Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Реформа научного образования; Политехническая школа; Нормальная школа. В эпоху Революции, наряду с программами политических и социальных реформ был поставлен на очередь и вопрос о реформе в области народного просвещения. Обветшалые учреждения старого режима надо было заменить школами, построенными на демократических началах и более соответствующими потребностям момента. Теоретическая разработка этой проблемы поручена была Национальным собранием и Конвентом особым комитетам народного образования, а позже, по предложению Робеспьера, специальной комиссии по народному образованию. Из всех разработанных ими и некоторыми отдельными лицами планов получил применение план Кондорсе, по идее которого Конвент учредил Политехническую школу для подготовки гражданских и военных инженеров; Нормальную школу для подготовки преподавателей высших наук, получавших вместе с теоретическими сведениями политическое воспитание в республиканском духе; медицинские школы, наконец, Институт, состоявший из трех секций: физико-математической, морально-политической и литературно-художественной, – учреждение, долженствовавшее заменить аристократическую Академию и представлявшее собою нечто вроде «парламента литературной республики», для того чтобы служить целям постоянного общения между представителями науки и искусства.
Реформа преподавания словесных наук, преобладавших во французских университетах, началась лишь в 1808 году. Преподавание точных наук, напротив, было радикально реорганизовано на совершенно новых началах уже в 1795 году. Таким образом, точные науки не только заняли подобающее им место в ряду предметов преподавания во Франции соответственно прогрессу знания и его практическим заслугам, но и самый метод их преподавания претерпел существенное изменение.
Привлечь отборную молодежь к конкурсу перспективой видного положения, не определяя, однако, заранее предстоящей карьеры, ознакомить ее через прославленных ученых с высшими теоретическими знаниями и сделать это в возможно кратчайший срок, – такова была задача новых учреждений, выполненная с успехом. Другие нации, может быть, и не переняли этого принципа коренной централизации наук, но, во всяком случае, они заимствовали у Франции новые методы преподавания, более быстрые и более интенсивные. Равным образом и самое преподавание было ими поручено лицам, наиболее способным двигать науку.
До тех пор ученые, в тесном смысле слова, занимались преподаванием наук лишь тогда, когда это нравилось им. Учреждавшиеся отдельно от университетов академии отводили мало места профессорам; пенсии, которыми пользовались члены академий, по размерам своим вполне удовлетворяли лиц, не имевших личного состояния, но прославивших родину своими учеными трудами. Все это переменилось. Преподавательский персонал получил новую организацию; всякая вновь появлявшаяся знаменитость в конце концов вступала в состав профессоров, и вскоре ученый не профессор сделался исключением.
Невыгодные стороны такой системы в теории очевидны, но на практике они не проявляли себя серьезно до последнего времени. С одной стороны, была необходима реформа прежних методов преподавания, сильно устаревших к концу XVIII века, и революция вскоре дала прекрасные результаты в этом отношении. С другой стороны, революция способствовала деятельной популяризации высших наук в среде, которая умела их воспринять; число научных профессий значительно возросло с тех пор, и таким образом, с точки зрения интересов общества, была возмещена потеря времени, отнимавшегося у знаменитостей обязанностью вести преподавание и производить экзамены.
Система централизации, введенная в Политехнической школе и вслед затем принятая во всех высших учебных заведениях Франции, соответствует известной черте национального духа французов и, так или иначе, вошла в их нравы. Опасность этой системы заключалась не в самой идее централизации, которая безусловно дала наилучшие результаты; ее коренной недостаток обнаружился лишь впоследствии и состоял в том, что система централизации в конце концов должна была породить увлечение специальными подготовительными знаниями среди кандидатов в том возрасте, когда общее образование представляется безусловно необходимым для обеспечения свободного развития еще не определившихся способностей. Нужно отметить, что в отношении Политехнической школы эта специальная подготовка была введена позднее и что в течение долгого времени экзаменаторы судили о лицах, являвшихся на вступительные испытания, не по действительно приобретенным ими знаниям, но по надеждам, которые они подавали.
