В наш современный век, когда более, чем когда-либо раньше, общество берет на себя обязательство улучшить положение многих менее удачливых, полагая это обязательство одним из самых приоритетных среди государственных дел, мы часто склонны думать, что гуманизм всегда соотносится с человечностью. Кроме того, те, кто, как и мы, живет в интеллектуальных и духовных условиях, при которых религиозная ортодоксия и власть недостаточно поддерживают друг друга, склонны думать о гуманизме как о чем-то антирелигиозном и полагать, таким образом, что гуманизм Возрождения был движением, уводящим от Церкви. Такое понимание ошибочно. Гуманизм Возрождения совершенно непостижим без христианства, но он ни в коем случае не должен смешиваться с альтруизмом, милосердием или широко распространенной заботой о благоденствии неудачливых. Он был, прежде всего, новым индивидуализмом с довольно грубыми очертаниями. В более ранние эпохи тоже

Часть 1. Философская психология 187

был героический эпос, в котором встречались одаренные тонкие личности, но в эпоху Возрождения концепция личности (person) и так называемой «персональное™» (personality) была иной. В эпоху Возрождения личность рассматривалась как нечто белковое и органическое, развивающееся в результате изменяющихся обстоятельств и принимающее постоянную форму только после того, как индивидуум займет в обществе некоторое положение и изберет для себя некоторый образ жизни. Уже более не предполагалось, что будущий ход трудовой жизни человека определяется занятием его отца, поэтому сразу же и во все возрастающих масштабах отвергался принцип, по которому происхождение человека вносит определенность в колебания его жизненного пути. Для человеческой природы открывалась новая перспектива и создавалось новое место для ее развития: город.

Город, безусловно, был одним из великих достижений Возрождения. Флоренция — квинтэ£сенция возрожденческого города пятнадцатого столетия — создана в основном представителями рода Медичи, чей финансовый гений не угасал со времени Кози-мо Старшего (1389-1464) до Козимо Великого (1519-1574). Неудовлетворенный перестройкой экономического и архитектурного вида Италии, этот род перекрыл все свои ставки, произведя двух Пап — Льва X и Клемента VII. И все же именно сам город Возрождения более, чем великие короли и торговцы, поддерживал растущее чувство индивидуализма и его безграничные возможности. Средневековый город предоставлял место лишь для горстки ведущих фигур. Размер Священной Римской Империи, как и размер любой империи, затруднял осуществление всех предприятий, кроме инициативы короля или вмешательства Папы. Город, однако, прекрасно подходил для неистовых экономических и культурных состязаний с очевидными и зачастую неожиданными героями и непредсказуемыми переменами фортуны. Он предлагает анонимность, когда она необходима, и известность, когда она заслужена.

Эту возможность воспитывать в условиях городской жизни индивидуальное совершенство ясно осознали светила Возрождения. В начале пятнадцатого столетия Леонардо Бруни (Leonardo Bruni), канцлер Флоренции, написал свою работу History of the Florentines , где приписал большую часть успеха этого города тому факту, что

18 8 Интеллектуальная история психологии

он функционировал не в условиях тормозящего и регулирующего влияния Римской или какой-либо другой империи. Прельщенный Политикой Аристотеля и Государством Платона, Бруни подводил своих современников к тому, чтобы они почитали свои города, стремились достичь величия, дозволяемого лишь городской жизнью³. Хвала Бруни в адрес города и сама возрожденческая идея города основывались на убеждении в том, что мы рождены для цивилизованной и культурной жизни, а лучшие из нас — для жизни, граничащей с божественной.

Духовной основой гуманизма был индивидуализм, но сам этот термин предназначался лишь для описания интеллектуальных занятий, характерных для просвещенных представителей городских центров Италии. Эти занятия концентрировались вокруг освященной веками гуманистической литературы (litterae humaniores) или «гуманитарных наук», как они сейчас называются. Предметы обсуждения, составляющие эту область, задавали греческие и латинские классики, правда, ученые Возрождения не отличались строгостью и философским профессионализмом анализа, не говоря уже о философской оригинальности. Гуманизм Возрождения, следовательно, не был ни осознанно гуманным, ни особенно гуманитарным, в любом из современных смыслов этого слова. Гуманистическое движение, если его можно так назвать, развилось из рыцарства и представляло собой нечто вроде его завершающей стадии, когда привилегированный класс мог двигаться по направлению к величественным и почтенным целям. Как интеллектуальное движение гуманизм уделял внимание более широкому кругу классических учений по сравнению со схоластами. Как нравственный инструмент гуманизм предназначался (или, по крайней мере, использовался) для защиты культурных, художественных и интеллектуальных прерогатив аристократов и их окружения.

