Владимир Соловьёв-философ православия
Поможем в ✍️ написании учебной работы
Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

 

Пожалуй, только теперь, по прошествии полутора столетий, оглядываясь на первоначальную русскую философию, можно сказать, что это было культурное явление всемирного масштаба. И всё же ни старшие славянофилы, ни Леонтьев, ни даже Данилевский не могут быть увенчаны титулом «философа православия», как Кант – «философа протестантизма». Дело в том, что они были не философами в строгом смысле этого слова, а философствующими личностями. И хотя личностями они были яркими и философствовали гениально, им не хватало того, без чего нет настоящего философа, с чего начинается философ, – метафизики. Это видно уже по языку их сочинений – в нём практически нет метафизических категорий, которые были непривычны для этих авторов, не вошли в самую основу их мышления и изложения идей, ибо не было соответствующей школы и тренировки. Их тонкие, умные, блестящие и даже пророческие рассуждения развивались в сфере феноменов,  сфера же ноуменов оставалась для них неосвоенной и несколько чуждой. А поле, на котором играет философ, – это, прежде всего, ноумены, или, по терминологии средневековых схоластов, универсалии. И так мощно начавшаяся с открытия многополярности мира русская философия не могла и дальше находиться лишь на уровне историософии – дисциплины прикладной, – а должна была подниматься на уровень чистого умозрения, бескорыстных поисков вечной и безусловной истины как таковой. Для этого был необходим настоящий философ, какими были Парменид, Беркли и Кант. И такой философ явился в России – это был Владимир Сергеевич Соловьёв (1853–1900).

Он был сыном знаменитого историка Сергея Соловьёва. Дед по отцу был священником, который сам причастил восьмилетнего Володю и благословил его на христианскую жизнь. Мать его, которую звали Поликсена (как и его сестру), происходила из знатного малороссийского рода, к которому принадлежал замечательный украинский философ Григорий Сковорода. Так что мужская генетика звала его стать православным священником, а женская – философом. Он нашёл единственно возможный выход – стал философом православия.

Владимир Соловьёв родился в Москве, окончил лучшую в России «пятую гимназию» на Остоженке. Ныне там размещается институт иностранных языков, здание которого увешано мемориальными досками знаменитостей, вышедших из гимназии, среди которых красуется, конечно же, и доска Владимира Соловьёва. После гимназии Соловьёв окончил Московский университет и в течение года посещал как вольнослушатель Духовную академию.

В 1874 году, в возрасте 21 года, Соловьёв защитил в Санкт-Петербурге магистерскую диссертацию «Кризис западной философии». В научном мире это было событием – все поняли, что восходит новая звезда русской мысли. Текст диссертации быстро распространялся и наделал много шума. После своей триумфальной защиты Соловьёв поехал в Лондон для работы в библиотеке Британского музея, оттуда в Египет. Вернувшись в Россию, он в 1880 году защитил докторскую диссертацию «Критика отвлечённых начал» и получил профессорскую должность. Но в 1881 году после убийства Александра II он обратился в открытом письме к новому императору Александру III с призывом простить убийц отца, подав тем самым всему миру пример христианской любви к врагам. Это предложение не встретило понимания «наверху», и Соловьёву пришлось подать в отставку. С этого времени и до конца жизни он нигде официально не работал и, подобно Гоголю, не женился и не имел собственного жилища, находясь то у друзей, то в гостиницах, то за границей (два великих «бомжа» в русской истории). В чужом доме он и умер в возрасте всего 47 лет, а именно в доме князя Трубецкого в Узком, близ Москвы (напомним, что Гоголь умер в доме А. Толстого на Арбатской площади). Похоронен Владимир Соловьёв в Новодевичьем монастыре Москвы.

Соловьёв был очень чувствительным к разного рода мистическим явлениям. Об одном из них надо рассказать, ибо оно сыграло очень важную роль в формировании его особых научных интересов и придало уникальный «соловьёвский» оттенок всей его метафизике, который принято критиковать как «софиологию». Надо заметить, что 99 процентов этой критики не основывается на анализе работ самого Соловьёва, а переходит от одного защитника чистоты православия к другому, не удосужившемуся заглянуть в критикуемые сочинения. Ему неоднократно являлся прекрасный образ, который он называл «Вечной женственностью» или «Божественной женственностью». Первый раз это случилось в церкви во время богослужения, когда ему было десять лет. Позже Соловьёв описал это в стихах:

 

Алтарь открыт… Но где ж священник, дьякон?

И где толпа молящихся людей?

Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он.

Лазурь кругом, лазурь в душе моей.

Пронизана лазурью золотистой,

В руках держа цветок нездешних стран,

Стояла ты с улыбкою лучистой,

Кивнула мне и скрылася в туман.

