Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Томас Рид — во многом недооцененная фигура в истории психологии и философии, несмотря на то что в обеих дисциплинах его идеи неоднократно переоткрывались. В частности, философская школа двадцатого столетия, берущая начало от Дж.Э. Мура и названная
Часть 2. От философии к психологии 267
школой «здравого смысла», совпадает, в общих чертах, с системой Рида в современном одеянии. Даже знаменитый, хотя и не прямой, «ответ» Канта Юму, который мы рассмотрим в следующей главе, был предвосхищен Ридом, также, как он предвосхитил склонность современной науки о поведении к теоретическому нейтралитету и ее тяготение к практике. То, что современные историки столь пренебрежительны к Риду, особенно удивительно, поскольку он был широко читаем своими современниками, вызывая их восхищение в Англии, Шотландии и на континенте. Возможно, он был слишком ясен. Мы идентифицируем Рида с движением «здравого смысла», поэтому нам будет полезно уделить место выяснению того, насколько его время было по своему духу близко движению такого рода.
Влияние всех значительных фигур в ряду британских эмпириков от Бэкона до Юма выходило за пределы Англии. Идеи Локка были усвоены основными реформаторами Франции, дважды на длительное время посещавшейсяЛокком. Его Трактат о гражданском правлении, акцентирующий потребность человека в свободе и равенстве, настаивающий на обязательствах правительства по отношению к своим гражданам, прекрасно дополнял дух французского Просвещения, апогей которого приходился на революцию 1789 г. Можно сказать, что французские философы произошли от Монтеня (1533—1592), британские же эмпирики— от Бэкона, и следует считать более чем просто совпадением то, что французский издатель, представивший миру Просвещения работу Локка, был также и инициатором издания собрания трудов Монтеня71. Далеко от совпадения также и то, что напишет Д'Аламбер в своем введении к Энциклопедии Дидро (1751):
«Ничто не является более бесспорным, чем существование наших ощущений. Поэтому для доказательства того, что они — источники всего нашего знания, достаточно показать, что они могут быть таковыми... Зачем предполагать, что мы изначально обладаем чисто интеллектуальными понятиями, если все, что нам необходимо для их формирования, — это размышление над нашими ощущениями?»72
Философы Англии и Франции воевали против рационализма не только в эпистемологической, но также в политической и социальной областях. В руках Мальбранша философия Декарта служила средством, защищающим религию и доходы клерикального ведом-
268 Интеллектуальная история психологии
ства. Левиафан Гоббса был полезен другим как та форма гоббизма, в рамках которой дедуктивная логика придает божественным правам королей, страданиям бедных и злоупотреблениям властью законность теорем Евклида. Поэтому не случайно эмпирические эпистемологи были эмпириками также в области нравственности и теоретиками в области политики — не случайно в силу того, что их эпистемологии, во всех значимых отношениях, предваряли собой обсуждение этической тематики. Эта этическая тематика принимала разнообразные формы в ряде языков и наций: Билль о правах, права человека, здравый смысл. Центром этого движения был Томас Рид. Он противостоял скептицизму Юма не просто ради спасения Бога, а, скорее, ради сохранения философских оснований для движения, еще более широкого, чем вопросы веры.
Вспоминая, что Локк был готов признать несомненность высказываний о нравственности с такой же уверенностью, какая проявляется по отношению к утверждениям математики, мы более охотно включаем Рида в ряд эмпириков, даже несмотря на его утверждение о том, что принципы здравого смысла являются врожденными. Локк и Рид — всего лишь двое из многих философов, к которым можно применять ясные категории лишь в том случае, если мы хотим рассмотреть альтернативное направление. Кроме того, в обоих случаях готовность обратиться за помощью к тем или иным рационалистическим или нативистским принципам была вызвана стремлением избежать скептицизма. Для Рида философия Юма ведет не только к атеизму, но и к абсурдности. Именно Юм утверждал, что «ошибки религии опасны; ошибки философии только смешны»13, и именно Рид намеревался обеспечить предотвращение первых путем недопущения разрастания последних.
Называя Рида основателем философии «здравого смысла», мы имеем в виду не то, что его доводы основывались на предрассудках или переменчивых мнениях обывателя, а то, что он требовал от философии соответствия с тем, что всякое человеческое существо считает истинным, с тем, что сами философы считают истинным, будучи освобождены от претензий своей профессии. Среди же многочисленных претензий, свойственных философскому стилю мышления, нет ничего абсурднее мнения о том, что наши идеи обусловлены свойствами вещей. «Философы часто говорят нам, — пи-
Часть 2. От философии к психологии 269
шет Рид, — что мы получаем идею протяженности через ощущения конечностей нашего тела, так, как будто в этом вопросе нет ничего сложного. Сознаюсь, что я приложил огромные усилия для того, чтобы найти, как эта идея может быть получена посредством чувств, но мои поиски были тщетными»14. Отвечая на идеализм берклиевского толка, Рид соглашается принять эту точку зрения и посмотреть, что из этого выйдет:
«Я принял решение не доверять моим чувствам. Я разбил свой нос о столб... Я вступил в грязную канаву; и после двадцати таких благоразумных и рациональных действий меня поймали и упрятали в сумасшедший дом»75.