Петрарка (1304-1374)

Великий Петрарка, не одним историком называвшийся отцом Возрождения, в работе О собственном незнании и о многом другом* осмеливается доказывать слабость и противоречивость этих превозносимых греков и римлян. Интерпретируя рассуждения о счастье

Часть 1. Философская психология 189

в этических работах Аристотеля, он предлагает следующее, и этого достаточно для того, чтобы передать дух его упреков:

«Он до такой степени ничего не знал об истинном счастье, что о любой набожной старушке, о любом верующем рыбаке, пастухе или крестьянине я могу сказать, не то чтобы они были в этом более искусными, но, по крайней мере, более удачливыми... Он видел так же много счастья, как ночная сова — Солнце»⁵.

Именно пассажи наподобие приведенного резко отличают скрупулезный анализ схоластов от более обширных программ теоретиков Возрождения.

Ни одну работу Петрарки нельзя считать психологическим трактатом, и, уж если на то пошло, основную часть его учения нельзя также квалифицировать как философию. Как Вольтер после него и Диоген до него, его место в самом значительном интеллектуальном движении того времени определилось в основном повседневным влиянием его произведений, его непосредственным влиянием на своих друзей, его влиятельностью среди политических и финансовых светил и убеждающей силой его критики в адрес тех, кто мог противостоять развитию прогресса, даже если это были выходцы из рядов аристотелианцев. Написанная им «книга» о его собственном незнании в действительности была длинным письмом к его другу Донато. В ней он с поэтической страстью атакует отчужденную рациональность Аристотеля, настаивая на том, что человек может быть счастлив лишь тогда, когда он обладает верой и бессмертием — двумя свойствами, явно отсутствующими в трактатах Аристотеля по eudaimonia ⁶ } Для Петрарки авторитетами являются Библия, св. Августин и Цицерон, не говоря уже о рыбаке и о набожной старушке. Он отвергает Аристотеля не потому, что этот философ был неправ (каковым, в понимании Петрарки, он был), а потому, что сама по себе философия, и в особенности философия Аристотеля, не смогла сделать людей ни хорошими, ни счастливыми.

«Одно дело знать, другое — любить; одно дело понимать, другое — хотеть»⁷.

Здесь и в других работах Петрарки мы находим один из основных элементов мысли Возрождения — скептицизм по отношению к ин-

¹ Eudaimonia, греч. — счастье, благосостояние.

190 Интеллектуальная история психологии

теллектуализму. Заметим, что это — не религиозный скептицизм. Как раз наоборот. Петрарка заботился о том, чтобы воссоздать более здоровый и чистый климат веры, климат, не замутненный схоластическим анализом. Своих оппонентов он видел в лагере последователей Аристотеля, чье презрение к Платону вынуждало их либо высмеивать христианскую веру, либо настаивать на том, чтобы такая вера была согласована с логическими принципами. Противником, следовательно, было не что иное, как средневековая философия. К четырнадцатому столетию схоластицизм привлек к себе много квази-еретических клик, находивших систему Аристотеля близкой по духу к сдержанному подшучиванию, каким скептик с такой готовностью осыпает простых и малообразованных верующих. Нам поэтому не следует особенно удивляться, узнав, что Петрарка, этот отец гуманизма Возрождения, решительно обрушивается прежде всего на свободу слова:

«Слово "Свобода" звучит для всех столь сладко, что Опрометчивость и Наглость нравятся вульгарной толпе, так как они столь похожи на Свободу. Таким образом ночные совы безнаказанно оскорбляют орлов»⁸.

