(1) Одной из характерных - и парадоксальных - особенностей истории проблемы бессознательного является то, что эта проблема, с одной стороны, вызвала появление огромной, трудно обозримой из-за своего объема литературы, служила на протяжении десятилетий и продолжает служить поныне предметом страстных споров, в которые вовлекаются представители самых разных областей знания, а с другой - не обосновала достаточно убедительным образом своего права на существование как проблемы психологического порядка. Если в настоящее время вряд ли нужно доказывать, что существуют даже весьма сложные формы приспособительной работы мозга, не сопровождающиеся осознанием этой работы ее субъектом, то гораздо меньше согласия обнаруживается, когда ставится вопрос: являются ли эти неосознаваемые адаптивные процессы активностью психологической или только физиологической, подлежат ли они ведению психологии или для их анализа вполне достаточно нейрофизиологической компетенции и использовация методов изучения, которые традиционно применяются в лабораториях нейрофизиологического, биофизического или биохимического профиля. И литература последних лет, как советская, так и западная, дает немало примеров этого характерного расхождения мнений.

Как уже было отмечено, при составлении настоящей монографии обращалось внимание на то, чтобы в ней были представлены разные оттенки современного научного подхода к проблеме бессознательного. В настоящем разделе читатели встретят поэтому высказывания не только тех, кто полагает доказанным существование бессознательного психического, но и авторов, относящихся к этой проблеме более сдержанным образом, трактующих ее с оговорками, ограничительно, а также исследователей, которые занимают в отношении нее позицию явно негативную, т. е. отвергают правомерность рассмотрения бессознательного KaiK предмета психологии.

Чтобы охарактеризовать понимание тех, кто отрицает правомерность рассмотрения неосознаваемых форм работы мозга как активности психической, напомним высказывания одного из крупных западноевропейских психологов Г. Рорахера. "Не существует, - говорит он, - неосознаваемой психической деятельности как промежуточного звена между мозговыми процессами и активностью сознания, существуют только разные степени ясности сознания... В мозге... непрерывно разыгрываются процессы возбуждения, которых мы совершенно не замечаем: это процессы неосознаваемые в точном смысле этого слова, но это не неосознаваемые психические процессы - неосознаваемые мысли, представления, стремления и т. п., - а неосознаваемые процессы нервного возбуждения, т. е. органические, электрохимические проявления. Необходимо ясно понимать это различие, чтобы избежать недоразумений" [15].

В советской литературе также представлены исследователи, защищающие аналогичную точку зрения. К ним относится, например, А. Т. Бочоришвили, во многих своих работах [3; 2] убежденно поддерживающий эту позицию. Так, он пишет: "Если условно называть гипотезу о бессознательном, когда под этим подразумевается психическое содержание, психологической, то соответственно можно будет называть гипотезу о бессознательном, где содержанием является физиологический процесс, физиологической... Мы решительно стоим на стороне последней и также решительно отвергаем первую, психологическую концепцию... Эта (психологическая. - Редколл.) интерпретация несовместима с научно-материалистической точкой зрения..." [2]. При любом отношении к такому истолкованию нельзя не признать, что простота логической схемы, положенной в его основу, составляет, на первый взгляд, его очень сильную, многим импонирующую сторону. И естественно, что сторонники этой позиции отрицательно относятся ко всему кругу представлений, введенных в психологию 3. Фрейдом. Рорахер высказывается по этому поводу, применяя весьма решительные формулировки. Он подчеркивает, что учение Фрейда "достигло больших успехов, но внесло и немало путаницы", что оно "создало опасность все непонятное объяснять неосознаваемыми психическими процессами" и имеет в настоящее время "лишь исторический интерес" и т. д. [15].

Представление о совпадении сферы объектов психологии со сферой осознаваемого и, следовательно, об отнесении того, что не осознается, к области нейрофизиологии, поддерживается столь многими исследователями, что его можно было бы с правом назвать традиционным. Сторонники этого понимания обосновывают его, используя весьма разные аргументы, - как философские, так и прагматические. Остановимся на некоторых из сообщений, включенных в настоящую монографию, иллюстрирующих это направление мысли.

