползли по земле.

Подключаются другие радиостанции, которые также оповещают население об отравляющем веществе, от которого не спасают даже противогазы. Один из дикторов объявляет уже якобы с крыши радиостанции Нью-Йорка о необходимости срочной эвакуации населения — марсиане приближаются.

Голос диктора: «Вы слушаете радипостановку пьесы „Война миров" по роману Герберта Уэллса!»

И снова раздается голос профессора Пирсона, описывающего картину жуткой разрухи вокруг, обгоревшие тела людей, животных, перевернутые машины, брошенные всюду вещи — полный хаос, все растерзано марсианами…

Но безжизненные тела и самих марсиан также валяются всюду! Исследования показали, сообщает профессор, что марсиане… погибли от болезнетворных бактерий! Они уничтожали мощные системы обороны страны, перед ними не смогли устоять бронированные машины, но сами они не устояли против крохотных, невидимых глазом существ, которых «Господь своей мудростью поселил на этой земле»…

Как же реагировали на это радиослушатели?

Многие, слушая передачу, молились, плакали, метались как безумные, стараясь спастись от марсиан, как утверждают свидетели. Одни побежали спасать своих близких, другие кинулись звонить по телефону, чтобы проститься, чтобы предупредить родных, друзей, знакомых, чтобы узнать подробности от редакций газет или радиоредакций, вызывали «скорую помощь», полицию.

Через несколько недель после радиопередачи в газетах появились различные публикации, где описывались шок и ужас, потрясшие жителей страны. Многие могли бы рассказать о своих переживаниях и действиях в тот вечер. Делались и попытки объяснения странного поведения людей. Но, как правило, пишут исследователи, эти объяснения исходили от тех, кто сам не испугался и кто считал, что вправе делать выводы о психических и психологических особенностях людей, поддавшихся панике. Так, журналистка Дороти Томпсон в своей нашумевшей статье обвинила жертвы паники в «несусветной глупости», или, например, известный психолог высказал убеждение в том, что «интеллектуально развитой» человек не может впасть в панику. Были и такие, кто считал испугавшихся невропатами. Подобные скороспелые выводы, по мнению участников данного исследования, не только неверны, но даже опасны как в теоретическом, так и в социальном отношении, поскольку сложнейшие процессы человеческой психики в них сводятся к простейшей модели «стимул — реакция», затушевывая серьезные подспудные причины, гораздо более важные для понимания возникшей ситуации, чем то, что было лишь их внешним проявлением.

С помощью многочисленных интервьюеров и корреспондентов исследователи Центра Лазарсфельда собрали тысячи ответов, на основе которых проводились глубокие и разносторонние анализы феномена паники.

В книге приводится множество свидетельств тех, кто описывал как свое состояние и поведение, так и поведение других людей.

Мисс Фергусон, домохозяйка, штат Нью-Джерси: «Слушая радио, я поняла, что происходит что-то ужасное, я была очень сильно напугана, хотя точно не знала, что именно происходило. Не хотелось верить, что настал конец света. Я знала, что, когда придет конец света, все произойдет очень быстро — но тогда зачем Бог связался с дикторами радио?.. Когда нам было сказано, чтобы мы пошли по такому-то шоссе и поднимались на гору, дети начали плакать, и все решили, что пора уходить. Мы взяли одеяла, а внучка хотела взять с собой кошку и канарейку… Мы были уже во дворе, когда прибежал соседский мальчик и сказал, что это была радиопьеса…»

Миссис Деланей, католичка из пригорода Нью-Йорка, сообщает, что она слушала передачу и не могла оторваться от радиоприемника: «Никогда прежде я не слушала радио с таким вниманием, как в этот раз. Я держала в руках Библию и молилась, глядя в открытое окно в надежде увидеть падающий метеор. Я решила, что как только почувствую малейший запах газа, тут же закрою окно и замажу его водонепроницаемым цементом или еще чем-нибудь. Я решила оставаться дома, полагая, что так я не задохнусь от газа. Когда же сообщили, что чудовища вброд пересекают Гудзон и идут на Нью-Йорк, я решила взобраться на крышу, чтобы посмотреть на них, но… не могла отойти от радио, сообщавшего о разворачивающихся событиях».

Хелен Энтони, ученица старших классов из Пенсильвании: «Я всех спрашивала, что же нам делать? Что мы можем сделать вообще? И какая теперь разница, делать что-либо или не делать, если мы и так скоро погибнем? Я была в полной истерике… Обе мои подруги и я — все мы горько плакали, обнявшись, все нам казалось бессмысленным перед лицом смерти. Было ужасно осознавать, что мы умрем в таком молодом возрасте… Я была уверена, что настал конец света».

Матери бросались спасать своих детей. «Меня беспрестанно трясло от страха, — пишет одна из них. — Я вытаскивала чемоданы, ставила их обратно, снова начинала упаковываться, но не знала, что брать. Нашла детские вещи, стала одевать ребенка, завернула его. Все соседи уже выбегали из дома, кроме верхнего жильца. Тогда я кинулась к нему, забарабанила в его дверь. Он закутал своих детей в одеяла, я подхватила его третьего ребенка, мой муж взял нашего, и мы все вместе выбежали наружу. Я не знаю почему, но я хотела взять с собой хлеба, потому что деньги есть не будешь, а хлеб необходим…»

Студент колледжа вместе с однокурсником ехал в своей машине, когда услышал о том, что Пирсон сгорел и что ядовитый газ расползается по всему штату в северном направлении. Студенты, увеличив до предела скорость, поехали туда: «Я думал только о том, чтобы не задохнуться от газа и не сгореть заживо… Мой товарищ все время молился и плакал. Я понял, что все наши погибли, но больше всего меня потрясало, что, видимо, вся человеческая раса будет сметена, — эта мысль казалась мне особенно важной, важнее даже того, что и мы должны вот-вот умереть. Казалось ужасным, что все, созданное упорным трудом людей, должно исчезнуть навсегда. Диктор продолжал свои репортажи, и все казалось вполне реальным…»

Сильвия Холмс, негритянка из Ньюарка: «Когда по радио приказали надеть противогазы, я чуть с ума не сошла… Решила срочно ехать домой, чтобы умирать вместе с мужем и племянником. На остановке автобуса всех спрашивала: «Кто знает, Нью-Джерси полностью разрушен немцами? Так говорят по радио…» Я была просто потрясена, я помнила, что Гитлеру не понравилась телеграмма, посланная ему президентом Рузвельтом пару недель тому назад…»

Житель маленького городка среднего Запада Джозеф Хэндли: «Эта воскресная передача повергла всю мою семью на колени. Все от страха стали молиться Богу и считали, что это последняя в их жизни молитва. То был серьезный урок для нас. Мать выбежала на улицу, чтобы посмотреть на Марс. Отец, человек скептичный, его обычно трудно в чем-либо убедить, но тут он тоже поверил. Брат Джо был очень взволнован, хотя и сдерживался. Сестру вырвало от страха… Я уже не помню, что именно делал сам, но помню, что истово, как никогда прежде, молился Богу».

Джордж Бэйтс, неквалифицированный рабочий из штата Массачусетс, потратил все сбережения, купив билет на поезд, чтобы скорее уехать. Узнав о проводившемся исследовании, он написал социологам: «Я подумал тогда, что лучше всего уехать из города, поэтому взял свои 3,25 доллара и купил на них билет. Отъехав около 60 миль, я понял, что это была радиопьеса. Теперь у меня нет денег, отложенных на туфли. Не сможет ли мне кто-нибудь прислать черные туфли? Размер 9-В».

На вопрос о том, сколько человек и в каких именно штатах слушали тогда радио, социологи получили ответ — 6 миллионов, и преимущественно в западных штатах. Показатели экономического статуса слушателей свидетельствовали о том, что бедные слои населения практически не слушали радиопередачу.

Сколько человек из слушавших были напуганы? Около 1 миллиона 700 тысяч из всех слушавших поверили в реальность событий, а из них 1 миллион 200 тысяч были сильно напуганы.

Перед исследователями встала задача понять и объяснить, в чем причина такого массового испуга? Как мог нормальный человек перепутать выдумку — и реальность?

Конечно, не следует игнорировать и особенности самой радиопередачи, считают исследователи: с чисто драматической точки зрения, радиоспектакль был исполнен талантливо. Необычайный реализм его, по мнению ученых, объясняется прежде всего тем, что с самого начала его авторы опирались на существующие стандарты мышления слушателей. Под стандартами мышления исследователи имеют в виду тот «ментальный контекст» или концептуальный аппарат, который «служит для индивида основанием при интерпретации событий».

