Жил-был старик со старухой; был у них сынок Лутоня. Вот однажды старик с Лутонею занялись чем-то на дворе, а старуха была в избе. Стала она снимать с гряд^[1] полено, уронила его на загнетку^[2] и тут превеликим голосом закричала и завопила. Вот старик услыхал крик, прибежал поспешно в избу и спрашивает старуху: о чем она кричит? Старуха сквозь слезы стала говорить ему: «Да вот если бы мы женили своего Лутонюшку, да если бы у него был сыночек, да если бы он тут сидел на загнетке — я бы его ведь ушибла поленом-то!» Ну, и старик начал вместе с нею кричать о том, говоря: «И то ведь, старуха! Ты ушибла бы его!..» Кричат оба что ни есть мочи!

Вот бежит со двора Лутоня и спрашивает: «О чем вы кричите?» Они сказали о чем: «Если бы мы тебя женили, да был бы у тебя сынок, и если бы он давеча сидел вот здесь, старуха убила бы его поленом: оно упало прямо сюда, да таково резко!» — «Ну, — сказал Лутоня, — исполать вам!» Потом взял свою шапку в охапку и говорит: «Прощайте! Если я найду кого глупее вас, то приду к вам опять, а не найду — и не ждите меня!» — и ушел…

Печатается по изданию: Народные русские сказки. А.Н. Афанасьева: В 3 т. — М., 1985. — Т. 3.

Современный апокалипсис

Вселенский ужас веет над землей.

Георг Гракль

«Существует таинственная связь между пространством и смертью», — писал немецкий философ XX века Освальд Шпенглер, размышляя о необратимости жизни, о том, что на языке всех народов обозначается словами «судьба», «воля». Человек — единственное существо, знающее о смерти. Сознательность всех остальных созданий ограничена настоящим.

Человек осознал свою смертность тогда, когда прозвучал первый плач по умершему. В этот поворотный момент человек становится человеком и ощущает ужасающее одиночество во вселенной. Перед ним открывается боязнь мира как боязнь смерти. Здесь, по словам Шпенглера, заложено начало высшего сознания, которое в истоке есть размышление о смерти.

Однако условия человеческого существования радикально преображают чувство страха. В разных культурах оно обретает разные формы. Вот почему возможно, сравнивая далекие и близкие эпохи, судить о том, какие из них больше подвержены родовому ужасу. Иначе говоря, есть все основания говорить о специфическом воплощении страха, скажем, в архаическом и современном сознании.

Освальд Шпенглер. «Всякая символика проистекает из страха…»

Было замечено, что в определенный момент жизни первобытного человека и ребенка у них появляется некоторое внутреннее переживание, рождение «Я», и с этого момента им становится доступным феномен числа, а следовательно, и отнесенный к «Я» окружающий мир.

Из хаоса впечатлений перед изумленным взором первобытного человека выступают огромные очертания проясняющегося мира упорядоченной протяженности, мира «ставшего», полного значений. Когда глубоко воспринятое неустранимое противоположение этого внешнего мира собственной душе дает осознанной жизни направление и облик, тогда одновременно с рождением всех вообще возможностей новой культуры в душе, внезапно постигшей свое одиночество, пробуждается изначальное чувство искания. Это — искание цели становления, искание законченности и осуществленности всех внутренних возможностей, раскрытия идеи собственного существования. Это искание ребенка, которое все яснее выступает в сознании как чувство неудержимой направленности и как загадка времени стоит перед зрелым духом — жуткая, манящая, неразрешимая. Слова «прошлое» и «будущее» получают вдруг смысл неумолимой судьбы.

Но это искание, идущее от полноты и блаженства внутреннего становления, есть вместе и страх, таящийся в темных глубинах каждой души. Как всякое становление направляется к тому, чтобы стать, — этим оно и кончается, — так изначальное чувство становления, искание, соприкасается с другим чувством, чувством завершенности, страхом. В настоящем (in der Gegenwart) чувствуется текучесть, в прошедшем — бренность. В этом корень вечного страха перед непоправимым, достигнутым, оконченным; перед преходящим, перед самим миром как осуществленным, в котором вместе с рубежом рождения положен и рубеж смерти, — страха перед мгновением, когда осуществляется возможное, когда жизнь внутренне наполняется и заканчивается, когда сознание стоит у цели. Это тот глубокий страх мира, который испытывает детская душа; который никогда не покидает зрелого человека, верующего, поэта, художника в его безграничном одиночестве, — страх перед чуждыми силами, огромными и грозными, окутанными в чувственные явления, вторгающимися в проясняющийся мир. Также и направленность всего становления, в ее неумолимости — необратимости, — воспринимается с глубокой внутренней достоверностью, как чуждый элемент. Есть что-то чуждое в том, что превращает будущее в прошедшее; это придает времени, в противоположность пространству, то противоречивое, жуткое и гнетущее двусмысленное, от чего не может вполне защититься ни один чуткий человек.

