Мы уже отмечали, что основная проблематика историко-научных исследований была задана только в XIX веке. История науки понималась тогда как раздел философии и, соответственно, общей истории культуры, либо как своего рода историческая преамбула той или иной научной дисциплины. Специфи­ка ее предмета и задач, особенности исследовательских методик, само место в системе других дисциплин - оставалось дискуссионным в течении многих лет. В этом смысле трехтомная «История индуктивных наук» В.Уэвелля (1840 г., русский перевод 1867-1869 гг.) была своего рода введением к будущей «Филосо­фии индуктивных наук». Вот что писал сам исследователь по этому поводу: «Исследование путей, которыми наши пред­ки приобрели наше умственное достояние, может пока­зать нам и то, чем мы владеем и чего можем ожидать, - может не только привести нам на память тот запас, кото­рый мы имеем, но и научить нас, как его увеличить и улуч­шить. Совершенно справедливо можно ожидать, что Исто­рия Индуктивной Науки доставит нам философский обзор существующего запаса знания и даст нам указание о том, как всего плодотворнее могут быть направлены наши бу­дущие усилия для расширения и дополнения этого запа­са. Вывести такие уроки из прошедшей истории челове­ческого знания и было первоначальной целью настояще­го труда»[6]. Известный историк Г.Т.Бокль включил в свою «Историю цивилизации в Англии» обзор важнейших философских, физических и геологических воззрений, справедливо пола­гая их важнейшим фрагментом английской и шотландской куль­тур[7]. Аналогичные историко-научные сводки были сделаны и для классической «Истории XIX века» французских историков Э.Лависса и А.Рамбо. Количество такого рода примеров можно увеличить.

Следует иметь в виду, что профессионализация истории науки сложилась только к концу XIX века, а именно к 1892 году, когда во Франции была созда­на первая специальная кафедра по истории науки. Тогда как сейчас в мире насчитывается множество подобных ка­федр, десятки научно-исследовательских институтов и центров, ассоциаций и различных обществ. Продолжает расти число ученых в этой области, увели­чивается количество специальных периодических изда­ний, выпуск специальных монографий, журнальных публика­ций. Все это свидетельствует том, что сложилось устойчивое сообщество историков науки, существенно расширился фронт историко-научных исследований, возникли новые исследовательские про­граммы.

Попытаемся кратко охарактеризовать наиболее общие подходы и програм­мы историко-научных исследований, не выделяя специфики их отдельных пред­метных областей, т.е. истории мате­матики, истории химии, биологии и т.д. Не боясь ошибиться, можно констатировать, что исторически первой решалась задача хронологической сис­тематизации успехов той или иной отрасли науки. Историк науки должен был добросовестно «каталогизиро­вать» результаты научных достижений той или иной дисципли­ны, воздать должное крупнейшим исследователям, отметив соответствующие ошибки и заблуждения, то, что не прошло «проверку временем». Особенно привлекательным остался поиск «забытого, но ценного» для данной дисциплины и на сегодняшний день. Отметим, что в на­стоящее время созданы многотомные обзоры достижений прак­тически во всех областях знания, хотя, конечно, успехи есте­ственных наук в процессе их исторического развития описаны в целом намного глубже и обстоятельнее, нежели результаты гуманитарных и общественных дисцип­лин.

Другая программа историко-научных исследований ак­центировала основное внимание на описании механизма прогрессивного развития научных идей и проблем. Ярко характеризует эту программу известное выражение А. Эйнштейна: «История науки — не драма людей, а драма идей». Искусство историка науки состояло в том, чтобы реконструиро­вать основные интеллектуальные традиции, темы и проблемы, ха­рактерные для той или иной дисциплины, и продемонстрировать постоянное обновление конкретных научных идей, происходя­щее в ходе острой полемики с альтернативными подходами и идеями.

Вполне естественно, что в процессе обоснования и последующего развития данной исследовательской программы усилилось внимание к «человечес­кому фактору» научной деятельности. Задачами рассмотрения историка науки стали воссоздание социокультурного и мировоззренческого контекстов творчества ученых, анализ традиций научных сообществ различных эпох и регионов, реконструкция «внешнего окружения», которое спо­собствует или, наоборот, тормозит развитие научных идей, теорий, подхо­дов. В контексте решения такого рода задач историко-научные исследования взяли на вооружение методики пси­хологического и социологического анализа. Представляется вполне очевидным, что названные выше подходы к историко-научному исследованию, хотя и могут быть условно выделены как последовательно сменяющие друг друга, но в целом представляют собой, скорее, различные исследовательские программы в области истории науки, вовсе не отменяющие, а дополняющие друг друга.

