Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Труды нидерландского ученого, всемирно известного историка Йоха-на Хейзинги (1872-1945) пришли в Россию с большим опозданием, но сразу получили признание среди специалистов разных отраслей знания. В 1988 г. было издано в русском переводе фундаментальное исследование «Осень Средневековья», а в 1992 г. Homo Ludens («Человек играющий») и «В тени завтрашнего дня». Это только часть теоретического наследия, опубликованного в Европе в 9 томах. Популярность Хейзинги, интерес к его творчеству были подготовлены уже в 1960-е гг., когда к анализу его научных трудов обратились отечественные исследователи: С. С. Аверинцев, Т. А. Кривко-Апи-нян, Л. С. Баткин, А. В. Михайлов, Н. А. Колодий, И. И. Розовская, Г. М. Тавризян. В их статьях и книгах точно и доброжелательно представлена оригинальная концепция истории мировой культуры Хейзинги. В культурологической концепции Хейзинги можно выделить три аспекта.
1. Во-первых, историографический анализ эпохи позднего Средневековья в Нидерландах, европейской культуры XV в.
2. Во-вторых, роль игры в возникновении и развитии культуры всех времен и народов.
3. В-третьих, анализ духовного кризиса западной культуры, духовной трагедии человечества, связанной с фашизмом и тоталитаризмом.
Его гуманистические идеи разделяли известные философы культурологи, писатели, такие как Г. Гессе, X. Ортега-и-Гассет, Т. Манн, работавшие в «черные годы Европы» — в годы наступления фашистских режимов.
Жизненный путь и судьба теоретического наследия Хейзинги были полны драматическими событиями. Обратимся к некоторым фактам его биографии.
Драма жизни и творчества
Йохан Хеизинга родился 7 декабря 1872 г. в голландском городе Гронингене, в семье, ведущей свою родословную с XVI в. В семье строго соблюдались религиозные традиции меннонитов, проповедовавших нравственную жизнь, пацифизм и этику ненасилия, воздержание от светских удовольствий, браки внутри общины. Его отец вначале продолжил семейную традицию, поступив в духовную семинарию, но затем увлекся естествознанием и математикой, оставив духовное поприще.
В гимназии Йохан проявил способности в изучении языков, что послужило началом для овладения в будущем восемью иностранными языками. Он увлекался геральдикой и нумизматикой, и это, очевидно, пробудило его интерес к истории.
После окончания гимназии Хеизинга поступил в Гронингенский университет, специализировался в голландской филологии, а спустя несколько лет защитил диссертацию «О видушаке (шуте) в индийской драме», прочитав на санскрите ряд классических индийских драм.
Затем Хеизинга становится учителем истории в школе. Он избирает своеобразный метод обучения истории — по картинкам. Уже в эти годы он предпочитает «связный образ истории», который впоследствии широко использует в своих исторических трудах.
В 1903 г. Хеизинга становится приват-доцентом истории древнеиндийской литературы в университете в Амстердаме, читает курс «Ведийско-брахманской религии», именно в этот момент он ощущает перемену в своих научных интересах.
Его увлекает позднее Средневековье западной культуры. Он переходит на кафедру истории Гронингенского университета, где и работает профессором с 1904 по 1915 г. Уже в эти годы возникает замысел книги «Осень Средневековья», которая издается в Голландии в 1919 г. и приносит автору всемирную славу и известность. Она переводится в различных странах, а в 1988 г. впервые публикуется на русском языке.
В 1915 г. Хеизинга переходит в Лейденский университет, возглавляет кафедру истории, затем становится ректором. В Лейдене он проработал вплоть до 1942 г., когда во время фашистской оккупации университет был закрыт.
Несмотря на то что в своих трудах по истории мировой культуры он погружен в отдаленные эпохи, в них постоянно ощущается пульс современных проблем. Размышления о судьбах культуры, взаимоотношениях культуры и власти, кризисе духовности в формах повседневной жизни, об умонастроениях и ценностях обращены к новой реальности середины XX в.
Такова его работа «В тени завтрашнего дня. Диагноз культурного недуга нашего времени»1, опубликованная в 1935 г., переведенная на многие европейские языки, но запрещенная в годы фашизма, а также книга «Истерзанный мир», изданная в 1945 г., после окончания Второй мировой войны.
Йохан Хейзинга становится видным общественным деятелем, он избирается президентом Академии наук в Амстердаме, а в 1938 г. — председателем Международного комитета по культурному сотрудничеству Лиги Наций.
Гуманистические идеи были изложены в книгах «Эразмус» (1942), посвященной биографии Эразма Роттердамского, а также в работе «Голландская культура XVII века» (1933).
Необычайную популярность приобрела работа Homo Ludens (1938), отличающаяся новым подходом в освещении сущности, происхождения и эволюции культуры, энциклопедической эрудицией автора, блеском литературного стиля. В ней изложена культурологическая концепция Хейзинги. В предисловии он писал, что человеческая культура возникает и развертывается в игре. Это убеждение зародилось у Хейзинги еще в 1903 г., а в 1933 г. он посвятил этой проблеме вступительную речь при избрании ректором Лейденского университета, назвав ее «О границах игры и серьезного в культуре». Затем эти идеи он излагал в Цюрихе, Вене, Лондоне в докладах «Игровой элемент культуры».
В этой работе наиболее полно воплотился гуманистический, жизнелюбивый, нравственно светлый, творческий мир Йохана Хейзинги.
Он прожил удивительно насыщенную событиями жизнь, полную драматических переживаний, в которой были взлеты популярности и авторитета, преследования, аресты, заключение в концлагерь. Благодаря усилиям международного сообщества ученых 70-летний Хейзинга был освобожден и выслан в деревушку Де Стег близ города Арнем в Голландии. Но и там он продолжал свою деятельность, не имея книг, используя многие источники по памяти. Умер Хейзинга
См.: Хейзинга Й. Homo Ludens. М„ 1992.
в ссылке от истощения 1 февраля 1945 г., так и не дожив до окончательной победы над фашизмом.
Осень Средневековья: история повседневности
Воссоздание истории мировой культуры — одна из дискуссионных проблем науки. Существует немало противоречивых точек зрения на исторический процесс развития культуры. Одни считают неправомерным вообще отделять историю культуры от гражданской истории, считая, что все культурные явления органично вплетены в события эпохи, зависят от них и потому нераздельны. Никакой истории культуры нет, есть одна история — таков вывод. Это приводит к фактографии, сопутствующей изложению истории различных эпох.
< Но такой подход постепенно изживает себя как устаревший и не соответствующий научному познанию сложных процессов культурного развития.
Другие отождествляют историю культуры с историей создания произведений и распространением стилей в искусстве; историей науки и техники; историей философии различных периодов.
Хейзинга предлагает свое видение истории культуры. Аля него важно понять, как жили люди в те отдаленные времена, о чем думали, к чему стремились, что считали ценным. Он хочет представить «живое прошлое», по крупицам восстановить Дом истории. .
Задача весьма заманчивая, но необычайно трудная. Ведь нередко бывало так, что прошлое изображалось как «плохо развитое настоящее», полное невежества и суеверий. Тогда история заслуживала лишь снисхождения. Хейзинга принципиально придерживается иной точки зрения. Для него важен диалог с прошлым, понимание умонастроений, потому в подзаголовке его труда «Осень Средневековья» следуют очень важные уточнения — «Исследования форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах».
Хейзинга в исследовании мировой культуры ставит задачу особой сложности: увидеть средневековую культуру на последней жизненной фазе и представить новые побеги, постепенно набирающие силу. «Закат и Восход» — вот общий контур данной концепции истории культуры. Это две картины мира, существующие в целостной системе культуры. Они вступают в диалог между собой. Обращаясь
ко времени, которое на пять веков моложе нашего, мы хотим знать как зародились и расцвели те новые идеи и формы жизненного уклада, сияние которых впоследствии достигло своего полного блеска1.
Изучение прошлого вселяет в нас надежду рассмотреть в нем «скрытое обещание» того, что исполнится в будущем.
** Для Хейзинги интересна «драматургия форм человеческого существования»: страдание и радость, злосчастие и удача, церковные таинства и блестящие мистерии; церемонии и ритуалы, сопровождавшие рождение, брак, смерть; деловое и дружеское обшение; перезвон колоколов, возвещавших о пожарах и казнях, нашествиях и праздниках. .
В повседневной жизни различия в мехах и цвете одежды, в фасоне шляп, чепцов, колпаков выявляли строгий распорядок сословий и титулов, передавали состояние радости и горя, подчеркивали нежные чувства между друзьями и влюбленными.
Обращение к исследованию повседневной жизни делает книгу Хейзинги особенно интересной и увлекательной. Все стороны жизни в период Средневековья выставлялись напоказ кичливо и грубо. Картина средневековых городов возникает как на экране. Повседневная жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявлявшиеся то в неожиданных взрывах грубой необузданности и зверской жестокости, то в порывах душевной отзывчивости, в переменчивой атмосфере которых протекала жизнь средневекового города.