В статье А. Т. Бочоришвили вновь подтверждается его уже выше охарактеризованное общее понимание. Своеобразно подходит к проблеме бессознательного как категории психологической Р. Мак-Кензи (Канада). Признавая, что многие мотивы поведения уходят своими корнями в темные, трудно познаваемые глубины психики, этот автор полагает вместе с тем, что традиционное представление о бессознательном имеет сомнительную ценность как научная категория, призванная объяснять истки побудительных сил человеческой деятельности. Он считает, что обсуждение всей этой проблемы на настоящем этапе преждевременно и может оказаться малопродуктивным, ибо оно не опирается ни на достаточно строгую лабораторную документацию, ни на бесспорные терапевтические эффекты. Позицию, в какой-то степени близкую мысли Р. Мак-Кензи, занимает и известный западногерманский психиатр В. Кречмер. Он полагает, что бессознательное нередко выступает как категория преимущественно негативного порядка и что если мы его гипостазируем, то рискуем впасть в трудно преодолимые противоречия.

Радикальное отклонение идеи бессознательного как психического феномена обосновывается, однако, не только прагматически, но и концептуально. Так, П. Я. Гальперин полагает, что гипотеза бессознательной психической деятельности является излишней, если отказаться от ошибочного сведения материального только к физическому и от ограничения физического только энергетическими характеристиками. На основе диалектико-материалистического понятия материи и учета информационного содержания процессов высшей нервной деятельности, указывает он, "феномены автоматической осмысленной деятельности" могут быть объяснены без гипотезы бессознательного. "А все явления, - подчеркивает П. Я. Гальперин далее, - для объяснения которых привлекалась бессознательная психическая деятельность, как раз и составляют автоматические явления. Для них... психическая деятельность не нужна" (Нельзя сразу же не отметить, насколько отличается эта трактовка от аргументов тех, кто отстаивает необходимость пользования идеей бессознательного психического. Если П. Я. Гальперин отрицает полезность этой идеи, рассматривая ее как применявшуюся - на протяжении всей ее истории - только для объяснения "автоматизмов", то сторонники ее использования основной свой аргумент видят в том, что эта идея - и только она - позволяет объяснять определенные наиболее сложные, отнюдь не "автоматические", а, напротив, смысловым образом, семантически организованные формы поведения и деятельности. Контраст этих подходов очевиден. Но тем, по-видимому, больше оснований ждать продуктивных результатов от их сопоставительного исследования, к которому мы еще вернемся).

Соображения и аргументация, содержащиеся в статье В. Л. Какабадзе, во многом перекликаются с позицией, которую занимает в отношении проблемы бессознательного психического А. Т. Бочоришвили и на которой мы уже останавливались. Так, В. Л. Какабадзе полагает, что даже существование поведения, движимого неосознаваемым мотивом, не является достаточным для положительного решения проблемы бессознательного как психического феномена, ибо мы не можем утверждать, что "мотив, который побуждает... поведение... в бессознательном состоянии..., является... психикой, а не состоянием высшей нервной деятельности". По его мнению, экспериментальное подтверждение бессознательной психики принципиально невозможно, поскольку оно наталкивается на неразрешимое противоречие: "прямое обоснование существования бессознательной психики требует ее существования в сознании, понятие же бессознательной психики исключает это условие". Позиция А. Т. Бочоришвили, к которой В. Л. Какабадзе относится здесь сочувственно, характеризуется им в следующих выражениях: "А. Т. Бочоришвили считает (основной) проблемой (теории) бессознательной психики - возможность существования сознательных психических содержаний (т. е. переживаний) независимо от сознания (т. е. от непосредственного видения, переживания этих содержаний). Он отрицает существование бессознательных психических содержаний (т. е. таких психических содержаний, которые не переживаются, не сознаются) и проблему бессознательного психического решает отрицательно".

Следует отметить, что негативную позицию в отношении целесообразности пользования понятием бессознательного занимают также видный болгарский философ Т. Павлов [13] и ряд других ученых.