Подлинного расцвета профессиональная история науки до­стигла в середине ХХ столетия. Во многом новые горизонты для такого рода исследований были открыты трудами выдающегося историка науки Александра Койре (1892—1963 гг.). После его классических работ «Этюды о Галилее», «От замкну­того мира к бесконечной вселенной», «Революция в астрономии: Коперник, Кеплер, Борелли», «Гипотеза и эксперимент у Ньютона» можно смело говорить о том, что история науки как дисциплина достигла подлинной зре­лости. А.Койре так формулирует свое понимание задач истории науки: «История не является «хронологией открытий или, наоборот, каталогом заблуждений… но историей необычайных приключений, историей человеческого духа, упорно преследующего, несмотря на постоянные неудачи, цель, которую невозможно достичь, - цель постижения или, лучше сказать, рационализации реальности. История, в которой в силу самого этого факта заблуждения, неудачи столь же поучительны, сколь же интересны и даже столь же достойных уважения, как и удачи»[8].

Необходимо отметить, что точка зрения ученого диаметрально противоположна кумулятивистской стратегии в осмыслении истории науки. Ее разоблачению, собственно, и посвящены его усилия: «Историк проектирует в историю интересы и шкалу ценностей своего времени, и только в соответствии с идеями своего времени – и своими собственными идеями – он производит свою реконструкцию. Именно поэтому история каждый раз обновляется, и ничто не меняется более быстро, чем неподвижное прошлое»[9].

Кажется, что изложенный выше материал дает основания предположить, что вопрос: как это было? – является основным вопросом всякого исторического исследования. В том числе и исследования по истории научной мысли. Однако, именно в области историко-научных исследований ответ на этот вопрос особенно сложен. Во-первых, представляет уже серьезную сложность самый первый из возможных вопросов: какие имен­но события и факты должен реконструировать и подвергнуть ана­лизу историк науки? В рамках этой операции можно составить некую хронологическую шкалу достижений различных научных дисциплин и показать неуклонный рост знаний, начиная от древности и до наших дней. Можно также попытаться реконструировать ходы мысли, осо­бенности рассуждений и доказательств ученых прошлых времен, их полемику с идеями своих предшественников и современников. Кроме того, можно попытаться ответить на вопрос, в каком социаль­ном и культурном контексте происходили те или иные события в развитии познания, под влиянием каких внеш­них условий и обстоятельств формировалось мировоззре­ние конкретного ученого, какова была его научная судьба в социокультурных реалиях его времени.

Следует также иметь в виду, что одной из главных проблем, которая отсутствует в гражданской исто­рии, но весьма характерна для историка науки, - понять, каким образом внешние социокультурные, политические и мировоз­зренческие обстоятельства сказываются на результатах собственно интеллектуального творчества, как они могут быть выражены в абстракциях теорий, принимаемых постулатах, даже методике проведения эксперимента? В этом плане, думается, понять мотивы поведения того или иного политического деятеля, императора, фараона или революционера в определенном смысле проще, чем мотивы научно­го творчества.

Вполне естественно, что изучение истории естественных, техничес­ких и социальных наук предполагает знакомство с современной тому или иному исследователю научной картиной мира, основными теоретическими воззрения­ми своего времени. Именно в системе современного знания «живут» в той или иной мере достижения прежних эпох, и современ­ная наука аккумулировала все положительное содержание позна­ния, прошедшее проверку в опыте и эксперименте, отбросив то, что в этой проверке не подтвердилось. Как мы уже отмечали, сама схематика объяснения природных и социальных феноменов сильно меняется со временем, и историку науки вполне по силам квалифицировать те или иные трансформации в этих объяснениях. С нашей точки зрения изменения такого рода в наибольшей степени демон­стрируют прогресс научного мышления.

Зададимся вопросом: каким же образом историк науки может выполнить эти и любые иные, стоящие перед ним задачи? Представляется ясным, что его эмпирической базой выступают прежде всего научные тексты прошлого - книги, журнальные статьи, отчеты о работе лабораторий, различная пере­писка ученых, их рукописи и черновики, автобиографические очер­ки и т.п. Трудность, однако, состоит в том, что тексты опубликован­ных работ, т.е. основной массив историко-научных источников, призваны рассказать не о том, как именно автор пришел к своему новому результату, а показать степень обоснованности этого результата и его согласованности с другими знаниями, уже при­знанными научным сообществом в качестве достоверного. Именно поэтому письменные источники сплошь и рядом направляют историка науки в его поисках от­вета на вопрос «как это было?» по ложному пути. Да и сам автор того или иного научного текста, если бы историк науки имел счастье пообщаться с ним без посредников, не всегда может и хочет дать необхо­димые сведения.