Непроглядная темень, одинокий огонек, далекий крик, неприступные крепостные стены, грозные башни дополняли эту картину. Знатность и богатство противостояли вопиющей нищете и отверженности, болезнь и здоровье отличались особенно резко. Свершение правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и похороны возвещались громогласно. Жестокое возбуждение, вызываемое зрелищем эшафота, нарядом палача и страданиями жертвы, было частью духовной пищи народа. Все события обставлялись живописной символикой, музыкой, плясками, церемониями. Это относилось и к народным праздникам, и религиозным мистериям, и великолепию королевских процессий.
«Необходимо вдуматься в эту душевную восприимчивость, в эту впечатлительность и изменчивость, в эту вспыльчивость и внутреннюю готовность к слезам — свидетельство душевного перелома, чтобы понять, какими красками и какой остротой отличалась жизнь
Хейзинга Й. Осень Средневековья. М, 1988. С. 5.
этого времени»1, — так начинает Хеизинга главу «Яркость и острота жизни».
Повседневность как предмет исторического исследования привлечет впоследствии французского культуролога Ф. Броделя, основателей школы «Анналов» М. Блока, Ж. Ле Гоффа, Л. Февра. В отечественной науке данный подход характерен для творчества М. М. Бахтина, А. Я. Гуревича, А. М. Панченко. Но в годы, когда писал Хеизинга, изображение повседневности считалось «беллетризацией» истории.
Однако трудно было представить, как можно иначе передать психологическую атмосферу эпохи, создать образ века рыцарской любви и роскоши, великих доблестей и мерзких пороков, надежд и утопий, благочестия и жестокости. Как отмечает Хеизинга, жизнь была столь-неистова и контрастна, что распространяла смешанный запах «крови и роз». Люди той эпохи — гиганты с головами детей, мечутся между страхом и наивными радостями, между жестокостью и нежностью. Таковы черты состояния духа и мироощущения времени.
«Осень Средневековья» насыщена историческими фактами, событиями, именами, географическими названиями, делающими повествование обоснованным и реальным. И есть еще одна особенность — это книга о родной культуре Хейзинги: Бургундии XV в., Фландрии, Нидерландских графствах. Это своеобразная культурная археология, извлекающая из-под древних пластов и наслоений «обломки» прежней жизни, чтобы сделать ее понятной для современников, когда далекое становится близким, чужое — своим, безразличное — дорогим, объединяясь в единый ствол культуры.
Средневековое общество и все его церемониалы отражали строгую иерархию сословий, которая по смыслу и значению воспринималась как «богоустановленная действительность». Социальная структура общества была стабильна, закреплена профессиональными занятиями, положением в системе господства и подчинения, наследовалась от поколения к поколению, имела четкие нормы и предписания в одежде и поведении.
Духовенство, аристократия и третье сословие составляли незыблемую основу общества.
Аристократии надлежало осуществлять высшие задачи управления, заботу о благе; духовенству — вершить дело веры; бюргерам — возделывать землю, заниматься ремеслом и торговлей. Однако третье
Хеизинга Й. Осень Средневековья. С. 8.
сословие еще только набирало силу, поэтому ему и не отводится значительного места в культуре.
i Общественным мнением Средневековья владеет «рыцарская идея». С ней связывают предназначение аристократии, добродетели и героические подвиги, романтическую любовь к Прекрасной Ааме, далекие походы и турниры, доспехи и воинские доблести, риск для жизни, верность и самоотверженность. .
Конечно, в рыцарском идеале было немало далекого от реальности, изобилующей примерами жестокости, высокомерия, вероломства, корыстолюбия. Но это был эстетический идеал, сотканный из возвышенных чувств и пестрых фантазий, освобожденный от своих греховных истоков. Именно рыцарскому идеалу средневековое мышление отводит почетное место, он запечатлен в хрониках, романах, поэзии и житиях.
Рыцарский идеал соединялся с ценностями религиозного сознания — состраданием и милосердием, справедливостью и верностью долгу, защитой веры и аскетизмом. Странствующий рыцарь свободен, беден, не располагает ничем, кроме собственной жизни. Но есть еще одна черта, необычайно важная для понимания рыцарства как стиля жизни.
Это — романтическая Любовь. Рыцарь и его дама сердца, благородные подвиги во имя Любви, преодоление страданий и препятствий, демонстрация силы и преданности, способность переносить боль в состязании и поединке, когда наградой был платок возлюбленной, — все эти сюжеты отмечены в литературе того времени. «Эротический характер турнира требовал кровавой неистовости»1, — писал Хейзинга. Это был апофеоз мужской силы и мужественности, женской слабости и гордости, и таким он прошел через века. Изысканная вежливость, преклонение перед женщиной, не претендующее на плотские наслаждения, делает мужчину чистым и добродетельным. Возникает эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием, как отмечает Хейзинга.
«Любовь стала нолем, на котором можно взращивать всевозможные эстетические и нравственные совершенства», — пишет он в главе «Стилизация любви»2.
Благородная, возвышенная любовь получила название «куртуазной», в ней сочетались все христианские добродетели.
1 Там же. С. 89.
2 Там же. С. 112.
Но облагороженная эротика не была единственной формой любви. Наряду с ней в жизни и литературе существовал и иной стиль, который Хейзинга называет «эниталамическим». Он обладал более древними корнями и не меньшей жизненной силой. Для него были характерны страстная безудержность на грани бесстыдства, двусмысленность и непристойность, фаллическая символика и насмешки над любовными отношениями, скабрезные аллегории, доходящие до грубости. Этот эротический натурализм отразился в комическом жанре повествований, песенок, фарса, баллад и сказаний. Искусство любви, соединявшее чувственность и символику, определялось целой системой установленных норм, ритуалов и церемоний.
Особое значение придавалось символике костюма, оттенкам цветов и украшений. Это был язык любви, который лишь комментировался различными высказываниями.
. В противовес Любви, воплощающей жизненную силу, в средневековой культуре возникает образ Смерти. Три темы объединяются в острое переживание страха Смерти: во-первых, вопрос о том, где все те, кто ранее наполнял мир великолепием; во-вторых, картины тления того, что было некогда человеческой красотой; в-третьих, мотив Пляски Смерти, вовлекающей в свой хоровод людей всех возрастов и занятий. Возникает представление о Зеркале Смерти в религиозных трактатах, поэмах, скульптуре и живописи. На надгробиях появляются изображения тел в смертных муках: иссохших, с зияющим ртом и разверстыми внутренностями. Смерть внушает страх и отвращение, мысли о бренности всего земного, когда от красоты остаются лишь воспоминания. Смерть как персонаж была запечатлена в пластических искусствах и литературе
в виде апокалипсического всадника, проносившегося над грудой разбросанных по земле тел; в виде низвергающейся с высот эринии с крылами летучей мыши; в виде скелета с косой или луком и стрелами; пешего, восседающего на запряженных волами дрогах или передвигающегося верхом на быке или на корове1.
Возникает и персонифицированный образ Пляски Смерти с идеей всеобщего равенства. Смерть изображается в виде обезьяны, передвигающейся неверными шажками и увлекающей за собой императора, рыцаря, поденщика, монаха, малое дитя, шута, а за ними все прочие сословия. Человеку надлежало помнить о смертном часе и избегать искушений дьявола. Среди смертных грехов значились не-
1 Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 156.
твердость и сомнение в вере; уныние из-за гнетущих душу грехов; приверженность к земным благам; отчаяние вследствие испытываемых страданий; гордыня по причине собственных добродетелей.
Смерть как неизбежный конец всего живого воспринимается с той же неумолимостью, как свет обращается во тьму. Средневековая культура насыщена религиозными представлениями, а христианская вера почитается как главная духовная ценность.
«Нет ни одной вещи, ни одного суждения, которые не приводились бы постоянно в связь с Христом, с христианской верой», — пишет Хейзинга1.
Атмосфера религиозного напряжения проявляется как невиданный расцвет искренней веры. Возникают монашеские и рыцарские духовные ордена, которые впоследствии вырастут в громадные политические и экономические комплексы и финансовые державы. В них создается свой уклад жизни, принимаются обеты послушания, устанавливаются ритуалы и церемонии посвящения.
Хейзинга сравнивает деятельность этих сообществ с мужскими союзами, существовавшими в более древние времена, в эпоху родового строя. Подобные союзы имели военные и военно-магические задачи, их деятельность тщательно скрывалась от женщин, они имели свои места собраний, обряды и традиции. Религиозные ордена имели строгую иерархию чинов и званий, предусматривали торжественные обеты, обязательное посещение богослужений и праздничных ритуалов.
«Жизнь была проникнута религией до такой степени, что возникала постоянная угроза исчезновения расстояния между земным и духовным», — отмечает Хейзинга2.
В праздничной символике был обязательным религиозный элемент, светские мелодии часто использовались для церковных песнопений. Происходило постоянное смешение церковной и светской терминологии для обозначения предметов и явлений, для выражения почтения к государственной власти. Сюжеты на библейские темы заполнили искусство и литературу, возведение храмов было главным событием в градостроительстве, богословские трактаты и споры заполняли духовную жизнь.
Вместе с тем религиозная избыточность неизбежно растворялась в повседневности, сочетаясь с богохульством, профанацией веры. Церковные праздники проходили в атмосфере необузданного весе-
1 Там же. С. 165.
