Конечно, то, что идеологию протестантской цивилизации первыми начали создавать французы, было не совсем логично. Немцы породили эту цивилизацию, немцам и надлежало бы вооружать её теоретически. Но политические обстоятельства, о которых мы говорили в предыдущей беседе, вынудили французов перехватить у них инициативу и раньше всех начать писать для наступившего Нового времени «символ веры». Но то ли из-за спешки, то ли из-за таких национальных особенностей, как некоторое легкомыслие и чрезмерная возбудимость, этот символ получился у французов довольно поверхностным – в нём было больше декларативности, чем глубины. Эта декларативность показала свою несостоятельность во время Великой французской революции: якобинцы, которые списали свои зажигательные лозунги со страниц просветительских сочинений, сумели удержать страну в своих руках лишь в течение пяти лет (1789–1794). Новой цивилизации, утверждавшейся в Европе всё более прочно и основательно, уже становилось недостаточно одного ораторского искусства, она начала испытывать потребность в собственной метафизике. Этот цивилизационный заказ мог добротно выполнить только «сумрачный германский гений», и в конце XVIII века он взялся за его выполнение.

Обращение к метафизике было не чем иным, как возвращением к ней от публицистики. Возвращением к главной и, по сути, единственной проблеме настоящей философии, с постановки которой она и началась в Европе. Проблема эта заключается в том, чтобы построить целостную и внутренне непротиворечивую картину сущего, включающую в себя понятие внутреннего мира человека, то есть сознания, и понятие внешнего по отношению к человеку мира, то есть объективной реальности. Здесь есть одна тонкость, понимание которой отличает истинного философа от просто умного человека, некритически пользующегося обычным здравым смыслом: эти два фундаментальные понятия неравноправны и несимметричны. Картина внешнего мира есть продукт деятельности нашего сознания, а наш внутренний мир дан нашему сознанию непосредственно , так что это даже не понятие, а эмпирическая данность, прямое восприятие сознанием самого себя, то есть рефлексия. Категория же внешнего мира есть чистая понятийная конструкция, поскольку в сознании внешнего мира нет – ведь он по самому определению является по отношению к нашему сознанию внешним , – а есть только образ этого мира или представление о нём, формируемое с участием всё того же сознания. Когда начинающий философствовать ум осознаёт это, он тем самым получает право именоваться подлинным философом и перед ним встаёт следующий вопрос: в какой мере в создании образа того мира, который мы называем «внешним», участвует наше собственное сознание, а в какой – какие-то другие факторы, и какие именно. Найти ответ на этот вопрос для философа – такая же голубая мечта, как для физика построить единую теорию поля, – после этого философией можно больше не заниматься. Если ответ будет тот, что никаких посторонних факторов, участвующих в создании образа внешнего мира, не существует, то есть этот образ целиком продуцируется самим сознанием, внутренних противоречий в такой философии не возникнет: существует только моё сознание, а остальное есть плоды его деятельности. Если же философ скажет, что на представление о мире влияют кроме сознания ещё какие-то факторы, и назовёт их, то понятие об этих факторах он включит в свою картину сущего, и она тоже будет завершена. Первый ответ даёт солипсизм, и он логически неопровержим, но совершенно бесплоден, ибо удовлетворяет только рассудок, оставляя в недоумении чувства и волю. Да, мне всё только кажется, мне просто показывают кино, ну и что? Как мне жить дальше? Не надо всё-таки забывать, что для всех без исключения философов правильное представление о мироустройстве имело не только теоретическую ценность, но и прикладную, ибо оно подсказывает человеку, как ему лучше в это мироустройство вписаться.