Мы находим здесь еще одну черту, свойственную многим мыслям этого века: подозрительное, даже враждебное отношение к философскому рассуждению и осторожная позиция в отношении интеллектуальной свободы. Петрарка и его современники были несомненно настроены практически. Достоинство человека или идеи оцениваются по практическим делам. Более удивительно то, что при наличии такой ориентации Возрождение не сумеет породить философскую систему более высокого уровня. Крайний же консерватизм в отношении интеллектуальной свободы в конечном итоге вел к охоте на ведьм и инквизиции. Но повышенное внимание к достижениям и ощутимому успеху давали жизнь монументальным творениям искусства и архитектуры, которыми и запомнится этот век.

Если готическому собору присущ неоднозначный и эфемерный характер платоновской идеи, то город Возрождения демонстрирует методичную разумность категорий Аристотеля. Однако Петрарку можно без какого-либо противоречия идентифицировать и с тем, и с другим. Петрарка стремился вывести веру за рамки философских дебатов, но в то же самое время — вновь обратить горожан к жизни,

Часть 1. Философская психология 191

посвященной соучастию и достижениям, которую провозглашали древние. Отделяя, или стремясь отделить, философию от религии и стараясь придать первой практическую функцию, он выполнял роль орудия, содействующего развитию позднего средневековья, которое в конечном итоге расцветет в виде экспериментальной науки Галилея. Его нападки на Аристотеля не имели философского значения; уровень понимания Аристотеля у большинства анти-ари-стотелианцев эпохи Возрождения был не слишком высок. Однако эти нападки имели общее интеллектуальное значение. К четырнадцатому столетию авторитет последователей Аристотеля начал тормозить, даже подавлять философию и науку. Существует общее впечатление — не лишенное жестких ограничений, — состоящее в том, что современный мир начался только после того, как этот авторитет был преодолен. В том очень ограниченном отношении, в котором это верно, центральную роль здесь сыграл Петрарка.

Архитектура столь же непосредственно говорит о духе эпохи, как это делают слова того же периода. Нам надо лишь сравнить подчиняющиеся определенному порядку линейно-угловые пропорции во дворце эпохи Возрождения со свободными «варварскими» несовершенствами готического собора. Не отрицая красоты обоих и не утверждая, что один превосходит другой, мы все же увидим суетность, некую претензию и даже балаганность строений эпохи Возрождения по сравнению с исполинской простотой Шартра или горы св. Михаила. Это различие впервые было исследовано Джоном Раскиным, сыгравшим столь значительную роль в «готическом Возрождении» Викторианской Англии. Мы могли бы более полно понять изменение, внесенное Возрождением, и тот консерватизм, о котором говорил Петрарка, если бы вспомнили рассуждение Рас-кина. В своих словах о готическом и позднем или «высоком» Возрождении Раскин подытоживает трюизмы века и одновременно передает ощущение живой свободы и следов того, более раннего века живой метафоры.

«Среди орнаментов, созданных рабами, основными школами являются греческая, ниневийская и египетская; однако рабство здесь было разное. Греческий рабочий-мастер имел более развитые знания и возможности, чем ассирийский или египетский. Ни он сам, ни те, на кого он работал, не могли вынести никакого проявления несовершенства; и, следовательно, тот орнамент, который он повелевал сделать