2 Там же. С. 170.
лья, сочетались с игрой в карты, бранью и сквернословием. Участники религиозных процессий болтали, смеялись, горланили песни, приплясывали. Посещение церкви было предлогом для показа нарядов, назначения свиданий. Ироничное отношение к духовенству — весьма распространенный мотив в средневековой литературе. Такова была оборотная сторона благочестия. Для постижения духа Средневековья большое значение имеют основные формы проявления житейской мудрости в обычной повседневной деятельности. Среди них Хейзинга рассматривает обычай давать имена событиям и неодушевленным предметам. Войны, коронации, а также военные доспехи, драгоценности, темницы, дома и — обязательно — колокола получают свои имена и названия. Были распространены сентенции, изречения, девизы, пословицы и поговорки. В них кристаллизовалась мудрость, отлитая в нравственный образец. В повседневном обиходе их •сотни, все они точны и содержательны, ироничны и добродушны. Их используют как наставления и способ разрешения споров.
Эмблемы, гербы, пристрастие к генеалогии можно сопоставить со значением тотема. Львы, лилии, розы, кресты становятся охранительными символами, запечатлевая фамильную гордость и личные надежды.
Средневековое сознание охотно обобщало отдельные эпизоды жизни, придавая им прочность и повторяемость. Особые опасения вызывала у обывателя мрачная сфера жизни, связанная с нечистой силой, нарушающей установленный жизненный порядок.
Демономания, ведовство, чародейство, заговоры, колдовство охватывают Средневековье как эпидемии. Несмотря на преследования и казни, они сохранялись длительное время. Черная магия, дьявольские наваждения, суеверия, предзнаменования, амулеты и заклинания широко представлены в средневековом фольклоре и литературе.
Франко-бургундская культура позднего Средневековья отразилась в различных видах и жанрах искусства. Больше всего она известна последующим поколениям по изобразительному искусству. Однако Хейзинга считает, что живопись и скульптура дают несколько иллюзорную и потому одностороннюю картину, ибо из них улетучиваются горечь и боль эпохи.
Наиболее полно все беспокойства и страдания, радости и надежды запечатлены в словесном, литературном творчестве. Но письменные свидетельства не исчерпываются литературой. К ним добавляются хроники, официальные документы, фольклор, проповеди. Особую художественную ценность имеют алтари в храмах, церков-
ная утварь и облачения, вымпелы и корабельные украшения, воинские доспехи, костюмы придворной знати, ремесленников и крестьян. Вышивка, инкрустация, кожаные изделия, посуда, гобелены и ковроткачество, карнавальные маски, гербы и знаки, амулеты и портретная миниатюра — все это отличалось высоким художественным мастерством.
Музыка приобретала особое значение, ибо включалась в богослужения, побуждала к созерцательности и набожности. Звучание органа усиливало молитвенное состояние человека, вызывало эстетическое наслаждение.
Таковы некоторые черты эпохи Осени Средневековья.
Но важно помнить, что Хейзинга написал книгу об Осени Средневековья, о завершении одного исторического периода и начале новой эпохи:
Зарастание живого ядра мысли рассудочными и одеревенелыми формами, высыхание и отвердение богатой культуры — вот чему посвящены эти страницы1.
Интересно исследовать смену культур, приход новых форм. Этому автор посвящает последнюю главу. Старым жизненным взглядам и отношениям начинают сопутствовать новые формы классицизма. Они пробиваются среди «густых зарослей старых посадок» далеко не сразу и приходят как некая внешняя форма. Новые идеи и первые гуманисты, каким бы духом обновления ни веяло от их деятельности, были погружены в гущу культуры своего времени. Новые тенденции проявлялись в непринужденности, простоте духа и формы, в обращении к античности, признании языческой веры и мифологических образов.
Идеи грядущего времени до поры до времени еще облачены в средневековое платье, новый дух и новые формы не совпадают друг с другом.
«Литературный классицизм, — подчеркивает Хейзинга, — это младенец, родившийся уже состарившимся»2.
Иначе обстояло дело с изобразительным искусством и научной мыслью. Здесь античная чистота изображения и выражения, античная разносторонность интересов, античное умение выбрать направление своей жизни, античная точка зрения на человека означали нечто большее, нежели «трость, на которую можно было всегда one-
1 Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 5.
2 Там же. С. 367.
реться». Преодоление чрезмерности, преувеличений, искажений, гримас и вычурности стиля «пламенеющей готики» стало именно заслугой античности. Ренессанс придет лишь тогда, когда изменится «тон жизни», когда прилив губительного отрицания жизни утратит всю свою силу и начнется движение вспять; когда повеет освежающий ветер; когда созреет сознание того, что все великолепие античного мира, в который так долго вглядывались, как в зеркало, может быть полностью отвоевано.
Этими надеждами Хеизинга заканчивает свою книгу.
«Осень Средневековья» принесла автору европейскую известность, но и вызвала неоднозначные оценки среди коллег-историков. Достаточно вспомнить критику книги О. Шпенглера «Закат Европы», чтобы сопоставить умонастроения, распространенные в исторической науке. А ведь обе эти работы были изданы почти в одно и то i же время.
Хеизинга прежде всего «историк рассказывающий», а не теоретизирующий, он сторонник живого видения истории. Такой подход многих не удовлетворял, его упрекали в недостатке методологии, в отсутствии серьезных обобщений. Некоторых не устраивало стремление Хейзинги представить историю в фактах повседневной жизни, описать эмоциональные переживания, свойственные людям Средневековья. Он включался в полемику с историками, отстаивал свой подход, продолжал его развивать и в последующих сочинениях.
Можно с уверенностью утверждать, что Хеизинга как историк опередил время, ибо его идеи были восприняты и поддержаны в научных исследованиях школы «Анналов».
Несомненной заслугой Хейзинги является изучение кризисных, переходных эпох, в которых одновременно сосуществуют прежние и новые тенденции. Их трагическое сцепление беспокоит и наших современников. Драматические сценарии, «богатый театр лиц и событий», исследованный в Средневековье, дает нам ключ к пониманию последующих исторических эпох.
** Он расширил диапазон исторической науки, включив в описание анализ форм мышления и уклад жизни, произведения искусства, костюм, этикет, идеалы и ценности. Это и дало ему возможность представить наиболее выразительные черты эпохи, воспроизвести жизнь общества в ее повседневном бытии.
Религиозные доктрины, философские учения, быт различных сословий, ритуалы и церемонии, любовь и смерть, символика цветов
и звуков, утопии как «гиперболические идеи жизни» дали ориентир в исследовании истории мировой культуры.
Культура как игра
Оригинальная концепция культуры как игры развернута в труде Йохана Хейзинги Homo Ludens (1938), что в переводе означает «Человек играющий». Родовая, или всеобщая, характеристика человека выражена в таких суждениях: Homo sapiens — человек разумный; Homo faber — человек создающий. Такие определения распространены в науке.
Хейзинга, не отвергая их, избирает иной аспект, считая, что «человеческая культура возникает и развертывается в игре, как игра»1. Книга имеет подзаголовок «Опыт определения игрового элемента культуры». Здесь важно каждое слово. Опыт предполагает обращение к огромному историческому материалу, а игра как явление культуры «анализируется средствами культурологического мышления»2. Необходимо упомянуть, что специфика культурологического метода исследования — одна из дискуссионных тем современной науки, и Хейзинга дает возможность определить отличие его от других подходов.
Книга состоит из 12 глав, каждая из которых заслуживает самостоятельного анализа. Например: «I. Природа и значение игры как явления культуры», «П. Концепция и выражение понятия игры в языке», «III. Игра и состязание как функция формирования культуры». В этих главах определяется теоретическая концепция игры, исследуются ее генезис, основные признаки и культурная ценность игры в жизни народов различных исторических эпох.
Затем Хейзинга переходит к анализу игры в различных сферах культуры: «IV. Игра и правосудие», «V. Игра и война», «VI. Игра и мудрость», «VII. Игра и поэзия», «VIII. Функция образного воплощения», «IX. Игровые формы философии», «X. Игровые формы искусства». В главе «XI. Культуры и эпохи sub specie ludh рассматриваются игровые элементы в стилях различных культурных эпох — в Римской империи и Средневековье, Ренессансе, барокко и рококо, романтизме и сентиментализме.
В заключительной главе «XII. Игровой элемент современной культуры» автор обращается к западной культуре XX в., исследуя
1 Хейзинга Й . Homo Ludens. С. 7.
2 Там же. С. 8.
спортивные игры и коммерцию, игровое содержание искусства и науки, игровые обычаи парламента, политических партий, международной политики. В современной культуре он обнаруживает приметы угрожающего разложения и утраты игровых форм, распространение фальши и обмана, нарушения этических правил. Но к этому мы еще вернемся.
Необходимо вначале определить основные контуры культурологической концепции игры.
Исходный тезис заключается в том, что «игра старше культуры», ибо животные вовсе не «ждали» человека, чтобы он научил их играть, — утверждает Хеизинга. Все основные черты игры можно наблюдать у животных. Всякая игра имеет определенные правила, выполняет определенные функции, приносит удовольствие и радость.