В адрес картезианца, предпочитающего разум чувствам, Рид может лишь заметить, что, поскольку «и то, и другое вышло из одного и того же магазина», у него есть столь же твердые основания полагаться на чувства, как у того — на разум7^. По мнению Рида, Локк, Беркли и Юм не смогли провести различие между ощущением и восприятием, в результате чего использование ими понятия «идея» было безнадежно запутано. Ощущение — это непосредственное переживание того, что находится в уме, тогда как восприятие есть восприятие того, что находится за пределами ума. Обратите внимание на следующие два предложения:
(а) Я чувствую боль в моей ноге.
(б) Я вижу розу в саду.
В (а), несмотря на то что здесь употреблены глагол (чувствовать) и грамматическое подлежащее (боль), слова «чувствовать» и «боль» означают одно и то же, различие между ними чисто грамматическое. В (б) же различие между глаголом (видеть) и объектом (роза) не только грамматическое, но и реальное77. Наши восприятия, идущие от «природного источника», запускаются реальными объектами природы. Именно эти объекты представляют собой язык, используемый природой для того, чтобы говорить с нами. Мы не начинаем думать о том, что должен существовать объект, если мы его воспринимаем. Мы знаем непосредственно и инстинктивно, что так оно и есть. Твердость, холод, цвет мы не в меньшей степени воспринимаем благодаря особенности нашей конституции, чем движение, число и форму. Ощущение — это естественный знак твердости, не
270 Интеллектуальная история психологии
более доказуемый, чем утверждение о том, что некоторая вещь не может одновременно и существовать, и не существовать:
«Если допустить, что понятие твердости нами приобретается, то как мы начинаем в это верить! Самоочевидно ли следует из сопоставления идей, что такое ощущение нельзя было бы испытать, если бы не существовало подобного качества тел? Нет. Можно ли это доказать посредством вероятных или надежных доводов? Нет. Тогда получили ли мы эту веру благодаря традиции, образованию или опыту? Нет. ... Следует ли нам в таком случае отбросить эту веру как не имеющую никакого основания в разуме? Увы, это не в наших силах; она празднует триумф над разумом и смеется над всеми доводами философа. Даже автор «Трактата о человеческой природе», хотя он и не видел никакого основания для этой веры...вряд ли мог преодолеть ее в моменты своего размышления и уединения; в другое время он фактически уступал ей и признает, что ощущал в себе необходимость поступать таким образом»78.
Рид был в своем роде ошеломлен готовностью Юма подвергать сомнению обоснованность всего, кроме тех ощущений и впечатлений, из которых, как он полагал, возникали его идеи. Почему, спрашивает Рид, Юм находит необходимым останавливаться на ощущениях? Если причинность содержится только в уме, если добродетель есть не более чем определенная «живость», получаемая нашими идеями, то зачем же допускать существование ощущений, впечатлений, идей, верований или чего-либо еще? Ответ, безусловно, состоит в том, что ощущения, включая ощущения Юма, просто нельзя отрицать, не приходя в результате к внутреннему противоречию. Наши ощущения — не химеры: мы действительно избегаем боль; мы верим определенным впечатлениям и не верим другим, несмотря на тот факт, что в объекте нет ничего, что может заставить уверовать в нечто другое, кроме как в его реальность.
Согласно рассуждению Рида, для того чтобы понять наши ощущения, восприятия и происхождение наших верований, нужно обратиться к понятию «естественных способностей», присущих нашей организации. Это не значит утверждать, что разум имеет врожденные идеи; скорее, он естественным образом снаряжен средствами распознавания тех естественных знаков, которые совпадают с «первичными» и «вторичными» качествами Локка, впечатлениями и размышлениями Юма и «идеями» Беркли. В вопросе о рацио-
Часть 2. От философии к психологии 271
нальном обосновании признания естественных способностей не больше смысла, чем в вопросе о логическом доказательстве того, что желудок переваривает пищу, или, еще лучше, — в вопросе о том, почему желудок переваривает пищу. Предвосхищая Дарвина, Рид отмечает, что для выживания в реальном мире мы должны быть психологически знакомы с объектами природы. В соответствии с этим, мы наделены конституцией, позволяющей нам реконструировать мир психологически значимыми и полезными способами. У простого обывателя нет ни времени, ни намерения избежать своей идеи дождя, думая о том, как бы войти в свою идею о доме. Он не поддерживает свою жизнь — то есть не сохраняет идею о поддержании своей жизни — посредством идеи поглощения своей же идеи пищи. Так же в этом отношении поступает и философ, в том числе философ-скептик. Сказать, что никакие доводы логики не могут установить различие между.дождем, жизнью, пищей, домами, с одной стороны, и нашими идеями об этих вещах, с другой стороны, — это означает всего лишь сказать, что мы и наш мир сконструированы не из логики; что логика не создала мир; что если логика сталкивается с теми фактами, которые являются всеобщими для человеческого ума, то именно логика должна покориться.