О причинах этого весьма выразительно сказал один из создателей квантовой теории Поль Дирак: «Физик предпочитает забыть путь, который привел его к открытию. Он шел по извилистой дороге, сворачивая иног­да на ложные тропы, — об этом не хочется теперь даже вспоминать. Ему, может быть, даже стыдно, он разочарован в себе из-за того, что так долго возился. «Сколько времени я потерял, пойдя по такому пути, — говорит он сам себе, — Я же должен был сразу понять, что эта дорога никуда не ве­дет». Когда открытие уже сделано, оно обычно кажется та­ким очевидным, что остается лишь удивляться, как никто не додумался до этого раньше. В таких условиях никому не захочется вспоминать о той работе, которая привела к от­крытию. Но это все просто противоречит желанию истори­ка науки. Он хочет узнать о различных влияниях на работу, о промежуточных этапах, и его порой интересуют даже лож­ные тропинки. Это две несовместимые точки зрения. Большую часть своей жизни я прожил как физик-исследователь, а это означает, что все промежуточные этапы я должен был забыть как можно скорее»[10].

А вот историк науки в своем стремлении узнать «как на самом деле было?» оказывается перед необходимостью добросо­вестно анализировать ложные тропинки, ошибочные результаты и утратившие силы теории, все «зигзаги» на пути к научной Истине. Естественно, что необходимость такой удивительной ра­боты была осознана далеко не сразу. Исторические исследования, как известно, обладают значи­тельной спецификой. Своеобразен как объект изучения истории («прошлое»), так и эмпирический материал (массив «исторических источников»). Историк должен описать то, чего уже нет, с чем нельзя вступить в непосредственный контакт, как раз поэтому историческое описание всегда, по сути дела, - реконструкция. Историк вынужден опираться на свидетельства чужих глаз, не имея возможности увидеть то, что его интересует, собственными глазами. По образному выражению известного французского историка Марка Блока, «мы играем роль следователя, пытающегося восстановить карти­ну преступления, при котором он сам не присутствовал, или физика, вынужденного из-за гриппа сидеть дома и узнаю­щего о результатах своего опыта по сообщениям лаборатор­ного служителя»[11]. Историк, далее, лишен возможности подвергнуть свои воззрения на изучаемую эпоху, критическому эксперименту и, опираясь на полученные данные, без сожаления отбросить невер­ные представления. И, вместе с тем, никакие особенности исто­рического познания не заставят усомниться в его глубинных при­тязаниях быть объективным.

Рассмотрим обстоятельнее некоторые правила, соблю­дение которых дает историку науки воз­можность строить и накапливать подлинные знания о прошлом. «Презентизм» и «антикваризм» — вот специфические термины, в которых научное сообщество историков культуры зафиксировало две основные целевые установки, в рамках ко­торых совершается любое историко-культуроло­гическое исследование. Поясним существо этих установок. Презентизм – это стремление рассказать о прошлом языком современности. Тогда как антикваризм – представляет собой желание восстановить картины прошлого во всей их внутренней целостности без каких-либо отсылок к современности. Каким же образом эти установки определяют реальный ход исторической реконструкции и само прочтение исторических источников? Возможен ли рациональный выбор одного из этих методологических подходов к анализу прошлого?

Вкратце остановимся для этой цели на одном хрестоматийном примере известного географического открытия — посмотрим, как анонсированные выше установки определяют историко-научный анализ путешествия Христофора Колумба. Рассмотрев историю всех путешествий великого первооткрывателя, задумаемся о том, вправе ли историк науки настаи­вать на том, что именно этот исследователь открыл Америку? Для начала стоит четко отдавать себе отчет, что широко распространенное суждение «Х.Колумб открыл Америку» - откровенно презентисткое. И в этом плане оно верно относительно наших со­временных представлений о карте Земли. Однако последовательный антикварист должен настаивать на том, что Х.Колумб открыл именно «Западную Индию», хотя это суждение просто не­возможно относительно современного уровня знаний. Вместе с тем, оно совершенно адекватно описывает реальность изучаемого исторического прошлого, что, собственно говоря, и является конечной целью исторической реконструкции. В силу этих обстоятельств историк науки выражается с предельной осторожностью: Х.Колумб побывал там-то и там-то, называя открытые им земли так-то и так-то. Но как же так: неужели мы не в состоянии точно сформулировать то, что сделал Х.Колумб?! 0твет вероятно, может быть только двусмысленным: если мы полагаем в качестве Колумба некую абстрактную перемещающуюся в географическом пространстве материальную точку, то мы вправе нанести на современную карту ее маршрут и точно указать, где он побывал. Однако если нас интересует сам исторический Колумб - его великие «деяния» как реального исторического лица, ставившего определенные цели и специфическим образом осмысливавшего полученные результаты, то мы будем склоняться к антикваристской реконструкции и тогда - в пределе – должны полностью отказаться от изображения маршрута XV века на современной карте. Такова, в целом, подлинная дилемма историко-научного познания, презентистского и антикваристского подходов.