Передача была, по показаниям свидетелей, настолько реалистичной, что с первых же минут в нее поверили даже очень опытные и информированные слушатели. При этом нельзя было упускать из виду и то обстоятельство, что в чисто драматическом отношении передача была подготовлена блестяще.

Например, использовался такой прием. В Нью-Йорке в то время проходили гастроли знаменитого дирижера Рамона Ракелло с оркестром, и трансляция этого реального концерта вперемежку с репортажами о фантастических событиях создавала ощущение реальности выдуманных событий. И когда диктор объявил, прерывая передачу действительно проходившего концерта: «Мы прерываем концерт, чтобы передать специальный выпуск Межконтинентальных радиоизвестий», то в этой ситуации слова «межконтинентальные известия» не вызывали подозрения, критическое отношение к передаче таким путем заметно снижалось.

Когда в дальнейшем концерт снова прерывался сообщением о том, что «Правительственный метеорологический комитет» извещает о падении в штате Нью-Джерси огромного огненного предмета, похожего на метеорит, то реальность последующих репортажей «с места событий» у многих не вызвала сомнений.

Те, кто был сильно испуган, говорили, что они обычно всегда доверяли радио и были убеждены, что оно должно использоваться для передачи подобных важных событий.

Большое значение имело то, кто именно делает сообщение, его престиж, авторитет у слушателей. В данном случае упоминались имена профессоров — астрономов из разных университетов страны. Все имена были вымышленными, однако сообщение о том, что это ученые, астрономы, эксперты, убеждало, придавало оттенок еще большей реальности изображавшимся событиям.

Когда ситуация требовала организованных действий, снова появлялись авторитетные лица — генерал Монтгомери Смидт, возглавлявший полицию в городке Трентон, госсекретарь по обороне США, которые описывали обстановку, давали приказы об эвакуации, призывали к спокойствию, к исполнению долга. При этом имени госсекретаря не называли, а имя генерала из небольшого городка не было особенно широко известно. Однако авторитет представителей власти имел большее значение, чем их реальные имена. Использование режиссером такого ловкого приема, как видим, дало громадный эффект.

Слушатели признаются:

«Я сразу поверил радиопередаче, как только услышал о том, что говорили профессор из Принстона и официальные лица из Вашингтона».

«Я понял, что опасность реальна и серьезна, когда услышал выступление военных и госсекретаря США по обороне».

«Когда столько ученых-астрономов видели взрывы, я не мог не поверить, что это было реально. Они-то уж должны были знать правду».

Большое впечатление на слушателей произвели названия действительно существующих маленьких городков штата Нью-Джерси, которые многим были хорошо знакомы, как и названия известных улиц, дорог, шоссе… Замешательство слушателей усиливалось с увеличением замешательства у якобы очевидцев событий — когда, например, ученый был потрясен проявлениями чрезвычайного интеллекта у марсиан, то простой смертный не мог не поверить в это. При этом никакого объяснения событий не давалось.

Смирение и беспомощность в голосе госсекретаря, призывавшего надеяться на Бога, также не стимулировали к активным действиям. Никакие «стандарты мышления» не помогли многим понять суть быстро развивающихся событий. Паника была неизбежной, утверждают ученые.

Можно было, наверно, понять тех, кто испугался, включив радио не в начале передачи, когда был объявлен спектакль. Однако было множество и таких слушателей, кто включил приемник с самого начала, но тем не менее был сильно напуган. Опрос показал, что такие радиослушатели были убеждены, что радиопьеса, как и концерт, прерывалась репортажами о реальных событиях…

По результатам опроса радиослушатели были разделены на 4 типа по их способности контролировать свои действия:

1. Люди, проявившие способность к внутреннему контролю.

2. Люди, проявившие способность к внешнему контролю над своим поведением.

3. Люди, неспособные к внешнему контролю.

4. Люди, полностью парализованные страхом.

Около трети людей оказались неспособными предпринимать какие-либо действия, находились в шоке. Только пятая часть попыталась понять по содержанию пьесы, правда это или нет. Исследования выявили и такой интересный феномен: среди тех, кто получил дополнительную информацию о радиопередаче, только половина сумела разобраться, что это радиопьеса, а другая половина лишь укрепилась в своем заблуждении…

Всем известно, пишут исследователи, что когда человек очень взволнован, встревожен или напуган, то он редко поступает более разумно, чем в состоянии спокойствия. Только специально натренированный боксер удерживается на ногах, несмотря на сокрушительные удары противника. Только очень опытный летчик-испытатель умеет сохранить самообладание, когда во время полета начинается гроза, а хороший солдат выполняет приказ, несмотря на смертельную опасность. В обыденной жизни встревоженный человек чаще всего совершает нелепые ошибки.

Исследования привели ученых к следующему выводу: люди, сумевшие контролировать себя и способные искать и получать дополнительную информацию о событиях, фактически сохранили спокойствие, а те, кто не сумел проконтролировать ситуацию, кто был вообще не способен к каким-либо поступкам, — были глубоко взволнованы. При этом не имела большого значения степень испуга, было выявлено главное — связь между испугом и поведением человека.

Однако затем встал и такой вопрос: почему среди тех, кто включил приемник не в начале передачи, кто не слышал объявления о спектакле, были такие, кто не испугался? Какие из всех психологических качеств и особенностей человека способствуют осознанию панической ситуации? Конечно, пишут авторы, здесь можно назвать ощущение краха, подавленность, интроверсию, эгоцентризм и множество других нюансов, важных с психологической точки зрения. Но, по мнению исследователей, «паника все-таки возникла прежде всего из-за ошибок в мышлении, из-за тех факторов мышления, которые мы хотели бы понять и которые могли бы помочь слушателям правильно оценить обстановку».

Изучая этот круг вопросов, исследователи пришли к выводу, что для адекватной, правильной оценки ситуации большое значение имеет способность критически осмысливать ситуацию или информацию, а не принимать ее на веру. Эта способность в человеке развивается не в последнюю очередь благодаря образованию. Сравнивались люди с разным уровнем образования и разным экономическим статусом. Вывод один: люди низкого, среднего и высокого экономического достатка вели себя одинаково при более высоком уровне интеллекта. Имел значение также и возраст: более молодые чаще всего оказывались и более интеллектуальными; именно эта категория слушателей больше других оказалась способной понять, что передавался спектакль. Люди с низким экономическим положением и люди менее образованные, как правило, воспринимали пьесу в качестве репортажа о реальных событиях. Однако большее значение имел образовательный уровень: независимо от экономического положения менее образованные ошибались чаще.

Эти выводы авторы стремились сделать еще более точными, считая, что и образование не всегда срабатывало: две трети из тех, кто сумел понять, что передавали спектакль, оказались выпускниками высшей школы, и половина из тех, кто не сумел понять этого или проверить информацию, оказались людьми с высшим образованием.

И тем не менее высокая способность критически осмысливать ситуацию присуща людям с высоким уровнем интеллекта. И даже такой вывод не удовлетворил ученых окончательно. Они задались вопросом: почему же образованные люди значительно чаще, чем необразованные, могли понять, что это был спектакль? Большинство из них считало, что все было слишком фантастичным для правды. При этом они опирались на определенные стандарты мышления, которые, по их мнению, были неопровержимыми.

«Я одновременно и верил и не верил», — говорил один из опрошенных. «Какие-то факты в передаче казались мне вполне возможными. Но как только я услышал о чудовищах и их щупальцах — я тут же перестал верить».

«Все, что описывалось, сначала казалось допустимым, но когда стали передавать, что полезли чудовища — это уже воспринималось как фантастика, и мы поняли, что это рассказ».

Часть образованных слушателей владела специальными знаниями, чтобы правильно воспринять передачу. Кто-то читал роман Герберта Уэллса, кто-то помнил артиста и драматурга Уэллса, который играл профессора Пирсона. Были и такие, кто знал наверняка, что в данном штате вообще нет такого количества вооруженных сил. Кто-то ехал как раз по этим местам, о которых шел рассказ, но никаких признаков катастрофы там не обнаружил. Все это, по мнению ученых, должно свидетельствовать о том, что способность к критическому восприятию зависит либо вообще от умения отличать правду от неправды, либо от владения специальной информацией, которая считается достаточно надежной, чтобы на нее опираться.

Как вели себя в данной ситуации люди с высоким уровнем образованности?