 

«Вечная женственность» явилась ему и в Египте, близ пирамид. И опять он запечатлел это в восьмистишии:

 

Что есть, что было, что грядёт вовеки —

Всё обнял тут один недвижный взор…

Синеют предо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

Всё видел я, и всё одно лишь было, —

Один лишь образ женской красоты…

Безмерное в его размер входило, —

Передо мной, во мне – одна лишь ты.

 

А теперь скажите: для настоящего философа , то есть человека, целью которого является постижение истины, разве могло не быть настоятельной необходимостью выяснить для себя метафизическое значение удивительного феномена, виденного им неоднократно и совершенно реально; понять, какой ноумен стоит за этим феноменом? Вот Соловьёв и пытался это сделать, возвращаясь время от времени к теме «Вечной женственности» на протяжении всей жизни. Он так и не нашёл окончательного ответа, и самый глубокий из исследователей творчества Соловьёва, Лосев, насчитал у него по крайней мере семь разных интерпретаций «Вечной женственности», что и дало некоторым ученикам Соловьёва повод развивать понравившуюся им интерпретацию, доводя её до абсурда, а это вызвало, уже у других людей, резкую критику, обращённую почему-то не к этим горе-ученикам, а к самому Соловьёву, который был тут ни при чём.

Философское наследие Владимира Соловьёва громадно по своему диапазону – оно охватывает буквально все проблемы, которые когда-либо занимали «настоящих философов», и все они получают у него ясное и логичное разрешение. Обладая от природы незаурядным литературным талантом (если бы он не написал ни одной философской строчки, его имя всё равно вошло бы в историю русской культуры за его поэзию), Соловьёв нашёл золотую середину между профессиональным языком, изобилующим метафизическими категориями, характерным для немецких философов, буквально завораживающих читателей этими звучными категориями («непонятно, но здорово!»), и простым прекрасным русским языком, каким написана проза Лермонтова и Тургенева, поэтому самые глубокомысленные и содержательные его работы читаются достаточно легко.

Как и его великие предшественники – Парменид, Беркли и Кант, – Соловьёв начинает с «методологического сомнения» в субстанциональном существовании внешнего мира. Он пишет: «Обыкновенно думают, что, если бы исчезли из мира все чувствующие существа, мир всё-таки остался бы тем, чем он есть, со всем разнообразием своих форм, со всеми красками и звуками. Но это очевидная ошибка: что значит звук без слуха? – свет и цвет без зрения?»

Становясь даже на точку зрения господствующего естественно-научного мировоззрения, мы должны признать, что если бы не было чувствующих существ, то мир радикально бы изменил свой характер. В самом деле, для этого мировоззрения звук, например, сам, то есть независимо от слуха и слуховых органов, есть только волнообразные колебания воздуха; но очевидно, что колебание воздуха само по себе ещё не есть то, что мы называем звуком; для того чтобы это колебание воздуха сделалось звуком, необходимо ухо. Подобные логические рассуждения Соловьёв заключает общим выводом: «Надо твёрдо помнить, что никакого внешнего мира, никаких чувственных предметов и реальных происшествий нам не дано, а известен лишь ряд внутренних явлений, составляющих содержание чистого сознания, или мышления».

Однако Соловьёв не напрасно постоянно называет своё сомнение в существовании независимого от нашего восприятия внешнего мира «методологическим» – идя дальше Беркли и Канта, он рассматривает это сомнение как стимул к тому, чтобы путём отрицания вновь обрести уверенность в существовании объективной реальности, теперь уже не в наивной объективизации своих внутренних ощущений (я слышу звук, значит, он существует в природе), а в подлинной её сути. Вот его собственные слова:

«Я признаюсь откровенно, что я уверен не только в действительном существовании мира природного со всем живущим в нём и не только в бытии своей души и тела и в тождестве своей личности, но ещё уверен и в том, что с Божией помощью могу философски оправдать свою уверенность. Но именно ради этого и дорого предварительное методологическое сомнение как относительно внешней, так и относительно внутренней реальности, ибо этим сомнением не только полагается начало философского процесса проверки наших мнений, но и обусловливается желанный конец его, который никак не будет простым возвращением к прежнему верованию, а должен выразиться в новом, лучшем понимании мира».

Мы уже говорили, что настоящая философия включает в себя умение додумывать всякую мысль до конца, не бросая её на полдороге. В приведённом отрывке Соловьев продемонстрировал, что умел это делать лучше всех других, в частности, лучше Беркли. Беркли говорит: «Когда я не смотрю на вещи, они перестают существовать», но это не доведённая до логического конца мысль. Соловьёв договаривает её: «Когда я не смотрю на вещи, и не вспоминаю о них, я сам перестаю существовать, ибо моё “Я” обретает реальность только как антитеза тому, что есть “не Я”, то есть вещам». Исчезают вещи, исчезаю я. И Соловьёв надеется с помощью Бога и философии преодолеть сомнение не только в бытии вещей, но и в своём собственном бытии.