Отличительная черта Политехнической школы заключалась в том, что область преподавания в ней ограничивалась математикой, физикой и химией. Результатом громадного влияния Политехнической школы явилось резкое разграничение между упомянутыми науками и так называемыми «естественными науками»; это разграничение шло вразрез с течением, господствовавшим в XVIII веке, но почти аналогичным тенденции, обнаружившейся к концу XVI века. Программа Нормальной школы 1795 года, охватывавшая полный цикл наук, сыграла роль блестящего опыта, не давшего, однако, никаких результатов. От реформы 1808 года, основанной на слишком узких принципах, можно было ожидать плодов лишь со временем. Преподавание естественных наук сосредоточилось главным образом в Музее естественно-исторических наук и в медицинских школах.
Чистая математика: Лагранж, Монж, Барно, Гаусс. Лагранж читал лекции в Нормальной школе; затем в течение двух лет он занимал кафедру анализа в Политехнической школе, которую вынужден был оставить ввиду преклонного возраста. Лагранж в широких размерах содействовал успеху реформы своими двумя знаменитыми сочинениями: Теория аналитических функций (Theorie des fonctions analytiques – 1797) и Решение численных уравнений (Resolution des equations numeriques – 1798). Теория, в которой он первый старался дать строгое обоснование методу бесконечно малых и высказывался против применения рядов, сходимость которых не доказана, отмечает наступление новой эры. Если его положения и были забыты, то только в следствие естественного развития понятий о функциях, которые он поставил на высоту, удерживаемую ими и ныне.
Монж (1746–1814), бывший до революции профессором Мезьерской школы военных инженеров, создал начертательную геометрию, заменившую графическими построениями сложные выкладки, применявшиеся до него в фортификации. Ревнивые взаимоотношения между военными школами старого режима воспрепятствовали опубликованию его метода, который был обнародован только в 1795 году в Журнале нормальных школ. Монж припимал самое деятельное участие в организации Политехнической школы, из которой выпустил блестящую плеяду геометров, вскоре приобревших известность. Он сумел также приложить алгебру и анализ к геометрии. Общая теория поверхностей обязана своим успехом его исследованиям о кривизне и открытиям в области интегрирования уравнений с частными диференциалами.
Лазарь Карно (1753–1823), «организатор побед», посвящал свободное от политики время работам по математике. Его Размышления о метафизике исчисления бесконечно малых (Reflexions sur la metaphysique du calcul infinitesimal– 1797) обнаруживают в нем глубокого мыслителя, которого не могут увлечь даже идеи Лагранжа. А его Геометрия положения и Исследование секущих (Geometrie de position – 1803 и Essai sur les transversales – 1806) давно признаются исходным пунктом современной геометрии и дают право причислить его к гениям, сумевшим указать новые пути в науке.
Если прибавить к этим великим именам еще имя Лапласа, к которому мы вскоре вернемся, если перечислить плеяду менее оригинальных ученых, труды которых все же долгое время оставались классическими, как, например, Лежандра (1752–1833) и Лакруа (1765–1843), если принять во внимание, что первые выпуски Политехнической школы уже дали ученых, которые, еще не достигнув вершины своего творчества до 1815 года, выпустили в свет такие прославленные труды, как Трактат по механике (Traite de mecanique – 1803) Пуассона или Элементы статики (Elements de statique) Пу-ансо, – то станет ясным, что первенство Франции в этот период столь же несомненно в математике, как и в военном деле, и что если она заняла первое место и в области чистого знания, то обязана этим также подъему, который революция дала мысли, завоеванной свободе и реформе обучения.