Когда протестантской цивилизации, которая до этого дала миру великих математиков, физиков, натуралистов, мореплавателей и изобретателей, пришло время обогатить человечество и собственными философами – не такими липовыми, какими были французские просветители, а подлинными, – она показала, что вполне способна это сделать. В тихом немецком городке Кёнигсберге в 1724 году родился человек, который, никуда оттуда не выезжая, прожил тихую жизнь, бедную внешними событиями, но наполненную напряжённым внутренним содержанием – непрерывной, каждодневной работой мысли. Сначала он был поглощён естественными науками и получил в этой области результаты, которые, даже если бы он не стал потом знаменитым философом, обеспечили бы его имени место в энциклопедиях. Он высказал идею, позже подхваченную и развитую выдающимся французским математиком Лапласом, о том, что наша планетная система образовалась из первоначального газового облака под действием законов механики и гравитации (гипотеза Канта – Лапласа), а также указал на то, что действие вызываемых Луной морских приливов приводит к замедлению вращения Земли. Но после пятидесяти такие частности перестали его интересовать, и он сделался философом, причём не просто подлинным, а самой высокой пробы. Умер этот человек в 1804 году всё в том же Кёнигсберге, который сегодня принадлежит России и именуется Калининградом, так что всякий желающий может посетить его могилу и прочитать на надгробии его имя: ИММАНУИЛ КАНТ.

Для Канта, так же как для элеатов и Джорджа Беркли, было очевидно, что, когда мы говорим о «внешнем мире», мы на самом деле говорим об образе внешнего мира, который является таким же элементом нашего сознания, как и зрительные или слуховые ощущения. Но Кант поставил вопрос, который не привлёк внимания его предшественников: почему образ внешнего мира, создавать который помогает нам наука, получается у всех одинаковым? Можно, конечно, ответить так: этот образ является слепком с реально существующего мира, его отражением в сознании, а поскольку мир для всех один, одним и тем же получается и его отражение. Каковы сами вещи, таковы и наши представления о них. Обыденному сознанию такой ответ хорошо понятен и кажется исчерпывающим, однако здесь мы снова скатываемся к «первичным качествам» Локка, к гипотезе о субстанциональном существовании вещей вне нас с их собственными, от нас не зависящими свойствами и становимся на точку зрения простого естествоиспытателя, заменяя метафизику физикой. Разумеется, физика необходима, но пытливый ум философа хочет шагнуть «за физику» (по-гречески – в метафизику), и первым шагом туда становится понимание того, что говорить о реальном познании внешних субстанций бессмысленно, поскольку они, по самому определению, замкнуты в себе и их собственная внутренняя жизнь для нас недоступна. Заменить философию физикой – значит отменить философию. Надо ли это делать? Кант был убеждён, что делать этого никак нельзя, ибо тогда мы целиком окажемся в области феноменов (явлений), а область ноуменов (умопостигаемых сущностей) будет для нас закрыта. Поэтому найти правильный ответ на поставленный им же самим вопрос он считал принципиально важным. На поиски такого ответа у Канта ушли многие годы напряжённых размышлений, в результате которых сформировалась та философская система, которую называют «кантианством», – первый и самый высокий образец философии протестантизма.

Кант несколько отступил от позиции Беркли, считавшего совершенно незаконным говорить о каких-либо внешних по отношению к нам вещах. Он допустил, что какие-то внешние объекты существуют, но сказать о них что-то кроме того, что они существуют, мы не можем и никогда не сможем. В последнем утверждении Кант проявляет себя агностиком. Этим он отличается от Парменида, который агностиком не был. Вспомните его исходный тезис: «Существует только то, что можно познать». У Канта же внешние вещи, которые он назвал «вещами в себе», познать нельзя, однако они существуют. Это уступка «догматизму» – допущению субстанций, отражаемых нашим сознанием. Но уступка совсем маленькая: образ внешнего мира, возникающий в нашем сознании, совершенно не является «отражением» вещей в себе, которые могут быть не просто не похожими на этот образ, но и диаметрально ему противоположными. Зачем же Канту понадобилась презумпция существования объектов, покрытых непроницаемым мраком? Затем, чтобы выполнялся принцип причинности: для того чтобы наше сознание начало конструировать образ внешнего мира, оно должно испытать какой-то внешний толчок, и этим толчком служат сигналы, приходящие к нашим органам восприятия от «вещей в себе». Что это за сигналы и каков механизм их поступления, мы тоже не знаем, но это и неважно. Важно, что этот спусковой крючок срабатывает и процесс конструирования начинается. А задача философии заключается только в том, чтобы понять, как этот процесс протекает. Наше сознание Кант уподобляет мясорубке, в которую закладывается неизвестно что («вещи в себе»), и в результате кручения ручки из этого нечто получается что-то (образ внешнего мира, «вещи для нас»). Поскольку у всех людей мясорубка сознания устроена одинаково, это «что-то» получается тоже у всех одинаковым – оно и есть общезначимое научное знание. Мясорубка, которую представляет собой человеческое сознание, состоит, как желудок коровы, из четырёх отделов, включающихся в действие последовательно по принципу конвейера, на который поступают «вещи в себе», а сходят с него «вещи для нас». К тому, что следующий отдел получает от предыдущего, он добавляет что-то своё, и эта добавка определяется природными законами его функционирования, которые Кант именует «априорными». Первый отдел – «восприятие», второй – «рассудок», третий – «чистый разум», четвёртый – «практический разум». Рассмотрим схему их действия, которая и составляет самую суть кантианства.