Сумел ли Владимир Соловьёв выполнить свою дерзкую программу философского обоснования нашей природной уверенности в существовании объективной действительности? Сумел и это, и нечто большее: нарочито не обращаясь к Откровению, то есть средствами только философии, показал, в чём состоит эта действительность. Это сделано им в работе «Чтения о Богочеловечестве».

В этой замечательной работе индивидуальное испытующее сознание проходит на протяжении ста пятидесяти страниц примерно тот путь, который прошло в течение тысячи лет искавшее истины коллективное сознание человечества. Истина есть для него нечто высшее, и вначале оно ищет это высшее в том, что его непосредственно окружает, в эмпирической действительности, в природе, однако в какой-то момент убеждается, что предметная действительность не способна вместить это начало, и начинает понимать, что оно может пребывать только в мире идей. Так возникает представление о двух слоях бытия, дуализм. Но сознание Соловьёва (а речь ведь идёт о работе именно его  сознания) не повторяет ошибку Платона, у которого мир идей дублирует мир вещей; рассуждая аккуратнее и точнее, Соловьёв закономерно приходит к инверсному дуализму  парменидовского типа. К нему привело Соловьёва различение между идеей как элементом внутреннего мира человека и идеей как элементом существующего вне человека нематериального слоя бытия, то есть между субъективной и объективной идеями. «Чтения…» представляют собой уникальный, до сих пор непревзойдённый образец так называемой «апологетики» – оправдания веры. Есть апологетика научная – она опирается на установленные учёными факты; есть апологетика нравственная – она апеллирует к голосу совести. У Соловьёва совершенно особая апологетика, которую можно назвать логической. Он «вычисляет» Бога почти «из ничего», отталкиваясь от бесспорных тезисов, с помощью одного правильного рассуждения. Понимая, как и все настоящие философы, что для нас непосредственной реальностью являются идеи, он обнаруживает то, чего раньше никто не замечал. Если не скатываться к бесплодному солипсизму и допустить существование идей не только в нашем сознании, но и вне него, то есть как объективных данностей, то надо констатировать, что внутренние и внешние идеи обладают противоположными свойствами: субъективная идея при обобщении беднеет по своему содержанию, а объективная обогащается. Возьмём, например, понятие «человек» (идею человека). Если расширить его до максимальной общности, то в нашем сознании возникнет человек, не обладающий какими-то специфическими свойствами, а только теми, которые присущи всем людям (пересечение). Скажем, офицер уже не подпадает под понятие «человека вообще», так как он, во-первых, человек, а во-вторых, он служит в армии и имеет достаточно высокое звание, то есть понятие здесь сужается. «Человек вообще» для нас – это самый простой человек, ничем не выдающийся, незаметный, скромный. Чем меньше в конкретном человеке индивидуальных отличительных черт, чем меньше претензии на исключительность, тем ближе он к нашему представлению о «просто человеке». Совсем другое дело – объективная идея человека, то есть та, что находится на «платоновских небесах». Там «человек вообще» собирает всех индивидуальных людей, является их объединением, поэтому его содержание максимально. Из этого тончайшего наблюдения Соловьёв делает поистине потрясающий вывод: самому простому человеку на земле (то есть в нашем, земном сознании) соответствует, а значит, и является ему наиболее близким и родственным самый сложный и самый богатый содержанием небесный человек, то есть человек божественный, Богочеловек. Это «вычисленное» Соловьёвым Божественное Лицо оказалось в точности совпавшим с Сыном Человеческим евангельского Откровения, который охотно беседовал с рыбаками и мытарями, но молчал перед синедрионом и Пилатом. Так получает независимое философское обоснование центральное положение христианской сотериологии: стать большим там  (войти в Царство Небесное) может только тот, кто умалит себя здесь (научится быть смиренным). Вдумайтесь только, к чему пришёл наш Соловьёв, пользуясь одним лишь правильным рассуждением: к раскрытию смысла загадочной фразы Нагорной проповеди, которой каких только трактовок не давали: БЛАЖЕННЫ НИЩИЕ ДУХОМ! А ведь в её понимании – ключ не только к тайнам мироздания, но и к тайне спасения!

Строго доказав таким образом не только возможность, но и логическую необходимость такой, казавшейся просто невероятной, вещи, как Богочеловечество, Соловьёв развивает эту категорию дальше и так же убедительно показывает, что Богочеловек Христос может выполнять свою функцию Спасителя только в том случае, когда Он является одним из Лиц Троицы.

