20 июля 1967 г. умер Яков Эммануилович Голосовкер, знаток и исследователь античной культуры, автор многих переводов из эллинской и римской поэзии.

Он родился в 1890 г. в семье киевского хирурга. Классическая гимназия и историко-филологический факультет Киевского университета, где преподавали в ту пору А. И. Сонни, В. П. Клингер, А. Н. Гиляров, дали ему надежную базу для углубления в античную литературу и философию. В 1913 г. на страницах журнала «Гермес» появляются первые переводы Якова Эммануиловича из античных поэтов. В 1922–1923 гг. он совершил поездку в Германию, чтобы впитать в себя достижения немецкой классической филологии. Возвратившись, он начал читать лекционные курсы (по истории и теории греческой литературы, античной эстетики и философии — в Брюсовском институте, 2-м МГУ и др.), много переводил с греческого и замышлял синтетический труд, где должна была быть раскрыта загадка эллинского строя мышления.

Он был в расцвете творческих сил, когда во второй половине 30-х годов огонь уничтожил его важнейшие рукописи. И в 1943 г. — тоже от огня — гибнет библиотека и архив Якова Эммануиловича. За несколько десятилетий он опубликовал лишь несколько сравнительно небольших по объему работ.

Если жизнь Якова Эммануиловича сложилась как жизнь несвершений, то причина этому не в одних только злополучных стечениях обстоятельств, материальных невзгодах или упрямстве издательского начальства, не желавшего принимать всерьез этого белобородого патриарха с по-детски увлеченной и совсем не по-детски усложненной речью. Яков Эммануилович сложился как ученый, всем своим существом отрицавший воспитавшую его «классическую» науку. Он работал в мире классической филологии и пересматривал, отвергал и уничтожал те принципы, на которых воздвигали эту науку его учителя и учителя его учителей. Осуществить переворот было ему не под силу — но он обладал тем редким слухом, который позволял за привычно-однообразным скрипением тысяч автоматических перьев уловить назревающий шелест листьев Додонского дуба.

Пожалуй, ни одна из областей науки о древности не разработала свою методику до такой степени совершенства, как классическая филология: логика сопоставлений и противопоставлений, восполнение лакун и объяснение грамматических конструкций, требование полноты привлечения источников и возможность осуществления этого требования — все это придавало классической филологии почти математическую строгость; недаром немецкие статистики конца прошлого века уверяли, что классическая гимназия лучше готовит техников, нежели реальная. И тем не менее оказалось, что эта логическая игра ведет к расчленению объекта науки на бесчисленное количество отдельных частных связей, не ставя перед собой задачи воссоздания целостного образа человека и человеческого общества в древнем мире. Самостоятельное бытие обретало толкование каждого отдельного слова Гомера, Геродота, Платона — но миллионы сохранившихся от древности слов не сплетались в единую картину.

Тяга к этому целостному воспроизведению прошлого и составляла суть поисков Я. Э. Голосовкера. Поисков, в ходе которых он пришел к убеждению в невозможности путем серии логико-систематизирующих операций проникнуть в святая святых древнего общества. «Гений систематизации, — писал он в одном из набросков, — конечно, тоже гений, но воздвигая вавилонскую башню систематики, гений систематизации вовсе не знал, что это дело завершится вавилонским столпотворением систем философии». Порядок, заявил он, идеал аптекаря, а не исследователя, исследователь же наделен дивной способностью воспринимать мир «в его бесконечной динамической глубине», в его противоречивой сложности и цельности.

Так в упорядоченную систему классической филологии внедрялась фантазия — не как средство развлекательности и забавы, но как инструмент познания. Именно этот принцип лежит в основе книги «Сказания о титанах», выпущенной по иронии судьбы Детгизом: ученый смело экстраполирует, воссозданная им антитеза двух миров — титанов и олимпийских богов — далеко не в каждом слове может быть обоснована ссылками на бесспорные свидетельства источников, но зато мифологический мир греков обретает ту жизненную силу, ту диалектику, которая начисто вымыта из бесчисленных классификационных пособий и систематизированных пересказов эллинских легенд и преданий.