Если мы попытаемся теперь обобщить все эти скептические и негативные высказывания, то легко заметим, что они представляют собою, по существу, разные формы развития трех основных положений, высказываемых в разных случаях с разной степенью четкости: (а) бессознательное реально, но только как форма существования процессов физиологических, (б) неосознаваемая психическая деятельность - это понятие, внутренне противоречивое, малопродуктивное и, в конечном счете, фиктивное и, наконец, (в) - тезис, подчеркиваемый oотдельными советскими авторами, - бессознательное психическое - это категория, пользование которой несовместимо с диалектико-материа-листическим (марксистским) пониманием.

(2) При всей распространенности охарактеризованного выше негативного подхода не вызывает сомнений, что опять-таки как в советской, так и в западной литературе есть немало сторонников понимания бессознательного как неоспоримо психологического феномена, хотя, конечно, раскрывается идея бессознательного как категории психологической западными и советскими исследователями весьма по-разному. Расхождения мнений здесь имеют глубокий характер, и одной из важных задач настоящей монографии является проследить корни и существо этих разногласий, чтобы возможно более строго разграничить то, что является в них принципиальным и второстепенным. Вряд ли можно сомневаться в том, что для дальнейшего методологически адекватного развития теории бессознательного, - процесса, исключительная трудность и замедленность которого всем хорошо известны, - подобный дифференцирующий концептуальный анализ представляется не только полезным, но в силу многих и научных, и социальных факторов даже необходимым.

Хорошо известно, что в советскую психологическую литературу представление о неосознаваемости как об имманентной характеристике одного из фундаментальных психологических феноменов (и, следовательно, как о категории принципиально психологического порядка) было введено еще десятилетия назад трудами Д. Н. Узнадзе и его школы при обосновании и последующем развитии идеи психологической установки. Принимая во многом фактологию, разработанную психоаналитическим направлением, соглашаясь даже с принципиальным тезисом Фрейда о невозможности объяснить работу сознания, поведение, деятельность человека в отвлечении от категории бессознательного, Д. Н. Узнадзе резко, однако, разошелся с Фрейдом в вопросе о путях, о методологии изучения бессознательного, о возможности для последнего стать предметом экспериментального анализа. В отличие от Фрейда, - здесь оба эти исследователи заняли позиции, действительно друг по отношению к другу полярные, - Узнадзе с самого начала пошел в разработке концепции бессознательного (логическим ядром которой являлась для него теория психологической установки) строго экспериментальным путем, и именно это обстоятельство в значительной степени предопределило глубокую научную обоснованность всех его позднейших теоретических построений.

Характеристике этого подхода посвящена серия статей, открывающая настоящий тематический раздел (работы А. С. Прангишвили, Ш. Н. Чхартишвили, Ш. А. Надирашвили, В. В. Григолава).

Представление о бессознательном как о психологическом феномене по настоящее время является одним из основных положений общей концепции психики, разработка которой продолжается в рамках школы Узнадзе. Однако работы этой школы далеко, конечно, не единственное направление, подготовлявшее постепенно освоение идеи бессознательного советской психологией. Немало в этом отношении было сделано другим крупным течением, основы которого были в свое время заложены Л. С. Выготским. Хотя проблема бессознательного так и не стала для самого Л. С. Выготского предметом непосредственного экспериментального изучения, сохранились его высказывания, не оставляющие сомнения в его принципиальном отношении к этой проблеме: "Бессознательное, - писал он, - не отделено от сознания какой-то непроходимой стеной. Процессы, начинающиеся в нем, часто имеют свое продолжение в сознании, и, наоборот, многое сознательное вытесняется нами в подсознательную сферу. Существует постоянная, ни на минуту не прекращающаяся, живая динамическая связь между обеими сферами нашего сознания. Бессознательное влияет на наши поступки, обнаруживается в нашем поведении, и по этим следам и проявлениям мы научаемся распознавать бессознательное и законы, управляющие им" [6].

