Поможем в ✍️ написании учебной работы

Имя

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Выберите тип работыЧасть дипломаДипломная работаКурсовая работаКонтрольная работаРешение задачРефератНаучно - исследовательская работаОтчет по практикеОтветы на билетыТест/экзамен onlineМонографияЭссеДокладКомпьютерный набор текстаКомпьютерный чертежРецензияПереводРепетиторБизнес-планКонспектыПроверка качестваЭкзамен на сайтеАспирантский рефератМагистерская работаНаучная статьяНаучный трудТехническая редакция текстаЧертеж от рукиДиаграммы, таблицыПрезентация к защитеТезисный планРечь к дипломуДоработка заказа клиентаОтзыв на дипломПубликация статьи в ВАКПубликация статьи в ScopusДипломная работа MBAПовышение оригинальностиКопирайтингДругое

Нажимая кнопку "Продолжить", я принимаю политику конфиденциальности

Многие исследователи называют в качестве конкретной даты рож­дения постструктурализма лекцию, впоследствие одного из лидеров этого течения — Жака Дерриды, прочитанную им в 1966 году. В этой лекции он провозгласил приход новой эры — эры постструктурализма. Вопреки структуралистам, в особенности тем, кто поддерживал «лин­гвистический переворот» и полагал, что люди ограничены структурой языка, Дерида свел весь язык к «тексту», ни в чем не ограничивающему субъекта. Более того, Деррида даже социальные и политические инсти­туты начал также рассматривать в качестве «текста». Как он говорил сам, он произвел деконструкцию языка и социальных институтов. По­сле завершения деконструкции стало ясно, что остался только текст.

Структуралисты видели в языковой системе закон и порядок. Для Дерриды язык стал воплощением беспорядка и нестабильности. Беспо­лезно искать в языке какие-либо законы. Поэтому для постструктурали­стов столь важна деконструкция. Позднее она не только станет отличи­тельным признаком и смыслом постструктурализма, но также станет основанием для постмодернизма.

ДЕКОНСТРУКЦИЯ — критика метафизического способа мышления от Пла­тона до Гуссерля и Рикера, основанная на понимании бытия как присутствия, данности, абсолютной полноты смысла и т.д. Деконструкция критикует ме­тафизическую традицию по нескольким направлениям (Деррида понимает под ней всю европейскую традицию мышления). Общая стратегия деконст­рукции связывается в основном с двумя основными ходами: 1) переворачи­вание (любая бинарная оппозиция предполагает иерархическую структуру).

¹ Цит. по: Керимов Т.Х. Структурализм // Современный философский словарь / Под ред. В.Е.Кемерова. Панпринт. 1998. С. 872—873.

271

Переворачивание означает «не просто отменить всякую иерархию, ведь анархия всегда лишь упрочивает существующий строй, метафизическую ие­рархию, не изменить или поменять местами термины определенной иерар­хии, но преобразовать саму структуру иерархии» (Деррида); 2) реконструк­ция — реконструкция иерархии предикатов и понятия и обобщения. В ре­зультате появляются понятия, которые в рамках метафизического дискурса не мыслились и не формулировались.

Объектом неприязни со стороны Дерриды стал логоцентризм (поиск универсальной системы мышления, способной раскрыть, что такое ис­тина, красота, правда и т.д.), преобладавший в западной политической мысли. Логоцентризм в немалой степени способствовал репрессиям в истории и подавлению свободы письма, по крайней мере, со времен Платона. Логоцентризм привел к «закрытию» не только философии, но и всех гуманитарных наук. Деррида поэтому поставил перед собой за­дачу деконструкции источников этого «закрытия», то есть репрессий, а также освобождения письма от того, что его закрепощало. Иными сло­вами, речь идет о деконструкции логоцентризма.

Хорошим примером рассуждений Дерриды является дискуссия, ко­торую он называет «театр жестокости». Деррида начинает с рассужде­ний о традиционном театре, который, по его мнению, находится под влиянием системы мышления, которую он называет репрезентативной логикой. Иными словами, то, что происходит на сцене, представляет то, что происходит в «реальной жизни». Такая «репрезентативность» — Бог театра и она привносит в традиционный театр теологичность. Теологиче­ский театр — это подконтрольный, порабощенный театр.

Сцена, по мнению Дерриды, является теологичной, поскольку — это структура, включающая в себя по традиции автора-творца, который издали наблюдает за тем, как воплощается его текст, регулирует время и смысл представления. Он позволяет спектаклю представлять его са­мого. Режиссеры и актеры, по существу, — просто интерпретаторы, которые более или менее непосредственно воплощают замысел Творца. Наконец, теологическая сцена включает и пассивную, сидящую публи­ку — наблюдателей, или, иначе, потребителей зрелища, тех, кто полу­чает от него удовольствие.

Деррида предлагает альтернативную сцену (или альтернативное об­щество?), на которой речь перестанет управлять сценой. Это означает, что сцена больше не будет подконтрольна автору и его тексту. Автор потеряет свою диктаторскую функцию по отношению к тому, что про­исходит на сцене. Актер полностью раскрепощен, никто не указывает ему, что и как нужно делать. Но это вовсе не означает, что сама сцена

272

становится анахронизмом. Деррида говорит об альтернативной сцене, предлагая, по существу, деконструкцию традиционного театра.

В более широком смысле Деррида распространяет этот подход на общество в целом. Подобно тому, как он хочет освободить театр от диктатуры автора, он хочет видеть общество свободным от идей всех интеллекутальных авторитетов, которые создали господствующий дис­курс. Иными словами, Деррида хочет видеть всех нас настолько сво­бодными, чтобы мы сами стали авторами своей пьесы.

Здесь мы встречаемся с еще одной важной для постструктуралистов и постмодернистов концепцией — понятием децентрализации. Деррида хочет, например, чтобы театр дистанцировался от своего традиционно­го центра — автора, дав возможность актерам свободно выразить себя. Это положение также можно распространить на все общество. Деррида ассоциирует центр с окончательным ответом и, в конечном счете, со смертью. Центр связан с отсутствием того, что особенно важно для Дерриды, — игры и разнообразия. Будь то театр или общество, но если в них отсутствуют игра и разнообразие, то это будет статичный театр и статичное общество, — они мертвы. Наоборот, театр и мир в целом, не имеющие центра, будут открытыми, динамичными и саморефлексив­ными. По его мнению, не следует ожидать будущего или пытаться его прогнозировать. Иными словами, невозможно найти разгадку будущего в прошлом. Однако не следует и пассивно ожидать свою судьбу. Буду­щее создается и пишется нашими делами.

Таким образом, отбросив типично западную приверженность к ло­гике, равно как и интеллектулаьные авторитеты, в конце концов, Дер­рида так и не дает нам своего ответа, точнее, единственного ответа, по­скольку сам по себе поиск ответа, поиск Логоса, был деструктивным и порабощающим. Все, что нам остается, так это только процесс письма, представления, игры и разнообразия. Довольно трудно описать стиль письма Жака Дерриды, поэтому для того, чтобы познакомиться с ним поближе, возьмем отрывок из его работы «Эссе об имени»²:

«Представим себе ученого. Специализируясь в изучении ритуальности, он немедленно ухватился за это произведение, по крайней мере тот, кто не будет знать, что оно ему преподнесет. Как бы то ни было, он делает из него что-то свое, ему кажется, что он узнает в нем ритуальное разви­тие церемонии, даже литургии, и это становится его темой, объектом анализа. Конечно, ритуал не определяет сферу деятельности. Он присут­ствует везде. Без него нет общества, нет институтов, нет истории. Кто угодно может специализироваться в анализе ритуальности, следователь­но, — это не специальность. Этот ученый, назовем его аналитиком, мо­жет оказаться, например, социологом, антропологом, историком или,

² Деррида Ж. Эссе об имени. М, 1998. С. 15—17.