В автобиографии Яков Эммануилович писал: «Античность не была для меня дверью, замыкающей меня в мире классической филологии. Она всегда была для меня вернейшим путем для постижения самых сложных загадок жизни и культуры и особенно законов искусства и мысли… Я всегда старался удалить от глаз читателя филологическую кухню, предъявляя ему только смысл и образ античности, как явлений вечно живых и волнующих душу моих современников… [Античность] стала для меня не только колодцем, из которого я вытягивал мои ведра с живой водой, не только моим путем в литературу, но и преддверием к моему последнему творческому синтезу…». (Яков Эммануилович имел в виду оставленный им в рукописи философский труд о роли воображения в развитии культуры, о логике античного мифа.)

Яков Эммануилович с университетских лет занимался античной философией. Но как показательно, что для него этот интерес к философии вылился не в анализ той или иной из логических систем — будь то Платонова, Аристотелева или какая-нибудь иная. Начав с философии, он ушел и неминуемо должен был уйти в мифологию: греческая мысль для него — по преимуществу мифологическая мысль, и сущность мышления древних эллинов он называет имагинативным реализмом, способностью создать символ, образ (порой фантастический), удивительным способом улавливающий и передающий черты действительности. Одним воображением, без лабораторий, без техники греки в своих символах и в мифологических образах предугадывали истину.

Над этим стоит задуматься. Действительно, не модернизировала ли наука XIX в. образ трека, не слишком ли далеко зашел процесс его «посмертной» рационализации? Может быть, и в самом деле гениальное предвидение эллинов было вызвано к жизни не силой их логических конструкций, но образностью, символичностью, мифологичностью их мышления, что позволяло им дерзко перешагивать через грани известного и с помощью воображения (я бы сказал, интуиции) воссоздавать картину мира более подлинную, чем это было бы возможно силою доступных им средств систематического познания.

И любопытно, с каким интересом тянулся Яков Эммануилович всю жизнь к немецкому поэту Гёльдерлину: переводил его, писал о нем. Не потому только, что этот великий и у нас почти вовсе не известный художник (которого Стефан Цвейг ставил вровень с Гёте) был страстно влюблен в Элладу, но в гораздо большей степени потому, что редко какой поэт достигал подобной высоты в той магии воображения, в том имагинативном реализме, который был у Я. Э. Голосовкера одновременно и объектом и средством исследования.

Яков Эммануилович был не только историком литературы, знатоком русской и зарубежной культуры (свидетельство тому — опубликованная небольшая работа о Достоевском и Канте), но и сам был литератором. Он писал в стихах и прозе, переводил, и прежде всего греческих и латинских поэтов-лириков. Эти переводы составили сборник, вышедший двумя изданиями. (Яков Эммануилович переводил и с немецкого — в издательстве «Academia» вышла «Смерть Эмпедокла» Гёльдерлина, в планах издательства значились подготовленные к печати комментированные переводы «Гипериона» того же автора и «Так говорил Заратустра» Ницше.) Для составленной Яковом Эммануиловичем большой Антологии русских переводов античной лирики специально переводили современные русские поэты (Б. Пастернак, И. Сельвинский, А. Тарковский и другие), а многое сделано им самим, и в том числе те стихи греческих лириков, которые совсем недавно стали известными по Оксиринхским папирусам (Сафо, Алкей, Коринна, Симонид Кеосский). Характеризуя этот уникальный труд, включавший в себя более 2 тыс. стихотворений 135 авторов в переводах 84 поэтов, покойный А. И. Белецкий, писал о «литературно-культурном подвиге» Я. Э. Голосовкера. Антологию сопровождали статьи (одна из них — о принципах перевода, основанных на новой теории благозвучия и чтения эллинского мелического стиха, направленных против буквализма подстрочного перевода слов, а не их смысла) и большой словарь-комментарий. Но нужно ли здесь еще раз говорить о полноте подбора, о критическом изучении, о громадном труде и эрудиции?