Дальнейшее развитие представления о неосознаваемом, происходившее под влиянием идей Л. С. Выготского, можно проследить в последних работах А. Н. Леонтьева, связавшего это представление с разрабатываемой им общей концепцией деятельности. Мы напомним позицию этого исследователя как пример одного из характерных для советской психологии подходов к проблеме неосознания в ее психологической интерпретации.

Касаясь этой проблемы, А. Н. Леонтьев ставит ее в прямую связь с анализом мотивов поведения. Мотивы, побуждающие деятельность и придающие ей "личностный смысл", мотивы "смыслообразующие", могут "оставаться "за занавесом" и со стороны сознания и со стороны своей непосредственной эффективности", т. е., очевидно, ни "осознаваться", ни "переживаться". Сформулировав это положение, А. Н. Леонтьев подчеркивает ряд моментов, направленных на отграничение его позиции от психоаналитических трактовок бессознательного и концепций, близких к психоанализу. "Факт существования актуально неосознаваемых мотивов вовсе не выражает собой особого, таящегося в глубинах психики начала. Неосознаваемые мотивы имеют ту же детерминацию, что и всякое психическое отражение: реальное бытие, деятельность человека в объективном мире. Неосознаваемое и сознаваемое не противостоят друг другу; это лишь разные уровни психического отражения..." и т. д. [8]. А затем он приводит конкретный пример, показывающий, как в результате "внутренней работы" срывается покров с того, что, являясь подлинным мотивом поведения, остается, - до выполнения этой работы, - неосознаваемым. "День, наполненный множеством действий, казалось бы... успешных... может испортить человеку настроение... на фоне забот дня этот осадок едва замечается. Но вот наступает минута, когда человек... мысленно перебирает впечатления дня... И вот... когда в памяти всплывает определенное событие... возникает... сигнал, что именно данное событие оставило... эмоциональный осадок. Может статься, например, что это - его негативная реакция на чей-то успех в достижении общей цели, единственно ради которой, как ему думалось, он действовал. И вот оказывается, что это не вполне так и что едва ли не главным для него мотивом было достижение успеха для себя, Он стоит перед задачей-на "личностный смысл", но она не решается сама собой. Нужна особая внутренняя работа, чтобы решить такую задачу..." и т. д. [там же].

В этом небольшом фрагменте оттенены характерные особенности проявлений неосознаваемой психической деятельности: неосознаваемость мотива деятельности (достижение успеха для себя); неосознаваемость события (успех другого), которое вызвало дисфорию и на протяжении какого-то времени давало о себе знать только этим эмоциональным сдвигом; необходимость выполнения анализа переживаний, чтобы было осознано то, что оставалось неосознанным. Эти три момента (неосознаваемость мотивов деятельности, не перестающих из-за этой неосознаваемости быть факторами, порождающими деятельность; существование изменений психического состояния, обуславливаемых переживаниями, которые не осознаются; возможность путем анализа непосредственно осознаваемого осознать и то, что находится для сознания до какого-то времени "за занавесом") подводят нас вплотную к ядру обсуждаемой нами проблемы, ибо они выявляют связь неосознаваемого с семантическими категориями цели, значения, смысла или, иначе говоря, выявляют психологическую ориентированность бессознательного, невозможность описания его активности в отвлечении от психологических категорий.