Нет человека, чей титул агностика был бы выше, чем у Дэвида Юма. И все же в некотором отношении его скептическая философия была возвратом к неспособности Возрождения разграничить природу и дух. Будучи влиятельнее Беркли, Юм, по-видимому, в большей степени, чем Беркли, «психологизировал» мир, одновременно восхваляя Ньютона и даже стараясь ньютонизировать ум. Юм, конечно, не преследовал цель поощрить ту или иную разновидность дуализма, но впечатление от его работы должно было внушить многим то, что мы живем в двух радикально различающихся мирах: один — действительный мир причин, следствий, нравственных трюизмов и так далее; другой — мир только познаваемый, являющийся в конечном счете субъективным и даже гипотетическим. Если говорить о том,*тсакое влияние Юм оказал или мог оказать на психологию, то можно отметить, что он психологизировал философию настолько, что превратил науку в предмет убеждения, тогда как Рид, поставив психологию на твердое основание естественных причин, превратил само убеждение в возможный предмет исследо-
272 Интеллектуальная история психологии
вания науки. К числу современников Рида относился Дэвид Гарт-ли, чьи труды будут рассмотрены в главе 9. Он был одним из ранних теоретиков «условно-рефлекторной» традиции, и его Размышления о человеке (1749) были первым значительным и развитым выражением психологического материализма, возникшего в школе британского эмпиризма. Основанием для нападок Рида на эту работу послужила ее чрезмерная насыщенность гипотезами — ее отход от, ньютоновских принципов относительно правил построения науки. Рид возражал не против материализма, а против теоретизирования. Громко осуждая теории Гартли, Рид проявляет свою увлеченность методологией Бэкона и Ньютона:
«Миазмы тела производят впечатление на наши обонятельные нервы; но они не создают никаких впечатлений в оптических или слуховых [нервах]. Никто не мог придать этому хотя бы вид обоснования. Хотя дело действительно обстоит так, не лучше ли нам признать наше невежество в отношении природы впечатлений, производимых в наших нервах и мозгу в ходе восприятия, чем льстить нашей гордости, чванясь знанием, которого у нас нет, и портить философию ненужным нагромождением гипотез?»79
Здесь также ощущается влияние Рида на современную психологию (прежде всего, через его непосредственное влияние на Дугаль-да Стюарта, а косвенное — на Джеймса Милля и даже на Джона Стюарта Милля). Он требует, чтобы философские объяснения соответствовали тем фактам и истинам, которыми обладает любое человеческое существо. Он требует избегать гипотетических высказываний, за которыми не стоит непреодолимая сила косвенных свидетельств. Он настаивает на том, что мир реален, что чувства подвергаются воздействию со стороны этого мира, что восприятие есть сообщение об этом мире. Он обосновывает свою позицию — являющуюся формой непосредственного реализма — тем, что узнает из жизни в этом мире каждый, в том числе и скептик. Он продолжает защищать свою разновидность реализма критериями выживаемости, хотя явно это не выражено; путь скептика заставляет нас вступить в грязную канаву!
Распространившись по Европе, влияние Рида достигло также и Америки, где движение «здравого смысла» кульминировало в американском прагматизме и функционализме Дьюи, Джемса и Пирса.
Часть 2. От философии к психологии 273
Это направление влияния Рида составляет предмет одной из следующих глав. Помимо создания базы для прагматизма и функцона-лизма, Рид является также отцом так называемой «психологии способностей» — разновидности психологического исследования, посвященного раскрытию тех естественных способностей человека (и других животных), которые считаются существенными для знания их поведения. Полагая, что эти способности коренятся в инстинктах или естественных задатках, Рид кладет начало той ветви британского эмпиризма, которая в конечном итоге породила теории наследственной гениальности Гальтона и инстинктивную теорию эмоций Мак-Дугалла. В ходе этого психология способностей будет ассимилирована Галлем и Шпурцгеймом и появится в ультраматериалистическом одеянии как френология. Все эти вопросы также следует пока отложить. Мы отмечаем их здесь только для того, чтобы подтвердить, насколько обширным было влияние Рида на психологию. Даже современный бих^виорист, защищаясь от тех, кто требует теорий; пытаясь описать смысл, в котором «закон эффекта» является законом; объясняя свое безразличие к исследованиям и механизмам в области неврологии; отчетливо формулируя свою программу, кончает тем, что заимствует доводы здравого смысла у Томаса Рида. Философ, преуспевший в формировании мысли и деятельности сторонника теории наследуемости и ситуациониста (environmentalist), гуманиста и механициста, достоин гораздо большего внимания, чем то, которое было оказано Риду.