273

если угодно, искусствоведом, литературным критиком, а может даже философом. Вами или мной. В какой-то степени, опираясь на свой опыт и более или менее непроизвольно, каждый из нас может играть роль ис­следователя или критика ритуалов: никто не лишает себя полностью этой возможности. Впрочем, чтобы играть роль в данном произведении и вообще играть роль где бы то ни было, необходимо вписаться в логи­ку ритуала и, одновременно, быть способным в определенной степени относиться к ней критически, чтобы правильно вести себя, избегать ошибок и нарушений. Нужно понимать нормы и интерпретировать пра­вила функционирования.

Граница между действующим лицом и аналитиком, как бы они ни были далеки друг от друга, каким бы ни было различие между ними, представляется весьма нечеткой и всегда проницаемой. В какой-то сте­пени она даже должна быть пересечена, чтобы стали возможными, с од­ной стороны, анализ, а с другой — соответствующее поведение, подчи­ненное общепринятой ритуальности.

Однако «критический читатель» (critical reader) справедливо возра­зит, что не все типы анализа эквивалентны: разве нет существенного различия между анализом того или той, кто, желая исполнить ритуал как нужно, должен разбираться в его нормах, и анализом того, кто не ставит своей целью приспособиться к ритуалу, но стремится объяснить его, «объективировать», представить его сущность и цели? Точнее, не суще­ствует ли между ними критического различия? Вполне возможно, но что есть критическое различие? Ведь если участник обязан анализировать, читать, интерпретировать, он также должен придерживаться некоторой критической и, в какой-то мере, «объективирующей» позиции. Даже ес­ли его активность часто граничит с пассивностью и даже со страстью (passion), он все же прибегает к критическим и критериологическим ак­там: по отношению к тому, кто в том или ином качестве становится уча­стником ритуального процесса проводится строгое разделение (агент, пользователь, священнослужитель, лицо, совершающее жертвоприно­шение, аксессуарист-бутафор и даже отверженный, жертва, маргинал или pharmakos³, который сам может стать объектом приношения, так как приношение никогда не является просто вещью, но скорее дискурсом или, по крайней мере, возможностью дискурса, введением символиче­ски). Участник ритуала должен делать выбор, различать, дифференци­ровать, оценивать. Он должен приступить к некоему krinein⁴. Даже «сто­ронний наблюдатель», в данном случае — читатель, внутри произведе­ния или вне его, оказывается в этом смысле в той же ситуации. Вместо того чтобы противопоставлять критика и некритика, вместо того чтобы выбирать между критичностью и некритичностью, между объективно­стью и ее противоположностью, следовало бы, с одной стороны, обозна-

³ Pharmakos — греч. — служащий очистительной жертвой за грехи народа; козел отпущения.

⁴ Krinein — греч. — отделять, разбирать, судить.

274

чить различия между критиками, а, с другой, поставить некритика в та­кое положение, которое бы не противопоставлялось и может быть даже не являлось чем-то внешним по отношению к критику. Критик и некри­тик, конечно, не идентичны, но в сущности они — единое целое. Во вся­ком случае, они — соучастники».

МИШЕЛЬ ФУКО

Наряду с Деррида, одним из крупнейших представителей постструк­турализма является Мишель Фуко. В отличие от структуралистов, инте­ресовавшихся, главным образом, проблемами лингвистики, Мишель Фуко работал по целому ряду теоретических представлений. Разумеет­ся, Мишель Фуко испытал влияние своих предшественников, однако он не просто опирался на их идеи, а сумел их трансформировать таким образом, что сумел интегрировать их в свою весьма необычную теоре­тическую ориентацию. Например, он анализирует веберовскую теорию рационализации, но делает из нее другие выводы: никакой «железной клетки» нет, поскольку рационализация повсюду встречается с сопро­тивлением. В работах Фуко можно встретить и марксистские идеи, од­нако его больше интересовала «микро-политика власти», нежели власть на уровне общества. Нередко он прибегал и к методам герменевтики для того, чтобы лучше понять социальные и политические феномены. В трудах Фуко ощущается, кроме того, влияние феноменологии, однако он отрицал идею автономного, придающего смысл субъекта. В его тек­стах мы находим также элементы структурализма, но он не признает формальную модель поведения в соответствии с правилами. Что еще важнее, Фуко разделял интерес Ницше к отношениям между властью и знанием. Именно такое многообразие теоретических подходов и позво­лило причислить Фуко к постструктурализму.

ФУКО, МИШЕЛЬ (1927—1984) — один из наиболее известных французских философов и политических мыслителей второй половины XX века. Славу ему обеспечило несколько неординарных произведений, оказавших сильное влияние на развитие современной социальной и политической мысли. Среди работ Фуко заметное место занимают не только его труды о власти, но также и трилогия, посвященная проблемам сексуальности — «История сексуально­сти» (1976), «Забота о себе» (1984) и «Использование удовольствия» (1984). В этих работах ясно отразился интерес Фуко к проблемам сексуальности, в осо­бенности нетрадиционной сексуальной ориентации. Известно, что он приобщил­ся к наркотикам в известном месте — Забриски пойнт в долине Смерти в Кали­форнии.

Фуко стремился дойти до края не только в своей личной жизни, но и в рабо­те. Именно это позволило ему стать одним из наиболее известных мыслите­лей нашего времени. «Не спрашивай меня, кто я, и не проси меня остаться

275

таким же, — написал он однажды. — Больше, чем одна личность, без сомне­ния такая же как я, писала для того, чтобы не иметь своего лица». Фуко умер в 57 лет от СПИДа.

В ранних трудах Фуко влияние структурализма было особенно за­метным. Однако с течением времени оно несколько ослабло, замещаясь другими теоретическими подходами. Остановимся более подробно на эволюции взглядов Фуко.

Фуко начал с разработки проблем методологии и того, что он назвал «археологией знания». Предметом его исследования были элементы знания — идеи, кредо, типы дискурсов. Он противопоставил свою «ар­хеологию знания» истории познания и истории идей, считая их излишне рациональными. По его мнению, в истории познания слишком много внимания уделяется преемственности. «Археология знания» стремилась установить определенные правила формирования условий того, что мо­жет быть сказано в рамках конкретного дискурса в любое данное время. Здесь ясно прослеживается влияние структурализма. Фуко проявлял особый интерес к проявлению дискурсивных событий, высказываемых в письменных утверждениях. В особенности его привлекали ранние формулировки того или иного положения. Он стремился вскрыть ос­новные условия, сделавшие данный дискурс возможным. Совокупность этих утверждений и то, каким образом они формируют науку, происте­кает не из предмета, а из основных правил дискурса и сложившихся практик. Точнее, Фуко интересовался основными практиками дискурса, которые, собственно, и создали основу для научного дискурса, в осо­бенности в гуманитарных науках. Позднее Фуко отказался от этого ти­пично структуралистского подхода, поскольку он ничего не мог сказать с его помощью об отношениях между властью и знанием — ницшеан­ской проблемой, которая имела особое значение для Фуко.