Страх мира есть, несомненно, самое творческое среди изначальных чувств. Ему обязан человек наиболее зрелыми и глубокими формами и образами не только опознанной внутренней жизни, но и ее отражением в бесчисленных созданиях внешней культуры. Подобно тайной мелодии, не всем доступной, страх проникает язык форм всякого истинного произведения искусства, всякой глубокой философии, всякого высокого подвига, и он, заметный очень немногим, лежит в основе великих проблем каждой математики. Только внутренне умерший человек больших городов позднего времени, птолемеевской Александрии или современного Парижа и Берлина; только насквозь рассудочный софист, сенсуалист и дарвинист теряет этот страх или отрекается от него, причем между собой и чуждым он ставит разрешившее все тайны «научное миросозерцание».

Если искание направляется к тому неосязаемому нечто, тысячи неуловимых, изменчивых, как Протей, образований которого скорее прикрываются, чем обозначаются словом «время», то изначальное чувство страха находит свое выражение в проникновенных, осязаемых, образных символах протяженности. Так, в бодрствующем сознании каждой культуры, в каждом по-своему, заключены противоположные формы времени и пространства, направленности и протяжения; первое лежит в основе второго, как становление в основе ставшего, ибо и искание лежит в основе страха; оно становится страхом, не наоборот; первое лишено духовного могущества, второе ему служит, первое только переживается, второе только познается. «Бояться и любить Бога» — христианское выражение для чувства противоположности обоих мироощущений.

Из души всего первобытного человечества, а следовательно и раннего детства, возникает побуждение заклинать, понуждать, смирять — «познавать» — элемент чуждых сил, которые неумолимо присутствуют во всем протяженном, в пространстве и через пространство. В конечном счете это одно и то же. Познать Бога в мистике ранних эпох — значит его заклинать, расположить к себе, внутренне себе приобщить. Это совершается посредством слова, «имени», именуя которым numen, его призывают, или посредством форм культа, которым свойственна тайная сила. Идеи немецкой, как и восточной, мистики, возникновение всех античных богов, все культы — не допускают в этом отношении никакого сомнения. Действительное познание есть духовный охват чуждого. Этот оборонительный акт — первое творческое деяние всякой пробужденной душевности. С него, собственно, начинается более высокая внутренняя жизнь культуры или отдельного человека. Познание, полагание границы посредством понятий и чисел — самая тонкая, но и самая могущественная форма этой обороны. А поэтому человек только посредством языка становится вполне человеком. Познание с непреложной необходимостью превращает хаос изначальных окружающих впечатлений в космос, совокупность душевных выражений, «мир в себе» — в «мир для нас». Оно заглушает страх мира, укрощая чуждое, таинственное, придавая ему вид осязаемой упорядоченной действительности, сковывая его прочными правилами особого, чеканного, интеллектуального языка форм.

В этом идея «табу», играющего исключительную роль в душевной жизни всех первобытных народов, но по своему первоначальному содержанию так нам далекого, что это слово не переводимо более ни на один зрелый, культурный язык. В основе его лежит изначальное чувство, возникающее до всякого познания и понимания мира, до всякого ясного, душу и мир различающего сознания; в теперешнюю эпоху больших городов оно доступно только детям да немногим художественным натурам. Безысходный страх, священный ужас, покинутость, тоска, ненависть, неясное стремление к сближению, слиянию, отдалению — все эти оформляющие чувства зрелой души в той ранней стадии развития сливаются в смутной неразличимости. Двойной смысл слова «заклинать», которое в одно и то же время значит и «принуждать» и «умолять», может уяснить значение того мистического акта, которым древний человек чуждое и страшное делает «табу». Благоговейный страх перед всем от него независимым, положенным, предуказанным, перед чуждыми силами природы есть изначало всех элементарных форм. В древнейшие времена «табу» осуществляется в иератических орнаментах, в томительных церемониях, в строгих установлениях примитивных нравов и необыкновенных культов. В великих культурах эти образования, не потеряв внутренних признаков своего происхождения, характера колдовства и заклинания, вырастают в совершенный мир форм отдельных искусств, религиозного, логического, математического мышления, экономического, политического, социального, индивидуального существования. Общее всем им средство, единственное, которое знает осуществляющая себя душа, есть символизация протяженного, пространства или вещей, — будь это концепции абсолютного мирового пространства физики Ньютона, внутренний простор готического собора и мавританской мечети, бесконечное обилие воздуха в картинах Рембранта и мрачный мир звуков бетховенского квартета; будь это правильные многогранники Эвклида, скульптура Парфенона или пирамиды Древнего Египта; нирвана Бумы, придворный этикет времен Сезостриса, Юстиниана I и Людовика XIV; будь это, наконец, идея Бога Гомера, Плотина, Данте или побеждающая пространства всего земного шара энергия современной техники.