Поскольку в области эпистемологии Рид придерживался позиции здравого смысла, такова же была его позиция по вопросу о страстях, эмоциях, свободной воле и нравственному поведению вообще. Проще говоря, эти характеристики, большинство которых встречаются в животном царстве повсюду, столь существенны для сообщества и мирной жизни творений природы, что их источник не может находиться ни в чем ином, кроме самой природы. Естественные влечения, проявляемые, например, даже скромной гусеницей, которая отказывается от сотен разных листьев до тех пор, пока она не найдет тот, который «естественен» для ее диеты, Рид поясняет так:
«Цели, для достижения которых нам даны наши естественные влечения, слишком очевидны, чтобы ускользнуть от наблюдения любого
18 - 1006
274 Интеллектуальная история психологии
сколько-нибудь мыслящего человека. Те две из них, которые я здесь назвал, предназначены для сохранения индивидуума, третья же — для продолжения рода»80.
Та самая природа (Бог), которая ответственна за эти естественные способности, снабдила нас способностью размышления для того, чтобы мы могли держать наши влечения под контролем и чтобы мы могли понять, в чем состоит наш долг по отношению к другим и Богу. Эта способность размышления столь же самоочевидна, как и теоремы Евклида, и даже скептик, подвергая ее сомнению, вынужден для этого ее же и использовать. Именно эта самая способность позволяет нашим действиям быть произвольными. Те же, кто ссылается на исключения, вроде случаев безумия, состояния бреда или опьянения, больше осведомлены об исключениях, а не о том факте, что это есть исключения81. Принципы, направляющие тех, кто обладает способностями, не могут быть низвергнуты отдельными случаями болезни, уродства или органического (естественного) недостатка82.
Мы завершим наше сжатое изложение взглядов Рида обзором его подхода к проблеме универсалий, так как именно рассмотрение этой проблемы, и в особенности «решения» Юма, позволяет отнести его к представителям ранней формы когнитивной психологии, которая противостоит перцептивной и сенсуалистской психологии.
Беркли объяснял общие идеи — например, идею «кота» — через принцип ассоциаций. Согласно теории Беркли, которую разделяли Локк и Юм, все общие идеи — это всего лишь конкретные идеи, соединенные вместе посредством слов. Следовательно, после того как нам неоднократно предъявили разных конкретных котов и мы узнали слово «кот», мы используем это слово для репрезентации любого индивидуального кота; то есть всех котов, предъявляемых произвольным образом по одному. Юм не только соглашался с таким объяснением, он видел в нем одно из значительных продвижений вперед в современной истории философии. Юм излагал это так:
«Частная идея становится общей, будучи присоединена к общему имени ... благодаря привычному соединению... Таким образом, абстрактные идеи сами по себе единичны, хотя они могут стать общими благодаря форме своей репрезентации. Умственный образ есть только образ отдельного объекта...»83
Часть 2. От философии к психологии 275
Рид, будучи реалистом здравого смысла, предлагает следующие замечания в адрес этой теории, являющейся, как отмечает Рид, краеугольным камнем теории идей Юма.
Во-первых, утверждая, что каждая идея должна сводиться к впечатлению о количестве или качестве, Юм делает для нас невозможным подразумевать разные вещи под выражениями «Это есть линия» и «Это есть линия длиной в три дюйма». Это не тот случай, когда некто, имеющий идею линии, имеет ее, только рисуя конкретную линию. Он не рисует ничего подобного.
Во-вторых, Рид согласен с Юмом (и номиналистами) в том, что в реальном мире не может быть никакого «абстрактного» треугольника. Многие отдельные предметы, однако, могут обладать общими свойствами, и познание этих свойств не требует построения умственного образа каждого предмета для того, чтобы оценить сходство.
В-третьих, если мы обладаем иДеей «льва», она возникает у нас не из-за того, что имеется некоторый конкретный лев, поедающий некоторую конкретную овцу; и еще менее -— из-за того, что идея льва поедает идею овцы:
«Если идеи отличаются от предмета ощущения только по интенсивности и живости, из этого будет следовать, что идея льва есть лев меньшей интенсивности и живости»84.