Другие нации не принимали еще участия в этом движении: они сильно отстали. Англия может привести только одно имя – шотландца Айвори (Ivory, 1765–1842), автора важной теоремы о притяжении эллипсоидов (1809), но довольно неудачного критика Лапласа. Только в 1813 году основание Аналитического общества в Кэмбридже Пикоком, Джоном Гершелем и Бэбиджем содействовало в Великобритании введению методов, господствовавших на континенте, замене обозначений Лейбница обозначениями Ньютона, й, таким образом, подготовило в Англии возрождение и высокое развитие математической культуры.
В Германии господствовала тогда так называемая комбинаторная школа, которая развила до крайности некоторые положения Эйлера; она занялась разработкой исчислений, обращая свое внимание на форму, а не на значение выражений, и нередко приходила к неосновательным выводам. Зато эта нация уже имела среди своих математиков перворазрядного гения, влияние которого в то время еще было слабым, но в котором уже следующее поколение с уважением признало главу блестящей немецкой школы.
Карл-Фридрих Гаусс (1777–1855), родившийся в Брауншвейге, сам о себе сказал, что умел считать раньше, чем говорить. Он учился в Гёттингене под руководством довольно посредственного наставника, историка математики Кестнера, сделал важные открытия и в 1801 году обнародовал свои Исследования по арифметике (Disquisitiones arithmetic's). Задача вычисления элементов планеты Цереры, открытой в том же году, заставила его обратиться к астрономии, и в 1809 году он издал Теорию движения небесных тел (Theoria motus corporum cxlestium). Спустя два года Гаусс стал во главе вновь устроенной обсерватории в Гёттингене, где оставался до конца своей долгой жизни. Его упорный отказ от профессуры, мало общительный и порою угрюмый характер долго парализовали его влияние и привели к тому, что учение его распространялось только при помощи его сочинений.
Итак, двадцатипятилетие с 1789 по 1815 год является для чистой математики периодом, историческое значение которого растет по мере его удаления в прошлое. В течение XVIII века были развернуты до конца следствия аналитических концепций Декарта, Ньютона и Лейбница: попытка свести их в одну систему, приспособленную для преподавания, открыла широкий простор новым направлениям, создавшим неожиданный расцвет пауки. Понятия и методы, которые принадлежат XIX веку, уже в то время существовали либо в зачаточном состоянии, либо вполне уже сформировались. Теория функций, теория чисел, новая геометрия и новая механика начали с того времени развиваться и увенчивать уже сооруженное здание.
Система мироздания: Лаплас. Теоретическая астрономия еще не участвовала в этом движении вперед; тем более грандиозный характер приобрело то, что было сделано в этой области. В самом деле, ведь это – методическая сводка и систематическая обработка изысканий, производившихся после Ньютона и стремившихся вывести из одного закона притяжения всю совокупность явлений движения небесных тел. И здесь синтез столь всеобъемлющ, что он господствует над всей наукой XIX века; да и теперь, по истечении столетия, мы еще не отдалились на достаточное расстояние от этого периода, чтобы по достоинству оценить важность тех добавлений к воздвигнутому Лапласом научному монументу, какие за эти сто лет были сделаны.
Сын мелкого фермера, бывший приходящим учеником в военной школе в Бомоне-на-Оже, городе, где он родился, Лаплас прибыл в Париж восемнадцати лет. В Париже автор Небесной механики (Mecanique celeste) благодаря д'Аламберу почти немедленно был назначен профессором военной школы и рядом работ, представленных Академии наук, создал как бы прелюдию к труду, обессмертившему его гений; в то же время вместе с Лавуазье он производил важные изыскания в области физики и физиологии. Академия открыла ему свои двери в 1785 году. Назначенный экзаменатором артиллерийской школы в 1784 году, он снова появился на кафедре в Нормальной школе только в 1795 году, а затем принял на себя управление Палатой мер. К несчастью для своей славы, Лаплас увлекся политикой и показал себя в ней довольно неустойчивым[108]. Вначале пылкий республиканец, он примкнул к Бонапарту, который сразу после 18 брюмера поручил ему на короткое время пост министра внутренних дел, затем назначил его в Сенат и осыпал отличиями. Но если Наполеон сделал Лапласа графом (1806), то Людовик XVIII сделал его маркизом и пэром Франции (1817).