Человеческий мир значительно увеличивает функции игры, рас-1 ширяет диапазон проявлений. Игра как разрядка жизненной энергии, как вид отдыха, как тренировка перед серьезнмм делом, как упражнение в принятии решений, как реализация стремлений к состязанию и соперничеству и поддержание инициативы — таковы лишь некоторые аспекты объяснения необходимости игры в жизнедеятельности человека.
Однако эти подходы еще не дают ответа на вопросы: как игра становится элементом культуры? Как она закрепляется культурой? Какие виды и формы игры характерны для культуры?
Для ответа на эти вопросы Хеизинга анализирует главные признаки игры.
1. Всякая игра есть прежде всего свободная деятельность. Игра по принуждению, по приказу становится навязанной, лишается главного смысла и назначения. Для игры необходимо свободное время, она не диктуется обязанностью, а определяется желанием, личным настроением. Можно вступить в игру, но можно и не делать этого, отложить ее на неопределенный срок.
В повседневной жизни игра возникает как временный перерыв. Она вклинивается в жизнь как занятие для отдыха, создавая настроение радости.
2. Цели игры прямо не связаны с пользой, выгодой, материальным интересом. Она обретает смысл и значение благодаря собственной ценности. Человек дорожит этим состоянием, вспоминая наслаждение, которое он пережил во время игры, желает вновь испытать те же чувства.
3. Игра обособляется от обыденной жизни местом действия и продолжительностью. Она разыгрывается в определенных рамках пространства.
4. Игра не может длиться бесконечно, у нее есть свои рамки начала и конца. Она имеет замкнутый цикл, внутри которого происходят подъем и спад, завязка и финиш. Поэтому в игру вступают, но ее и заканчивают.
5. Устойчивость и повторяемость игровых форм определяют их место в культуре: «Будучи однажды сыгранной, она остается в памяти как некое духовное творение или ценность, передается далее как традиция и может быть повторена в любое время»1.
6. Любая игра протекает внутри определенного пространства, которое должно быть обозначено. Арена цирка, игральный стол, волшебный круг, храм, сцена, экран, судное место — все это особые территории, «отчужденные» земли, предназначенные для совершения игрового действа. Внутри игрового пространства царит собственный безусловный порядок. Это очень важный признак игры. Он имеет непреложный характер, запрещающий нарушать правила игры.
7. Всякое отклонение от установленного порядка в игре воспринимается игроками как вероломство, обман. Правила игры обязательны для всех без исключения, они не подлежат сомнению, пересмотру или оценке. Если их нарушают, игра становится невозможной. Нарушители правил изгоняются из игры с позором и наказанием. Игра — это святое, и играть надо «честно и порядочно» — таковы ее внутренние законы.
8. Игра всегда требует сообщества, партнерства. Группировки, корпорации, ассоциации обладают способностью к самосохранению и консервации, обособляясь от прочего мира, используя игровые формы для укрепления своей сплоченности: «Клуб идет игре, как голове шляпа»2.
9. Чтобы усилить принадлежность к игре, используются ритуалы и церемонии, тайные знаки, маскировка, эстетическое оформление в виде особого костюма, символики. Участие в игре имеет свой сценарий, драматическое действие; оно разыгрывается как спектакль, с завязкой, кульминацией и развязкой.
1 Хейзинга Й . Homo Ludens. С. 20.
2 Там же. С. 23.
Как писал В. Шекспир, «весь мир — театр, и люди в нем — актеры».
Категория игры может рассматриваться как одна из фундаментальных в исследовании духовной жизни.
Хеизинга предлагает следующее определение игры как феномена культуры:
Игра есть добровольное действие либо занятие, совершаемое внутри установленных границ места и времени по добровольно принятым, но абсолютно обязательным правилам, с целью, заключенной в нем самом, сопровождаемое чувством напряжения и радости, а также сознанием «иного бытия», нежели «обыденная жизнь1.
В этом определении объединены все основные признаки игры. Культура возникает в форме игры, первоначально она разыгрывается и тем самым закрепляется в жизни общества, передается от поко-'ления к поколению. Так было во всех архаических, традиционных обществах. Но по мере развития культуры игровой элемент может вытесняться на задний план, растворяться в сакральной сфере, кристаллизоваться в науке, поэзии, праве, политике. Возможно и изменение места игры в культуре: она может вновь проявиться в полную силу, вовлекая в свой круг и опьяняющий вихрь огромные массы: Священный ритуал и праздничное состязание — вот две постоянно и повсюду возобновляющиеся формы, внутри которых культура вырастает как игра и в игре2.
10. Игра всегда ориентирована на удачу, выигрыш, победу, радость и восхищение. В этом проявляется ее состязательный характер. В игре наслаждаются одержанным превосходством, торжеством, триумфом. Результатом выигрыша может быть приз, почет, престиж. Ставкой в игре становится золотой кубок, драгоценность, а также Прекрасная Дама, королевская дочь. Люди соперничают в игре, состязаясь в ловкости, искусности, но при этом соблюдая определенные правила.
Хеизинга описывает судебный процесс как состязание, словесный поединок, азартную игру, спор о вине и невиновности, оканчивающийся чаще победой суда, нежели поражением. Правосудие всегда совершается в особо отведенном месте; оно отгорожено от повседневной жизни, как бы выключено из нее.
1 Хеизинга Й . Homo Ludens. С. 41.
2 Там же. С. 63.
Это настоящий магический круг, игровое пространство, в котором временно упраздняется привычное социальное подразделение людей1.
Судьи на время становятся выше критики, они неприкосновенны, облачены в мантии, надевают парик. Тем самым подчеркивается их причастность к особой функции правосудия. Судебный процесс опирается на жесткие правила, нормы кодекса, согласно которым отмеряется наказание. Богиня правосудия всегда изображалась с весами, на которых взвешивалась вина подсудимого. В архаических обществах суд совершался по жребию, как проявление божественного решения.
Состязание может принимать форму пари, обета, загадки. Но во всех вариантах оно остается игрой, в основе которой лежит уговор действовать согласно установленным правилам.
Поскольку игра обнаруживается во всех культурах, всех времен и народов, это позволяет Хейзинге сделать вывод, что
игровая деятельность коренится в глубинных основах душевной жизни человека и жизни человеческого общества2.
Религиозный культ сопровождался всегда священной игрой ритуалов, обрядов, церемоний, символов. Поэзия возникла в игре как словесное состязание. Музыка и танец изначально были игровым действием. Философия, наука также имели игровые формы. Военные действия разворачиваются по сценарию, содержат игровые элементы.
Хейзинга делает вывод:
Культура в ее древнейших фазах «играется». Она не происходит из игры, как живой плод, который отделяется от материнского тела; она развивается в игре и как игра3.
Но, может быть, это утверждение справедливо для древних эпох, а характерно ли оно для более позднего исторического периода?
Хейзинга отмечает тенденцию постепенного, но неуклонного уменьшения игрового элемента в культуре последующих столетий. Колизей, амфитеатры, ипподромы в Римской империи, турниры и церемониальные шествия в Средневековье, праздничные карнавалы и маскарады Ренессанса, стили барокко и рококо в Европе, парады модного костюма и париков — вот те немногие новые формы, которые вошли в европейскую культуру в минувшие века.
1 Там же. С. 94.
2 Там же. С. 125.
3 Там же. С. 197.
В XX в. на первое место в игре выдвинулся спорт. Состязания в силе, ловкости, выносливости, искусности становятся массовыми, сопровождаются театрализованными зрелищами.
Но в спорт все больше проникает коммерция, он приобретает черты профессионализма, когда дух игры исчезает. Всюду процветает стремление к рекордам. Конкуренция, соперничество охватывают экономическую жизнь, проникают в сферу искусства, научную полемику. Массовые развлечения, сенсации, скандалы тоже имеют игровые формы. Массовые зрелища, сопровождаемые салютами, приветствиями, лозунгами, внешней символикой, маршами, получили широкое распространение в культуре XX в.
Хейзинга объясняет это вступлением полуграмотной массы в духовное общение, девальвацией моральных ценностей и благодаря технике и организации слишком большой скоростью их распространения. В массовом сознании преобладают злые страсти, которые подогреваются социальной и политической борьбой, вносят фальшь в любое состязание.
«Во всех этих явлениях духа, добровольно жертвующего своей зрелостью, — заключает Хейзинга, — мы в состоянии видеть только приметы угрожающего разложения. Для того чтобы вернуть себе достоинство и стиль, культура должна идти другими путями»1.
Фундамент культуры закладывается в благородной игре, она не должна терять свое игровое содержание. Подлинная культура требует честной игры, порядочности, следования правилам:
Для того чтобы игровое содержание культуры могло быть созидающим или развивающим культуру, оно должно быть чистым. Оно не должно состоять в ослеплении или отступничестве от норм, предписанных разумом, человечностью или верой2.
Оно не должно быть ложным сиянием, историческим взвинчиванием сознания масс с помощью пропаганды и специально «взращенных» игровых форм. Нравственная совесть определяет ценность человеческого поведения во всех видах жизнедеятельности, в том числе и в игре.