Область интересов «позднего» Фуко может быть охарактеризована одной фразой — «генеалогия власти». Он многое берет у Ницше как философа, писавшего прежде всего о власти. Фуко начал размышлять о том, каким образом люди управляют собой и другими. В частности, он проследил, каким образом знание генерирует власть, превращая людей в подданных, и затем позволяет управлять ими с помощью знания. Он критиковал иерархизацию знания. Поскольку наиболее высоко ценимые формы знания (например, наука) обладают наибольшей властью, они и заслуживают самой серьезной критики. Фуко интересовали технологи, выводимые из знания (в особенности научного знания) и то, каким об­разом они используются различными институтами для осуществления власти над людьми. Хотя Фуко и сумел выявить связь между знанием и властью, «заговор элиты» оказался вне сферы его интересов, поскольку мыслителя больше привлекали структурные отношения. В истории Фу-

276

ко не увидел прогресса от жестокости примитивных обществ к совре­менному гуманизму, основывающемуся на более широкой системе зна­ний (об этом много писали в 50—60 гг.). По его мнению, история раз­вивалась от одной системы господства (основанной на знании) к дру­гой. Причем всегда знание-власть подвергается «вызовам», поскольку сопротивление им неизбежно. Фуко часто обращается к историческим примерам, но по-настоящему его интересует только современность. Фуко пишет историю настоящего.

В работе «Сумасшествие и цивилизация» (1965) он представил «ар­хеологию знания» на примере психиатрии. Фуко начинает свое иссле­дование с эпохи Возрождения, когда разум и безумие еще не были раз­делены. Между 1650 и 1800 гг., то есть в «классическую эпоху», между ними устанавливается различие и в конце концов разум подчиняет себе безумие. Иными словами, Фуко описывает «прерванный диалог» между разумом и безумием.

Разум торжествует в самом чистом виде, он одерживает триумф над застывшим безумием, которое выбрасывается из сферы воображаемой свободы. Время процветания безумия осталось в эпохе Возрождения. В Модерне для него уже нет места. «Кажется, еще совсем недавно оно, не стесняясь, выходило на белый свет, — пишет Фуко, — вспомним, хотя бы, короля Лира или дон Кихота. Но не прошло и полвека, как безумие оказалось заточенным в крепость».

Здесь очевидно влияние образа «железной клетки», описанного Максом Вебером. Безумные (иррациональное) отгорожены прутьями «железной клетки», построенной из разума (рационального).

Научная психология XIX века выросла именно на основе введения разделения между человеком безумным и находящимся в здравом уме, осуществленном в предыдущем столетии. Фуко даже назвал психиат­рию «монологом разума о безумии». Поначалу медицина была ответст­венна за физическое и моральное лечение безумных, однако позднее научная психиатрия преодолела моральные барьеры. Иными словами, подлинно психологическая медицина стала возможной только тогда, когда безумие было противопоставлено норме в качестве вины. По мнению Фуко, то, что считается сегодня психиатрической практикой, — это вполне определенная современная моральная тактика, берущая свое начало в XVIII столетии, которая заключается в поддержке права на жизнь в сумасшедшем доме, и, по существу, воплощающая мифы пози­тивизма. Таким образом, для Фуко психология и психиатрия — мораль­ное начинание, а не научная сфера, и направлено против безумных, ко­торые не в состоянии защитить себя от такой «помощи». Практически безумцы приговорены так называемым научным прогрессом к заключе­нию в «гигантской моральной тюрьме».

277

Фуко, как уже понятно, не признавал никакого научного, медицин­ского или гуманитарного прогресса в лечении душевнобольных. Однако он заметил другой прогресс: нормальные люди усиливают подавление и угнетение душевнобольных, а ведь еще в XVII веке права здоровых и больных ничем не отличались друг от друга. Кроме того, в последние годы душевнобольных даже перестали судить по законам здоровых, мол, сумасшествие само себя осудит. Во многих отношениях такой внутренний контроль — это наиболее репрессивная форма контроля. Таким образом, «археология знания» приводит мыслителя к совсем иным выводам, чем делают историки. Такой метод исследования позво­лил Фуко сделать весьма важные выводы относительно роли гумани­тарных наук в усилении морального контроля над людьми.

Структурализм Фуко нашел свое выражение в том, что он выделил два типа безумия и показал, что на наиболее глубоком уровне безумие — это форма дискурса. Сумасшествие, особенно в «классическую» эпо­ху еще не связывалось с какими-либо психическими или физическими изменениями. Бессвязный язык бреда считался высшей истиной безу­мия Вспомним, хотя бы, с каким почтением на Руси относились к юро­дивым.

Фуко использовал структуралистский метод и в более поздней книге «Рождение клиники», в которой он обратился к медицинскому дискурсу и лежащей в его основе структуре. Фуко писал:

«В вещах, сказанных людьми, имеет значение не только то, что они мог­ли бы думать по эту или ту сторону вещей, но и то, что их с самого на­чала систематизируют, делая для последующего времени бесконечно доступными новым дискурсам и открытыми задачам их трансформа-

В книгах «Сумасшествие и цивилизация» и «Рождение клиники» Фуко доказал, что медицина была предшественницей гуманитарных наук. Вплоть до XIX столетия медицина была наукой классифицирую­щей и ее основной фокус был направлен на установление упорядочен­ной системы болезней. Лишь с XIX века медицина начала обращать внимание на сами болезни, на то, как именно они проявляются у от­дельных индивидов и у более широкого общества (эпидемии, панде­мии). Медицина, которая до этого занималась болезнью, теперь расши­рила сферу своего применения и начала заниматься также здоровьем людей — профилактикой заболеваний. Она встала на нормативную по­зицию, введя различие между здоровыми и больными людьми, то есть между нормой и патологией. Тем самым она подготовила почву для гуманитарного знания, которое перенесло эту дихотомию нор­ма/патология на людей вообще, а также общество и государство.

⁵ Фуко М. Рождение клиники. М.: Смысл, 1998. С. 22.

278

ДИХОТОМИЯ — последовательное деление на две части.

Однако клинической структуры у медицины в то время еще не было. Ключом к пониманию процесса эволюции является момент зарождения клиник, в которых пациенты наблюдались в условиях постельного ре­жима. Здесь Фуко ввел очень важное для понимания его теории понятие — «взгляд», то есть такой взгляд, который одновременно является зна­нием. Иными словами, знание выводится из того, что врач видит, а не из книг. Будучи структуралистом, Фуко рассматривал взгляд как своего рода язык без слов. Неудивительно, что его заинтересовала глубинная структура этого языка без слов. Способность видеть и трогать (в осо­бенности во время аутопсии) больных и даже мертвых привела к важ­нейшим изменениям и стала важным источником знания. Фуко рас­сматривает анатомо-клинический взгляд как «великий прорыв» в запад­ной медицине. Таким образом, имела место не эволюция знания, а эпи­стемологический переворот. Врачи перестали играть по старым прави­лам. У новой игры были новые правила. Эта игра заключалась в том, что люди (пациенты) превратились в объекты научного знания и прак­тики. Или, если говорить в структуралистских терминах, изменилась при­рода дискурса — названия болезней, их типология, сфера объектов и т.д.

Значение медицины для формирования гуманитарных наук, по Фу­ко, не только методологическое, но и онтологические, поскольку чело­век превращается в объект позитивного знания. Приведем отрывок из текста Фуко в книге «Рождение клиники»:

«...Речь идет только об области медицины и о способе, которым в тече­ние нескольких лет структурировалось особое знание о больном инди­виде. Чтобы клинический опыт стал возможным как форма познания, была необходима полная реорганизация больничной сферы, новое опре­деление статуса больного в обществе и установление определенного от­ношения между содействием и опытом, между помощью и знанием. Не­обходимо было поместить болезнь в коллективное и однородное про­странство. Необходимо было также открыть язык совершенно новой об­ласти: постоянной и объективно установленной корреляции наблюдае­мого и высказываемого. Итак, было определено абсолютно новое ис­пользование научного дискурса: использование безусловной верности и покорности многоцветному содержанию опыта — говорить то, что ви­дится; но также использование формирования и установления опыта — побуждать увидеть, говоря о том, что наблюдается. Таким образом, ме­дицинский язык было необходимо расположить на этом внешне поверх­ностном, но, на самом деле, глубоко скрытом уровне, где формула опи­сания есть в то же время разоблачающий жест. И это разоблачение

279

включает в себя в свою очередь дискурсивное пространство трупа как область первопричины и проявлений истины: раскрытую внутренность. Формирование патологической анатомии в эпоху, когда клиницисты оп­ределяли свой метод — не простое совпадение: равновесие опыта требо­вало, чтобы взгляд, устремленный на индивида, и язык описания покои­лись на устойчивом, видимом и разборчивом основании смерти.