Неосознаваемые формы работы мозга оказываются, следовательно, связанными в своей динамике с этими семантическими категориями, зависящими от последних, аналогично тому, как зависят от них формы мозговой активности, ясно осознаваемые их субъектом. Именно это обстоятельство является основным аргументом тех, кто отстаивает идею психологического характера бессознательного, кто полагает, что понять активность бессознательного, законы его работы, можно, только допустив его "соучастие" (обычно более или менее скрытое) в формировании наиболее сложных форм поведения, активной, целенаправленной, осмысленной деятельности, открыто регулируемой сознанием. Но если для бессознательного характерно такое "соучастие", то очевидно, что редуцировать бессознательное до уровня "только физиологических" состояний или факторов столь же нелогично, как требовать редукции до этого уровня самого сознания на том основании, что любой акт осознаваемой психической деятельности реализуется физиологическими механизмами (Мы приведем несколько конкретных примеров работы мозга, остающейся неосознаваемой вопреки ее непосредственному участию в целенаправленной, осмысленной деятельности. Эксперимент с больным, страдающим глухотой функционального (истерического) происхождения. Экспериментатор предлагает такому больному списывать предъявленный ему текст. Во время работы испытуемого экспериментатор произносит несколько раз требование писать быстрее. Больной не слышит (осознаваемым образом) эту инструкцию (т. е. ничего о ней не "знает"), однако под ее влиянием, вопреки потере способности к осознаваемому восприятию звуков, ускоряет движения руки. Затем следует инструкция замедлить темп письма, которая также выполняется. На вопрос о том, почему испытуемый писал то быстрее, то медленнее, ясного ответа получить не удается. Перед нами, таким образом, характерный случай регуляции поведения, при котором управление действиями основывается на неосознаваемом восприятии смысла речевых высказываний. Другой пример, относящийся к изменениям сознания, связанным с так называемыми отрицательными галлюцинациями (выпадением из области осознаваемого тех восприятий, на которые наложен гипнотический запрет). Испытуемому, погруженному в гипнотический сон, внушается, что в ряду карточек, на каждой из которых нанесены числа, он не будет видеть ту, на которой изображена формула, дающая после выполнения указанных в ней действий число 6. Карточку, на которой изображено математическое выражение 6√16/2(или даже какое-нибудь более сложное эквивалентное) испытуемый перестает после этого воспринимать. Интерес этого опыта заключается не в многократно описывавшемся феномене отрицательной галлюцинации, а в том, что определение предмета, на который наложен запрет, требует от испытуемого предварительного решения определенной математической задачи, которое завершается успешно, вопреки тому, что вычисления происходят неосознаваемым образом. Перед нами, таким образом, вновь случай регуляции сложной интеллектуальной деятельности, протекающей без того, чтобы субъект эту регуляцию осознавал. В обоих приведенных выше примерах речь шла о регулирующих функциях бессознательного, наблюдаемых в условиях предварительного изменения сознания. Осуществляется ли, однако, подобное вмешательство также в условиях сознания ясного? Положительный ответ на этот вопрос дается в одной из статей настоящего тематического раздела (И. М. Фейгенберг) на основе использования экспериментальной методики, позволившей установить, что при определенных условиях человек способен адекватно действовать в сложной ситуации, прогнозируя практически ее дальнейшее развертывание, хотя вербализовать этот свой прогноз он не в состоянии, ибо он его не осознает. Аналогичный эффект описан в содержащейся в X тематическом разделе настоящей монографии статье Е. А. Умрюхина. Приведенные выше экпериментальные иллюстрации семантической ориентированности бессознательного были уже описаны одним из нас в соавторстве с В. Е. Рожновым [1]).

(3) Сказанного выше достаточно, чтобы дать в основных чертах представление о существующих на сегодня подходах к проблеме бессознательного как психологического феномена. Мы не задерживаемся поэтому вовсе на очень важных для теории этой проблемы высказываниях С. Л. Рубинштейна и многих других ученых. В рамках настоящей вступительной статьи подобный обзор и невозможен и не нужен. Для того, однако, чтобы дальнейшее обсуждение этой проблемы, к которому мы еще будем по разным поводам возвращаться, не задерживалось из-за возникающих иногда неясностей, необходимо уточнить еще два принципиально важных момента.

Первый из них это вопрос о том, в каких формах выступает бессознательное, понимаемое как фактор психологического порядка. Здесь необходимо обратить внимание на следующее.