1. Выглядывали на улицу.

2. Крутили ручку приемника, искали другие станции.

3. Звонили друзьям.

4. Проверяли радиопрограмму по газетам.

Самым характерным для данной группы людей было последнее — обращаться к газетам и проверять радиопрограмму. Этот факт, по мнению ученых, особенно характеризует их способность к критическому анализу обстановки: тут, по-видимому, подключаются особые психологические процессы и даже целая их комбинация, считают они.

У человека может быть предрасположенность сомневаться в информации, пока он сам ее не проверит и не убедится в ее правдивости, опираясь либо на имеющиеся у него знания, либо на внутреннее доверие к этой информации. Если же человек не способен ставить факты под сомнение, у него может оказаться достаточно знаний, помогающих правильно понять противоречивость полученной информации.

Однако способность к критическому анализу была не единственной причиной, помогавшей интеллектуальной части слушателей правильно разобраться в ситуации, когда большинство впало в панику. Эта способность, умение быстро понять ситуацию характеризовали людей с более высоким образовательным статусом, хотя были и исключения. Например, молодой выпускник вуза был сильно испуган, он не сообразил даже переключить приемник на другую станцию для проверки ситуации. При опросе этого выпускника социологи обнаружили следующие его свойства: он практически не читал книг, журналов, газет, по радио слушал только танцевальную легкую музыку. Примеров с такими людьми, которые формально окончили высшие учебные заведения, а на деле оказались малообразованными субъектами со слаборазвитой способностью критически мыслить, было достаточно.

Итак, с точки зрения исследователей, среди всех наиболее важных психологических качеств человека именно способность критически мыслить, критически анализировать является наиболее важной для того, чтобы в состоянии всеобщей паники человек сохранил самообладание. И тем не менее ученые отмечают, что эта способность не может застраховать человека от паники окончательно, потому что он может оказаться в такой ситуации, которая существенно снизит его способность критически мыслить.

Выделяются два типа таких ситуаций: при одном типе главную роль играют личностные особенности человека, при другом — та обстановка, в которой радиослушатель подключился к передаче.

Почему люди, окончившие одни и те же вузы, обладающие одинаково развитыми аналитическими и критическими способностями, порой поступают диаметрально противоположно? Эти сохраняют самообладание, те теряют голову. В последнем случае, по мнению исследователей, верх берут менее интеллектуальные черты личности, которые подрывают критическую способность человека.

Для проверки подобных гипотез ученые применяли многочисленные тесты, но наиболее адекватной и реалистичной авторы книги считают методику П. Лазарсфельда, лучше других помогающую понять причину паники. По этой методике главное внимание уделялось исследованию личностных характеристик людей, поддавшихся панике. Подробно изучался интуитивный процесс, процесс возникновения впечатлений у людей. С ее помощью были выявлены следующие семь типов наиболее характерных психологических особенностей у тех, кто поддался панике:

1) повышенное чувство опасности — социальной, экономической, психологической;

2) чувство страха — люди часто испытывают разные типы страха: страх смерти, страх войны, боязнь высоты, боязнь пересечь улицу, боязнь воды, шума, страх остаться в одиночестве дома, страх перед лестницей и т. д.;

3) высокая степень тревоги;

4) неуверенность в себе;

5) фатализм;

6) вера в конец света;

7) вера в Бога как в высшую силу, управляющую судьбами людей.

Все эти психологические особенности в значительной степени определяли склонность людей к панике. Так же, как и уровень образованности, они определенным образом влияли на реакцию людей на данную радиопередачу. Особый тип чувствительности человека вызывал и особый тип реакции, он является характерной чертой психологического портрета личности.

Исследования показали, что люди менее чувствительные, менее возбудимые смогли лучше ориентироваться в опасной обстановке. Отсюда сделан вывод: психологические особенности личности играют более важную роль, чем уровень ее образованности. При объяснении феномена паники такая особенность личности, как уровень эмоциональной возбудимости, является существенным фактором.

Даже высокоразвитая способность человека критически мыслить может оказаться бесполезной, если его эмоциональная возбудимость окажется настолько сильной, что помешает проявиться интеллектуальным способностям. В критических ситуациях огромная опасность, грозящая человеку или его близким, может настолько сильно возбудить его эмоциональную сферу, что его интеллектуальные способности не успеют подключиться.

В ходе изучения психологических, социальных, социально-психологических причин паники было обнаружено, что на поведение людей большое влияние оказывают самые разнообразные причины, условия, в которых они оказывались. Нельзя было обнаружить одну определенную причину. Неразвитая способность критически мыслить, психологические и эмоциональные особенности людей приводили людей к тому, что они были более подвержены страху, панике, больше верили в разные чудеса.

У некоторых людей существуют строго определенные стандарты мышления, которые способствуют тому, что любая информация воспринимается ими как правда. Глубоко религиозные люди верят в то, что все происходящее — будь то нашествие с Марса, гибель людей и т. д. — «есть воля Бога». Другие под влиянием информации о начавшейся войне готовы поверить в нашествие любой враждебной силы — японцев, Гитлера, марсиан…

У части людей вообще нет стандартов мышления либо они ложны, и поэтому такие люди не могут найти нужного ответа на новую информацию или незнакомую ситуацию.

Недостаток информации, знаний, как и формальное образование, пишут авторы книги, не способствует формированию у людей достаточно обобщенных стандартов мышления, которые могли бы им помочь ориентироваться в сложных социальных явлениях и ситуациях их жизни.

Авторы книги высказывают убеждение в том, что строй мыслей людей, стандарты их суждений глубоко коренятся в характере культуры, в контексте которой они живут. Именно социальная среда формирует стандарты суждений, стандарты мышления. На этой основе ученые делают вывод, что социальный климат в США осенью 1938 года был особенно благоприятен для распространения паники, если сравнить его с 20-ми годами этого столетия или с «золотым» девятнадцатым веком.

Социально-экономическая ситуация в стране в это время действительно была напряженной. Длительный экономический спад, отсутствие уверенности в завтрашнем дне, безусловно, влияли на психологическое состояние людей. Депрессия длилась уже 10 лет, многие остались безработными. Что будет дальше — никто не знал. Таинственное нашествие с другой планеты соответствовало непредсказуемости событий этого десятилетия в жизни страны.

Отсутствие авторитетного мнения о возможности наступления стабильности в экономической и политической жизни нарушало у многих людей чувство психологического равновесия, заставляло их искать какие-нибудь надежные стандарты суждения — способы объяснения происходящего, когда и в собственной стране, и во всем мире происходили события, на которые люди не только не могли оказывать влияния, но зачастую не могли их даже понять.

Шла война. Сложные идеологические, классовые и национальные противоречия вели к кризисам. Обстановка везде была весьма серьезной и мучительно сложной для понимания. И тут — сообщение по радио о нашествии с Марса. Это тоже невозможно было осознать — существовавшие у многих стандарты мышления не помогли…

Как правило, легче поддаются внушению и верят во все, что услышат, люди, не имеющие никаких стандартов мышления. Следовательно, среди тех, кто принял передачу за правду, выделяются люди, у которых:

1) мыслительные стандарты полностью совпадали со стандартами самой передачи;

2) стандарты мышления были ложными и мешали понять правду;

3) вообще отсутствовали стандарты мышления, поэтому они верили авторитету радио и вообще любой информации.

Таким образом, исследования показали, что для возникновения паники большое значение имели описанные выше психологические и интеллектуальные особенности людей, но не менее важную роль играла и обстановка в стране и в мире в целом.

Когда культура является стабильной, находится в состоянии равновесия, то это означает, что система ценностей и система норм данной культуры вполне соответствуют друг другу. Одновременно это означает, что система ценностей служит надежным ориентиром в сложном мире, в котором люди живут, что она помогает им удовлетворять их потребности. Однако это идеальная модель. Чаще всего для большинства культур характерны настроение беспокойства, неудовлетворенности, разочарования, невозможности удовлетворить потребности людей, потому что если не для всех, то для какой-то части населения нормы данной культуры не дают возможности удовлетворить ни физические, ни психологические потребности. Поэтому система ценностей отдельных людей либо не соответствует принятым в данном обществе нормам, либо не дает человеку возможности понять, почему он не удовлетворен жизнью и вообще как ему быть.

В то время, когда произошла паника из-за радиопередачи, для многих людей была характерна растерянность, непонимание многих событий в стране и в мире.