Небесная механика Лапласа состоит из шестнадцати книг в пяти томах. Первые два тома, появившиеся в 1799 году, посвящены изложению общих теорий; два следующих тома (1802 и 1805) заключают в себе приложение этих теорий к небесным телам. Пятый том, вышедший только в 1823–1825 годах, является добавлением, в котором после краткой истории наук автор излагает результаты своих позднейших исследований по вопросам, уже изложенным во второй части сочинения.
Его известное Изложение системы мира (Exposition du systeme du monde – 1796), предварительно изданное общедоступное изложение Небесной механики, отличается большой ясностью и легкостью изложения. Но сильно ошибется тот, кто захочет найти эти же качества при выводе аналитических формул и в выкладках математических работ Лапласа. Выражение «легко видеть» очень часто заменяет собой рассуждения, ход которых трудно восстановить. Этот же недостаток замечается и в Аналитической теории вероятностей (Theorie analytique des probabilites – 1812), капитальном труде Лапласа по чистой математике, примыкающем к его главному сочинению изложением принципов способа наименьших квадратов, положенного в основу критики наблюдений. Замечательно, что у Лапласа туманность изложения прикрывает не ошибки или недостаточную строгость доказательства: она является результатом желания быть кратким.
Излишне подробно здесь касаться результатов, достигнутых лично Лапласом в решении задачи, которою занимались после Ньютона. Главная суть в том, что автор Principia[109] считал мировую систему неустойчивой и признавал необходимость особой силы, чтобы время от времени «приводить ее в порядок»; Лаплас же «не нуждался в такой гипотезе»[110]: он доказал устойчивость вселенной с механической точки зрения. Уже этот один его вывод указывает на важное философское значение его сочинений.
Новые открытия в астрономии. В то время как Альмагест XIX века составился на основании наблюдений, производившихся с древних времен, неожиданные открытия поставили перед математиками новые задачи и требовали методов, которые могли бы оперировать с совершенно новыми и немногочисленными данными. 1 января 1801 года астроном Пиацци, составляя каталог неподвижных звезд, заметил из Палермо новую звезду, за которой он следил до 11 февраля, но не мог решить, планета ли она или комета, так как пройденная ею дуга была слишком мала. Задача, предложенная ученому миру, была решена Гауссом, который указал время и место нового появления звезды, названной Церерой. По его указаниям Церера была найдена 2 января 1802 года бременским любителем, доктором Ольберсом, и таким образом было установлено существование неизвестной древним планеты, находящейся между Марсом и Юпитером и заполнившей пробел в системе звезд, возбуждавший со времени Кеплера интерес астрономов.
Наблюдая за планетой Пиацци, Ольберс случайно открыл еще соседнюю планету, Палладу, элементы которой также были вычислены Гауссом.
Профессор астрономии Гёттингенского университета Гардинг в погоне за такой же счастливой случайностью открыл 1 сентября 1804 года планету Юнону. Гаусс показал, что видимые орбиты этих трех планет пересекаются в одной точке пространства. Этого было достаточно, чтобы явилось предположение, что все эти планеты одного происхождения и что другие осколки первоначальной массы должны в свою очередь проходить через те же узлы. Ольберс занялся разысканием их и 29 марта 1807 года открыл четвертую малую планету, Весту. Но прошло тридцать восемь лет, раньше чем снова увеличилось число известных астероидов, столь значительное в наше время (свыше 480).