Эта структура, где артикулируется пространство, язык и смерть — то, что в совокупности называется клинико-анатомическим методом — образует историческое условие медицины, которое представляет себя и воспринимается нами как позитивное. Позитивное — приобретает здесь глубокий смысл. Болезнь отрывается от метафизики страдания, которо­му на протяжении веков она была родственна, и обретает в наблюдаемо­сти смерти законченную форму, где ее содержание появляется в пози­тивных терминах. Болезнь, мыслимая по отношению к природе, была неоднозначным негативом, причины, формы и проявления которого объявляли себя не иначе как окольным путем и всегда издалека; бо­лезнь, воспринимаемая по отношению к смерти, становится исчерпы­вающе разборчивой, без остатка открытой эффективному рассечению речью и взглядом. Именно тогда, когда смерть была эпистемологически интегрирована в медицинский опыт, болезнь смогла отделиться от контрприроды и обрести плоть в живой плоти индивидов.

Без сомнения, для нашей культуры решающим останется то, что пер­вый научный дискурс, осуществленный ею по поводу индивида, должен был обратиться, благодаря этому моменту, к смерти. Именно потому, что западный человек не мог существовать в собственных глазах как объект науки, он не включался внутрь своего языка и образовывал в нем и через него дискурсивное существование лишь по отношению к своему опыту «безумия» дал начало всем видам психологии; от выделения мес­та для смерти в медицинском мышлении родилась медицина, которая представляет собой науку об индивиде. И возможно, в целом, опыт ин­дивидуальности в современной культуре связан с опытом смерти: от вскрытых трупов Биша до фрейдовского человека упрямая связь со смертью предписывает универсуму свой особенный облик и предуго­товляет речи каждого возможность быть бесконечно услышанной; инди­вид обязан ей смыслом, который не прекращается вместе с ним. Разде­ление, которое она проводит, и конечность, метку которой она предпи­сывает, парадоксально связывают универсальность языка с хрупкой и незаменимой формой индивида. Чувственный и неисчерпаемый для описания по истечении стольких веков, он находит, наконец, в смерти закон своего дискурса. Она позволяет увидеть в пространстве, артику­лированном речью, телесное изобилие и его простой порядок.

Исходя из этого, можно понять важность медицины для создания на­ук о человеке: важность не только методологическую, в той мере, в ка-

280

кой она касается человеческого существа как объекта позитивного зна-

Многие темы, затронутые ранее, вновь появились в еще одной рабо­те Фуко — «Дисциплина и наказание» (1979), однако в ней больше внимание уделено генеалогии власти и существенно меньше структура­лизму, дискурсу и т.д. Знание и власть, по мнению Фуко, прямо и непо­средственно предопределяют друг друга. В этой работе Фуко обратился к периоду между 1757 и 1830 годами, то есть к тем временам, когда пытки заключенных были заменены контролем над ними на основании тюремных правил. Эти изменения происходили отнюдь не по рацио­нальным основаниям. Считается общепринятым, что отказ от пыток и переход к правилам тюремного содержания означал гуманизацию об­ращения с криминальными элементами. Отношение к ним стало более доброжелательным, менее болезненным и менее жестоким. Реальность же, считает Фуко, заключается в том, что наказание стало более рацио­нализированным. Возможно, пытки в давние времена и были публич­ным зрелищем, однако это была дурная политика власти, поскольку среди зрителей нередко возникали бунты, то есть пытки провоцировали изрядные неприятности для власти.

В случае пыток связь между знанием и властью очевидна. По мере развития правил эта связь становится все менее ясной. Новая система правил была более регулярной, более эффективной, более постоянной и более детализированной. Иными словами, эффективность делала нака­зание дешевле. Новая система создавалась отнюдь не с целью более гуманного обращения с заключенными, а, наоборот, с целью усиления наказания. Так появилась новая технология власти и наказания. Она была более многообразной, более эффективной, более бюрократизиро­ванной по сравнению с пытками. Но, что самое главное, она была более безличной и предполагала слежку уже не только за преступниками, но и за всем обществом.

Новая технология дисциплинарной власти воспроизводила военную модель. Она представляла собой не столько всеобъемлющую систему власти, сколько систему множество микро-властей. Фуко описал «мик­рофизику» власти с присущими ей бесчисленными точками противоре­чий. Дисциплинарная власть включает в себя три инструмента:

1. Иерархическое наблюдение, или способность официальных ин­станций охватывать всю сферу своего контроля одним взглядом.

2. Способность выносить нормализующие суждения и наказывать тех, кто нарушает нормы. О человеке могут судить в негативном ключе и даже наказать по причинам временных отклонений в

' Фуко М. Указ. соч. С. 292—294.

281

правилах (опоздание), в деятельности (невнимательность) или поведении (невежливость).

3. Способность наблюдения за субъектами и вынесения суждений о людях и их поведении. Последний инструмент дисциплинарной власти включает в себя два предшествующих.

Однако Фуко отнюдь не ограничивается негативным отношением к росту дисциплинарного общества, он видит в нем и положительные мо­менты. Например, он считает, что дисциплина совершенно необходимо в военной области, равно как и на производстве. Тем не менее, Фуко выражает серьезные опасения в связи с расширением сферы дисципли­ны, когда она, например, распространяется на государственную сферу, тем самым, превращая все общество в объект дисциплины.

По его мнению, дисциплина разлита по всему обществу, затрагивая практически все его части и аспекты. Можно сказать, что она затрагива­ет большинство главных институтов. Фуко риторически вопрошает: стоит ли удивляться, что тюрьмы напоминают фабрики, школы, бараки, больницы, которые, в свою очередь, напоминают тюрьмы? В конце концов, делает вывод Фуко, происходит распространение дисциплинар­ной системы и уголовно-пеницетиарных институтов на все общество. Здесь очевидно присутствует образ «железной клетки», хотя и в не­сколько другом смысле, чем у Вебера.

В этой работе Фуко снова обращается к проблеме происхождения гуманитарных наук — своей любимой теме. Переход от пыток к тюрьме означает переход от наказания тела к наказанию разума и души. Этот переход стал возможным с появлением понятия «нормы», нормально­сти, а также зарождением морали заключенного. В конце концов спо­собность «судить» нашла свое проявление в появлении множества мел­ких «судей», таких, например, как психиатры и преподаватели. Это дало толчок к зарождению новых отраслей знания. Люди стали рассматри­ваться в качестве объектов познания. Так родился новый научный дис­курс. Из этого Фуко сделал вывод, что гуманитарные науки, всего за сто лет возвысившие человека, выросли из дисциплины, ограничивающей человека.

Необходимо упомянуть и еще один важный вопрос, раскрытый Фу­ко в «Дисциплине и наказании». Он обратился к проблеме, каким обра­зом знание превращается в технологию власти. Для примера он взял Паноптикум (круглую тюрьму, в которой помещение надзирателя нахо­дится в центре). Такое устройство тюрьмы дает возможность тюремщи­кам полностью держать заключенных под контролем. Более того, над­зиратели даже не обязаны постоянно присутствовать в своем помеще­нии — уже сам факт наличия подобной структуры изрядно ограничива­ет заключенных. Если Паноптикум построен в форме круглой башни, охрана видит все камеры. Таким образом, Паноптикум оказывается

282

мощным источником власти для тюремщиков, поскольку обеспечивает им возможность тотального наблюдения за заключенными. Власть уве­личивается еще больше, так как заключенные сами начинают себя кон­тролировать, предполагая возможность наблюдения в любой момент. На этом примере, как считает Фуко, ясно прослеживается связь между знанием, технологией и властью. Он даже рассматривает Паноптикум как своего рода лабораторию по сбору информации о людях. На более высоком уровне абстракции Паноптикум становится для Фуко основа­нием всякого дисциплинарного общества.