Со времени Великой депрессии 1929 года множество людей не были уверены, что они когда-нибудь окажутся в состоянии экономической стабильности, защищенности. Сложность финансового положения страны, противоречивость экономических и политических программ, выдвинутых «специалистами», угроза фашизма и коммунизма, длительная безработица многих миллионов американцев — как и другие особенности жизни страны в тот период — создали такую ситуацию, которую большинство не понимало и на которую не могло ни повлиять, ни изменить ее, хотя многие события непосредственно касались жизни этих людей. Психологические последствия такого состояния — рождение глубокого страха и душевной нестабильности.

Американский институт общественного мнения задавал людям следующий вопрос: если вы потеряете место, сколько времени вы сможете прожить в состоянии безработицы? Ответы показали, что больше половины населения страны на такой случай материально не обеспечены. Однако их представление о собственном экономическом статусе оказалось неверным: только 6% из них считали себя принадлежащими к низшим социально-экономическим слоям общества.

Опросы, связанные с радиопередачей, выявили, что непонимание экономической, политической и социальной ситуации у людей явилось также и причиной их неспособности отличить спектакль от реальности. Чаще всего оказывалось, что для более бедных людей характерны ложные стандарты суждений, независимо от их уровня образованности.

На вопрос интервьюеров: «Какие катастрофы могут угрожать американскому народу?» — 3/4 из группы испугавшихся и 1/2 из группы неиспугавшихся ответили: война и революция. Среди испугавшихся многие постоянно с ужасом думали о войне.

Исследователи отмечают и такой любопытный факт: среди испугавшихся были и такие люди, которых известие о нашествии марсиан ввергло в радостное состояние, потому что это событие объединяло их с другими, они получали возможность вместе со всеми бороться за все то, за что они боролись в одиночку, — за свои права, за привилегии, за идеи. Были и такие, которые радовались, что погибнут все вместе… Хотя таких примеров немного, но они, по мнению ученых, служат «зеркалом нашего времени»: такого не могло быть в обществе зрелой демократии, где каждый играет значительную социальную роль, где каждому гарантировано материальное благополучие — еда, кров. То есть передача о нашествии марсиан не могла вызвать панику в обществе, где люди имели более высокий уровень образования, где у всех была работа, удовлетворяющая их.

Отсутствие таких гарантий в американском обществе, по мнению ученых, негативно сказалось на стабильности психики людей, как и отсутствие способности критически мыслить у американцев с низким уровнем образования и низким экономическим статусом.

Исследователи задавались и такими вопросами: почему испугавшиеся впадали в истерику, начинали рьяно молиться, звонить по телефону, мчаться на огромной скорости на машине, почему люди начинали плакать, будить спавших детей, убегать из дома? Почему из множества моделей поведения люди избрали «наиболее бесполезные» и ничего не делали, чтобы ликвидировать причину кризиса? Дело в том, считают ученые, что когда гибнут главные ценности в жизни человека, то он не видит смысла жить дальше, потому что эти ценности — часть его самого. Патриот скорее умрет, чем допустит, чтобы разгромили его страну, мученик за идею скорее сгорит на костре, чем отступится от идеи, а революционер перенесет все тяжкие страдания, но не предаст свои мечты о новом социальном порядке.

Необычное поведение людей в связи с радиопередачей было связано с угрозой их главным ценностям, ставшим частью человеческого «я», люди ощутили свое полное бессилие справиться с «марсианами». Под угрозой оказались все главные ценности. Избежать паники в такой ситуации было невозможно, заключают исследователи.

Когда же наконец правда была восстановлена, многие еще долго не могли успокоиться. Интерес к событию не утихал даже долгое время спустя.

 

В заключение авторы книги пишут, что, по данным исследований, корни паники коренятся глубоко — они и в особенностях данной культуры, и в личностных характеристиках человека. Однако, по их мнению, выводы будут неверны, если не ответить на вопрос о социальном значении паники, поскольку в ней отражаются наиболее существенные противоречия культуры.

Паника оказалась особым заболеванием «социального тела». Установив диагноз этого «заболевания», необходимо также ответить на вопрос о том, как его преодолеть и исключить панику из жизни общества.

По-видимому, невозможно объяснить масштабы паники только тем, что передачу слушали преимущественно более бедные люди с невысоким уровнем образования. Больше оснований считать, что страх и тревога, выявленные паникой, скрыто присутствуют у громадного большинства населения, а не только у тех, кто слушал в тот вечер радиопередачу и поддался страху. Исследования показали, что большую роль в возникновении паники сыграл ужас перед войной, который усилился в стране летом и осенью 1938 года.

И тем не менее исследователи подчеркивают главенствующую роль в эмоционально-психической нестабильности, облегчающей панику, тех социально-экономических условий жизни, которые выпали на долю американцев в последние десятилетия, — это и затянувшаяся безработица, и низкие доходы большинства семей американцев, и неуверенность в завтрашнем дне. Большинство живущих в таких условиях, не обеспеченных материально, обычно оказываются и лишенными образования и других социальных привилегий.

Если человек долгое время живет в обстановке неуверенности, непонимания причин своего состояния, то возникают условия для рождения чувства страха, усиливается психическая напряженность. Такие люди легко поддаются внушению. Вся методика манипуляции сознанием и психикой, которой пользовался Гитлер, свидетельствует о том, какое большое значение он придавал умению успокоить встревоженных людей. Если же они были недостаточно встревожены, то соответствующие механизмы пропаганды всегда могли поднять градус тревоги на нужную высоту…

Маловероятно, чтобы люди были полностью невосприимчивы к пропаганде войны и диктатуры, пока экономические и идеологические причины порождают войны и диктатуру. Точно так же нет оснований рассчитывать, отмечают исследователи, на то, что людей можно полностью оградить от панических ситуаций, пока существуют причины для страха.

 

Печатается по изданию : Cantril Н . The Invasion from Mars. — Princeton: Univ. Press, 1940. — XV.

 

●

 

В канун второй мировой войны психологи, столкнувшиеся с чудовищами, которые живут внутри нас, еще надеялись на ресурсы психотерапии: можно, вероятно, освободить человека от навязчивых фантазий, от излишней эмоциональности, вразумить относительно неоправданности тревоги… Но в сознании выдающихся умов столетия вызревала уже иная мысль: человек фатально заражен собственными видениями. Возникнув однажды, эти кошмары уже не отпускают сознание. Так происходит с акробатом, героем рассказа Франца Кафки «Первое горе». Если мысли беспокоят душу человека, откуда возьмется уверенность, что они исчезнут? «Разве не будут они постоянно умножаться? Разве не грозят они самому существованию?..»

 

 

Франц Кафка. Первое горе

Известно, что искусство акробатики на трапециях, висящих под самым куполом больших цирков, — одно из самых сложных среди всех доступных человеку искусств. И вот один акробат на трапеции — сначала только из стремления к совершенству, а впоследствии в силу превратившейся в насущную потребность привычки — устроил свою жизнь таким образом, что в продолжение своих выступлений в том или ином цирке днем и ночью оставался на трапеции. Все его потребности, впрочем, весьма скромные, удовлетворялись с помощью сменявших друг друга служителей, которые дежурили внизу и все, необходимое наверху, поднимали и опускали в специально приспособленном сосуде. Этот образ жизни не представлял особых неудобств для окружающих, только вот несколько беспокоило, что и во время других номеров программы акробат, ни от кого не таясь, оставался наверху и, хотя он и вел себя в это время в основном спокойно, нет-нет да и устремлялись на него взгляды публики. Однако дирекция прощала ему это, потому что он был выдающийся, незаменимый артист. Да и все видели, что он ведет такую жизнь не из озорства и что на самом деле только таким образом, предаваясь непрерывным упражнениям, может он сохранить совершенство своего искусства.

Наверху и так-то было неплохо, а когда, в теплое время года, открывались боковые окна по всей окружности купола и вместе со свежим воздухом в сумеречное пространство сильным потоком врывалось солнце, тогда было даже и хорошо. Разумеется, круг его общения был ограничен. Только изредка кто-нибудь из коллег-акробатов забирался к нему по веревочной лестнице, — тогда устраивались они оба на трапеции, облокачивались на растяжки и болтали; или во время ремонта крыши кто-нибудь из рабочих перекидывался с ним словом через открытое окно; или еще, когда пожарный проверял аварийное освещение на верхней галерее, то, бывало, кричал он ему что-то почтительное, но малопонятное. А так вокруг него царило спокойствие; и только изредка служитель, каким-то образом забредший среди дня в пустой цирк, задумчиво устремлял взгляд в непостижимую высоту, где артист, не зная о том, что за ним наблюдают, предавался своему искусству или отдыхал.