Живой и действенный Бог должен обладать собственной волей, то есть быть субъектом, а также обладать внутренним содержанием. Исходя из этой двойственности Божественного начала, Соловьёв чисто логически приходит к заключению, что устойчивое и гармоническое сочетание Бога как сущего (субъекта) и Его сущности  (содержания) может осуществляться лишь в том случае, если Он представляет собой единосущную и нераздельную Троицу. В конце работы Соловьёв развивает учение о Церкви как Богочеловеческом организме, как о спасающем мир Теле Христовом, продолжая и делая более убедительными идеи, высказанные Хомяковым. Подхватил он и другую мысль славянофилов – о разных путях России и Европы.

«Западная цивилизация представляет полное и последовательное отпадение человеческих природных сил от Божественного начала, исключительное самоутверждение их, стремление на самих себе основать здание вселенской культуры. Через несостоятельность и роковой неуспех этого стремления является самоотрицание, самоотрицание же приводит к свободному воссоединению с Божественным началом.

Коренной поворот, великий кризис в сознании западного человечества уже начался. Ясным выражением его же являются развитие и успех пессимистических воззрений, по которым существующая действительность есть зло, обман и страдание, источник же этой действительности и, следовательно, этого зла, обмана и страдания лежит в самоутверждающейся воле, в жизненном хотении, и, значит, спасение – в отрицании этой воли, в самоотрицании. Это пессимистическое воззрение, этот поворот к самоотрицанию является пока только в теории, в философской системе, но можно с уверенностью предвидеть, что скоро – когда западное человечество убедится самым делом, самою историческою действительностью в том, что самоутверждение воли, как бы оно ни проявлялось, есть источник зла и страдания, – тогда пессимизм, поворот к самоотрицанию перейдёт из теории в жизнь, тогда западное человечество будет готово к принятию религиозного начала, положительного откровения истинной религии. Но по закону разделения исторического труда один и тот же культурный тип, одни и те же народы не могут осуществить двух мировых идей, сделать два исторических дела, и если западная цивилизация имела своею задачей, своим мировым назначением осуществить переход от религиозного прошлого к религиозному будущему, то положить начало самому этому религиозному будущему суждено другой исторической силе».

Если сравнить этот отрывок с тем, что говорил о том же самом Киреевский (под «другой силой» Соловьёв, конечно же, имеет в виду Россию), сразу станет ясно, кто профессиональный философ, а кто в этой области самоучка. К сказанному Соловьёвым ничего не прибавить и не убавить.

Кроме «Чтений о Богочеловечестве» Соловьёву принадлежат фундаментальные труды «Оправдание добра» и диссертация «Критика отвлечённых начал», но здесь нет смысла разбирать их отдельно, так как они лишь расширяют доказательную базу и содержат дополнительные выводы из того, что в более сжатом виде заложено в «Чтениях». Особняком стоят блестящие сочинения «Философия любви» и «Смысл любви», оказавшие огромное влияние на поэзию Серебряного века, в частности, на Блока, однако в эту сложную тему мы углубляться не будем, так же как и в интереснейшую работу «Три разговора», в которой содержится повесть об Антихристе.

Как же оценить нам философское творчество Владимира Соловьёва в целом?

Сказать о нём можно очень коротко: Соловьёв вернул философию к служению религии, которое она оставила за шесть веков до этого, сначала чтобы прислуживать отходившей от истины католической Церкви, а потом чтобы разрушить Церковь. Этим о Соловьёве сказано всё. Он сделал философию частью познания Истины, другой частью которого является вера и Откровение, и этим содействовал приданию истине полноты. Это не означает, что он завершил философию, как это думал о себе Гегель, но он вывел её на единственно верное направление. А поскольку Истина есть православие, то Владимира Соловьёва, вместо того чтобы называть «философом Истины», можно назвать и «философом православия». Но только не надо говорить, что философия Соловьёва есть «конфессиональная» философия. Дело в том, что православие не есть «конфессия». Оно есть полнота истины. Церковь существует только одна, а пространство её проповеди – вся вселенная, и эта Церковь – православная. А вот католичество и протестантизм – конфессии, поэтому Беркли и Кант действительно «конфессиональные» философы.

В заключение скажем несколько слов о пресловутой «Вечной женственности» Соловьёва. Он так окончательно и не определил это понятие, но, читая внимательно сочинения Соловьёва, можно уловить направление его поисков. Христос есть «Другое» Бога Отца, развёртка Его слитного содержания во множественности (в Слове, или Логосе).

Эта множественность имеет свой центр, своё Божественное «Я», и это «Я» едино, не имеет частей. Но в таком случае оно должно иметь свою собственную развёртку, каковой не может быть целостный Отец. Значит, у Христа есть какое-то иное, пока неизвестное, Другое, которое тоже имеет своё «Я». Это «Я» – не «Вечная ли женственность»?

 

Беседа двадцать пятая

Дата: 2018-12-28, просмотров: 230.