192 Интеллектуальная история психологии

тем, кто ниже его, был составлен из простых геометрических форм... и его можно было выполнить абсолютно точно с помощью веревки и линейки... Ассирийцы и египтяне, наоборот, были менее осведомлены о точных формах чего-либо, соглашались доверить выполнение своей скульптуры низшему рабочему, упрощая, однако, способ ее обработки до такого стандарта, какого мог достичь любой работник, и затем тренируя его посредством столь строгой дисциплины, что для того не оставалось никакой возможности опуститься ниже установленного стандарта... Рабочий при обеих системах был рабом... Третий тип орнамента времен Возрождения — это тот, в котором самые мелкие детали становились принципиальными, исполнитель любой самой маленькой части должен был демонстрировать свое искусство и обладать знанием, столь же обширным, как то, которым обладал художник, задумавший этот проект; но такая попытка привить ему эти искусность и знание подавляла его собственные исходные возможности, строение же в целом превращалось в скучное проявление образованного слабоумия... Однако в средневековой и, особенно, в христианской системе орнамента с таким рабством было, в общем, покончено; христианство признало в малых вещах, так же как и в больших, индивидуальную ценность каждой души... Казалось бы, фантастический парадокс, но, тем не менее, важнейшая истина — в следующем: никакая архитектура не может быть воистину прекрасной, если она не является несовершенной. И это легко показать. Так как, поскольку архитектор, который, согласно нашему предположению, способен делать все в совершенстве, не может выполнить все своими собственными руками, он должен либо превратить своих рабочих в рабов в древнегреческой...манере и привести свою работу в соответствие со способностями рабов, что означает снижение ее уровня; либо он должен принять своих рабочих такими, какие они есть, и позволить им демонстрировать как свои слабые, так и свои сильные стороны, что повлечет за собой готическое несовершенство, но сделает всю работу в целом настолько прекрасной, насколько ее может сделать таковой интеллект данного века»⁹.

Марсилио Фичино (1433—1499) и герметизм^[

Фичино интересен, поскольку это именно его выбрал Козимо де Медичи в качестве главы заново учрежденной платоновской Академии во Флоренции (1462). Платонизм времен Возрождения ни-

' Герметизм — религиозно-философское течение эпохи эллинизма и поздней античности. Название связано с именем бога Гермеса, через которого открываются все тайны мира. — Прим. ред.

Часть 1. Философская психология 193

когда не был воссозданием в чистом виде философии Платона, тем не менее он был еще одним движением или позицией, служившими для того, чтобы усомниться в авторитете аристотелизма. Очень важно и в дальнейшем учитывать, что оспариваемой концепцией или «противником» является именно аристотелизм, а не Аристотель, поскольку наибольшая часть критики и презрения по отношению к Аристотелю основывалась на отсутствии понимания системы этого философа. Более того, попытка рационально доказать существование Бога и предельной сущности самой природы являлась схоластической и была скроена из аристотелевых методов и аргументов; сам Аристотель не ставил задачу таким образом, Аристотель также не испытывал аналогичной уверенности в том, что сферу общества, политики, биологии или психологии можно будет аккуратно вписать в логические рамки.

Козимо де Медичи не только официально сделал Фичино главой новой академии, но еще и обеспечивал его постоянную занятость, поручая ему переводы греческих манускриптов. Наибольший интерес он проявлял по отношению к Corpus Hermeticum (Корпус Герметикум) — собранию книг, в которых, как считалось, содержались доклассические и мистические тайны учеников Гермеса. Согласно традиции, Гермес происходил непосредственно от Зороастра, а в число его генеалогических преемников входили Орфей, Аглаофем и сам Пифагор. Следовательно, «небесное» философское вдохновение Платона выводилось изначально из мистических религий Египта, и лишь они обладали самой совершенной теологией. Свой перевод, ставший одним из наиболее широко читаемых и влиятельных манускриптов этого периода, Фичино озо-главил Corpus «Pimander» («Пимандр»). Одним из самых искренних покровителей этой работы был Джованни Пико (см. далее). Ее же снисходительно приветствовал и сам Папа Александр VI¹⁰.

Увлеченность Возрождения античностью частично базировалась на общей вере в то, что самыми безукоризненными и самыми философскими эпохами были греческая и римская и что с тех пор цивилизация постепенно приходила в упадок. Этот линейный взгляд на истину дополнялся предчувствием, что если бы можно было проникнуть в историю, более отдаленную, чем Афины и Рим, к самому первоисточнику греческой мудрости, то это позволило