В-четвертых, то, что набору частностей мы приписываем некоторое словесное выражение, Юм объясняет наличием между ними сходства, тем самым Юм либо приписывает нам способность иметь общие идеи, либо, что хуже, он поддерживает некую гипотезу, обращаясь за помощью к тому самому принципу, который он намеревается отвергнуть.
В-пятых, предполагая, что, когда мы используем общее слово, оно создает в наших умах идею отдельного, Юм бросает вызов обычному опыту человечества:
«Я думаю, фермер может говорить о своих овцах и о своем грязном скоте, не имея в своем воображении одно животное со всеми его деталями и пропорциями. Если это так, то вся его [Юма] теория общих идей рушится»85.
Наконец, Юм, в качестве иллюстрации к своей теории, предполо-
18*
276 Интеллектуальная история психологии
жил, что, например, в сфере из белого мрамора форма и цвет не различимы. Юм имеет в виду, что под формой мы понимаем не более чем определенное распределение света конкретного воспринимаемого оттенка. На это Рид отвечает:
«Как глупо было бы со стороны человечества во все века и на всех языках давать разные имена неразличимым вещам, которые в результате были бы одним и тем же. С этого момента во всех научных и развлекательных книгах мы можем заменить фигуру на цвет и цвет — на фигуру»86.
Этими доводами Рид не защищал то понимание реальности универсалий, которое имелось у средневековых реалистов. Он лишь указывал на логические и практические границы ассоцианистско-го взгляда, одобрявшегося Беркли, Локком и Юмом. Он настаивал на том, что уже само «сходство», которым оперировал Юм, требовало существования априорной способности, иначе общий термин никак нельзя было бы применить к частностям. Далее, он напоминал сенсуалистам о том, что реальные люди, думая о словах общего характера, не изображают индивидуальные вещи. Наоборот, в уме содержится общее понятие, которое теперь мыслится независимо от представляющих его предметов. Так же, как мир объектов — это язык, которым обладает природа для взаимодействия с нами, наш человеческий язык — это средство, благодаря которому ум может освободить себя от частностей и от материи вообще. Мы ощущаем, мы воспринимаем, мы понимаем. Ничто из этого не является более «естественным», чем два оставшихся; ничто не нуждается в логике для доказательства.
Утилитаризм и эмпиризм
Отцом современного утилитаризма является Иеремия Бентам, однако основные идеи, скрывающиеся за этим направлением, развили древние эпикурейцы, а после них эти идеи принимали многие значительные мыслители. Основу утилитаризма составляют утверждение о том, что правильность и ошибочность действий определяется исключительно их последствиями (отсюда близкий синоним консеквенциализм*), и связанное с этим утверждением требование
1 Consequentialism — от английского consequence — последствие, вывод, заключение.
Часть 2. От философии к психологии 277
рассматривать только такие последствия, как человеческое счастье и страдание. Утилитаризм определенно отвергает тезис о том, что некоторые действия ошибочны по самой своей природе — вне зависимости от последствий.
Чаще всего встречаются две версии утилитаризма, это — утилитаризм действия и утилитаризм правила. Первый — версия, выдвинутая Бентамом и его непосредственными последователями, — применяет стандарт консеквенциализма к любому конкретному действию. Утилитаризм правила предлагает вместо этого оценивать в целом все последствия, вытекающие из действий данного рода. Приверженец утилитаризма правила мог, например, утверждать, что, хотя определенное мошенническое действие и может принести дополнительный чистый доход счастью, однако отстоящие по времени последствия этого мошенничества, если оно становится основой взаимодействия людей друг с другом, принесут чистый дополнительный доход несчастливой™. На этом основании он будет отстаивать правило «Не совершай обмана».
По мнению Бентама утилитаризм — это нормативная система этики, поскольку он объясняет то, что должно управлять поведением каждого. Фактически же бентамовская защита утилитаризма строится, прежде всего, в терминах реальных человеческих действий. Однако то, чему надлежит быть, невозможно вывести из простого описания человеческого поведения. Поэтому давайте скажем, что Бентам, в лучшем случае, предложил дескриптивную этику, основанную на определенных психологических предположениях о человеческой мотивации.