1. Восприятие. На вход здесь подаётся сигнал от «вещей в себе», сказать о котором совершенно нечего. Но каков бы он ни был сам по себе, в этом отделе сознания он моментально облекается в пространственную форму и обретает определённую длительность – атрибуты, которых в исходном сигнале, скорее всего, не было. Без этих атрибутов мы не то что познать, а и просто увидеть или услышать ничего не можем, так мы устроены, поэтому априорными законами восприятия является преобразование исходного сигнала в категории пространства и времени.

2. Рассудок. С этого этапа начинается уже осмысление того, что поставляет восприятие: поступивший от него чувственный пространственно-временной образ обретает здесь логическое оформление, так что о нём теперь можно рассуждать. Этот отдел сознания предъявляет к образу три априорных требования: соблюдение принципа причинности (того самого, из-за которого Канту пришлось вводить «вещи в себе»); соблюдение принципа сохранения субстанции (если вечером я положил под подушку секретные документы и запер дверь изнутри, то я уверен, что утром там их найду); выполнение закона всеобщего взаимодействия. Уверенность в том, что эти принципы всегда выполняются, ниоткуда не следует, их универсальность по самой их сути недоказуема, но нашу веру в их универсальность ничто не может поколебать, ибо она априорна. Понятно, что и образ внешнего мира мы строим таким, в каком они выполняются.

3. Чистый разум. В этом отделе сознания к требованиям рассудка прибавляются требования умозрения, то есть интеллектуальной интуиции. Этих требований тоже три, и все они продиктованы стремлением нашего сознания охватывать всякую множественность единым взором как целокупность. Единство внешнего мира воплощается для нас в понятии вселенной , единство нашего внутреннего мира – в понятии души , единство внешнего и внутреннего миров, вместе взятых, – в понятии Бога. Это и есть априорные категории «чистого разума». И хотя Бог возникает здесь с необходимостью, это не онтологическая, а чисто психологическая необходимость, поэтому Бог Канта не Вседержитель сущего, каким Он выступает у Беркли, а всего лишь организатор интеллектуального комфорта, что в точности отвечает требованию протестантизма.

4. Практический разум. Слово «практический» употреблено Кантом не в смысле прагматичности, а в том смысле, что этот разум подсказывает человеку, как правильно вести себя в обществе. Здесь Кант указывает на всего одну априорную установку, заложенную в самой нашей природе: категорический императив – требование так строить свою индивидуальную жизнь, чтобы не вредить жизни коллективной. По Канту, человек интуитивно руководствуется такими нормами личного поведения, которые могут быть положены в основу социального законодательства. Человеку дано понимание того, что с другими надо поступать так, как он хочет, чтобы они поступали по отношению к нему. Эту внутреннюю установку Кант и называет «категорическим императивом» и восхищается ею. Он говорил, что на свете есть два прекраснейших зрелища: для физического взора это звёздное небо, для духовного взора – нравственное чувство в сердце человека. Далее из своего «категорического императива» он во второй раз выводит необходимость понятия Бога – тоже, конечно, психологическую. Из нравственного чувства вытекает требование справедливости. Но в эмпирической действительности мы часто видим, что злодей остаётся ненаказанным, а праведник всю жизнь страдает и мучается. Этого человеческое сознание допустить не может, поэтому, чтобы справедливость всё-таки торжествовала, ему необходимо верить в существование загробной жизни, где все получают по заслугам, а значит, и того Судьи, который там выносит каждому нелицеприятный приговор.