Так и жил бы себе артист, если бы не неизбежные переезды с места на место, которые были ему чрезвычайно неприятны. Разумеется, импресарио заботился о том, чтобы избавить артиста от излишнего беспокойства. Поэтому для поездок в городах использовался гоночный автомобиль, по возможности ночью или рано утром, когда можно было на предельной, но все же недостаточной для нетерпения артиста скорости промчаться по безлюдным улицам. В поезде же заказывали целое купе, и артист проводил поездку наверху, в багажной сетке, — жалкое, но хоть какое-то подобие обычного образа его жизни. А на месте следующих гастролей уже задолго до его прибытия трапеция была установлена, все двери цирка открыты, все проходы освобождены — и все же всякий раз прекраснейшим моментом в жизни импресарио был тот, когда артист ставил ногу на веревочную лестницу и в мгновение ока вновь повисал на своей трапеции.

Многие поездки прошли, таким образом, гладко, но каждый новый переезд, однако, беспокоил импресарио, потому что, кроме всего прочего, это было испытание для нервов артиста.

Так вот ехали они однажды вдвоем, артист дремал наверху в багажной сетке, импресарио в углу возле окна читал книгу. И вдруг артист тихо что-то сказал. Импресарио тут же отложил книгу и вернулся к своим обязанностям. И артист сказал, кусая губы, что ему необходимо, чтобы теперь его снаряд состоял не из одной, а из двух трапеций, двух трапеций одна напротив другой. Импресарио тут же согласился. Но артист, словно желая показать, что в данном случае согласие импресарио столь же маловажно, как и его отказ, говорил, что никогда больше и ни при каких условиях не будет он теперь выступать на одной трапеции. Только представляя себе это, он содрогался. Импресарио снова заговорил, нерешительно и не спуская глаз с артиста, о своем полном согласии, о том, что, конечно, две трапеции лучше одной и насколько вообще выгодно это новшество, потому что оно сделает выступление разнообразнее. И тут вдруг артист заплакал. В сильном испуге импресарио вскочил, спрашивая, что случилось, и поскольку артист не отвечал, импресарио встал на полку, принялся его гладить, прижался лицом к его лицу, так, что на него капали слезы артиста. Но только после многих расспросов и ласковых слов артист наконец, всхлипывая, сказал: «Одна перекладина в руках — как только мог я так жить!» Теперь импресарио было легче успокоить артиста. Он пообещал на следующей же станции телеграфировать на место предстоящих гастролей о второй трапеции; упрекал себя, что позволил артисту так долго выступать на одной трапеции; и благодарил его и хвалил, что он в конце концов заметил ошибку. Наконец импресарио постепенно удалось успокоить артиста, и он мог снова отправиться в свой угол. Сам он, однако, не успокоился; с гнетущей тревогой незаметно, поверх книги, поглядывал он на артиста. Если такие мысли начали беспокоить его ум, то могут ли они когда-нибудь прекратиться? Разве не будут они постоянно умножаться? Разве не грозят они самому существованию? И импресарио показалось, что в этом внешне спокойном сне, которым завершились рыдания артиста, он заметил на его гладком детском лбу первые морщины.

 

Печатается по изданию: Kafka Franz. Erstes Leid // Kafka Franz. Samtliche Erzahlungen. — F.a.M., 1986. — S. 155—157.

 

●

 

Страх повсеместно подстерегает нас. Его питают постоянные латентные тревоги. Никогда прежде люди не ощущали такой подорванности разума, его неспособности быть нравственной и духовной опорой, как сейчас. Выход на историческую арену атомизированной толпы, зараженной инстинктами безотчетной ненависти, слепой ярости, свидетельствует о том, что в массовом обществе нет культа интеллектуализма. Напротив, там угнездилась подсознательная жажда расправы…

Рассказ Рэя Брэдбери «Вельд» погружает читателя в атмосферу современной цивилизации. Техника в своем саморазвитии достигает неслыханных высот. Люди окружены комфортом. Вот он, звуконепроницаемый дом типа «Все для счастья»! Огромная детская комната, которая позволяет превратить фантазии в реальные видения. Дети играют, наблюдая, как львы готовы растерзать свою жертву. Психозапись, проецируясь на стеклянный экран, отражает глубинные подсознательные вожделения.

 

 

Рэй Брэдбери. Вельд

— Джорджи, пожалуйста, посмотри детскую комнату.

— А что с ней?

— Не знаю.

— Так в чем же дело?

— Ни в чем, просто мне хочется, чтобы ты ее посмотрел, или пригласи психиатра, пусть он посмотрит.

— При чем здесь психиатр?

— Ты отлично знаешь при чем. — Стоя посреди кухни, она глядела на плиту, которая, деловито жужжа, сама готовила ужин на четверых. — Понимаешь, детская изменилась, она совсем не такая, как прежде.

— Ладно, давай посмотрим.

Они пошли по коридору своего звуконепроницаемого дома типа «Все для счастья», который стал им в тридцать тысяч долларов (с полной обстановкой), — дома, который их одевал, кормил, холил, укачивал, пел и играл им. Когда до детской оставалось пять шагов, что-то щелкнуло, и в ней зажегся свет. И в коридоре, пока они шли, один за другим плавно автоматически загорались и гасли светильники.

— Ну, — сказал Джордж Хедли.

Они стояли на крытом камышовой циновкой полу детской комнаты. Сто сорок четыре квадратных метра, высота — десять метров; она одна стоила пятнадцать тысяч. «Дети должны получать все самое лучшее», — заявил тогда Джордж.

Тишина. Пусто, как на лесной прогалине в знойный полдень. Гладкие двухмерные стены. Но на глазах у Джорджа и Лидии Хедли они, мягко жужжа, стали таять, словно уходя в прозрачную даль, и появился африканский вельд — трехмерный, в красках, как настоящий вплоть до мельчайшего камешка и травинки. Потолок над ними превратился в далекое небо с жарким желтым солнцем.

Джордж Хедли ощутил, как на лбу у него проступает пот.

— Лучше уйдем от солнца, — предложил он, — уж больно естественное. И вообще, я ничего такого не вижу, все как будто в порядке.

— Подожди минуточку, сейчас увидишь, — сказала жена.

В этот миг скрытые одорофоны, вступив в действие, направили волну запахов на двоих людей, стоящих среди опаленного солнцем вельда. Густой, сушащий ноздри запах жухлой травы, запах близкого водоема, едкий, резкий запах животных, запах пыли, которая клубилась в раскаленном воздухе облачком красного перца. А вот и звуки: далекий топот антилопьих копыт по упругому дерну, шуршащая поступь крадущихся хищников.

В небе проплыл силуэт, по обращенному вверх потному лицу Джорджа Хедли скользнула тень.

— Мерзкие твари, — услышал он голос жены.

— Стервятники…

— Смотри-ка, львы, вон там, вдали, вон, вон! Пошли на водопой. Видишь, они там что-то ели.

— Какое-нибудь животное. — Джордж Хедли защитил воспаленные глаза ладонью от слепящего солнца. — Зебру… или жирафенка…

— Ты уверен? — Ее голос звучал как-то странно.

— Теперь-то уверенным быть нельзя, поздно, — шутливо ответил он. — Я вижу только обглоданные кости да стервятников, которые подбирают ошметки.

— Ты не слышал крика? — спросила она.

— Нет.

— Так, с минуту назад?

— Ничего не слышал.

Львы медленно приближались. И Джордж Хедли — в который раз — восхитился гением конструктора, создавшего эту комнату. Чудо совершенства — за абсурдно низкую цену. Всем бы домовладельцам такие! Конечно, иногда они отталкивают своей клинической продуманностью, даже пугают, вызывают неприятное чувство, но чаще всего служат источником забавы не только для вашего сына или дочери, но и для вас самих, когда вы захотите развлечься короткой прогулкой в другую страну, сменить обстановку. Как сейчас, например!

Вот они, львы, в пятнадцати футах, такие правдоподобные, — да-да, такие до ужаса, до безумия правдоподобные, что ты чувствуешь, как твою кожу щекочет жесткий синтетический мех, а от запаха разгоряченных шкур у тебя во рту вкус пыльной обивки, их желтизна отсвечивала в твоих глазах желтизной французского гобелена… Желтый цвет львиной шкуры и жухлой травы, шумное львиное дыхание в тихий полуденный час, запах мяса из открытых, влажных от слюны пастей.

