До сих пор не могу понять, что же заставило меня эти дурацкие штучки взять... Забрать... Да что там церемониться! — украсть.

Да-да, налицо была кража. Пусть ерундовая, пусть совершённая восьмилетней девчонкой, но всё же кража. Было бы понятно, если б я использовала их по назначению. Все знают, какой интерес проявляют даже маленькие девчонки ко всякой косметической чепухе. Так ведь нет! Я вытряхивала вязкий яркий брусочек губной помады сразу же, выйдя за калитку, — наивная неосмотрительность! И тут же, прополоскав блестящий патрон в прозрачной воде арыка, мчалась домой, ужасно довольная приобретением.

Смешно сказать! Меня волновал прекрасный, как мне казалось, женский профиль, выбитый на крышке патрона. Чёткий античный профиль с малюсенькими пластмассовыми кудряшками. И забавлял стаканчик, действовавший в патроне как микроскопический лифт. Он подавал вверх оранжевый столбик помады к толстым морщинистым губам учительницы.

Нельзя сказать, что я ненавидела занятия музыкой или не любила учительницу. Моё отношение к этому делу можно было бы назвать чувством обречённости. Так было нужно — заниматься музыкой, как мыть руки перед едой, а ноги перед сном. Уж очень мама хотела этого.

Я равнодушно повторяла нужный такт ровно столько, сколько требовалось, при этом блуждая взглядом по стенам, глядя в окно. И вот так-то однажды я и обнаружила между решёткой и оконной рамой то,

чему раньше совершенно не придавала значения. Патроны с губной помадой — красные, блестящие жёлтые, белые — лежали, казалось, никому не нужные и даже слегка запылённые. Но поразила меня не столько их кажущаяся ненужность — нет, я знала, что учительница тщательно ухаживает за своими губами, — а их количество. Зачем столько помады для одного рта? Доиграв такт ровно столько, сколько полагалось, я встала из-за пианино и стала осматривать всё это богатство. В какой момент мелькнула у меня мысль о том, что недурно бы иметь хотя бы одну такую вещичку? Каков был ход моих рассуждений? И вообще, знала ли я тогда, что взять чужую вещь — это значит украсть? Да, конечно, я знала, что не следует брать чужого. Без спроса. Но о каком спросе могла идти речь при таком количестве одинаковых губных помад? Ведь их было так много! Чуть ли не семь-восемь... Словом, я выбрала для себя самый, на мой взгляд, скромный — белый патрон и сунула его в карман платья. А в следующий раз я просто решила, что будет справедливо, если красивых тюбиков с губной помадой у нас с учительницей станет поровну. Коричневый пластмассовый патрон проследовал в мой карман.

В это время со двора возвратилась учительница. Я очень спокойно сидела на крутящемся чёрном табурете, положив руки на клавиатуру. Учительница села на свой стул рядом и помолчала.

— В последнее время, — мягко и лениво, как всегда, проговорила она, — у меня стала пропадать губная помада... Ты не знаешь, кто её крадёт?

Я молчала. Самое интересное заключалось в том, что мне было стыдно не столько потому, что меня уличили в краже, сколько потому, что я врала. Противная, очень противная штука враньё! Все мои мысли в этот момент были заняты не преступностью кражи, а преступностью вранья. Моей же учительнице было наплевать на враньё, она словно и не сомневалась, что так и будет.

— Это ужасно... ужасно... — повторила она, пригорюнившись, машинально ковыряя карандашиком между клавишами. Я смирно сидела рядом, напряжённо вытянув спину, уже не веря, что где-то есть пыльные улицы со свободными людьми, что где-то есть наш двор и наша квартира.

— Что же с тобой будет? Послушай, девочка, а ты не больна?

— Нет! — удивившись, ответила я. — Почему больна?

— Есть такая болезнь — клептомания. Когда человек и рад бы не воровать, да не может. Болезнь, понимаешь? Это очень серьёзная болезнь. Ею один граф болел. Богатый был, имениями владел, а вот

у приятеля нет-нет да что-то стянет. В общем, передай маме, чтобы прислала с тобой три рубля. Или нет, я напишу ей записку, а то ты не передашь.

Выйдя на террасу, я тут же развернула записку. Там было написано: «Уважаемая такая-то! Ваша дочь ворует. У меня она украла три шт. губной пом. Прошу возместить три руб. И заняться воспитанием своего реб.».

— Что так долго? — спросила мама, открыв дверь. — Зазанималась?

«Бедная мамочка...» — подумала я, почему-то очень жалея её. Я зашла в комнату, где мама проверяла ученические контрольные, и как-то очень смущённо, вяло, на выдохе сказала:

— Мам, я воровка...

— Чего-чего? — спросила мама, подняв от тетрадей голову и засмеявшись.

«Бедная мамочка!» — опять подумала я и повторила:

— Я украла губную помаду. Вот, — и положила на стол записку.

Потом в комнате наступила очень тихая тишина, и мне стало так

плохо, что я не могла на маму смотреть.

— Слушай, а зачем тебе эта ерунда была нужна? — недоумённо спросила мама.

— Не знаю...— сдавленно прошептала я и заплакала. Теперь я и в самом деле не знала, зачем мне нужны были те штучки.

— Ну да, — растерянно сказала мама, — понимаю. Я ведь не крашу губы, тебе это было в диковинку...

...Главным во всей этой истории было то, что потом, много лет подряд, даже в юности, я продолжала носить в себе страшную тайну своей порочности. И когда при мне кто-нибудь рассказывал, что где-то кого-то обокрали и унесли ценностей на три тысячи, я каждый раз внутренне вздрагивала и думала: «А ведь я тоже... такая...» И боялась, когда меня оставляли одну в чужой квартире хотя бы на минуту. Я боялась, что во мне проснётся таинственная графская болезнь. Такой страшной силы заряд презрения к себе сообщила мне мягкая ленивая женщина, превосходно игравшая изящную пьесу Бетховена «К Элизе».

(По Д. Рубиной)