Если оставить в стороне эти открытия, то пальму первенства в области астрономических наблюдений все же придется отдать Англии благодаря, главным образом, Вильяму Гершелю. Зато французские ученые, желая возможно точнее определить основание метрической системы, предприняли чрезвычайно важное геодезическое измерение. При помощи новых инструментов, изобретенных Борда, Деламбр (1748–1822) принялся за измерение французского меридиана в связи с английскими триангуляциями, а Мешэн (1744–1805) продолжил линию съемки в Испании до Барселоны и пытался продолжить ее даже до Балеарских островов. После его смерти Академия пригласила Био и Араго, поступивших в главную обсерваторию по выходе из Политехнической школы. Через два года Био вернулся во Францию, а Араго продолжил измерения вплоть до Форментеры. В последний момент вспыхнула война 1808 года, и молодому ученому пришлось пережить опасности странной девятимесячной одиссеи, пока, наконец, Академия получила отчет о его наблюдениях, который он все время носил на теле, под сорочкой.
Благодаря Араго была определена длина дуги седьмой части четверти меридиана с точностью, которой до тех пор не удавалось достигнуть[111]. Стало, таким образом, возможным определить с достаточным приближением сжатие земли у полюсов. Дробь 1/310 оказалась весьма близкой к результату, добытому теоретическим методом Лапласа, основанным на гипотезе строго эллиптической формы меридиана.
В 1798 году английский физик Генри Кавендшп (1731–1810) точно определил другую астрономическую постоянную большой важности – плотность земли, определить которую не могли в течение долгого времени из-за несовершенных методов исследования. Он воспользовался крутильными весами Кулона и поставил опыт качания маленького свинцового шарика перед большим шаром из того же металла; таким способом ему удалось измерить взаимное притяжение двух шаров, размеры, масса и плотность которых ему были известны. Приложив затем закон всемирного тяготения Ньютона, Генри Кавендиш определил среднюю плотность земли в 5,48.
Физика: Гальванп, Вольта. Как мы видели, в течение этого периода чрезвычайно важное открытие в области астрономии сделал итальянец; равным образом и в области физики прославились двое итальянцев, заслуживших благодаря важности своих открытий громкую известность. После продолжительного сна в XVIII веке отечество Галилея, казалось, нашло в себе новую энергию. К сожалению, политические события прервали на время научную работу в Италии.
В 1790 году Гальвани (1737–1798), профессор анатомии Болонского университета, произвел свои знаменитые опыты, о которых сообщил в следующем году в сочинении Об электрических силах мускульного движения (De viribus electricitatis in motu musculari). Он касался металлической пластинкой нервов свежеубитой лягушки, а пластинкой, сделанной из другого металла, ее бедра и, установив таким образом связь между двумя пластинками, замечал конвульсивные сокращения (гальванические сокращения) мускулов.
Опыты были повторены всюду с одинаковым результатом, но относительно объяснения явления мнения расходились. Гальвани полагал, что ему удалось открыть особого рода электричество, которое он назвал животным; следуя тогдашней моде, он приписал действие этого электричества специальному нервному флюиду. Сила, по мнению Гальвани, представляла собой продукт выделения мозга, передавалась по нервам и собиралась в мускульных волокнах, которые он уподоблял лейденским банкам; разряжения электричества при посредстве нервов живого существа и были причиной мускульных движений. Металлическая пластинка в опытах с лягушкой играла роль лишь проводника, обнаруживавшего присутствие скрытого электричества.
Теория Гальвани, от которой в наше время остался лишь технический термин на память о знаменитом итальянском ученом, нашла серьезную поддержку, между прочим, в лице Александра фон Гумбольдта и держалась довольно долго. С другой стороны, сразу объявились ярые противники Гальвани, особенно Вольта (1746–1827), профессор университета в Павии, прославившийся уже в то время изобретением электрофора, электрического конденсатора и эвдиометра, прибора для анализа воздуха.
Вольта доказывал, что животное электричество ничем не отличается от обыкновенного и что оно может зарождаться в организме, но не скопляться. Когда Гальвани отказался присягнуть на верность Цизальпинской республике и впоследствии умер в бедности[112], Вольта обратил внимание на тот факт, что опыт с лягушкой удавался лишь при условии употребления двух различных металлов, и заключил, что простого соприкосновения этих металлов достаточно для возникновения электричества, между тем как до тех пор его получали только при посредстве трения.