Львы остановились, глядя жуткими желто-зелеными глазами на Джорджа и Лидию Хедли.

— Берегись! — вскричала Лидия.

— Львы ринулись на них.

Лидия стремглав бросилась к двери, Джордж непроизвольно побежал следом. И вот они в коридоре, дверь захлопнута, он смеется, она плачет, и каждый озадачен реакцией другого.

— Джордж!

— Лидия! Моя бедная, дорогая, милая Лидия!

— Они чуть не схватили нас!

— Стены, Лидия, светящиеся стены, только и всего, не забывай. Конечно, я не спорю, они выглядят очень правдоподобно — Африка в вашей гостиной! — но все это лишь повышенного воздействия цветной объемный фильм и психозапись, проектируемые на стеклянный экран, одорофоны и стереозвук. Вот, возьми мой платок.

— Мне страшно. — Она подошла и всем телом прильнула к нему, тихо плача. — Ты видел? Ты почувствовал? Это чересчур правдоподобно.

— Послушай, Лидия…

— Скажи Венди и Питеру, чтобы они больше не читали про Африку.

— Конечно… конечно. — Он погладил ее волосы.

— Обещаешь?

— Разумеется.

— И запри детскую комнату на несколько дней, пока я не справлюсь с нервами.

— Ты ведь знаешь, как трудно с Питером. Месяц назад я наказал его, запер детскую комнату на несколько часов — что было! Да и Венди тоже… Детская для них — все.

— Ее нужно запереть, и никаких поблажек.

— Ладно. — Он неохотно запер тяжелую дверь. — Ты переутомилась, тебе нужно отдохнуть.

— Не знаю… Не знаю. — Она высморкалась и села в кресло, которое тотчас тихо закачалось. — Возможно, у меня слишком мало дела… Возможно, остается слишком много времени для размышлений. Почему бы нам на несколько дней не запереть весь дом, не уехать куда-нибудь?

— Ты хочешь сказать, что готова сама жарить мне яичницу?

— Да. — Она кивнула.

— И штопать мои носки?

— Да. — Порывистый кивок; глаза полны слез.

— И заниматься уборкой?

— Да, да… Конечно!

— А я-то думал, мы для того и купили этот дом, чтобы ничего не делать самим…

— Вот именно. Я здесь вроде ни к чему. Дом — и жена, и мама, и горничная. Разве я могу состязаться с африканским вельдом? Разве могу искупать и отмыть детей так быстро и чисто, как это делает автоматическая ванна? Не могу. И не во мне одной дело, айв тебе тоже. В последнее время ты стал ужасно нервным.

— Наверно, слишком много курю.

— У тебя такой вид, словно и ты не знаешь, куда себя деть в этом доме. Куришь немного больше обычного каждое утро, выпиваешь немного больше обычного по вечерам и принимаешь на ночь снотворное чуть больше обычного. Ты тоже начинаешь чувствовать себя ненужным.

— Я? — Он помолчал, пытаясь заглянуть в собственную душу и понять, что там происходит.

— О Джорджи! — Она поглядела мимо него на дверь детской комнаты. — Эти львы… Они ведь не могут выйти оттуда?

— Он тоже посмотрел на дверь — она вздрогнула, словно от удара изнутри.

— Разумеется нет, — ответил он.

 

Они ужинали одни. Венди и Питер отправились на специальный стереокарнавал в другом конце города и сообщили домой по видеофону, что вернутся поздно, не надо их ждать. Озабоченный Джордж Хедли смотрел, как стол-автомат исторгает из своих механических недр горячие блюда.

— Мы забыли кетчуп, — сказал он.

— Простите, — произнес тонкий голосок внутри стола, и появился кетчуп.

«Детская… — подумал Джордж Хедли. — Что ж, детям и впрямь не вредно некоторое время пожить без нее. Во всем нужна мера. А они, это совершенно ясно, слишком уж увлекаются Африкой». Это солнце… Он до сих пор чувствовал на шее его лучи — словно прикосновение горячей лампы. А эти львы. И запах крови. Удивительно, как точно детская улавливает телепатическую эманацию психики детей и воплощает любое их пожелание. Стоит им подумать о львах — пожалуйста, вот они. Представят себе зебр — вот зебры. И солнце. И жирафы. И смерть.

Вот именно. Он механически жевал пищу, которую ему приготовил стол. Мысли о смерти. Венди и Питер слишком молоды для таких мыслей. А впрочем, разве дело в возрасте? Задолго до того, как ты понял, что такое смерть, ты уже желаешь смерти кому-нибудь. В два года ты стреляешь в людей из пугача…

Но это… Жаркий безбрежный африканский вельд… Ужасная смерть в когтях льва… Снова и снова смерть.

— Ты куда?

Он не ответил ей. Поглощенный своими мыслями, он шел, провожаемый волной света, к детской. Он приложил ухо к двери. Откуда-то донесся львиный рык.

Он отпер дверь и распахнул ее. В тот же миг его слуха коснулся далекий крик. Снова рычанье львов… Тишина.

Он вошел в Африку. Сколько раз за последний год он, открыв дверь, встречал Алису в стране чудес, или фальшивую черепаху, или Аладдина с его волшебной лампой, или Джека Тыквенную Голову из страны Оз, или доктора Дулитла, или корову, которая прыгала через луну, очень похожую на настоящую, — всех этих чудесных обитателей воображаемого мира. Сколько раз видел он летящего в небе Пегаса, или розовые фонтаны фейерверка, или слышал ангельское пение. А теперь перед ним желтая раскаленная Африка, огромная печь, которая пышет убийством. Может быть, Лидия права. Может и впрямь надо на время расстаться с фантазией, которая стала чересчур реальной для десятилетних детей. Разумеется, очень полезно упражнять воображение человека, но если пылкая детская фантазия чрезмерно увлекается каким-то одним мотивом?.. Кажется, весь последний месяц он слышал львиный рык, чувствовал даже у себя в кабинете резкий запах хищников, да по занятости не обращал внимания.

Джордж Хедли стоял один в степях Африки. Львы, оторвавшись от своей трапезы, смотрели на него. Полная иллюзия настоящих зверей — если бы не открытая дверь, через которую он видел в дальнем конце темного коридора, будто портрет в рамке, рассеянно ужинавшую жену.

—Уходите, — сказал он львам.

Они не послушались.

Он отлично знал устройство комнаты. Достаточно послать мысленный приказ, и он будет исполнен.

— Пусть появится Аладдин с его лампой, — рявкнул он. По-прежнему вельд, и все те же львы…

Никакого впечатления. Львы что-то грызли, тряся косматыми гривами.

— Аладдин!

Он вернулся в столовую.

— Проклятая комната, — сказал он, — поломалась, не слушается.

— Или…

— Или что?

— Или не может послушаться, — ответила Лидия. — Потому что дети уже столько дней думают про Африку, львов и убийства, что комната застряла на одной комбинации.

— Возможно.

— Или же Питер заставил ее застрять.

— Заставил?

— Открыл механизм и что-нибудь подстроил.

— Питер не разбирается в механизме.

— Для десятилетнего парня он совсем не глуп. Коэффициент его интеллекта…

— И все-таки…

— Хелло, мам! Хелло, пап!

Супруги Хедли обернулись. Венди и Питер вошли в прихожую: щеки — мятный леденец, глаза — ярко-голубые шарики, от джемперов так и веет озоном, в котором они купались, летя на вертолете.

— Вы как раз успели к ужину, — сказали родители вместе.

— Мы наелись земляничного мороженого и сосисок, — ответили дети, отмахиваясь руками. — Но мы посидим с вами за столом.

— Вот-вот, подойдите-ка сюда, расскажите про детскую, — позвал их Джордж Хедли.

Брат и сестра удивленно посмотрели на него, потом друг на друга.

— Детскую?

— Про Африку и все прочее, — продолжал отец с наигранным добродушием.

— Не понимаю, — Питер.

— Ваша мать и я только что совершили путешествие по Африке: Том Свифт и его Электрический Лев, — усмехнулся Джордж Хедли.

— Никакой Африки в детской нет, — невинным голосом возразил Питер.

— Брось, Питер, мы-то знаем.

— Я не помню никакой Африки. — Питер повернулся к Венди. — А ты?

— Нет.

— А ну, сбегай, проверь и скажи нам.

— Она повиновалась брату.

— Венди, вернись! — позвал Джордж Хедли, но она уже ушла. Свет провожал ее, словно рой светлячков. Он слишком поздно сообразил, что забыл запереть детскую.