Коротко остановимся и на еще одной работе Фуко —«Истории сек­суальности» (1980). Здесь также акцент сделан на генеалогии власти. Сексуальность, с точки зрения Фуко, — это крайняя точка перехода во властных отношениях. Он рассматривает, каким образом секс вписыва­ется в дискурс человеческого общества и то, каким образом власть воз­действует на этот дискурс.

Фуко не согласился с широко распространенным мнением, что Вик­торианская эпоха в Англии означала подавление сексуальности в целом и сексуального дискурса в особенности. Вспомним, хотя бы, известный роман Фаулза «Женщина французского лейтенанта» и снятый по нему фильм. Наоборот, эта эпоха вызвала настоящий взрыв в развитии сексу­ального дискурса. Именно в те годы началось систематическое изуче­ние сексуальности, ее классификация, накопление данных, проводились количественные и причинно-следственные исследования. По мнению Фуко, вся жизнь английского общества в эпоху королевы Виктории бы­ла пронизана сексуальностью, особенно в школах.

Особое внимание Фуко уделяет медицине и медицинскому дискурсу по поводу сексуальности. По-видимому, именно медицине в наиболь­шей степени свойственен научный подход к этой проблеме. Однако Фу­ко видит в медицинском подходе больше морали, чем науки. Он более чем критичен по отношению к медицине, утверждая, что она не столько стремится к истине, сколько старается не допустить ее раскрытия. Не меньшую роль в искажении нашего отношения к сексуальности сыграла и религия, в особенности западное христианство. По мнению Фуко, все это самым непосредственным образом связано с гуманитарными наука­ми и их стремлением обрести знание по этому вопросу. Подобно тому, как верующие исповедуются священнику, они раскрывают все свои секреты перед врачом, психиатром или социологом. Исповедь, в осо­бенности на сексуальную тему, неизбежно приобретает научную форму. На Западе, пожалуй, больше, чем где-либо еще, наука тяготеет к вопро­сам секса. Короче, секс может объяснить все, или почти все.

С точки зрения Фуко, научное исследование сексуальности предпо­лагает, прежде всего, выяснение отношений между сексом и властью.

283

Власть представлена здесь не как единое целое, а в виде множества микроэлементов. Власть и сопротивление этой власти — всюду.

До XVIII столетия общество контролировало преимущественно смерть. Но с начала этого века контроль был распространен и на жизнь, и, прежде всего, на секс. Власть над жизнью (сексом) имела две формы:

1) «анатомическая политика человеческого тела», целью которой было дисциплинирование человеческого тела (и, главным обра­зом, секса);

2) «био-политика в отношении населения», целью которой является контроль и регулирование роста населения с помощью заботы о здоровье, жизненных ожиданиях (сначала нужно закончить уни­верситет, а потом уже думать о женитьбе...) и т.д.

В обоих случаях общество начинает рассматривать жизнь как объект политики. На современном Западе секс стал важнее души и сравнялся по значимости с самой жизнью. С помощью познания сексуальности общество начинает использовать все большую власть по отношению к жизни. Однако несмотря на постоянное усиление контроля, Фуко видит также возможности для эмансипации (освобождения) через преодоле­ние увлечения сексуальностью. Он видит возможности для роста сопро­тивления как со стороны тела, так и со стороны знания.

Фуко скончался в 1984 году, а его современник Деррида продолжает работать и сегодня. Тем не менее, течение философско-политической мысли, которое символизировали эти две фигуры, — постструктура­лизм, ушло в прошлое, будучи замещенным очень тесно связанным с ним постмодернизмом. Между постструктурализмом и постмодерниз­мом всегда было крайне трудно провести демаркационную линию. По­стмодернизм может быть рассмотрен как продолжение и преувеличение постструктурализма. По-видимому, на сегодняшний день — это одно из наиболее влиятельных течений в социально-политической мысли Запа­да.

Вопросы для самопроверки                              Ф

1. Сравните структурализм и постструктурализм: что между ними общего и что их отличает друг от друга?

2. Что такое антропологический структурализм Леви-Стросса?

3. Что такое деконструкция?

4. Каким образом Деррида критикует логоцентризм?

5. Что означает понятие децентрализации у Дерриды?

6. Что такое «археология знания» и как ее применяет Фуко?

7. Объясните понятие «генеалогия власти».

8. Что позволяет объединить Дерриду и Фуко под одной шапкой пост­структурализма?

284

Дополнительная литература

1. Фуко М. Рождение клиники. М.: Смысл, 1998.

2. Власть. Очерки современной политической философии Запада / Под ред. В.В.Мшвениерадзе. М.: Наука, 1989. С. 206—255.

3. Подорога В.А. Метафизика ландшафта. М., 1992.

4. История современной зарубежной философии: компаративистский под­ход / Под ред. МЛ.Корнеева. СПб.: Лань, 1997. С. 462—472.

285

Лекция 12

МОДЕРНИЗМ И ПОСТМОДЕР­НИЗМ: СПОР О СОВРЕМЕННОСТИ

Сегодня в политической теории идет острая дискуссия о том, про­должает ли нынешнее общество принадлежать к эпохе Модерна (Со­временности) или же произошедшие в нем фундаментальные изменения уже привели его в пост-Современность (постмодерн). Рассмотрим эти теоретические позиции.

12.1. ЭНТОНИ ГИДДЕНС:

МОДЕРН - ОБЩЕСТВО РИСКА

Крупнейшие политические и социальные мыслители XIX-XX веков Карл Маркс, Макс Вебер, Эмиль Дюргейм, Георг Зиммель и другие много внимания уделяли проблемам критического анализа общества Современности. Всех их отличало стремление определить точку зарож­дения Современности. Отдавая должное преимуществам, связанным с этим периодом в человеческой истории, они все, главным образом, за­нимались его критическим анализом.

ГИДДЕНС, Энтони (род. 1938) — один из крупнейших социальных теорети­ков и политических мыслителей Великобритании. Гидденс родился 18 янва­ря 1938 года. Он учился в Галльском университете, Лондонской школе эко­номики и Лондонском университете. Поначалу он занимался эмпирическими проблемами и его первые труды были посвящены проблеме самоубийства. С 1969 года он преподавал социологию в Кембриджском университете. Он принимал активное участие в международном сотрудничестве, результатом чего стала публикация в 1975 году книги «Классовая структура современных обществ», принесшая ему известность. В следующее десятилетие он опубли­ковал ряд немаловажных теоретических трудов. В 1984 года после многих лет работы он издал свое теоретическое кредо — «Устройство общества: очерк теории структуризации». В 1985 году он был назначен профессором

286

социологии Кембриджского университета. В настоящее время он является ректором престижной Лондонской школы экономики и политической науки.

Для Маркса Современность была связана, прежде всего, с капитали­стической экономикой. Он признавал прогресс, достигнутый капитали­стическим обществом по сравнению с более ранними обществами, од­нако большая часть его работ посвящена критике данной экономиче­ской системы и ее недостатков (отчуждения, эксплуатации и т.д.).