Прежде чем обратиться к этим предположениям, нам следует отметить их гипотетическую природу и не приходить в смущение от поверхностной согласованности их с повседневным опытом. Конечно, цель большинства наших действий — способствовать нашему собственному счастью. Поэтому временами наши решения и действия можно было бы лучше объяснить, пользуясь принципами утилитаризма. Так бывает, в частности, в тех случаях, когда мы подвергаем себя краткосрочному страданию, рассчитывая получить в обмен более длительное удовольствие или избавление от боли; например, идем на хирургическую операцию для того, чтобы воспаленный аппендикс более не приводил к ухудшению здоровья
278 ______________________ Интеллектуальная история психологии
и не очень нас беспокоил. Но управляют ли такие соображения всеми нашими действиями и решениями и должны ли они управлять? Например, можно ли показать, что общая несчастливость в мире возрастает, и из принятия нами определенной научной теории, в сущности, не будет следовать никакое удовольствие? Вопрос состоит не в том, примем ли мы или нет при таких обстоятельствах данную теорию. Вопрос, скорее, состоит в том, должно ли «счастье» служить критерием, согласно которому мы отвергаем или принимаем теории. Заметим также, что «удовольствия» и «страдания» не являются полностью и всегда неизменными для человеческого общества. Некоторые из них — следствия многолетнего воспитания семьей, школой и культурой в целом. В каком же тогда возрасте утилитаристские соображения должны становиться исключительными (или допустимыми) для жизни личности? Нужно ли разрешать детям отказываться от всякого обучения, поскольку для них большее счастье не ходить в школу? На этот вопрос, способный привести в замешательство приверженца утилитаризма действия, приверженец утилитаризма правила может ответить таким образом: «нет, дети должны ходить в школу, поскольку, за счет такого длительного натаскивания, образование увеличивает количество и качество удовольствий, позволяет образованному человеку предотвращать страдания от бедности, безработицы и так далее».
Но действительно ли образование имеет такие следствия? Разве официальное школьное обучение не ведет зачастую к потере уверенности, к длительным периодам сомнения и замешательства, к разочарованию, обусловленному конкуренцией и провалом возвышенных, но не встретивших отклика ожиданий? Стой поры как мир, благодаря образованию, достиг точки, в которой может быть разрушено все человечество — а это, можно полагать, самое лишенное утилитарности из всех вообразимых следствий, — может ли какое-либо возможное «удовольствие» уравновесить более чем вероятное страдание?
Эти примеры иллюстрируют трудности, связанные с утилитаризмом и одним из его знаменитых потомков, бихевиоризмом. Мы рассмотрим данные вопросы снова в последней главе, а данную главу закончим обзором некоторых из более значительных психологических аспектов этой теории.
Часть 2. От философии к психологии 279
При попытке объяснить рост утилитаризма возникает почти непреодолимое побуждение указать на то, что лучшим учеником Томаса Рида был Дугальд Стюарт (1753-1828), что жаждущим учеником Стюарта был Джеймс Милль и что Джеймс Милль был основным последователем и основным толкователем политической философии Иеремии Бентама. Такая интеллектуальная родословная создает впечатление, что великое политическое реформистское движение Англии 1830-х зародилось в спокойных исследованиях Эдинбурга, Глазго и Абердина и его характер был, по существу, философским.
Действительно, Рид произвел на Дугальда Стюарта сильное впечатление, настолько сильное, что тот посвятил свои Основы философии человеческого разума (Elements of the Philosophy of the Human Mind ) в основном определению и исправлению тех положений системы Рида, которые ртюарт считал ошибочными87. Используя все это, он поддерживал упорную пропаганду Ридом науки Бэкона, веру Рида в конституциональные детерминанты восприятия и мышления и психологию «способностей» Рида как подходящую стартовую площадку для науки о нравственности. Он, однако, не слишком уверенно призывал к здравому смыслу и не разделял также пренебрежение Рида, зачастую высокомерное, по отношению к роли разума в решении спорных вопросов. Вообще говоря, Стюарт интересовался различиями между естественными науками, наукой о морали и математикой. (Его отец был в Эдинбурге профессором по последнему из этих предметов.) Его влияние на Джеймса Милля, как мы можем предположить, более всего было обусловлено силой его личности, свободой его политических убеждений, его огромным личным обаянием88. Что касается его конкретных интеллектуальных вкладов в развитие Милля, то мы можем упомянуть два из них: он разрушал уверенность в том особом виде ментализма, которым столь изобиловала психология Милля, и в процессе этого спасал механистический ассоцианизм Юма. Природа ридовских «врожденных предрасположений ума» была достаточно загадочна для того, чтобы удержать теологию среди наук об уме, а физику — вне них. Стюарт, как и Юм, сводил многие из этих естественных качеств к языку и конвенциональным фигурам речи. Другой из его учеников, Томас
280 Интеллектуальная история психологии
Браун (1778—1820 гг.), возможно, наиболее удачно подытожил критику Стюартом психологии Рида, написав:
«Предположение о том, что разум существует в двух различных состояниях в один и тот же момент, — явная нелепость. Целый ряд состояний ума, какими бы индивидуальными и кратковременными эти последовательные состояния ни были, я именую нашим сознанием... Утверждать наличие чувств, мыслей, страстей и, кроме этого, сознания у нас не больше оснований, чем утверждать наличие четвероногого или животного как отдельного существа, которое надлежит добавить к волкам, тиграм, слонам и другим живым созданиям... Ошибочное понимание сознания как чего-то отличающегося от того чувства, которое полагается его объектом, возникло, по большому счету, из-за использования личного местоимения Я»89.