— Венди посмотрит и расскажет нам, — сказал Питер.

— Что мне рассказывать, когда я сам видел.

— Я уверен, отец, ты ошибся.

— Я не ошибся, пойдем-ка.

— Но Венди уже вернулась.

— Никакой Африки нет, — доложила она, запыхавшись.

— Сейчас проверим, — ответил Джордж Хедли.

— Они вместе пошли по коридору и отворили дверь в детскую.

— Чудесный зеленый лес, чудесная река, пурпурная гора, ласкающее слух пение, а в листве — очаровательная таинственная Рима, на длинных распущенных волосах которой, словно ожившие цветы, трепетали многоцветные бабочки. Ни африканского вельда, ни львов. Только Рима, поющая так восхитительно, что невольно на глазах выступают слезы.

Джордж Хедли внимательно осмотрел новую картину.

— Ступайте спать, — велел он детям.

Они открыли рты.

— Вы слышали?

Они отправились в пневматический отсек и взлетели, словно сухие листья, вверх по шахте в свои спальни.

Джордж Хедли пересек звенящую птичьими голосами полянку и что-то подобрал в углу, поблизости от того места, где стояли львы. Потом медленно возвратился к жене.

— Что это у тебя в руке?

— Мой старый бумажник, — ответил он и протянул его ей.

От бумажника пахло жухлой травой и львами. На нем были капли слюны, и следы зубов, и с обеих сторон пятна крови.

Он затворил дверь детской и надежно ее запер.

В полночь Джордж все еще не спал, и он знал, что жена тоже не спит.

— Так ты думаешь, Венди ее переключила? — спросила она наконец в темноте.

— Конечно.

— Превратила вельд в лес и на место львов вызвала Риму?

— Да.

— Но зачем?

— Не знаю. Но пока я не выясню, комната будет заперта.

— Как туда попал твой бумажник?

— Не знаю, — ответил он, — ничего не знаю, только одно: я уже жалею, что мы купили детям эту комнату. И без того они нервные, а тут еще такая комната…

— Ее назначение в том и состоит, чтобы помочь им избавиться от своих неврозов.

— Ой, так ли это… — он посмотрел на потолок.

— Мы давали детям все, что они просили. А в награду что получаем — непослушание, секреты от родителей…

— Кто это сказал: «Дети — ковер, иногда на них надо наступать»… Мы ни разу не поднимали на них руку. Скажем честно — они стали несносны. Уходят и приходят, когда им вздумается, с нами обращаются так, словно мы — их отпрыски. Мы их портим, они нас.

— Они переменились с тех самых пор — помнишь, месяца два-три назад? — когда ты запретил им лететь на ракете в Нью-Йорк.

— Я им объяснил, что они еще малы для такого путешествия.

— Объяснил, а я вижу, как они с того дня стали хуже к нам относиться.

— Я вот что сделаю: завтра приглашу Девида Макклина и попрошу взглянуть на эту Африку.

— Но ведь Африки нет, теперь там сказочная страна и Рима.

— Сдается мне, к тому времени снова будет Африка.

Мгновением позже он услышал крики.

Один… другой… Двое кричали внизу. Затем — рычание львов.

— Венди и Питер не спят, — сказала ему жена.

Он слушал с колотящимся сердцем.

— Да, — отозвался он. — Они проникли в детскую комнату.

— Эти крики… они мне что-то напоминают.

— В самом деле?

— Да, мне страшно.

И как ни трудились кровати, они еще целый час не могли укачать супругов Хедли. В ночном воздухе пахло кошками.

— Отец, — сказал Питер.

— Да?

Питер разглядывал носки своих ботинок. Он давно избегал смотреть на отца, да и на мать тоже.

— Ты что же, навсегда запер детскую?

— Это зависит…

От чего? — резко спросил Питер.

— От тебя и твоей сестры. Если вы не будете чересчур увлекаться этой Африкой, станете ее чередовать… скажем, со Швецией, или Данией, или Китаем…

— Я думал, мы можем играть во что хотим.

— Безусловно, в пределах разумного.

— А чем плоха Африка, отец?

— Так ты все-таки признаешь, что вызывал Африку!

—Я не хочу, чтобы запирали детскую, — холодно произнес Питер. — Никогда.

— Так позволь сообщить тебе, что мы вообще собираемся на месяц оставить этот дом. Попробуем жить по золотому принципу: «Каждый делает все сам».

— Ужасно! Значит, я должен сам шнуровать ботинки, без автоматического шнуровалыцика? Сам чистить зубы, причесываться, мыться?

— Тебе не кажется, что это будет даже приятно для разнообразия?

— Это будет отвратительно. Мне было совсем не приятно, когда ты убрал автоматического художника.

— Мне хотелось, чтобы ты научился рисовать, сынок.

— Зачем? Достаточно смотреть, слушать и обонять! Других стоящих занятий нет.

— Хорошо, ступай, играй в Африке.

— Так вы решили скоро выключить наш дом?

— Мы об этом подумывали.

— Советую тебе подумать еще раз, отец.

— Но-но, сынок, без угроз!

— Отлично. — И Питер отправился в детскую.

— Я не опоздал? — спросил Девид Макклин.

— Завтрак? — предложил Джордж Хедли.

— Спасибо, я уже. Ну, так в чем дело?

— Девид, ты разбираешься в психике?

— Как будто.

— Так вот, поверь, пожалуйста, нашу детскую. Год назад ты в нее заходил — тогда заметил что-нибудь особенное?

— Вроде нет. Обычные проявления агрессии, тут и там налет паранойи, присущей детям, которые считают, что родители их постоянно преследуют. Но ничего, абсолютно ничего серьезного.

Они вышли в коридор.

— Я запер детскую, — объяснил отец семейства, — а ночью дети все равно проникли в нее. Я не стал вмешиваться, чтобы ты мог посмотреть на их затеи.

Из детской доносились ужасные крики.

— Вот-вот, — сказал Джордж Хедли. — Интересно, что ты скажешь?

Они вошли без стука.

Крики смолкли, львы что-то пожирали.

— Ну-ка, дети, ступайте в сад, — распорядился Джордж Хедли. — Нет-нет, не меняйте ничего, оставьте стены, как есть. Марш!

Оставшись вдвоем, мужчины внимательно посмотрели на львов, которые сгрудились поодаль, жадно уничтожая свою добычу.

— Хотел бы я знать, что это, — сказал Джордж Хедли. — Иногда мне кажется, что я вижу… Как думаешь, если принести сильный бинокль…

Девид Макклин сухо усмехнулся.

— Вряд ли…

Он повернулся, разглядывая одну за другой все четыре стены.

— Давно это продолжается?

— Чуть больше месяца.

— Да, ощущение неприятное…

— Мне нужны факты, а не чувства.

— Дружище Джордж, найди мне психиатра, который наблюдал бы хоть один факт. Он слышит то, что ему сообщают об ощущениях, то есть нечто весьма неопределенное. Итак, я повторяю: это производит гнетущее впечатление. Положись на мой инстинкт и мое предчувствие. Я всегда чувствую, когда назревает беда. Тут кроется что-то очень скверное. Советую вам совсем выключить эту проклятую комнату и минимум год ежедневно приводить ко мне ваших детей на процедуры.

— Неужели до этого дошло?

— Боюсь, да. Первоначально эти детские были задуманы, в частности, для того, чтобы мы, врачи, без обследования могли по картинам на стенах изучать психологию ребенка и исправлять ее. Но в данном случае детская, вместо того чтобы избавлять от разрушительных наклонностей, поощряет их!

— Ты это и раньше чувствовал?

— Я чувствовал только, что вы больше других балуете своих детей. А теперь закрутили гайку. Что произошло?

— Я не пустил их в Нью-Йорк.

— Еще?

— Убрал из дома несколько автоматов, а месяц назад пригрозил запереть детскую, если они не будут делать уроков. И действительно запер на несколько дней, чтобы знали, что я не шучу.

— Ага!

— Тебе это что-нибудь говорит?

— Все. На место рождественского деда пришел бука. Дети предпочитают рождественского деда. Ребенок не может жить без привязанностей. Вы с женой позволили этой комнате, этому дому занять ваше место в их сердцах. Детская комната стала для них матерью и отцом, оказалась в их жизни куда важнее подлинных родителей. Теперь вы хотите ее запереть. Неудивительно, что здесь появилась ненависть. Вот — даже небо излучает ее. И солнце. Джордж, вам надо переменить образ жизни. Как и для многих других — слишком многих, — для вас главным стал комфорт. Да если завтра на кухне что-нибудь поломается, вы же с голоду помрете. Не сумеете сами яйца разбить! И все-таки советую выключить все. Начните новую жизнь. На это понадобится время. Ничего, за год мы из дурных детей сделаем хороших, вот увидишь.