Для Вебера отличительной чертой современного мира стала экспан­сия формальной рациональности за счет других типов рациональности, что привело в конце концов к появлению «железной клетки» рацио­нальности. Люди во все большей степени оказываются запертыми в этой клетке и, как следствие, все в меньшей степени оказываются в со­стоянии выражать присущие человеку черты. Разумеется, Вебер при­знавал преимущества прогресса рациональности, например, усиления бюрократии по сравнению с более ранними организационными форма­ми, но больше всего его волновали проблемы, связанные с рационали­зацией. Конечно, современный мир рубежа XX и XXI веков сильно от­личается от того, который анализировал Вебер столетие назад.

Из сегодняшних теоретиков, сохранивших определенную преемст­венность с «классикой», следует назвать Энтони Гидденса — нынешне­го ректора знаменитой Лондонской школы экономики и политической науки. Начало Модерна он прослеживает с XVII столетия и определяет его индийским словом Джагернаут¹. Точнее, он использует этот термин для обозначения развитой стадии Современности (позднего, или высо­кого Модерна). Тем самым, Гидденс выступил против тех, кто утвер­ждает, что мы уже вошли в постмодернистский мир,хотя и допускает возможность какого-то типа постмодернизма в будущем. Мы все еще живем в современном мире, но он сильно отличается от современности Вебера и Маркса, полагает Гидденс.

Вот как Гидденс описывает «Джагернаут» Современности:

«...неуправляемый мотор огромной мощи, которым мы можем будучи людьми управлять до определенной степени, но угрожающий выйти из-под контроля и разлететься на части. Джагернаут громит тех, кто сопро­тивляется ему, и хотя иногда кажется, что он движется по прямой доро­ге, время от времени он вдруг бросается в разные стороны, предвидеть эти броски невозможно»².

¹ Джагернаут — в индийской мифологии одно из воплощений бога Вишну. Обычно этим понятием обозначается безжалостная, неумолимая сила.

² Giddens A. The Consequences of Modernity. L., 1990. P. 136.

287

Современность как форма Джагернаута — исключительно подвиж­на. Это «неуправляемый мир», который ни по своим масштабам, ни по динамике не имеет аналога ни в одной предшествующей системе. Кро­ме того, Гидденс полагает, что этот новый мир отнюдь не однолинеен. Он состоит из множества конфликтующих частей. Джагернаут движет­ся сквозь время и пространство.

Современность может быть определена через пять основных инсти­тутов:

1. Капитализм, который характеризуется товарным производством,

частной собственностью на капитал, наемным трудом и классо­вой системой.

2. Индустриализм, предполагающий использование колоссальных энергетических ресурсов и машин для производства товаров. Влияние индустриализма не ограничивается сферой потребления, он оказывает воздействие и на другие сферы жизни — транспорт, коммуникацию!, даже быт.

3. Надзор — новая характеристика, присущая именно Модерну, ко-

торая была впервые отмечена Мишелем Фуко. Гидденс опреде­ляет ее как способность наблюдать за поведением подданных.

4. Контроль над инструментами насилия, в том числе военной си-

лой. Сюда входит также индустриализация войны.

5. Национальное государство, радикально отличающееся от форм

государственности эпохи до-Модерна. Для исследований нашей эпохи характерен больший акцент на национальном государст-ве,нежели на обществе.

Что же обеспечивает динамизм Современности? Гидденс называет три характеристики Модерна, предопредляющие характер его развития. Во-первых, разделение времени и пространства. Оно, как и все по­ложения у Гидденса, носит нелинейный характер. Оно диалектично. В обществах, предшествующих Современности, время всегда было связа­но с пространством (например, два дня пути). С развитием модерниза­ции время было стандартизировано, а тесная связь между временем и пространством нарушилась. С этой точки зрения, и время, и простран­ство «утратили» свое содержание; никакое время или пространство уже не могло быть предпочтительным. Они превратились в чистые формы. В обществах до-Модерна пространство в значительной степени опреде­лялось физическим присутствием, то есть локальными местностями. С наступлением Современности время и пространство начали все больше отдаляться друг от друга. Поддержание отношений с теми, кто отсутст­вует или находится далеко, становятся обычным делом. Гонца сменила хорошо организованная почта. На смену почте пришел телефон, во всех его статичных, мобильных или спутниковых разновидностях.

288

Разделение между временем и пространством привело к некоторым немаловажным последствиям:

1) оно сделало возможным создание рационального способа орга­низации (например, бюрократии) и национальных государств, обладающих большой внутренней динамикой (в отличие от об­ществ до-модерна), и способных увзяывать локальную и гло­бальную сферу;

2) оно привело к рационализации взглядов на всемирную историю и позволило искать в истории то, что сформировало настоящее;

3) подобный раскол является важнейшей предпосылкой высвобож­дения, придающего динамизм развитию.

Во-вторых, высвобождение означает выход социальных отношений локального контекста взаимодействий и их рекрутирование в неопреде­ленном времени-пространстве. В современном обществе действуют два типа механизмов высвобождения:

1. Символы (например, деньги). Мы можем взаимодействовать с другими людьми, находящимися далеко от нас во времени и про­странстве. Так, мы можем из Москвы перевести деньги через банк «Барклай», штаб-квартира которого находится в Англии, нашему приятелю, который в это время путешествует по Индоне­зии. Или, например, воспользоваться деньгами от продажи домика, который наш дедушка купил на южном берегу Крыма лет 50 назад.

2. Системы технических достижений или профессиональных экспер-

тиз. Например,международное сообщество политологов — Меж­дународная ассоциация политической науки (IPSA). Экспертные системы помогают строить дома, в которых мы живем, и автомо­били, на которых мы ездим. Без профессиональной экспертизы не обходится почти ни одно действие в человеческом обществе. Эксперты, таким образом, помогают преодолевать время и рас­стояние. Однако здесь важнейшую роль играет доверие. Так, для того, чтобы финансовая и правовая системы были работоспособ­ными, необходимо, чтобы люди им доверяли.

В-третьих, Гидденс называет в качестве еще одной характеристики динамизма современности рефлективность. Она имеет особый смысл, поскольку социальная и политическая практика постоянно изучается и реформируется в свете новой информации. В современном мире все открыто для рефлексии, включая и саму рефлексию. Рефлективность предполагает доверие к абстрактным системам, в частности, к эксперт­ным оценкам. А это, по Гидденсу, предполагает возникновение зоны риска, ибо не всякая абстрактная система верна (позитивисты сказали бы, что никакая — не верна). Риск — глобальный феномен (ядерная война может уничтожить нас всех), и все большее число событий ока­зывает влияние на громадные массы людей. Поэтому Гидденс и называ-

289

ет Современность Джагернаутом, то есть нашему миру сегодня прису­ще онтологическое отсутствие безопасности.

Что же случилось? Почему мы должны страдать от негативных по­следствий наступления Современности? Гидденс называет четыре ос­новные причины:

1. Ошибки создателей этого мира.

2. Ошибки управляющих современным миром.

3. Ненамеренные последствия благих намерений.

4. Ошибочность нашего знания об обществе.

Гидденс полагает, что никакой точный социальный прогноз о даль­нейшем развитии общества невозможен в принципе. Поэтому совре­менный мир не контролируем. Однако это не означает, что мы обрече­ны на вечные ошибки вследствие недомыслия. Гидденс предлагает в качестве панацеи утопический реализм. Иными словами, он пытается найти баланс между утопическим идеалом и реальностью жизни в со­временном мире. Он высоко оценивает роль социальных движений, способных снизить риски Современности. Таким образом, Гидденс все же остается оптимистом.

Гидденс полагает, что Модерн — это культура риска. Дело не в том, что социальная жизнь носит более рискованный характер, чем следова­ло бы. Скорее, концепция риска становится фундаментально значимой для того способа, с помощью которого действующие лица и техниче­ские специалисты организуют социальный мир. Модерн ограничивает риск в целом ряде сфер общественно-политической жизни, но в то же время он создает новые зоны риска, неизвестные в другие времена.