Следует подчеркнуть, что книга Homo Ludens была написана в годы наступления в Европе фашизма. «Тоталитаристским неоварварством»3 назвал это время известный ученый С. С. Аверинцев. Иссле-
1 Хейзинга Й. Homo Ludens. С. 233.
2 Там же. С. 238.
3 Аверинцев С. С . Культурология Й. Хейзинги // Вопросы философии. 1969. № 3. С. 171.
дуя культурологическую концепцию игры Хейзинги, он сравнивает ее с романом немецкого писателя Германа Гессе «Игра в бисер». Оба принадлежали к одному поколению, были близки по либерально-гуманистическим взглядам на культуру. Хейзингу и Гессе роднит общее восприятие действительности того периода, когда в Европе возник культ пропаганды, лжи, насилия, человеконенавистнической травли. Они отказывают этим явлениям в праве называться культурой.
Фашистский режим очень широко использовал игровые формы — факельные шествия и многотысячные митинги, награды и знаки отличия, парады и марши, спортивные состязания и юношеские сообщества. На все это тоталитарные государства не жалели денег и времени.
Хейзинга публикует свою книгу
«как протест против лживой игры, против использования игровых форм в антигуманных целях, в защиту "настоящей" игры. Противопоставить игру кризису, игрой спасти культуру — вот цель этого произведения», — справедливо отмечает исследователь его творчества Т. А. Кривко-Апинян1.
Книга Й. Хейзинги вышла более чем 60 лет назад, но она не утратила своей актуальности. Прошлое «осыпается» позади нас, когда мы все дальше уходим о него, но оно кристаллизует вечные проблемы и вечные ценности, предостерегая от повторения трагических ошибок.
Диагноз кризиса культуры
Трактат Й. Хейзинги «В тени завтрашнего дня», имеющий подзаголовок «Диагноз духовного недуга нашей эпохи», был опубликован в 1935 г. и переведен на многие языки мира, многократно переиздавался. В России он впервые вышел в свет только в 1992 г.
Эпиграфом этой книги стало изречение: «У этого мира есть свои темные ночи, и их много»2 — в этом скрыт символический и пророческий смысл книги. В ней есть и посвящение: «Моим детям». Оно тоже воспринимается как обращение ученого к будущим поколениям. В основу этой книги был положен доклад, прочитанный в 1935 г. в Брюсселе.
В предисловии Хейзинга пишет, что, невзирая на все самые угрожающие признаки упадка и вырождения современной культуры, он — оптимист, ибо верит в возможность исцеления Для этого нужно
1 Кривко-Апинян Т. A . iMnp игры. СПб., 1992. С, 121.
В оригинале: Habet mundus iste nodes suas et поп paucas (Бернард Клервоский). — Примеч. ред.
13 Зак. 1050
хранить мужество, верить и выполнять свой долг. Есть своя символика и в самом названии книги: что означает «тень завтрашнего дня»? Можно предлагать разные толкования.
Но вернемся к трактату. У него тоже есть свои особенности: публицистичность, обращение к широкой аудитории. Это отразилось и в названиях глав, приведем некоторые из них: «В ожидании катастрофы», «Страхи прежде и теперь», «Проблематический характер прогресса», «Профанация науки», «Культ жизни», «Упадок моральных норм», «Государство государству волк?», «Виды на будущее». Каждая глава кратка, лаконична, как приговор и диагноз.
Хейзинга начинает свой трактат с тревожного предчувствия:
Ни для кого не было бы неожиданностью, если бы однажды безумие вдруг прорвалось в слепое неистовство, которое оставило бы после себя эту бедную европейскую цивилизацию отупелой и умоисступленной, ибо моторы продолжали бы вращаться, а знамена — реять, но человеческий дух исчез бы навсегда1.
Его охватывает страх перед будущим и трагическое ощущение грозящей человеку гибели. Пошатнулось все, что казалось незыблемым и священным, — истина и человечность, право и разум, перестают функционировать государственные институты и производственные системы. Прогрессирующее разложение и упадок культуры стали сигналом тревоги, осознаваемой все более значительным числом людей. Постоянно растет число «гордиевых узлов» проблем: судьба национальных меньшинств, новых государственных границ, запрет на воссоединение семей, немыслимые экономические условия жизни.
Как отмечает Хейзинга, любая из этих ситуаций переживается на грани ожесточения, превращая их во множество горячих очагов, готовых воспламениться в любой момент. Доктрина абсолютной власти государства заранее оправдывает любого державного узурпатора, приближая мир к угрозе опустошительной войны.
В прошлые эпохи неоднократно возникали кризисные ситуации: подземные толчки, смещение пластов и приливные волны были не менее разрушительны, чем в наши дни. Однако чувства грозящего краха всей цивилизации не было.
Преодоление кризиса культуры многие видят в возрождении прошлого, возврате к былому совершенству. Хейзинга иронизирует над таким подходом. Старая мудрость, старая добродетель создают лишь иллюзию обновления. Если мы хотим сохранить культуру, считает
Хепзипга Й. В тени завтрашнего дня. М., 1992. С. 245.
Хейзинга, то должны продолжить ее созидание. Только непрерывно двигаясь вперед в штормовом море неизвестности, можно найти путь выхода из кризиса. Это не означает забвения прошлого, ибо здоровый дух не боится брать с собой в дорогу весомый груз прежних ценностей.
Для созидательной деятельности важно понимать смысл и назначение культуры. В главе «Основные условия культуры» Хейзинга называет важнейшие черты, которые необходимы для преодоления кризиса и возрождения культуры.
Во-первых, культура требует известного равновесия духовных и материальных ценностей. Это означает, что различные сферы культурной деятельности реализуют каждая в отдельности, но в рамках целого более эффективную жизненную функцию. Гармония проявляется в порядке, мощном сочленении частей, стиле и ритме жизни данного общества. Каждая оценка культурного состояния народа определяется этическим и духовным мерилами. Культура не может быть высокой, если ей не хватает милосердия.
Во-вторых, всякая культура содержит некое стремление. Культура есть направленность на идеал общества. Этот идеал может быть разным: духовно-религиозный; прославление чести, благородства; почет; власть; экономическое богатство и благоденствие; восхваление здоровья. Подобные стремления воспринимаются как благо, они ограждаются общественным порядком и закрепляются в культуре общества.
В-третьих, культура означает соединение с природой, использование природных сил для изготовления инструментов, защиты себя и своих ближних. Тем самым она меняет ход природной жизни. Но это еще половина дела. Главное состоит в осознании человеком свое-их обязанности и долга в отношениях с космосом.
В-четвертых, культура создает систему условностей, правил поведения, табу, культурных представлений, направленных на обуздание негативных сил. Так возникают понятия служения и сотрудничества, на которых основаны отношения человека и природы, человека и общества.
В-пятых, культура отличается гармоническим равновесием духовных и материальных ценностей и характеризуется определением идеала, на который ориентированы различные формы деятельности общества.
^* Духовный кризис нарушает равновесие материальных и духовных иен-■ ностей в ориентации общества, приводит к дисгармонии, дезынтегра-
ции, утрате идеалов, возвышает зло ло роли «путеводной нити и сигнального маяка» человечества. Прославление насилия и борьбы любыми средствами, войны и завоеваний как цели государства неизменно вызывает упадок морали и жестокость. Ненависть и нужда — следствия чудовищной войны и ее свиты. .
Величайшей опасностью, угрожающей западной цивилизации, Хей-зинга считает аморальную автономию государства, которому позволено использовать любые средства для самоутверждения — вражду и ненависть, ложь и вероломство. «Государство государству волк», — заключает автор. В этом утверждении содержится главное разоблачение политики фашизма и тоталитаризма.
«Диагноз духовного недуга нашей эпохи» — такой подзаголовок имеет эта книга. Каков же этот диагноз?
Хеизинга отмечает, что целый комплекс опасностей угрожает куль-«туре, переживающей период острого духовного кризиса.
Культура находится в состоянии ослабленного иммунитета против инфекции и интоксикации, дух расточается впустую. Неудержимо падает значение слова, растет безразличие к истине: «Над всем миром висит облако словесного мусора, как пары асфальта и бензина над нашими городами»1.
Необычайно возросла опасность абсолютно безответственных массовых действий, вдохновляемых лозунгами, митингами и призывами.
Назвав кризисные симптомы духовного недуга, автор делает попытку представить прогноз на будущее. Правда, он оговаривается, что взгляда хватает не более чем «на три шага». Вся перспектива скрыта туманом. Сегодняшний мир не может вернуться на прежний путь. Кроме того, прогноз затрудняется тем, что некоторые признаки нового могут вовсе не получить развития в будущем. Откуда можно ожидать спасения?
Наука и техника не могут стать фундаментом обновления.
Новое устройство социальной жизни, упорядочивание деятельности государства могут упрочить базис культуры, но не излечить от кризиса.
Объединение религий возможно, но не диктатом, а добровольным принятием общей воли. Но все это внешние факторы.
Для выздоровления необходимо обновление духа:
Хейзита Й. В тени завтрашнего дня. С. 349.
...Необходимо внутреннее очищение самого индивидуума. Должен измениться сам духовный habitus (состояние) человека1.