Хорошо известно, какой большой отклик получила в психологической литературе несколько лет назад монография Д. Миллера, Ю. Галантера и К. Прибрама "Планы и структура поведения" [12]. Независимо от отношения к концепции поведения, которая представлена в этой книге, нельзя не признать весьма глубокой основную идею, от которой отправляются ее авторы: необходимость различать в структуре сознания и поведения как их основные элементы, с одной стороны, информативный аспект ("все накопленные и организованные знания"), т. е. "Образ", а с другой стороны - аспект алгоритмический ("контроль порядка последовательности операций"), т. е. "План". Это разграничение оправдано, т. к. оно отражает реально существующую дихотомию, но не исключает, естественно, поиска категории, позволяющей заполнить "вакуум между познанием и действием", поиска понятия, самое существо которого направлено на объединение аспектов действительности, обозначаемых как "Образ" и "План". И в советской литературе неоднократно указывалось, что такой категорией является "установка" ("эта основная проблема современной психологии", по мнению П. Фресса, высказанному им на XVIII Международном психологическом конгрессе в 1966 г., в Москве [4]), в понимании,, придаваемом этому понятию школой Д. Н. Узнадзе.

Для психологической установки основным, в интерпретации этой школы, является то, что она влияет на психические процессы, на нейрофизиологическую динамику и, следовательно, на деятельность, вплоть до высших ее проявлений, будучи сама детерминируема конкретным психологическим содержанием, "смыслом" объективных ситуаций, и относится поэтому к числу наиболее сложных, наиболее обобщенных форм отражения действительности. Характерным для этого понятия является и то, что в нем аспект информативный и аспект алгоритмический слиты воедино. Можно сказать даже более резко: все значение понятия "установка", все оправдание использования этой категории, весь скрытый пафос основной мысли Д. Н. Узнадзе заключается в стремлении найти наиболее адекватное выражение для идеи неразрывного единства содержаний сознания и регуляции поведения. Именно этим объясняется, что идея установки уже давно приобрела роль центрального теоретического понятия в системе взглядов Д. Н. Узнадзе, а в какой-то мере и во все возрастающей степени - и за рамками этой системы.

Если теперь мы вспомним, что с самого начала разработки идеи психологической установки Д. Н. Узнадзе настойчиво подчеркивал неосоэнаваемость установок, то обстоятельство, что они выступают не как "элемент" конкретного содержания сознания, а как "модус" (т. е. как качественная особенность, как способ функционирования) сознания, то станет более ясным, какое большое значение приобретает установка как форма проявления бессознательного.

И, однако, надо ясно представлять, что при всей важности категории психологической установки, последняя отнюдь не является единственной формой проявления бессознательного. Неосознание мотива, неосознание переработки информации, неосознание вообще какого бы то ни было переживания -все это особенности психической деятельности, проявляющиеся очень полиморфно и тем самым выявляющие исключительную сложность самого понятия "неосознание". Мы уже говорили об этом кратко во "Введении", подчеркнув, что неосоэнаваемость проявляется иногда в том, что отражение воздействий, оказываемых на субъект, отсутствует не только в сознании последнего, но и в системе его переживаний; что, напротив, в других случаях эта неосоэнаваемость отнюдь не исключает того, что бессознательное отражение действительности отчетливо переживается субъектом (субъект не может лишь произвольно направить на него свое внимание); что могут осознаваться формальные "значения" событий, при неосознании их более глубокого и скрытого "смысла". Неосознаваемыми могут быть как переработка информации, так и восприятие сигнала, процессы созревания отношения или решения, сопутствующие созданию установки, и даже реализация конкретного действия или деятельности, в которых установка находит свое конечное выражение. И эта психологическая полиморфность неосознания оказывается важной в двух отношениях.

Во-первых потому, что она является не менее веским аргументом в пользу психологической природы бессознательного, чем семантическая ориентированность последнего. Касаясь этой темы, нельзя не вспомнить, что теоретической и экспериментальной отработкой идеи этой полиморфности мы обязаны в значительной степени Л. С. Выготскому [5], уделившему большое внимание как онтогенезу, очень постепенному формированию функций осознания, так и разграничению между тем, что в структуре переживания воплощает в себе, с одной стороны, значение, а с другой - смысл, т. е. моменты, по-разному опять-таки связанные с функцией осознания.