Дальнейшее развитие эта проблема получила в нашумевшей работе Ульриха Бека «Общество риска: к новой Современности».³ По мнению Бека, мы продолжаем жить в условиях Модерна, однако в его новой форме. Предшествующая «классическая» стадия Модерна ассоциирова­лась с индустриальным обществом, а зарождающаяся новая Современ­ность связана прежде всего с обществом риска. Мы еще не живем в об­ществе риска, но уже ушли из индустриального общества. Это означает, что современное общество содержит в себе элементы обоих Модернов. Более того, общество риска вообще можно рассматривать как форму индустриального общества, поскольку многие риски вытекают из дея­тельности промышленности.

«Подобно тому, как модернизация разрушает структуру феодального общества в девятнадцатом веке и создает индустриальное общество, —

³ Beck U. Risk Society: Toward a New Modernity. L., 1992.

290

пишет Бек, — модернизация сегодня разрушает индустриальное обще­ство, и приходит другая Современность»⁴.

Иными словами, мы наблюдаем сегодня не конец, а начало Современ­ности, то есть Модерна, выходящего за пределы «классической» версии.

Что представляет собой эта новая Современность? И как с ней свя­зано общество риска?

Бек называет ее рефлексивной Современностью. Логика его рассуж­дений такова: Процесс индустриализации начался на Западе. Это озна­чает, что люди во все большей степени становятся свободными от структурных ограничений и, как следствие, в большей степени способ­ны заниматься рефлексивным творчеством не только для себя, но и для общества, в котором они живут. Люди все меньше зависят от класса, к которому принадлежат, и действуют вполне самостоятельно. Опираясь на собственные ресурсы, люди становятся все более рефлектирующими. Возникают новые социальные отношения и новые социальные связи на основе индивидуального выбора.

Современная фаза развития общества имеет множество признаков предшествующего, индустриального общества. Главным вопросом ин­дустриального общества был вопрос о богатстве и его распределении. В сегодняшнем обществе основной вопрос — это проблема предотвраще­ния или, в крайнем случае, минимизации риска. В «классическом» Мо­дерне идеалом было равенство, в сегодняшнем — безопасность. В «классической» Современности люди стремились к солидарности ради позитивной цели равенства, в развитом Модерне солидарность служит негативной и оборонительной цели спасения от множества опасностей.

Риск, как правило, создается источниками богатства в современном обществе. Так, побочные плоды производства создают опасности не только для конкретного общества. В силу процессов глобализации, они могут представлять опасность для мира в целом. Опираясь на концеп­цию пространства/времени, Бек утверждает, что современные риски не ограничиваются ни местом (индустриальный выброс в одной стране может нанести ущерб другой, даже отдаленной стране), ни временем (Чернобыль может сказаться и на будущих поколениях).

В новом Модерне теряет свое значение и классовая структура обще­ства. Бек пишет:

«История распределения риска показывает, что подобно богатству, рис­ки только в инверсионном плане связаны с классом: богатство аккуму­лируется наверху, риск — внизу. С этой точки зрения, риск только уси­ливает, а не уничтожает классовое общество. Бедность привлекает мно-

⁴ Ibid. P. 10.

291

жество рисков. Богатые (по уровню доходов, власти, образования) при­обретают, наоборот, безопасность и свободу от риска»⁵.

То же самое относится и к нациям. Богатые страны умеют избавлять­ся от многих рисков, бедные, похоже, притягивают их.

Традиционная сфера политики, правительство теряет власть, по­скольку самые большие риски возникают благодаря появлению так на­зываемых субполитик, например, политики крупных компаний, иссле­довательских центров и т.д. Именно в субполитических системах во­площаются структуры нового общества ради высшей цели — прогресса знания, которые попросту игнорируют и парламентские системы, и оп­позицию. Бек называет этот процесс «распадом политики», когда поли­тику уже больше не осуществляет централизованное правительство, а она становится сферой контроля разнообразных субгрупп, равно как и отдельных индивидов. Эти субгруппы и индивиды могут быть более рефлексивны и самокритичны, нежели централизованное правительство и они, как правило, лучше справляются с проблемами, порождаемыми Современностью. Таким образом, диалектика заключается в том, что развитый Модерн одновременно генерирует как беспрецедентные рис­ки, так и рефлексивные способности справляться с ними.

СОВРЕМЕННОСТЬ -

НЕЗАВЕРШЕННЫЙ ПРОЕКТ

Одним из последовательных и настойчивых защитников Современ­ности и присущей ей рациональности от нападок постмодернистов яв­ляется, безусловно, уже известный нам Юрген Хабермас. В отличие от многих других современных интеллектуалов, перешедших на анти- и постмодернистские позиции, Хабермас рассматривает институциональ­ный порядок Современности как проявление рациональности. Он не принял модного теперь цинизма в отношении эмансипаторского потен­циала Модерна. Он продолжает верить в проект Просвещения, который, по его мнению, создал экономическую основу для рационализации ми­ра.

Хабермаса интересует, почему проблемы современного бюрократи­ческого, социального рыночного государства продолжают разрастаться. Тема это не новая. Многие сторонники социальной рыночной модели уже пытались ее решить. Наиболее распространенная точка зрения предполагает, что разрешение этих проблем должно происходить на уровне системы, и необходимо просто добавлять новые и новые под­системы для решения возникающих вопросов. Однако, по мнению Ха-

'' Beck U. Op. cit. P. 35.

292

бермаса, из этого ничего не выйдет. Единственным последствием тако­го подхода станет бесконечный и безграничный рост бюрократического аппарата. Он видит решение проблем в реструктуризации отношений между системой и жизненным миром.

Во-первых, прежде всего, необходимо ограничить воздействие сис­темы на жизненный мир. По его мнению, нельзя научить систему функ­ционировать лучше, чем она это делает.

Во-вторых, необходимо выстроить своего рода «сенсорные» уста­новки с тем, чтобы жизненный мир воздействовал на систему. Они мо­гут стать важным шагом на пути роста взаимопонимания между систе­мой и жизненным миром. Именно здесь на сцену выходят различные социальные движения, поскольку именно они выражают надежду на воссоединение системы и жизненного мира, что позволит рационализи­ровать их обоих до максимальной степени.

Хабермас не связывает свои надежды с Соединенными Штатами Америки, которые так поддерживают систему рациональности,что это приводит к оскудению жизненного мира. Но он не связывает надежд и с Европой, поскольку она заражена идеей, что нормативное содержание Современности, скрытое в рационализированном жизненном мире, мо­жет быть высвобождено с помощью все более сложных систем. Тем не менее, у Европы все же остается возможность ассимилировать наследие восточного рационализма. Это наследие выражается в ограничениях системы рациональности для того, чтобы позволить расцвет рациональ­ности жизненного мира до такой степени, чтобы оба типа рационально­сти могли сосуществовать на равных в современном мире. Такое полное партнерство между системой и рациональностью жизненного мира по­зволило бы завершить проект Современности. А поскольку мы нахо­димся еще очень далеко от этой цели, мы далеки и от окончания Совре­менности, и, уж тем более, отнюдь не на пороге и не в центре Постмо­дерна.

ПОСТМОДЕРНИЗМ

В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ

В последние десятилетия XX века в нескольких областях — в архи­тектуре, живописи, литературе и т.д. началось развитие течения мысли, получившего название «постмодернизм». У Современности оказалось множество проблем, на которые и обратили внимание представители нового направления в политической мысли.