Браун разделял взгляды Стюарта относительно восстановления более строгого ассоцианизма в психологии, Милль же был преемником их обоих. Тем не менее, как бы снова ни крепло впечатление интеллектуальной целостности, мы должны заметить, что Милль начал свои университетские занятия лишь после того, как минул год со времени публикации Принципов морали и законодательс тва ( Principles of Morals and Legislation ) Бентама (1789), Бентам же не увлекался мелочным философским педантизмом, так занимавшим учеников Томаса Рида. Следовательно, чтобы обнаружить связь — а она внутренняя — между утилитаризмом и эмпиризмом, мы должны смотреть сквозь ту поверхностную и почти случайную хронологию, которая связывает Рида, Стюарта, Брауна, Милля и Бентама.
Различие между политикой и политическим движением состоит в том, что последнее ищет своей защиты в философии. Когда надо поощрять людей к отказу от определенных традиций, вовлекать в новые политические сферы, побуждать к бунту или восстанию, их одновременно следует убеждать либо в том, что были нарушены принятые ими принципы, либо в том, что эти принципы не обоснованы. Жизнь в правовом обществе, неважно, насколько невзрачная и ограниченная, обычно воспринимается как лучшая, чем жизнь среди анархии. По крайней мере, в принципе, улучшить условия жизни можно всегда, пока человек жив и не заключен в тюрьму, а этого факта обычно достаточно для того, чтобы отбить охоту у масс поднимать оружие против своих вождей.
Часть 2. От философии к психологии 281
Ни эмпиризм, ни рационализм, как чисто философские доктрины, не влекут никакой заданной формы правления. Аристотель мог выступать против тирании с позиции рационалиста, а Гоббс, с этой же позиции, мог ратовать за тиранию. В той степени, в какой правовое общество не может ни экспериментально, ни даже эмпирически доказать обоснованность первых принципов, на которых должна базироваться любая правовая система, — в этой степени законодательный и этический тон общества необходимым образом будет устанавливать та форма рассуждения и творчества, которую обычно связывают с философским рационализмом. Соответственно, когда правительство рушится и в воздухе носятся реформы, философский рационализм становится безвинной жертвой войны против закона.
Простая случайность не может быть ответственна за то, что периоды социального беспорядка и политических реформ по своему философскому складу часто бывают эмпирическими, а периоды национального возрождения и перегруппировки по своему философскому складу часто — рационалистические. Вспомните ультрарационалистские философии, последовавшие за поражением Афин от Спарты, за приходом Рима к власти, за созданием Европейского сообщества и за пост-реформистским периодом во Франции и Германии. Противопоставьте это эмпирическому стоицизму и материализму позднего Рима, эмпирическому прагматизму Европы в эпоху Реформации и политическому эмпиризму Англии, начиная с восемнадцатого столетия. В этих крупных культурных и политических движениях эмпирически настроенные светила не столько отрицали наличие первых принципов или «самоочевидных» истин, сколько утверждали другие первые принципы и «самоочевидные» истины. То, что все люди созданы равными, является не более «самоочевидным», чем то, что короли обладают «данными Богом правами». Джон Локк, чей статус эмпирика не нуждается в какой-либо защите, начинает свой знаменитый Опыт о гражданском правлении с очень большого количества утверждений, вовсе не базирующихся на свидетельстве чувств, и лишь с небольшого числа тех, которые допускают наблюдение. Он пытается вообразить человека в его подлинном «природном состоянии» и заключает, что в таком состоянии ничто не является более очевидным,
282 Интеллектуальная история психологии
«чем то, что создания одного и того же вида и класса, случайно прирожденные в отношении одних и тех же преимуществ природы и использования одних и тех же способностей, должны также быть равны между собой без субординации и зависимости, если только их общий владыка и господин не установил одного над другим посредством какого-либо явного объявления своей воли»90.
Но каково, с эмпирической точки зрения, это природное состояние? И какие наблюдения или данные наблюдений ведут к тому заключению, очевиднее которого быть не может, что все индивидуумы одинаково наделены при рождении одними и теми же способностями и обладают этими способностями в одинаковой степени? И как насчет замечательного исключения: если только их общий владыка и хозяин (Бог) не ставит одного над другим? Не то ли это самое исключение, на котором со времен первого фараона базировались все монархии, все религиозные авторитеты, все контролирующие институты? И когда Локк продолжает, говоря, что для заданного состояния природы «имеется определяющий его закон природы», не есть ли это тот предполагаемый «закон природы», который предписывает Цезарю править, а не подчиняться?