Как считает Хейзинга, основы культуры таковы, что их не могут закладывать или поддерживать коллективные субъекты, будь то народы, государства, церкви, школы, партии, ассоциации. Благо не может заключаться в победе одного государства, одного народа, одной расы, одного класса над другими. Мир зашел слишком далеко в своих противоречиях.
Новую культуру может создать только очистившееся человечество. Очищение, или катарсис, — состояние, которое наступает в момент созерцания трагедии, вызывая боль и сочувствие, способно избавить душу от грубых инстинктов и вызвать умиротворение, призвать человека к правильному употреблению жизненных сил. .
Пока трудно предвидеть, когда начнется духовное очищение, для которого необходимо самопожертвование. Для этого нужна кропотливая работа.
Йохан Хейзинга возлагает большие надежды на молодое поколение. Несмотря на все тяготы жизни, оно не стало ни слабым, ни апатичным, ни равнодушным:
Молодежь эта выглядит открытой, бодрой, непосредственной, способной
и к наслаждениям, и к лишениям, решительной, отважной и благородной.
Она легче на подъем, чем прошлые поколения2.
Перед ней стоит задача вновь овладеть и управлять этим миром, не дать ему погибнуть в безрассудстве, а пронизать его духовностью.
На этой оптимистической ноте заканчивает Й. Хейзинга свою книгу о диагнозе духовного недуга нашей эпохи.
1 Там же. С. 362.
2 Там же. С. 363.
Глава 16
X . ОРТЕГА - И - ГАССЕТ
О НАШЕСТВИИ МАССОВОЙ
КУАЬТУРЫ
Штрихи биографии
4Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет (1883-1955) стал всемирно известным уже в начале XX в. Он был политиком и преподавателем университета, издателем и писателем, философом и публицистом. А. Хюбшер, автор книги «Мыслители нашего времени», написал о Хосе Ортеге-и-Гассете: «Блестящий и властный мыслитель и одновременно светский человек»1. Он запомнился современникам и своим внешним обликом: коренастый и сильный, с внимательными и немного лукавыми глазами, любезно и критически смотрящими на собеседника, прекрасный оратор.
Хосе Ортега-и-Гассет родился в Мадриде 9 мая 1883 г. в семье, имеющей богатую родословную, представленную в Испанском энциклопедическом словаре. Отец был писателем, публицистом; мать — дочь владельца газеты, в прошлом дипломата. Сложная фамилия обозначает слияние двух родов по отцовской и материнской линии. Но чаще всего полностью она пишется и произносится в торжественных обстоятельствах, в собрании сочинений. А в обычном обращении и в текстах он именуется просто Ортега. Так в дальнейшем поступим и мы.
Ортега окончил иезуитский коллеж под Малагой, затем поступил в университет: сначала — в Бильбао, затем — в Мадриде на отделение философии и литературы. В круг его чтения вошли Гете, Гейне, Шо-
Хюбшер А. Мыслители нашего времени. М., 1962. С. 79.
пенгауэр, Ницше, французские историки Мишле, Тьерри, Токвиль, Ренан.
В 1904 г. он защитил докторскую диссертацию «Ужасы тысячного года. Критика одной легенды».
Впоследствии Ортега продолжает обучение в Германии, в Мар-бургском университете, где изучает наследие Канта, знакомится с трудами философов Дильтея, Бергсона. Большое влияние на его взгляды оказывают неокантианцы Коген и Наторп. Так формируется его «рациовитализм» как основа философии жизни и культуры.
В 1908 г. Ортега преподает философию, а с 1910 г. становится заведующим кафедрой метафизики в Мадридском университете. Здесь он читает лекции вплоть до 1936 г. Он сделал необычайно много для развития философии культуры в Испании: выступал с публичными лекциями и статьями в газетах и журналах, писал предисловия к трудам Фрейда, Риккерта, Хейзинги, переведенным на испанский язык.
Ортега становится известным как яркий публицист, выступая против военной диктатуры и монархии в Испании 1930-х гг. В годы фашизма покидает Испанию, живет в Голландии, Франции, Аргентине, Португалии и лишь в 1945 г., после окончания Второй мировой войны, возвращается на родину.
В 1948 г. Ортега основал Институт гуманитарных наук, где читал цикл лекций «Человек и люди», привлекал к преподаванию и исследованиям своих учеников.
В 1953 г. он вышел в отставку с поста мадридского профессора. Умер 18 октября 1955 г. в Мадриде.
Об Ортеге написано немало трудов и статей, он всегда был в центре внимания критики. Это был чрезвычайно отзывчивый человек, его волновали острые проблемы философии жизни, философии культуры, эстетики. Его отличала широкая философская эрудиция, в своих философских позициях он объединял неокантианство и философию культуры.
В культурологической концепции Ортеги основными можно назвать следующие проблемы:
• массовые процессы в обществе и культуре;
• роль мировоззрения и верований в развитии духовной жизни;
• динамика смены поколений в истории культуры;
• отношения между человеком и техникой. Последовательно рассмотрим каждую из них.
Парадоксы массового сознания и культуры
Ортега анализирует состояние европейской цивилизации и культуры в период 20-х гг. XX в. Наиболее полно его взгляды на массовую культуру, массовое сознание и массовое общество изложены в труде «Восстание масс», опубликованном в 1929-1930 гг. в Испании и впоследствии переведенном на многие языки мира.
В России труды Ортеги чаще всего были представлены в изложении критиков, но с конца 1980-х сначала в журналах, а в 90-х гг. и в отдельных изданиях они стали доступны для самостоятельного изучения1.
«Восстание масс» не следует понимать как революцию, мятеж, путч и т. д. В данном случае смысл иной: восстание — наплыв, нашествие, наваждение, накат, нечто похожее на цунами, «девятый вал»?
' Ортега один из первых зафиксировал явление необычайной внезапной массовизации общества XX в. Наплыв масс в различные сферы общества привел к сокращению дистанции между элитой и толпой, изменил духовные основы социальной жизни, создал ситуацию одномерности, выравнивания, унификации ценностей.
Ортега назвал это «феноменом стадности», что означает полный захват массами интеллектуальной, экономической, нравственной, художественной жизни. Это явление бросается в глаза даже без всякого анализа: города переполнены. Отели, поезда, кафе, больницы, театры, пляжи — везде масса людей. Многочисленность людей стала признаком цивилизации XX в.
Однако «масса» — явление не только количественное, оно означает и изменение качества общественной и культурной жизни. Это не просто демографический взрыв. Люди прежде были рассеяны по миру. Теперь они сосредоточились в городах, заняли все лучшие места. Толпа вышла на авансцену, стала главным персонажем. «Солистов больше нет, есть один хор»2, — заключает Ортега.
^-... ■•■•■•................................................■•>...........,...........................
«Человек массы» — это не социальный слой, а состояние сознания, уровень культуры, совпадение образа жизни, ценностей и целей. Он ощущает себя таким же, «как и все», и при этом не удручен, но доволен собственной персоной. Внутри любого класса есть «люди массы», плывущие по течению.
1 Ортега-и-Гассет X . Избранные труды. М, 1997.
2 Там же. С. 45.
Масса, заполняя культурное пространство, стремится упразднить меньшинство, или элиту, общества. Она навязывает свои эталоны жизни, желания и вкусы. Посредственность, примитивность, заурядность, зрелищность становятся той нормой, которую Ортега называет «гипердемократией и гигантоманией». В современной цивилизации массы достигли жизненного уровня, который прежде был присущ лишь избранным. Приоритет «человека вообще», без особых примет и отличий, превратился в массовое мироощущение.
Наступила эпоха выравнивания, когда культура, образ жизни, слабый и сильный пол имеют больше общего, нежели различного. Обыденная, повседневная жизнь приобрела черты «планетарности», и рядовой человек привычно обживает весь мир. Фантастически раздвинулся горизонт человека, создав ощущение всеобщей близости. В мире всего так много — товаров и услуг, — что человек постоянно находится в состоянии выбора и его возможности почти безграничны. Техника, знания, наука, искусство, досуг — все изменилось в геометрической прогрессии, стало грандиозным и избыточным. Но это и усложнило жизнь человека, предлагая ему постоянно осуществлять выбор везде и во всем.
В материальной жизни масс многое изменилось к лучшему. Вырос жизненный стандарт, повысились уровни благосостояния и комфорта. Жизнь стабильна, обеспечен общественный порядок. Исчезли социальные болезни и привилегии. Создано новое жизненное пространство для существования человека. Оно внушает человеку мысль, что в будущем жизнь станет еще богаче и совершеннее. Все эти обстоятельства наложили отпечаток на психологический облик «массового» человека: беспрепятственный рост жизненных запросов и неблагодарность к тому, что облегчило его жизнь.
Современная масса избалована, ей все дозволено, и она воспринимает это как должное, не задумываясь об истоках собственного благополучия. Если прежде жизнь рядового человека осложнялась лишениями, опасностями, запретами, то сегодня все это отступило, и он живет в мире «распахнутых» возможностей. Это ощущение составляет его внутренний душевный склад, подсказывая формулу жизни:
Жить — это полагаться на себя: все практически дозволено, ничто не грозит расплатой, и вообще никто никому не обязан1.