Во-вторых же потому, что из-за этой неконгруентности понятий "установка" и "неосознаваемая деятельность" вытекает немалая сложность отношений между ними. Этот вопрос затрагивается, в частности, в помещенной в настоящем тематическом разделе статье А. Г. Асмолова, посвященной проблеме иерархической структуры установки как механизма регуляции деятельности. В этой работе содержится попытка дальнейшего углубления идеи установки как теоретической категории на основе сочетания двух направлений мысли, сложившихся в советской психологии: концепции Д. Н. Узнадзе о роли установки как фактора регуляции деятельности и теории иерархического строения деятельности, разработанной А. Н. Леонтьевым. Отправляясь от этих представлений, А. Г. Асмолов формулирует определенные заключения о факторах, обуславливающих осознаваемость и неосоэнаваемость различных уровней установочной регуляции деятельности.

Вопрос об отношениях, существующих между категориями установки и деятельности, обсуждался в советской психологической литературе последних лет не только, однако, в этом неоспоримо важном, но все же скорее частном плане. Он постепенно приобрел характер большой проблемы, от решения которой зависит многое в понимании самих основ душевной жизни человека. Этой теме посвящена представленная в данном разделе статья В. П. Зинченко. Автор считает неадекватным как идею первичности деятельности в отношении установки, так и концепцию примата установки. Он подчеркивает (имея, по-видимому, в виду деятельность только в ее объективном выражении), что любой психический процесс неустранимо включает в себя как операциональные ("деятельностные"), так и установочные и когнитивные компоненты, и становится реальностью только на основе неразрывной взаимосвязи этих составляющих. Оба понятия (установка и деятельность), по автору, "равноправны и соотносимы" как в их осознаваемых, так и в их неосознаваемых проявлениях. Одностороннее преувеличение роли любого из них может только затруднять анализ. Эта не легко оспоримая и логически завершенная трактовка имеет и то преимущество, что она предостерегает от упрощенного сведения идей бессознательного к идее установки.

В этой связи обращает на себя внимание обобщенный анализ вопроса о структуре и о статусе существования бессознательного психического в его непосредственной связи с сознанием и лежащей в их основе единой системообразующей установкой личности на ту или иную предстоящую быть осуществленной "здесь" и "сейчас" деятельность, проведенный одним из нас во втором параграфе открывающего настоящую монографию "Введения".

Мы приходим, таким образом, в итоге к выводу, что "бессознательное" - это понятие во всяком случае гораздо более широкое, чем "психологическая установка". Неоспоримо, однако, что в ряду форм конкретного выражения неосознаваемой психической деятельности психологическим установкам принадлежит очень важное место. А вследствие того, что психологические установки в большой степени значительно легче, чем другие формы проявления бессознательного, поддаются экспериментальному изучению, есть много оснований думать, что на первых этапах исследования проблемы бессознательного, через которые мы все еще (вопреки многовековой длительности истории этой проблемы) проходим, работам, направленным на доказательство реальности бессознательного как психологического феномена, целесообразно иметь дело именно с психологическими установками во всем их необозримом качественном разнообразии, во всей их трудно-описуемой структурной и функциональной сложности.

(4) Второй момент, на котором мы хотели бы остановиться, завершая настоящую статью, это вопрос о методологической адекватности понятия бессознательного, о его строгости с точки зрения марксистской философии.

Этому вопросу посвящены две публикации настоящего тематического раздела - Г. X. Шингарова и видного французского марксиста П. Брюно ("Бессознательное и категория отражения"). В первой из этих работ освещен марксистский подход к проблеме реальности бессознательного в его связи с развитием сыгравших в этом пункте большую роль идей павловской школы. Автор второй работы также останавливается на проблеме философской адекватности категории бессознательного и решает этот вопрос позитивно, различая между реальностью психической (неосознаваемые желания, фантазмы) и реальностью материальной. Он показывает, что отношение между обоими этими видами действительности может быть раскрыто только на основе использования идеи бессознательного как одной из форм нереализованного, объективного отражения субъектом окружающего его мира. "Бессознательное, - пишет П. Брюно, - это нереализованное отражение реального". В какой степени эта короткая формула специфична для бессознательного (а не применима также к нереализованным в поведении осознаваемым формам отражения), могло бы послужить предметом интересного спора, уточняющего философские и психологические категории. Для нас наиболее важна в данном случае вытекающая из статьи мысль о том, что, не учитывая бессознательного, нельзя сформулировать теорию отражения в ее марксистском понимании.