Политические теории, представленные в предшествующих разделах учебного пособия, продолжают сохранять свое значение в основном потоке политической мысли. Тем не менее, следует признать, что по-

293

стмодернизм оказывает все более сильное влияние на социальную тео­рию. Внутри самого постмодернизма уже можно идентифицировать несколько течений. Он представлен также несколькими крупными именами.

Рассматривая постмодернизм, нам придется выйти за пределы соб­ственно политической теории и выйти на междисциплинарное про­странство. Постмодернизм удобнее рассматривать не как собственно политическую, а скорее, как социально-политическую теорию.

Хотя многие теоретики политики продолжают по сей день считать постмодернизм своего рода фантомом и предпочитают просто пере­ждать нашествие этого странного поветрия в интеллектуальной моде, другие настаивают на его серьезности и долговременности. Однако, поскольку спор вокруг постмодернизма стал заметной вехой нашего времени, имеет смысл уделить ему внимание.

Отметим, прежде всего, что среди современных теоретиков-постмодернистов существует огромное разнообразие, поэтому довольно трудно сделать какие-то обобщения, с которыми согласилось бы боль­шинство из них. Тем не менее, попробуем выделить основные идеи, с которыми постмодернизм ворвался на теоретическую сцену западной академической науки:

1. Произошел радикальный переворот, в результате которого обще-

ство Модерна сменилось постмодернистским обществом (Бод-рийяр, Крокер).

2. Хотя действительно имеют место серьезные перемены, постмо­дернизм вырос из Модерна и является его продолжением (не­омарксисты, например Джемесон, Лаклау, Муффе, а также по­стмодернистские феминистки Фрэзер, Николсон и др.).

3. Модерн и Постмодерн не следует рассматривать как отдельные эпохи, а как продолжительные во времени взаимоотношения, причем постмодернизм всегда выступает с критических позиций по отношению к модернизму (Смарт).

Разумеется, представленные подходы грешат изрядным упрощением на фоне исключительного разнообразия постмодернистских идей, одна­ко они все же дают представление об основных спорных моментах. Скажем больше, имеются разногласия даже по поводу того, что собст­венно означает сам термин «постмодернизм» и производные от него слова.

Постмодерн относится к исторической эпохе в целом, которая сле­дует за периодом Модерна (Современности). Постмодернизм относится к продуктам культуры (в изобразительном искусстве, кино, архитектуре и т.д.), которые существенно отличаются от культурных продуктов эпо­хи Модерна. Постмодернистская социальная теория — способ мышле­ния, отличный от современной социальной теории.

294

Начнем с первого понятия — Постмодерн. Действительно, идея о том, что эпоха Модерна подходит к концу, сегодня широко распростра­нена. Некоторые авторы даже называют конкретную дату перехода от Модерна к Постмодерну — 15 часов 35 минут 15 июля 1972 года, то есть когда был разрушен знаменитый дом «Притт-Айго», памятник ар­хитектуры Модерна в Сент-Луисе (так, по крайней мере, считает Ле-мер). Этот огромный дом символизировал веру модернистов в то, что чем масштабней и величественней являются общественные здания, тем меньше человеческого несчастья и бедности будет вокруг. Разрушить этот символ значило признать неспособность решить проблему бедно­сти не только со стороны модернистской архитектуры, но и Модерна в целом. Таким образом, разрушение здания стало отражением различий между модернистами и постмодернистами по поводу того, возможно ли в принципе найти рациональное разрешение проблем общества.

Возьмем еще один типичный пример — программа «Великого об­щества» американского президента Линдона Джонсона. Это был клас­сический образец веры общества Модерна, что оно может сформулиро­вать рационально обоснованные и реализовать на практике программы, которые приведут к разрешению общественных проблем. В отличие от него, президент Рональд Рейган даже не пытался провести какие-либо крупномасштабные программы. Поэтому некоторые теоретики полага­ют, что его деятельность была типично постмодернистской, поскольку в основе ее лежало неверие в возможность дать один рациональный ответ на самые разные проблемы. Таким образом, по их мнению, в какой-то момент между администрациями Кеннеди/Джонсона и Рейгана Америка перешла из Модерна в Постмодерн. Характерно, что время совпадает с разрушением модернистского символа.

Второе понятие — постмодернизм, относится к сфере культуры, в которой, как утверждают его адепты, происходит замещение продуктов Модерна постмодернистскими.

Наконец, перейдем к третьему понятию — постмодернистской соци­альной теории. Как известно, модернистская (современная) социальная теория стремилась найти универсальные, внеисторические, рациональ­ные основания для анализа и критики общества. Так, для Маркса в ка­честве такого основания выступало бытие, для Хабермаса — коммуни­кативный разум. Постмодернистское мышление отрицает подобные основания и может быть охарактеризовано как релятивистское, ирра­циональное и нигилистское. Вслед за Ницше и Фуко, постмодернисты ставят под сомнение саму возможность оснований, считая, что они соз­дают привилегии для одних групп и принижают значение других, давая власть одним и ограничивая ее у других.

295

НАРРАТИВНОСТЬ (повествование) — фундаментальный компонент соци­ального взаимодействия, состоящий в том, что «кто-то рассказывает кому-то, что что-то произошло» (Б.Смит). Культуры аккумулируют и транслируют собственный опыт и системы смыслов посредством нарративности, запечат­ленной в мифах, легендах, сказках, шутках, анекдотах, романах, коммерче­ской рекламе и т.д. Способность быть носителем культуры неотделима от знания смыслов ключевых для данной культуры повествований. Нарратив-ность играет роль линзы, сквозь которую по видимости не связанные и неза­висимые элементы существования рассматриваются как связанные части це­лого.

Такой подход был обоснован известным постмодернистом Жан-Франсуа Лиотаром. Прежде всего, он идентифицировал современное (научное) знание как своего рода единственный великий синтез, то есть мета-дискурс, который можно проиллюстрировать работами таких мыс­лителей, как Карл Маркс или Толкотт Парсонс.

Согласно Лиотару, в среде множества «языковых игр» попытка ле­гитимации собственного статуса ведет к возникновению «мета-дискурсов». Последний и принимает форму больших, или великих нар-раций. Модернизм характеризуется господством двух таких нарраций: нарратив Просвещения и нарратив Духа. В нарративе Просвещения, например, у Канта мыслитель выступает от имени универсальной исти­ны и всего человечества. Просвещенное государство осуществляет про­свещение и свободу людей через познание истины. Государство леги­тимируется самими людьми. Таким образом, в нарративе Просвещения власть, знание и эмансипация тесно взаимосвязаны.

Представителем нарратива Духа Лиотар называет Гегеля. Наррато-ром этого нарратива выступает мета-субъект. В отличие от нарратива Просвещения, нарратив Духа самолигитимируется. Типы великой нар­ративности Лиотар связывает с современной наукой, включая диалек­тику Духа, герменевтику смысла и эмансипацию рационального субъек­та, а также создание богатства.

Если современное знание определяется Лиотаром как мета-нарративность, то постмодернизм отрицает нарративность вообще. Он призывал объявить войну тотальности и превозносил значение разли­чий. Постмодернистское знание — это не просто инструмент власти, оно оттачивает наше внимание к различиям, способность терпеть несо­вместимое. С этой точки зрения, политическая теория уже вышла из периода Модерна и вошла в постмодернизм. Поэтому Лиотар предпо­читает малые, локализованные нарративы любым мета-нарративам Мо­дерна. Отсюда вытекает и основная цель постмодернизма — деконст­рукция проекта Просвещения.

296

Таким образом, постмодернизм включает новую историческую эпо­ху, новые культурные продукты и новый тип теоретизирования о соци­альном и политическом мире. Иными словами, в мире произошло нечто новое, что не позволяет описывать его сегодня в терминах и традициях, присущих эпохе Модерна.