Тут выделяются два момента. Первый состоит в том, что сила убеждения меняется постепенно. «Вы же смогли ударить его разрядом в 225 В, почему же у вас возникла проблема с 226 В? Это нелогично». «Да ладно, мы все бойкотируем их бизнес. Давайте их закроем, непохоже, что им кто-то покровительствует. Да ладно, мы ведь уже прикрыли их бизнес, давайте заберем, что там у них осталось от капитала; все равно их магазины уже ничего им не приносят». Мы редко сознательно отдаем себе отчет, что постепенно, шажок за шажком, но уже перешли какую-то черту, хотя интуитивно ощущаем это. И что же происходит в результате таких шажков? А то, что из-за них «сопротивленцы» (если они появятся) оказываются в позиции обороняющихся, и тогда дикости по ту сторону черты воспринимаются как проблема интеллектуальная, не моральная. И как ни забавно, но в этом видится оборотная сторона нашей особенности мыслить категориями – подчеркивать, непомерно усиливать весьма расплывчатые границы. Переход к чудовищным, диким поступкам может быть очень постепенным, и границы нет, она условна, а мы, как та пресловутая лягушка, которая сама не заметила, как сварилась в кипятке[1179], обнаруживаем себя в новом качестве. Когда же совесть в конце концов восстает и рисует черту на песке, то мы все равно понимаем – черта-то произвольная, нарисованная в силу каких-то внутренних подспудных ощущений: вот лицо ненавистной жертвы – несмотря на наши достижения в образовании псевдовидов оно напоминает нам кого-то любимого; или вдруг откуда-то повеяло ароматом, мгновенно вернувшим нас в детство, и мы вспоминаем присущее той поре ощущение чистоты и невинности; так или иначе нейроны передней поясной коры получили приличное подкрепление. И в эти моменты неважно, где именно определилось место для той черты, важно, что ее вообще провели.

Второй момент касается ответственности. Вернемся к милгрэмовским «учителям»: по окончании эксперимента они отмечали, насколько убедительно звучало пояснение ученого в халате, что «ученик» дал согласие на участие, будучи заранее предупрежден о риске. «Не волнуйтесь, с вас за это не спросят». Феномен Милгрэма продемонстрировал действенность метода передачи ответственности, когда экспериментаторы заставляли «учителя» слушаться, подчеркивая, что он ответствен перед экспериментом, а не перед «учеником»: «Я считал, что вы пришли сюда ради эксперимента», «Вы же член команды», «Из-за вас все придется прекратить», «Вы подписали бумаги». Довольно трудно в этой ситуации ответить: «Я подписывался, но не на это». И еще труднее возразить, когда оказывается, что именно на это – даже если напечатанное мелким шрифтом – вы и подписались.

Тенденция к повиновению усиливается, когда размывается чувство вины: даже если бы этого не сделал я, все равно бы так произошло[1180]. И вина становится статистикой. Поэтому в прошлом людей казнили не пятью выстрелами из одного ружья, а пятью выстрелами из пяти ружей – для приведения приговора в исполнение вызывали расстрельную команду. Чтобы уменьшить ощущение ответственности у исполнителей, ружье одного из расстреливающих заряжали холостыми. Таким образом, каждый в команде успокаивал себя не только мыслями вроде «Я один из пятерых», но и еще более утешительными: «Может, я стрелял холостыми и вообще никого не убил». Эту традицию продолжает современная «технология» казни в тюрьмах. Смертельный укол делает машина, оборудованная двумя шприцами и двумя кнопками контроля, которые нажимают два человека одновременно; в ответственный момент срабатывает генератор случайных чисел и случайным образом выбирает, какая из смертельных доз попадет в ведро, а какая – в человека. А затем запись стирается из памяти генератора, что позволяет каждому исполнителю думать: «Может быть, как раз моя порция яда вылилась в ведро и я никого не убил».

И наконец, ощущение ответственности снижается анонимностью[1181]. Это получается само собой, если группа достаточно велика, а большие группы поощряют стремление отдельной личности к анонимности: во время чикагских протестов 1968 г. перед нападением на безоружных демонстрантов – участников антивоенных акций многие полицейские намеренно закрывали свой значок с именем. Группы также поощряют конформизм, утверждая анонимность в качестве групповой концепции. Примеры этого можно найти в самых разных областях жизни, от ку-клукс-клана до Имперских штурмовиков из «Звездных войн» и результатов научных изысканий: в некоторых традиционных сообществах перед сражением воины подгоняют свой внешний вид под стандартный образец, они с большей вероятностью будут мучить врагов и издеваться над ними, чем воины из тех культур, где перед битвой не положено трансформировать свой внешний вид. Воины используют всевозможные методы деиндивидуализации, причем это делается не для того, чтобы жертва из Чужих не смогла их потом узнать, а для морального отрешения от совершенного – чтобы самому не узнать себя потом, чтобы было ощущение, будто это не я совершал действия.

Природа жертвы

Неудивительно, что повиноваться проще, если жертва является абстракцией: скажем, будущими поколениями, которые унаследуют планету. В экспериментах, последовавших за милгрэмовыми, степень повиновения снижалась, если учитель и ученик находились в одной комнате, и падала до минимума, если перед экспериментом они пожимали друг другу руки. То же самое происходило, когда «учитель» пытался взглянуть на происходящее с точки зрения «ученика» – как бы вы себя почувствовали на его месте?

Ожидаемо уменьшалось повиновение приказам и уговорам в тех случаях, когда жертву индивидуализировали[1182]. Однако не позволяйте властным личностям индивидуализировать жертву за вас. В классическом исследовании по методу Милгрэма экспериментаторы будто бы случайно позволяли «учителю» подслушать их мнение об «ученике»: «Кажется, он хороший парень» или же «Да он просто зверь какой-то». Как вы думаете, какой из учеников получал больше ударов током?

Власть редко поручает нам бить тех, кого она относит к хорошим парням. Под ударом всегда «звери какие-то». Подсознательно следуя тенденции к повиновению, жертва уступает авторитету, группе или, соответственно, большинству право отнести себя в какую-то определенную категорию («зверей», например), право рассказывать о ней. Но стоит жертве отвоевать обратно возможность самой рассказывать свою историю, как ее способность к сопротивлению немедленно укрепляется. От «особенных детей» к Паралимпийским играм, от маршей в защиту сексуальных меньшинств к движению Never Again, от Национального месячника испаноязычного наследия к Джеймсу Брауну, поющему «Say it Loud – I am Black and I am Proud»[1183], – чтобы обрести способность к сопротивлению, жертва делает шаг огромной значимости, взяв на себя ответственность за самоопределение.