Печатается по изданию: Шпенглер О. Закат Европы. — М.: Искусство, 1993. — С. 103—107.

●

Итак, мы можем распознать феномен страха, обратившись к той символике, которая рождена ради того, чтобы справиться с ним. Древний человек безоружен перед стихиями природы. Повсюду его подстерегают опасности. Само его существование весьма проблематично. Страх в этом случае источник и гарант бытия. Чувство опасности заставляет убегать от врага. Страх перед голодом обязывает добывать пищу. Ощущение вездесущей беды гонит в надежное укрытие.

Однако обратите внимание, речь идет в основном о реальных естественных угрозах: нападении, голоде, смерти. Страх здесь подобен физической боли, он служит психическим отражением внешней напасти. Никакой проекции в сферу отвлеченного томления духа еще нет. Все очень конкретно и зримо.

Это скорее даже не страх в его метафизическом смысле, а испуг, ужас.

Но неужели человек еще не нуждается в символике? Разве он не испытывает потребности одолеть врагов хотя бы в собственном воображении? По мнению Фридриха Ницше, культуре античной эпохи постоянно приходилось путем грезы разрушать царство титанов, поражать насмерть чудовищ и посредством могущественных фантасмагорий и радостных иллюзий одерживать победы над ужасающей глубиной мироздания и болезненной склонностью человека к страданию.

Видения разных времен поразительно похожи. В этом, судя по всему, кроется какая-то тайна. Удивительное разнообразие галлюцинаций, сошедших со страниц древнейших трактатов, поэтических сказаний, философских сочинений, в то же время не лишено известной целостности и повторяемости. Миражи античного грека напоминают фантазийные образы мексиканского аборигена, видения средневекового рыцаря заставляют вспоминать о сегодняшних неопознанных летающих объектах.

Сколь неисчерпаема сокровищница человеческой фантазии! Но не поддается ли она определенной классификации? Нельзя ли хоть как-то объединить или, напротив, разделить видения разных эпох, культур, отстоящих друг от друга, галлюцинаторные образы отдельно взятого человека, одержимого страхом? Предложим простейшую типологию — видения благостные и кошмарные. Первые раскрывают благодатную картину чаемой или воплощенной идиллии. Вторые, напротив, предлагают сюжеты трагического противостояния, злой и всепроникающей воли, неизбежного наказания.

Догадливый читатель скажет: «Да ведь это картины рая и ада!» Да, это так. Но вопрос в том, почему множество человеческих видений тянется к этим двум полюсам? Можно сформулировать иначе: зачем верховному существу понадобилось умилять и устрашать? Ответ кажется простым: человек по натуре своей тянется к греху, а Бог всемилостив. Того, кто творит добро, ждет идиллия, презревший высшие заповеди не уйдет от расплаты.

Отнесемся к библейской мудрости с полным доверием. Но ведь и в этой, земной жизни человек постоянно тяготеет к контрастным образам. Он видит рай и ад не только в потустороннем мире. Не обнаруживается ли здесь некое человеческое свойство? Физиологи утверждают, что в человеческом мозгу есть некий центр, который «заведует» блаженством, наслаждениями. Так его и называют — «центр рая». Но есть и иной узел. Здесь гнездятся ужасы и муки. Это — «центр ада».

Так, стало быть, противостояние видений можно объяснить чисто антропологически? Вот так устроен человеческий мозг… Он сам по тайне своей структуры рождает идиллии и кошмары. Человеческой культуре остается только фиксировать эти фантомы и распределять по заранее установленной шкале. Однако такое объяснение оставляет в стороне главный вопрос: откуда в человеке столь напряженная и обостренная тяга к галлюцинациям? Можно, допустим, понять, что некие жизненные стимулы воздействуют на мозг, в результате чего человек пребывает либо в блаженстве, либо в мучениях.

Но с какой стати человек окружил себя сонмом видений? Что заставляет его рождать галлюцинаторные образы в неисчислимом множестве? Откуда вообще эта загадочная и трудноутолимая потребность в фантазиях? Физиологического объяснения здесь явно недостаточно.