Сказать, однако, что отвлекаясь от идеи бессознательного, элли-минируя этот фактор, мы не можем охарактеризовать разработанное Марксом представление о психологическом отношении человека к окружающему его миру - значит утверждать меньше необходимого. Мы гораздо точнее выразим подлинное положение вещей, если отметим, что только благодаря марксистскому истолкованию психологии человека как социального, исторически формируемого существа перед нами раскрылась во всей глубине роль бессознательного в становлении и представлений, и действий людей.

К. Клеман, хорошо известная в марксистских кругах Франции как исследователь, интерпретирующий вопросы мышления и речи с позиций концепции Ж- Лакана, приводит [14] как характерный пример расхождения между тем, что люди делают, и тем, как они представляют себе эти свои действия, слова Маркса из "18-го Брюмера Луи Бонапарта": "Люди сами делают свою историю, но они делают ее не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые... даны им и перешли от прошлого. Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых. И как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто еще небывалое... они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуя у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории" [10].

Этот образ "заимствованного" языка, к которому люди прибегают, когда совершается "нечто еще небывалое", лучше, пожалуй, чем что-либо иное, показывает, в какой степени то, что осознается, может не столько отражать, сколько мистифицировать то, что делается. "Логика действий" и "лотика представлений" здесь взаимопротивопоставлены Марксом с необыкновенной отчетливостью, и идею этого противопоставления, как важнейшего принципа отношения человека к миру, можно проследить во множестве философских построений, разработанных Марксом.

Лишь как частные примеры этого расщепления между тем, что дано сознанию, и тем, что движет действия, могут быть приведены марксистская концепция отчуждения и марксистское понимание фетишизма. Характерно, что еще Гегель, освещая проблему отчуждения, поставил проблему объективной закономерности исторического процесса как того, что проявляется в деятельности людей, но вместе с тем и как того, что на протяжении всего этого процесса "не сознавалось ими" и осуществление чего "не входило в их намерения" [7]. Однако, если у Гегеля вся эта проблема отчуждения подается в рамках идеалистически-спекулятивного понимания и истории, и сознания, то у Маркса она впервые выступает как интерпретируемая на основе учета подлинных двигателей исторического процесса, а связанное с нею расщепление между осознаваемым и неосознаваемым - как одна из важнейших особенностей психики человека в его как абстрактно-коллективном, так и конкретно-индивидуальном обличьи.

Не в меньшей степени это же расщепление проявляется в психологии фетишизма, от его архаических форм, при которых происходит отождествление примитивного символа с бытием, предмета с функцией, вплоть до его проявлений в развитом сознании современных людей. И здесь за тем, что непосредственно предстоит сознанию, скрывается множество психологических содержаний, которые могут очень плохо или даже вовсе не осознаваться, плохо или даже вовсе не быть между собою логически связанными и, тем не менее, весьма жестко, императивно влиять на поведение. Именно поэтому Маркс отмечает связь категории фетишизма с категорией отчуждения [9], а в "18-м Брюмере" иронизирует над алчностью, мистическим характером осознаваемых представлений, возникающих в условиях фетишизма [11]. Вряд ли допустимо сомневаться в том, что, игнорируя реальность и - при определенных условиях - императивность того, что не осознается, объяснить психологию фетишизма было бы вообще невозможно.

Можно привести и много других примеров, показывающих, насколько марксистски ориентированная психология-именно потому,что это психология реального человека - связана с идеей бессознательного. Ограничение сферы психологии только сферой осознаваемого исключает для нее возможность исследования реальной психики. И именно поэтому такая психология в рамках марксистского понимания существовать не может.

Звучащие же иногда в литературе указания на несовместимость идеи бессознательного с марксистским пониманием принципиально неправильны и ни в какой мере не смогут затормозить дальнейшее развитие этой идеи.