Эта новая максима жизни изменила облик «массового» человека. Если прежде ему были свойственны стесненность, зависимость,
Там же. С. 45.
страх будущего и любое улучшение рассматривалось как подарок судьбы, то теперь состояние изменилось коренным образом. Он себя полагает «хозяином жизни», все блага приобретаются по инерции, раздаются всем поровну и не требуют особых усилий. Поэтому масса искренне убеждена в том, что ее вкусы, желания, пристрастия должны быть приняты всеми. Никто не вынуждает ее взглянуть на себя со стороны, увидеть собственную второсортность и полную неспособность к созиданию и благодарности.
Но реальный средний человек, как бы ни был высок его жизненный уровень, не может управлять ходом цивилизации, ибо не обладает даром предвидения. Для него характерен «герметизм сознания», закупорка души, нечувствительность ко всему, что выходит за пределы его личного благополучия. Это не означает, что человек массы глуп. Напротив, образование его вполне достаточно, но сознание наполнено таким «словесным мусором», такой мешаниной прописных истин, которые он всем показывает, утверждая право на пошлость и заурядность.
Ч» Тирания интеллектуальной пошлости — одна из примет массовой культуры. Она проникает всюду, заполняя все поры общественной и личной жизни. Масса предпочитает метод «прямого действия». Это означает диктат насилия, презрительное отношение к диалогу, поиску согласия, терпимости, милосердию, великодушию. +
Все эти грани человеческих отношений оказываются старомодными и постепенно вытесняются:
Масса не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса, она ненавидит смертно1.
В мире господствует дикарь, внезапно всплывший со дна цивилизации. «Вертикальное вторжение варваров», - так образно называет Ортега сложившуюся ситуацию. Торжествует «массовый» человек и все то, что пропитано его плоским мышлением. На авансцену истории вышли посредственность и заурядность.
Психологический строй человека массы определяется такими чертами: во-первых, врожденным ощущением легкости и обильности жизни, лишенной препятствий и ограничений; во-вторых, чувством собственного превосходства, высоким самомнением. Это позволяет ему не подвергать сомнению собственные взгляды на жизнь, считая их истинными.
Ортега -и-Тассет X . Избранные труды. С. 75.
В-третьих, все это вызывает в человеке массы желание господствовать, поучать, бесцеремонно вмешиваться в жизнь, навязывая всем свои безоговорочные суждения. Он живет в изобилии благ, среди сказочных машин, чудодейственных лекарств, услужливых правительств, уютных гражданских прав. Однако не заботясь о трудностях, он не ощущает и обязанностей.
Ортега называет такой тип человека «самодовольным недорослем». Ему свойственны сознание своей силы и значимости, неумение слушать других, считаться с авторитетами в науке или искусстве. Подобные идеи о наступлении «эры масс» высказывал известный французский психолог, социолог и историк Гюстав Лебон1 (1841-1931). Еще в 1898 г. в книге «Психология народов и масс» он раскрыл особенности массового общества. Общие симптомы, заметные у всех народов, указывают на быстрый рост могущества масс.
Это обстоятельство обязывает знать психологию толпы, особенности ее поведения и умонастроений. Для нее характерен род «коллективной души», заставляющей чувствовать, думать и действовать совершенно иначе, чем отдельный человек. В толпе снижается чувство личной ответственности, человек обретает анонимность и дает волю своим инстинктам. Толпа особенно восприимчива к внушению, проявляя неудержимую стремительность действий.
«Становясь частицей организованной толпы, человек опускается на несколько ступеней ниже но лестнице цивилизации», — заключает Лебон2.
У человека в толпе обнаруживается склонность к буйству, свирепости, но также к энтузиазму и героизму. Толпа способна превратить скупого в расточительного, скептика в верующего, честного в преступника, труса в героя. В интеллектуальном отношении толпа всегда ниже отдельного человека, но настроения обладают огромной силой и энергией.
Лебон также отмечает такие свойства толпы, как импульсивность, раздражительность, изменчивость настроений, податливость внушениям и легковерие, нетерпимость и консерватизм. Особую магическую силу воздействия на толпу приобретают образы. Могущество слов, лозунгов, формул часто не зависит от их реального смысла. Они вызывают в толпе чувство благоговения, надежды, гордости или презрения, гнева. Это особое искусство управления массовым сознанием.
1 Лебон Г. Психология народов и масс. М., 1995. С. 150.
2 Там же. С. 164.
Но вернемся к тем идеям о будущем культуры, которые высказал испанский философ Ортега-и-Гассет.
Восстание масс может открыть путь к новой и небывалой организации человечества. Оно сметет, как ураган, мертвые законы, устарелые авторитеты и ценности. И такой путь исторически оправдан. Но при этом нельзя утратить ответственности. Противоречие в том, что цивилизован мир, но не его обитатель.
«На древние подмостки цивилизации прокрался из-за кулис массовый,
а в действительности первобытный человек», — отмечает Ортега1.
Однако в обществе не все так безнадежно.
Наряду с массовизацией культуры идет и другой процесс. Иногда он вступает в противоречие, иногда происходит параллельно. В некоторые периоды он обнаруживается даже на поверхности культуры, в других случаях идет глубоко внутри, подспудно.
Ортега называет его аристократизмом. Здесь следует сделать оговорку.
Аристократия как сословие давно сошла с исторической сцены, и не об ее возврате мечтает Ортега. Он вкладывает в это понятие нравственный смысл. Аристократ — это человек высокой духовности, требовательный к себе, благородный в отношениях с другими, морально стойкий и ответственный, имеющий внутреннюю потребность в духовном совершенствовании и творчестве.
Ортега излагает свои взгляды на аристократизм в работе «Бесхребетная Испания» (или в ином переводе «Испания без позвоночного столба»). Это метафорическое название имеет принципиальный смысл. Страна, лишенная аристократии духа, лишается своего вертикального стержня, того культурного образца, который «выпрямляет» жизнь и становится ее духовным ориентиром.
** Духовная элита — «осанка нации», ее гордость. Общества, лишенное
• аристократии, теряет свои авторитет и достоинство. Аристофобия —
• боязнь элиты — опасный синдром, свидетельствующий о душевном не-: дуге общества. .
В «Размышлениях о Дон Кихоте» Ортега пишет о том,, что герои эпоса хотя и не типичные представители, но существа, единственные в своем роде. Их значение настолько велико, что память сохраняет их в культуре на протяжении многих веков. Они живут, словно прекрасные призраки, и становятся ферментами для нового времени,
Ортега-и-Гассет X . Избранные труды. С.
усиливая свое благотворное влияние. Как говорит о себе Дон Кихот, «волшебники могут отнять у меня счастье, но воли и мужества им у меня не отнять»1.
Подвижничество, способность к самоограничению и предвидению, право и обязанность быть справедливым — таковы качества, свойственные духовному лидеру.
Ценности как импульс развития культуры
Ортега в своих трудах большое внимание уделяет истории культуры. Он обнаруживает огромную эрудицию, свободно обращается к истории литературы, искусства, философии, его волнуют сложные проблемы границ исторического познания, роли исторических фактов, механизмов культурной преемственности.
Реальность несет в себе загадку, проблему, тайну, и исследование призвано проникнуть в этот мир, освоить и понять его. Наука — это конструирование реальности, а не просто регистрация и описание фактов. Каждое конкретное событие — не просто грубый эмпирический факт, изолированный от других и кажущийся самодостаточным. Он вписан в целую систему целостного контекста, культуры.
«Уже на своем привычном, простейшем уровне история есть герменевтика, то есть интерпретация, что означает включение каждого отдельного факта, события в органическую структуру жизни, жизненной системы», — отмечает Ортега2.
Предметом истории культуры становится не «все, что было», а понимание внутренних, чаще всего скрытых, механизмов и законов поведения людей.
История как наука становится не столько «зеркалом фактов», сколько определенной идейной конструкцией мира. Объясняющая история — главное предназначение науки.
4 Важно иметь в виду, что человек каждой исторической эпохи живет как в системе обстоятельств, так и мире идей, настроений, стереотипов, верований и убеждений — всего того, что называют господствующими идеями времени. .
История — воссоздание структуры и смысла драмы жизни человека, тех проблем, опасностей, возможностей, которые отличают образ жизни и действий людей разных эпох. Жизнь человека всегда
1 Там же. С. 235. - Там же. С. 240.
опирается на ментальные верования или ценности. Они овладевают сознанием, поддерживают уверенность в правильности поведения. От этого зависят уклад и распорядок жизни человека, мотивы его поступков и предпочтения, вкусы и симпатии, отношение к себе и другим.
Все верования объединены жизненной связью, опираются друг на друга, имеют определенное строение и иерархию. У человека есть базовые, фундаментальные, радикальные верования и вытекающие из них вторичные, производные. Это позволяет увидеть в ценностях скрытый порядок и структуру, понять внутренние импульсы жизни современника и человека других эпох.
Верования могут быть живыми и мертвыми. Живые убеждения действительно определяют образ мысли и поведения. Но время идет, и верования могут утратить свою жизненную силу, перестать быть властителями дум.