В контексте изложенного выше, необходимо, думается, принять во внимание сложность познавательной ситуации всего гуманитарного позна­ния, включая и историю науки. Она связана с тем, что исследователь выступает как своеобразный барометр, не столько «проявляя» ин­тересующие его содержательные характеристики исторического текста, сколько впервые порождая их своим собственным пониманием. Здесь важно подчеркнуть, что суть проблемы состоит в том, что ни отдельно взятое слово устной или письмен­ной речи, ни отдельное предложение, ни даже относительно зам­кнутый текст культуры не обладают значением и смыслом как своими собственными ат­рибутивными характеристиками. «Выражение (слово) имеет значение лишь в потоке жизни», — справедливо констатировал в своих трудах Людвиг Витгенштейн. Значение и смысл текста порождаются его упот­реблением, т.е. контекстом его чтения и восприятия. И в этом смысле проблема перевода – общая, сквозная проблема гуманитарных наук. Слово, функционирующее в контексте одного мировосприятия и имеющее значение именно в этом контексте, при включении в контекст совершенно другого универсума языка с неизбежностью испытывает иска­жения. Это так называемая проблема референциальной неопределенности, которая в свое время была обстоятельно рассмотрена У.Куайном.

Ранее мы уже отмечали, что историк науки не может вступить в прямой контакт с прошлым. Тот «поток жизни», в котором проявляется значение и смысл сказанного и в котором непосредственно живет современный историк науки, глубоко отличен от «потока жизни», в котором творил и создавал свои работы ученый прошлого. Как носитель современной культуры историк науки стал­кивается с необходимостью описать «деяния» Х.Колумба, М.В.Ломоносова или Г.Галилея, которые были осуществлены в рамках иного культу­рного универсума, в условиях, когда уже нет и не может быть никакой актуальной коммуникации. Именно это порождает специфику познавательной ситуа­ции историко-научной реконструкции, т.е. специфику проблемы понимания прошлого. Можно ли выйти из этой ситуации?

Почему бы не вспомнить в этом контексте о методологическом опыте, накопленном физиками при изучении квантово-механических явлений. Речь идет прежде всего о принципе дополнительности. И действительно, великий физик Нильс Бор был первым, кто указал на необходимость ис­пользовать принцип дополнительности в области гуманитарных исследований. В самом деле, историк науки - носитель современной культуры, ее языка, современных научных идей, концепций, представлений. Если в квантовой физике соотношение неопределеннос­тей, по В.Гейзенбергу, связано со взаимодействием макропри­бора с микромиром элементарных частиц, то в историко-научном исследовании возникает ситуация референциальной не­определенности в связи с тем, что исследова­тель, живущий и работающий в рамках некой нормативной системы Х должен описать акт деятельности, совершенный в иной норма­тивной системе Y. Именно благодаря историку науки, происходит, если так можно выразиться, взаимодействие Х и Y, которое с необходимостью порождает трудности перевода и понимания прошлого, о чем говорилось выше.

В свете вышеизложенного утверждать, что «Х.Колумб открыл Америку» или «Фалес знал явление магнетизма», - это, конечно, серьезная модернизация, но полностью отка­заться от нее нам просто невозможно. Если мы попытаемся «уточ­нить» наше описание прошлого, выражаясь примерно так: «Ко­лумб воспринимал Америку как Западную Индию», то это на са­мом деле мало поможет нашему желанию познать прошлое в его конкретности. Итак, попытки сформулировать содержание некоего исторического действия или события, преодоле­вая презентистский подход, ничуть не уменьшают трудностей. Однако осознание, что в данной ситуации должен использоваться принцип допол­нительности, позволяет уточнить самою технологию историко-научного анализа. Это означает, во-первых, необходимость описать социальные традиции, в рамках которых действовал интересующий нас персонаж прошлого. Во-вторых, необходимость зафиксировать само содержание действия (акта мысли).

Обощая, мы можем сказать, что «антикваризм» должен отказаться от притяза­ний сформулировать содержание прошлой деятельности и ограни­чить свои задачи исключительно реконструкцией реально действующих в прошлом социальных традиций. Само содержание акта прошлой деятельности формулируется в свете современного языка, что являет­ся задачей «презентизма», однако это описание, по сути дела, асси­милирует прошлое, переводя его в ткань современной культуры. В этой связи будет справедливым утверждение, что презентизм понимает прошлое, а антикваризм объясняет его. Собственно историко-научная реконструкция предполагает и то, и другое. Не следует также забывать, что согласно принципу дополни­тельности оба описания альтернативны: это означает, что в рам­ках одного описания прошлое обладает одним набором характе­ристик, а в рамках другого описания – другим набором. По всей видимости, историку науки не остается ничего другого как принять закономерность и непреодолимость этой альтернативы.