Для доказательства своей гипотезы Вольта брал ряд металлических пар пластин и составил в 1801 году так называемый вольтов столб, в котором между каждой парой металлических пластинок находился кружок картона, смоченного водой. При помощи такого прибора Вольта получил ряд электрических разрядов, тем более чувствительных, чем значительнее было число элементов и чем сильнее был раствор солей в воде. Вольта решил, что его теория достаточно обоснована.
Опыты Вольта, подобно опытам Гальвани, были повторены другими учеными. Вольтов столб сделался такой же необходимой принадлежностью каждой лаборатории, как и лейденская банка; ученые, не отдавая себе отчета в истинных причинах зарождения электричества, всячески старались путем более или менее существенных видоизменений опыта добиться наибольших результатов с наименьшим расходом энергии. Лучших результатов раньше чем где-либо удалось достигнуть в Англии.
При помощи электричества, добытого путем трения, известная сила передавалась по проводу, соединявшему тела с электричеством противоположных наименований. Этот процесс был известен давно, но так как приходилось вновь заряжать полюсы, то результат получался мгновенный и резкий. При употреблении вольтова столба напряжение в полюсах было» правда, слабее, но оно постоянно возобновлялось: ток становился беспрерывным, по проводу можно было передать механическую работу, не накопленную заранее путем трения, но постепенно образовывавшуюся при посредстве вольтова столба. Наряду со статическим электричеством возникло электричество динамическое, поразительные приложения которого прославили XIX век.
Опыты Карлейля (Carlisle) и Никольсона вскоре показали, что ток вольтова столба разлагает воду на составные части, причем направляет кислород к одному полюсу, а водород к другому. До тех пор знали только, что электрическая искра производит соединение газов; теперь же при помощи нового прибора стало возможным разлагать тела на их составные части. Таково было первое применение вольтова столба, притом с чисто научной целью. Гемфри Дэви подверг поташ и соду действию вольтова столба из 250 элементов. Ему удалось таким путем разложить эти щелочи и определить входящие в их состав металлы.
В результате дальнейших попыток усовершенствования вольтова столба было признано, что для его функционирования требуется наличность химического воздействия жидкости на один из металлов (например, серной кислоты на цинк). Таким образом, теория Вольта сильно пошатнулась; было естественно предположить, что электричество образовывалось не вследствие соприкосновения двух металлов, а на поверхности, которая подвергалась влиянию жидкости; именно это химическое воздействие производило ток, способный в свою очередь вызвать другое химическое воздействие или произвести простую механическую работу.
Однако эпоха полного торжества этой новой идеи была еще далека; область химических процессов в то время резко отделялась от области механических законов, и лишь постепенно, и притом весьма медленно, исчезли через несколько поколений последние защитники теории Вольта.
Итак, открытие динамического электричества, этого могущественнейшего фактора новейшего прогресса, совершилось в лабораториях, хотя первоначальное его возникновение, повидимому, объясняется простой случайностью, во время, так сказать, кулинарной операции. В результате спора между защитниками различных гипотез, которые в наше время совершенно не выдерживают критики, на практике возник новый прибор, сущность действия которого долгое время оставалась загадочной и который первоначально возбуждал лишь любопытство. Вскоре заметили, что этот прибор имеет большое значение для разрешения вопросов громадной теоретической и практической важности; прошло еще немного времени, и неожиданно открылись новые области применения прибора; наука, таким образом, обратила внимание на практическую сторону нового фактора, услугами которого отныне могло пользоваться человечество, и в то же время вопрос о разрешении теоретического спора, случайно вызвавшего открытие, отодвинулся на задний план.
Французские физики. Первоначально Франция принимала весьма слабое участие в работах по исследованию динамического электричества; тем не менее физика сделала большой шаг вперед, и именно в этой области прежде всего сказался научный метод, созданный реформой преподавания в Политехнической школе.