Давайте, таким образом, не преминем заметить, что связь между эмпиризмом и утилитаризмом — историческая, а не логическая. Локк, Беркли, Юм в Англии и философы французского Просвещения утвердили авторитет опыта в делах государства. На самом высоком уровне — единственном уровне, из которого политические движения могут черпать философское вдохновение, — эмпирики отождествляли истину с чувством, обоснованность — с ощущением, нравственность — с настроением. Влияние Томаса Рида, опять же на самом высоком уровне, создавало впечатление, что эти эмпирические требования базируются на естественном устройстве человека. Принципы Иеремии Бентама были соединением эмпиризма, сентиментализма и философии здравого смысла, несмотря на его неприятие школ «здравого смысла», которые он описывал как «ипседиксицизм»'. Упрекая интуиционистов (например, Рида), он мог, тем не менее, прятаться за афоризмами типа:
«удовольствие есть само в себе благо ... единственное благо; боль есть сама в себе зло и, конечно, без исключения — единственное зло»91.
' Ipsedixitism — от латинского ipse («сам») и dixi («сказал»).
Часть 2. От философии к психологии 283
Эту форму ипседиксицизма нельзя, конечно, вывести ни из чего иного, кроме как из интуиции, в том значении этого термина, которое использовали те, кого Бентам отвергал как интуиционистов. Голос рационализма прорывается даже сквозь внешне эмпирический язык следующего отрывка:
«Природа поместила человечество под управление двух суверенных господ, страдания и удовольствия. Лишь для них одних следует указывать на то, что мы должны делать, а также определять то, что мы будем делать... Они управляют нами во всем, что мы делаем, во всем, что мы говорим, во всем, о чем мы думаем... Принцип полезности выражает эту зависимость и принимает ее за основание той системы, цель которой — построить здание счастья посредством разума и закона. Системы, пытающиеся подвергнуть это сомнению, имеют дело с шумом вместо смысла, капризом вместо разума, темнотой вместо света»92.
Высказыванию Руссо «Человек рожден свободным и всегда находится в цепях» соответствовала айтшйская версия — распространение в конце восемнадцатого столетия теории социального контракта Локка. Историческая встреча Бентама и Джеймса Милля состоялась в 1808 г. и таким образом было положено начало «бен-тамистам». Вскоре, в 1832 г., английский утилитаризм произвел реформу избирательной системы. Во Франции континентальную версию этого уже проделал Наполеон.
Вклад Бентама в психологию вряд ли можно проигнорировать. Если утилитаристский упор на удовольствие и страдание был, философски выражаясь, далеко не оригинален — возник, так сказать, из более чем векового сентименталистского мышления, — то попытка Бентама выразить это учение количественно перебросила мост к науке. Его «принцип удовольствия» найдет новое выражение в психоаналитических теориях Фрейда, в исследовании и теории Торндайка. Усложненный бихевиористской наукой «закон эффекта», безусловно, является всего лишь новым провозглашением «двух господ» Бентама. Менее очевидно то, что правовые предписания Бентама создавали потребность в психологическом исследовании. В главе XVI своих Принципов он затрачивает некоторые усилия для того, чтобы установить правовую ответственность граждан и те условия, которые могли бы ограничить либо их претензии на счастье, либо их способность предъявлять такие претензии. Именно здесь
284 Интеллектуальная история психологии
он обращается к проблемам, связанным с умопомешательством и умственной неполноценностью, и почти умоляет Альфреда Бине:
«Для установления количества ощутимого жара в человеческом теле у нас есть инструмент очень сносного типа — термометр, но для установления количества интеллекта у нас нет никакого инструмента»93.
В дополнение к этим косвенным воздействиям на психологию — воздействиям очень малым, по сравнению с вкладами Фрейда, Торндайка и Бине, — Бентам, благодаря своим работам и благодаря своему основному глашатаю Джеймсу Миллю, непосредственно определил специфический тон американской психологии, в особенности психологии обучения. Мост от утилитаризма к прагматизму короток. Расстояние от прагматизма до бихевиоризма еще короче. Как мы увидим в последующих главах, одним из строителей этих мостов был Чарльз Дарвин.
Много, даже большинство, идей, обсуждавшихся в этой главе, написаны в качестве ответа на альтернативную перспективу — рационализм. Большая часть Опыта Локка была посвящена дискуссионным вопросам, поставленным Декартом, в точности так же, как Трактат Юма был ответом тем, кто бросал вызов эмпиризму Локка. Трактат, однако, шел гораздо дальше простой защиты и внес рационалистическую жилку в среду британских и шотландских философов, являвшихся, во всех прочих отношениях, эмпириками. Мы обратимся теперь к тому самому рационализму, который столь дерзко предпочитает ум чувству, логику — эксперименту, надежную истину — неизбежным вероятностям восприятия.
Дата: 2018-12-28, просмотров: 334.