13 - 1006

194 Интеллектуальная история психологии

бы найти абсолютную сущность духовной энергии. Египет всегда сохранял глубокое очарование для верующих Возрождения, и Pimander вызвал волну египтомании. Легенда о Гермесе, которая, как доказывал ученый семнадцатого столетия Исаак Казобон (Isaak Casaubon), принадлежит перу различных авторов между 100 и 300 гг. н. э., начала доминировать в духовном измерении жизни Возрождения. Благодаря искусной интерпретации и живости перевода, Фичино смог достичь почти полного согласия между ее центральными темами и темами Нового Завета. Обнадеживало не только это удивительное взаимное согласие, но еще более — то, что Corpus Hermeticum сохранял для каждого человека возможность повелевать в этой жизни сверхъестественными силами и приобщаться к космическому духу. Египетские жрецы раскрыли тайны всех необходимых песнопений, обнаружили все секретные астрологические комбинации, документально подтвердили наиболее надежные комбинации цифр и последовательности символов алфавита. Они разгадали, какие необходимы ароматы, талисманы, пищевые продукты и церемонии. Искушенные в их древнем искусстве могли призвать силы небес и приобщиться ко всеобщему Единству. Именно в герметизме Солнце размещалось в центре космического устройства, дозволив Земле двигаться, — принцип, в должное время подтвержденный Коперником при защите им своих, как казалось, необычных рассуждений относительно тех же эффектов. Именно эта мистическая мудрость давала магу (то есть некоей разновидности волшебника) статус жреца. Наконец, согласно фундаментальному принципу проповеди герметизма, человек — это фактор изменения, та рационально-духовная сила, которая способна изменить ход природы. Достоинство человека, о котором столь волнующе писал Пико, мы осознаем теперь как продукт возрождения герметизма. Это возрождение произвело бум также и в алхимии, и в новой (коперниковской) астрономии, и в большей части того, что в шестнадцатом и семнадцатом столетиях считалось наукой. Хваленая защита учения Коперника, осуществлявшаяся Джордано Бруно, в конечном счете представляла собой не более чем герметизм, имеющий мало отношения к научным заслугам данного предприятия. Кроме того, многие из самых пылких утверждений о человеческой воле и достоинстве были сделаны теми, кто твердо стоял на

Часть 1. Философская психология 195

позициях нового герметизма. Безусловно, сама по себе концентрация внимания Возрождения на вопросе о воле в значительной мере внушена уроками, полученными от Pimander.

Фичино в отдельной работе напишет, что человек есть нечто от божества (is something of god); это он властвует над животными, заботится о живом и неживом, наставляет других.

«Очевидно также, что он является богом стихий (elements), так как он заселяет и возделывает их всех. Наконец, он является богом всех веществ, так как он их обрабатывает, изменяет и придает им всем формы. Он, управляющий своим телом в столь многих и столь важных отношениях и являющийся наместником бессмертного Бога, без сомнения , бессмертен»^{l }} .

Фичино различал два типа магии; одним пользовались люди, соединившиеся с демонами посредством религиозных ритуалов, другой, благородный тип магии практиковался «теми, кто сообразно с временами года подчиняет естественные вещества естественным причинам»¹². Среди них есть даже обыкновенные любознательные люди, пускающие пыль в глаза показными трюками. Но имеется также необходимая форма естественной магии, объединяющая равным образом медицину с астрологией, совместимая с Библией и существенная для развития знания.

Подобно многим аспектам жизни и мысли Возрождения, эти строки Фичино и выражаемый в них герметизм сохраняли самые худшие черты старого и поддерживали лучшее из того, чему надлежало стать новым. Герметизм, с его выношенным в уме тайным языком, с его нелепыми астрологическими и диетическими фокусами и с его ритуальным нервным возбуждением, удерживал некоторые лучшие умы этого периода и большинство простых людей под тяжелым колпаком предрассудков и страха. Его наследием отчасти является колдовство шестнадцатого и семнадцатого столетий, так же как и изобретавшиеся для решения определенных проблем обряды и пытки. Принципы герметизма вдохновляли великих художников; других те же самые принципы побуждали к пороку. В герметической системе неявно сосуществовали конкурирующие альтернативы — Природа и Дух. Часть этой системы через развитие «натуральной магии» вела в конечном счете к заинтересованности экспериментальной наукой и к тем рецептам манипулирования

13*

196 Интеллектуальная история психологии

природой, которые выработал Фрэнсис Бэкон. Другая часть, благодаря «духовной магии», сочеталась с мрачными банальностями изгнания духов, охотой на ведьм и самоистязанием.