Франция насчитывает целый ряд выдающихся физиков в эту эпоху; Малюс, Био, Каньяр де Латур[113], Френель, Гой-Люссак, Дюлонг, Араго, Беккерель, Пети, – все эти ученые были воспитанниками Политехнической школы.
Малюс (1776–1812), офицер, служил в инженерных войсках в Египте и там же, в своей палатке, в которой поправлялся после болезни, начал заниматься изучением теории света. Продолжая числиться на службе, он вместе с тем исполнял обязанности экзаменатора в Политехнической школе (1805). В 1807 году Малюс уже опубликовал два важных мемуара; в 1808 году, наблюдая отражение солнца в окнах Люксембургского дворца при помощи двупреломляющей призмы, он заметил, что интенсивность изображения диска, доходя до полного исчезания, разнится в зависимости от угла наклонения отраженного угла. Отсюда он заключил, что отражение сообщает свету особое свойство; это свойство (поляризацию) Малюс объяснил с точки зрения господствовавшей в то время теории истечения и точно определил все законы, которым оно подчиняется. Таким образом, простое наблюдение из окна дома на улице Анфер привело к открытию бесчисленного множества явлений, дотоле абсолютно неизвестных, а между тем в наше время ими постоянно пользуются для определения минералов, горных пород, состава жидкостей и даже газов.
Малюс умер от болезни легких, его открытие довел до конца Араго (1786–1853). Молодой астроном, вернувшись из Испании, сразу сделался членом Института и проявил блестящую деятельность во всех отраслях науки. В 1811 году он занялся проверкой законов Малюса при помощи трубки Рошона[114], имевшейся в обсерватории. Объектив этой трубки был сделан из горного хрусталя. До Араго ни один астроном не подумал направить трубку Рошона на землю, а между тем Араго благодаря этому установил факт, что два изображения, отраженного солнечного диска окрашиваются в дополнительные цвета. Таким образом была открыта хроматическая поляризация.
Био (1774–1862), с 1803 года член Института в качестве геометра и профессор физики в Коллеж де Франс, занял впоследствии кафедру астрономии в Сорбонне. В 1816 году ой сделал капитальное открытие в области физики: он нашел, что некоторые вещества обладают, способностью вращать плоскость поляризации. Этим открытием Био воспользовался для анализа сахарных растворов.
Френель (1788–1827), инженер путей сообщения, преобразовал всю математическую оптику. Он опроверг гипотезу истечения и вернулся к волнообразной теории. Однако лишь в 1815 году, находясь в период Ста дней в опале как роялист, Френель[115] посвятил свои невольные досуги опытам с радужными полосами, получающимися при диффракции; в этой области он не пошел дальше англичанина Томаса Юнга, который успел добиться того же в 1803 году.
Гей-Люссак (1778–1850) и Дюлонг (1785–1828) – оба профессиональные химики. Первый готовился в инженеры путей сообщения, когда Бертолле, возвратившийся из Египта, взял его к себе в лабораторию. Вскоре он сделался репетитором, а потом и профессором химии в Политехнической школе Состояние здоровья не позволило Дюлонгу поступить в артиллерию, и он стал врачом, но главным образом занимался химией. Бертолле и его взял к себе в Аркейльскую лабораторию (1811). Дюлонг открыл хлористый азот, но это ему стоило сначала пальца, а потом и глаза. Около этого же времени он поступил адъюнкт-профессором в Нормальную школу.
Однако в эту эпоху химикам предстоял ряд исследований чисто физического характера. Классификация газов и постепенное увеличение числа их вследствие выделения новых элементов или открытия новых соединений вызывали необходимость изучения их нехимических свойств. Надо было определить плотности газов, коэффициент расширения, теплоемкость. Те же вопросы выдвигались и относительно паров; изучение же плотности паров было тем более важно, что водяной пар уже получил механическое применение. Необходимо было вывести общие законы и по возможности связать физические свойства с химическими.