Вера продолжает существовать, еще представляет какую-то часть жизни, но уже заброшена, как ненужное барахло, на чердак души1.
Она не формирует жизненные стимулы и ориентации, постепенно угасает, люди забывают о ней. Живая вера истощается, тускнеет, становится беспомощной и недейственной, пока полностью не исчезнет из человеческой души.
Угасание веры сопровождается чувством разочарования, гнетущего беспокойства и кризиса. Так в истории культур сменяли друг друга верования в силу божественного откровения, в могущество науки и рациональности; возлагались надежды на просвещение или новый тип социального устройства.
«Верования представляют наиболее глубокий, базисный слой жизненной архитектуры», — пишет Ортега2.
Они составляют внутренний каркас или чертеж той конструкции, которая именуется исторической эпохой. Человек осваивает эти идеи времени, и серьезные перемены в его сознании происходят в соответствии с трансформацией ценностей и верований.
Роль поколений в истории культуры
Любой отрезок истории, равно как и любой «нынешний день», включает в себя три временных пласта, которые являются главными из-
Ортега-и-Гассет X . Избранные труды. С. 415. 2 Там же. С. 441.
мерениями жизни. Это одновременное сосуществование и взаимодействие трех возрастных групп: молодости, зрелости и старости.
Ритм перемен в ценностях и образе жизни, вкусах и интересах непосредственно связан со сменой поколений. Исходными признаками поколения Ортега считает общность: а) даты рождения; б) жизненного пространства и судьбы, которые образуют единство жизненного стиля сверстников. ^
«Поколение — это целостный жизненный образец, некая мода, налагающая неизгладимый отпечаток на индивидов», — отмечает Ортега1.
Возраст — это исторически определенный образ жизни, который длится несколько лет. В определении поколения важна не одна дата, а «зона дат», совокупность лет, образующих понятие «сверстники». Можно очертить верхнюю и нижнюю границы тех возрастов, которые образуют принадлежность к определенному поколению.
Человек в любой момент жизни находится в определенной возрастной фазе: либо в начале жизненного пути, либо движется к середине, либо подходит к концу. Все эти главные изменения жизни составляют единство трех возрастов в одном историческом времени.
Современники и сверстники сосуществуют, но имеют разный жизненный опыт. Если бы они полностью «совпадали» друг с другом, «история бы окаменела, застыла в некой окончательности, лишившись возможности сколько-нибудь серьезного обновления»2.
Современники и сверстники живут в одном мире, но участвуют в его формировании по-разному. Отношения, которые складываются между поколениями, образуют динамическую систему со своими силами притяжения и отталкивания, совпадения и несогласия.
На долю поколения выпадают задачи исторического значения:
• разрушить изоляцию;
• преодолеть оторванность своей страны от мирового процесса; включить ее во всемирный процесс развития цивилизации;
• решить проблемы национального освобождения;
• реформировать общество.
Ортега предлагает использовать идею поколений как метод исторического исследования, позволяющий реконструировать прошлое, опираясь на изучение образа жизни поколений, и тем самым воссоздать картину мира определенной эпохи.
1 Там же. С. 442.
2 Там же. С. 445.
Но особенность предлагаемого метода заключается в том, чтобы рассматривать поколения не как хронологическую последовательность в истории, а как полемику, сотрудничество и взаимное дополнение.
«Каждое поколение, — пишет Ортега, — представляет собой некий важный, неизменный и необратимый интервал исторического времени жизненного пути человечества»1.
Каждое поколение вмещает в себя все предыдущие, оно как бы «экскурс» во всемирную историю.
Поэтому все современное есть некий итог прошлого, которое служит его основой. Ортега приводит в пример пирамиду акробатов, где верхний «этаж» зависит от устойчивости и силы нижнего. Поколение выражает подлинную историческую связь и преемственность культуры.
Каждый возраст — особый тип жизненного созидания. На первом 'этапе человек постигает мир, его роль еще достаточно пассивна. Наиболее активным и продуктивным Ортега считает возраст от 30 до 45 лет, когда люди создают обновленный мир в технике, науке, искусстве. В это время человек обретает собственное мировоззрение, борется за гражданские идеалы, за новые законы и социальные институты, утверждает себя в семейной жизни.
Возраст от 45 до 60 — период господства и правления, ему принадлежит главенствующая роль в обществе.
После 60 лет — люди преклонного возраста. Они принимают лишь посильное участие в истории, если сохраняют бодрость тела и духа, но их роль становится менее значительной.
Не вдаваясь в подробные характеристики поколений, Ортега приходит к выводу, что жизнь делится на пять возрастов, каждый продолжительностью в 15 лет, причем к подлинной истории относятся лишь два зрелых возраста: вступление в жизнь и господство.
«Историческое поколение живет пятнадцать лет становления плюс пятнадцать лет правления», — заключает Ортега2.
Главным в жизни поколений является не то, что они сменяют друг друга, а их взаимное пересечение, взаимодействие.
Идея поколения — это своего рода оптическое устройство, позволяющее различить историческую реальность в ее подлинности. Поколения участвуют в развитии материальной и духовной культуры, являются субъектами исторической преемственности.
1 Ортега-и-Гассет X . Избранные труды. С. 261.
2 Там же. С. 275.
Человек и техника
В «Размышлениях о технике» Ортега исследует особенности развития материальной культуры. Один из важнейших вопросов — что такое техника, он рассматривает в связи с благосостоянием человека. Согласно его взглядам, техника — не просто ответ на человеческие потребности, как считают многие. Данная связь гораздо глубже. Человеческая жизнь нуждается в удобном и благополучном существовании. Всякое понятие «жить» имеет еще и другой смысл — «хорошо жить». Но, чтобы достичь этого, человек должен выйти за пределы обычного и произвести дополнительное, избыточное усилие, которое значительно улучшит его жизнь: жилище, питание, одежду. Напрасны любые попытки изучать технику как нечто самостоятельное. Ее изменения зависят от той идеи жизни, облика благополучия, которые отражались на уровне технических достижений.
Однако при этом технические изобретения и открытия лишь постепенно осваивались человечеством. Обычно люди испытывали перед ними космический ужас, считая, что в них заключена чудовищная угроза.
Технику вызывает к жизни также стремление к экономии сил, ибо она сберегает энергию человека, дает возможность направить ее в другие сферы. Человеческое пребывание в мире неизбежно предполагает борьбу с трудностями, неудобствами. Человек, по словам Ортеги, это «кентавр, одна половина которого вросла в природу, а другая выходит за ее пределы»1.
Природное осуществляется само по себе, но его подлинное бытие заключено в жизненном проекте или программе. Каждая эпоха и каждый народ по-разному формируют это общечеловеческое стремление. Реализация этой программы и составляет предназначение человека. Ортега выделяет три стадии в развитии техники:
• Первая стадия — техника случайного решения практической задачи, когда изобретение возникает спонтанно. Техника не выделяется из других занятий, а выполнение действий практически доступно многим. Открытие не есть результат целенаправленного поиска. Все виды первобытной техники окружены чудесным ореолом, наделены волшебными свойствами, а человек не осознает себя творцом изобретений.
• Вторая стадия — техника как ремесло. Она характерна для более развитых цивилизаций. Необычайно расширился набор техни-
Там же. С. 186.
ческих изобретений. Это привело к необходимости особого слоя людей, которые осваивали новшества. Это были ремесленники, люди технических навыков и умений. Само слово «технэ» (греч. techne ) означает «искусство», «мастерство». Возникает гильдия мастеров, сохраняющих и передающих традицию по наследству. Нововведения являются лишь вариациями в рамках одного стиля, школы, цеха, гильдии. Но в ремесле орудие или инструмент — еще придаток самого человека. Они как бы остаются продолжением его тела.
• Третья стадия наступает с эрой возникновения машин, которые могут действовать сами по себе, а человек становится их придатком. Происходит распад роли ремесленника на две составные части: 1) создание проекта, выбор материала и метода исполнения и 2} реализация данного проекта, радикальное отделение техники • от рабочего, передача производственной деятельности машине. Это влечет за собой новое понимание техники как неиссякаемого источника человеческой деятельности. Эта техническая безграничность возможностей человека таит в себе угрозу, порождая чувство господства техники над человеческим существованием.
*-......■•..........................................................................................
Если прежде техническое и природное компенсировали друг друга, то ныне техника приобретает самостоятельное значение и без нее люди материально не могут жить. Техника стала своеобразной «сверхприродой», и человек включен в нее как в искусственный пейзаж, заменяющий естественную природу. .
Но поскольку развитие человека безгранично, то, по всей вероятности, наступит новая стадия, символизирующая принципиально новое в технике, но возвышающая роль человека.
Завершая краткий обзор взглядов Ортеги по философии культуры, необходимо отметить гуманистическую ориентацию его воззрений. В центре его размышлений по проблемам развития европейской цивилизации всегда находится человек, его драмы и радости, тайны и озарения, воображение и проекты, верования и идеи. Забота о духовном возвышении человека является главным стержнем творчества Хосе Ортеги-и-Гассета.
Глава 17
Дата: 2018-11-18, просмотров: 385.