— А не будет ли это слишком резким шоком для ребят— вокруг запереть навсегда детскую?

— Я не хочу, чтобы зашло еще дальше, понимаешь?

Львы кончили свой кровавый пир.

Львы стояли на опушке, глядя на обоих мужчин.

— Теперь я чувствую себя преследуемым, — произнес Макклин. — Уйдем. Никогда не любил эти проклятые комнаты. Они мне действуют на нервы.

— А львы — совсем как настоящие, верно? — сказал Джордж Хедли. — Ты не допускаешь возможности…

— Что?!

—…что они могут стать настоящими?

— По-моему, нет.

— Какой-нибудь порок в конструкции, переключение в схеме или еще что-нибудь?..

— Нет.

Они пошли к двери.

— Мне кажется, комнате не захочется, чтобы ее выключали, — сказал Джордж Хедли.

— Никому не хочется умирать, даже комнате.

— Интересно: она ненавидит меня за мое решение?

— Здесь все пропитано паранойей, — ответил Девид Макклин. — До осязаемости. Эй! — Он нагнулся и поднял окровавленный шарф. — Твой?

— Нет. — Лицо Джорджа окаменело. — Это Лидии.

Они вместе пошли к распределительному щитку и повернули выключатель, убивающий детскую комнату.

Дети были в истерике. Они кричали, прыгали, швыряли вещи. Они вопили, рыдали, бранились, метались по комнатам.

— Вы не смеете так поступать с детской комнатой, не смеете!

— Угомонитесь, дети.

Они в слезах бросились на диван.

— Джордж, — сказала Лидия Хедли, — включи детскую на несколько минут. Нельзя так вдруг.

— Нет.

— Это слишком жестоко.

Лидия, комната выключена и останется выключенной. И вообще, пора кончать с этим проклятым домом. Чем больше я смотрю на все это безобразие, тем мне противнее. И так мы чересчур долго созерцали свой механический электронный пуп. Видит бог, нам необходимо сменить обстановку!

И он стал ходить из комнаты в комнату, выключая говорящие часы, плиты, отопление, чистильщиков обуви, механические губки, мочалки, полотенца, массажистов и все прочие автоматы, которые попадались под руку.

Казалось, дом полон мертвецов. Будто они очутились на кладбище механизмов. Тишина. Смолкло жужжание скрытой энергии машин, готовых вступить в действие при первом же нажиме на кнопки.

— Не позволяй им это делать! — завопил Питер, подняв лицо к потолку, словно обращаясь к дому, к детской комнате. — Не позволяй отцу убивать все. — Он повернулся к отцу. — До чего же я тебя ненавижу!

— Оскорблениями ты ничего не достигнешь.

— Хоть бы ты умер!

— Мы долго были мертвыми. Теперь начнем жить по-настоящему. Мы привыкли быть предметом забот всевозможных автоматов — отныне мы будем жить.

Венди по-прежнему плакала. Питер опять присоединился к ней.

— Ну, еще немножечко, на минуточку, только на минуточку! — кричали они.

— Джордж, — сказала ему жена, — это им не повредит.

— Ладно, ладно, пусть только замолчат. На одну минуту, учтите, потом выключу совсем.

— Папочка, папочка, папочка! — запели дети, улыбаясь сквозь слезы.

— А потом — каникулы. Через полчаса вернется Девид Макклин, он поможет нам собраться и проводит на аэродром. Я пошел одеваться. Включи детскую на одну минуту. Лидия, слышишь — не больше одной минуты.

Дети вместе с матерью, весело болтая, поспешили в детскую, а Джордж, взлетев наверх по воздушной шахте, стал одеваться. Через минуту появилась Лидия.

— Я буду рада, когда мы покинем этот дом, — вздохнула она.

— Ты оставила их в детской?

— Мне тоже надо одеться. О, эта ужасная Африка. И что они в ней видят?

— Ничего, через пять минут мы будем на пути в Айову. Господи, какая сила загнала нас в этот дом?.. Что нас побудило купить этот кошмар!

— Гордыня, деньги, глупость.

— Пожалуй, лучше спуститься, пока ребята опять не увлеклись своим чертовым зверинцем.

— Папа, мама, скорей, сюда, скорей!

Они спустились по шахте вниз и ринулись бегом по коридору. Детей нигде не было видно.

— Венди! Питер!

Они ворвались в детскую. В пустынном вельде — никого, ни души, если не считать львов, глядящих на них.

— Питер! Венди!

Дверь захлопнулась.

Джордж и Лидия Хедли метнулись к выходу.

— Откройте дверь! — закричал Джордж Хедли, дергая ручку. — Зачем вы ее заперли? Питер! — Он заколотил в дверь кулаками. — Открой!

За дверью послышался голос Питера:

— Не позволяй им выключать детскую комнату и весь дом.

Мистер и миссис Джордж Хедли стучали в дверь.

— Что за глупые шутки, дети! Нам пора ехать. Сейчас придет мистер Макклин и…

И тут они услышали…

Львы с трех сторон в желтой траве вельда, шуршание сухих стеблей под их лапами, рокот в их глотках.

Львы.

Мистер Хедли посмотрел на жену, потом они вместе повернулись лицом к хищникам, которые медленно, припадая к земле, подбирались к ним.

Мистер и миссис Хедли закричали.

И вдруг они поняли, почему крики, которые они слышали раньше, казались им такими знакомыми.

— Вот и я, — сказал Девид Макклин, стоя на пороге детской комнаты. — О, привет!

Он удивленно воззрился на двоих детей, которые сидели на поляне, уписывая ленч. Позади них был водоем и желтый вельд; над головами — жаркое солнце. У него выступил пот на лбу.

— А где отец и мать?

Дети обернулись к нему с улыбкой.

— Они сейчас придут.

— Хорошо, уже пора ехать.

Мистер Макклин приметил вдали львов — они из-за чего-то дрались между собой, потом успокоились и легли с добычей в тени деревьев.

Заслонив глаза от солнца ладонью, он присмотрелся внимательнее.

Львы кончили есть и один за другим пошли на водопой.

Какая-то тень скользнула по разгоряченному лицу мистера Макклина. Много теней. С ослепительного неба спускались стервятники.

— Чашечку чаю? — прозвучал в тишине голос Венди.

 

Печатается по изданию: Брэдбери Р. О скитаньях вечных и о Земле. — М., 1987. — С. 533—547.

 

●

 

Расшатанность психики, крах рационалистической традиции, угроза самоистребления человечества — приметы современного апокалипсиса. Современная наука, как может показаться, приблизилась к распознаванию важнейших секретов природы. И вместе с тем открывается бездна непостижимого. Порою возникает подозрение, что наука ведет человечество по ложному маршруту. Мартин Хайдеггер не случайно отмечал, что наука вряд ли может раскрыть тайны человеческого бытия, коль скоро она не способна понять пределы и смысл собственного развития. Наука утратила пафос искания изначальной целостности, универсальности бытия. Духовные корни науки оказались отсеченными. Она во многом потеряла метафизическое, нравственное измерение. Поэтому возникает недоверие к современному научному постижению человека, к тем перспективам, которые оно открывает.

С одной стороны, современная наука интенсивно работает над созданием искусственного интеллекта, открывая перспективы моделирования человеческих качеств — разумности, рациональности. Она предлагает трансплантанты жизненно важных человеческих органов. Конструируя генетическую конституцию человека, наука тем самым заменяет силы естественного отбора. С другой стороны, все чаще возникает вопрос: «Что же представляет собой собственно человеческое?»

Население земного шара стремительно растет. Но улучшается ли при этом генотип? Ученые с тревогой обсуждают вопрос об утрате человеком его природных качеств. Снижаются андрогинные способности мужчин. Женщины часто не могут зачать, выносить или вскормить ребенка. Родилось даже новое понятие — эпидемия бесплодия. Вместе с тем рождается догадка — не движется ли человечество к вымиранию естественным путем? Нет ли угрозы «человеческому» в истощении генного фонда, искажении биологических задатков, непредвиденных мутациях? Наконец, каковы, собственно, психологические ресурсы человека?