* * *

Сочинения Канта, в которых с 1781 года он начал излагать свою мировоззренческую систему, произвели на современников сильное впечатление. Вскоре он был провозглашён величайшим мыслителем, и даже сам XVIII век стали называть из-за Канта «умнейшим веком». С тех пор прошло более двухсот лет. Можем ли мы сегодня подтвердить такую высокую оценку философии Канта?

Вряд ли мы с вами умнее тех, кто превозносил его в начале XIX века. Но исторический и научный материал, которого у них не было, позволяет нам судить более объективно. Прошедшие два столетия продемонстрировали нам немало таких деятелей, которые в своё время были «властителями дум», а потом потеряли всякое значение и лопнули как мыльные пузыри. Из этих примеров мы можем заключить, что слава и почёт воздаются в основном не тому, кто работает на вечную истину, а тому, кто умеет удовлетворить сиюминутный спрос со стороны общества и укрепляет свою цивилизацию. Именно за такое умение был объявлен величайшим биологом всех времён и народов Чарлз Дарвин, который учился биологии всего пару лет на медицинском факультете, а потом плавал по морям и океанам, где не было никакой возможности заниматься реальной научной работой, зато был досуг для фантазирования. Кант, конечно, фигура совсем иного масштаба – он философ милостью Божьей, прирождённый мыслитель, тонко чувствовавший смысловые нюансы универсальных категорий и сам умевший вводить необходимые новые категории, а кроме того, человек фантастической работоспособности и целеустремлённости. Несомненно, Кант – украшение всего человечества. Но таких украшений сотни, если не тысячи, так что здесь он должен был бы разделить с ними славу поровну. И в первую очередь разделить её с Джорджем Беркли, который как философ ничуть не ниже Канта, а возможно, даже и выше, и к тому же в «переоткрытии метафизики» ему принадлежит приоритет. Но слава Беркли не идёт ни в какое сравнение со славой Канта, и понятно почему. Беркли принадлежал к угасающей католической цивилизации, а она не могла предоставить места этому гению, поскольку по старческой дряхлости не была способна сдвинуться с того философского основания, которое заложил для неё ещё в XIII веке Фома Аквинский. Для протестантской же цивилизации Беркли являлся чужаком, и даже не столько потому, что был епископом самого традиционного «клюнийского» католического вероисповедания в Ирландии, сколько из-за Бога-Вседержителя, занимающего центральное место в его космологии. А вот Кант был Фомой Аквинским усиливающейся протестантской цивилизации – как же ей не встретить его бурными аплодисментами? Как Аквинат оправдал своей «Суммой теологии» самое главное для католицизма – неограниченную власть Папы, так и Кант в «Критике чистого разума» и в других «критиках» подвёл теоретическую базу под основные верования протестантизма. В качестве местоположения Бога утвердил именно сердце человека и весь процесс познания связал исключительно с отдельной личностью, чьё сознание перекидывает информацию из одного своего отдела в другой и этим создаёт науку, – ни малейшего намёка на общественное сознание у Канта мы не находим. Ну и, конечно, ещё одна его заслуга перед протестантской цивилизацией заключается в утверждении рационализма, которым дышат все его рассуждения.

Если же взглянуть на кантианство внеконфессиональным взором, в нём обнаружится много ошибок и натяжек. Неверно, что нам от рождения свойственна вера в сохранение субстанции, – она стала прививаться на школьных уроках после Лавуазье и Роберта Майера, авторов принципа сохранения массы и энергии. Полным абсурдом является утверждение Канта, будто в душе человека начертан нравственный закон, прекрасный, как созвездие Ориона, – душа наша, повреждённая первородным грехом, представляет собой зрелище, достойное скорее оплакивания, чем восхищения. Есть у Канта и другие важные недочёты, замеченные уже самими его современниками.

Беседа девятнадцатая