В 1802 году Гей-Люссак начал с того, что установил практически важный, хотя и не строго точный закон, что расширение газов не зависит от их давления и что коэфициент расширения газов есть величина постоянная. Этот закон Гей-Люссак распространил на пары и впоследствии доказал, что плотность паров одинакова в пустоте и в газообразных смесях. Он изучил также явление охлаждения газов вследствие расширения и посредством опыта с двумя шарами (1807) заложил одну из важнейших экспериментальных основ механической теории теплоты[116].
Проверив на опыте законы капиллярности, теоретически установленные Лапласом, Гей-Люссак в 1804 году совершил два знаменитых полета на воздушном шаре с целью научного исследования атмосферы. В первый раз он и Вио поднялись на высоту только 4000 метров, но во второй раз он один поднялся на высоту 7000 метров.
В 1806 году Гей-Люссак и Гумбольдт произвели многочисленные опыты точного анализа воды и установили простое отношение объемов обоих газов, входящих в ее состав. Дальнейшие опыты были прерваны поездкой в Италию, предпринятой обоими учеными. В Италии Гей-Люссак занимался изучением явлений магнетизма. Лишь в 1808 году, будучи уже два года членом Института, Гей-Люссак решился провозгласить закон, справедливо носящий его имя, – что объемы химического соединения и составных его частей в газообразном состоянии находятся в простом отношении. Так впервые было установлено численное соотношение между физическим свойством тела (плотностью) и химическим. Второй закон этого рода открыли Дюлонг и Пети[117].
Академия наук в 1811 году поставила на конкурс вопрос о теплоемкости газов. В 1813 году Академия присудила награду Ларошу и Берару, изобревшим метод определения коэфициента теплоемкости при постоянном давлении; впрочем, они не добились окончательных результатов; В 1815 году Академия поставила на конкурс вопрос об охлаждении. Дюлонг и Пети сообща занялись ими выполнили капитальную работу. Произведя по заранее намеченной программе ряд опытов при постоянном объеме, они установили закон равенства теплоемкости при равенстве объемов для всех простых газов.
Английские физики и химики: Дальтон и Дэви. Блестящая школа французских физиков могла найти соперников только в Англии.
Благодаря почти непрерывной войне между обоими государствами одни и те же научные вопросы, возникавшие по обе стороны Ла-Манша, разрабатывались самостоятельно с обеих сторон, и первенство в открытиях часто служило предметом споров, хотя независимость исследователей не подлежала сомнению.
Мы уже указали, что Томас Юнг (1773–1829), врач, занимавшийся самыми разнообразными исследованиями, выставил против теории истечения серьезное возражение, доказав, что при известных обстоятельствах два световых интерферирующих луча производят темноту. Это было исходным пунктом работ Френеля, который долгое время не знал о работах Юнга. В то же время Даниэль Брьюстер (Brewster, 1781–1868), изобретатель калейдоскопа (1819), получил результаты, приблизительно совпадавшие с результатами исследований Био и Араго по поляризации.
Существование темного теплового спектра было открыто в 1801 году астрономом Вильямом Гершелем, а невидимый химический спектр (действие на хлористое серебро) был обнаружен Волластоном.
Румфорд (1753–1814) и Лесли (1766–1828) известны своими работами и открытиями в области теплоты, но все эти имена бледнеют перед именами химиков Дальтона (1766–1844) и Дэви (1778–1829). Первый известен как основатель атомной теории, заслуживающей особого изложения.
Мысль о том, что сложное тело должно характеризоваться строго определенными весовыми отношениями составляющих его элементов, кажется столь естественной, что даже непонятно, почему этот вопрос не мог возникнуть раньше. Но если при определенных отношениях в случае двух аналогичных соединений, например, в сернокислом калии и натрии, на одно и то же весовое количество серной кислоты приходятся известные количества калия и натрия, которые могут заместить друг друга, то количества эти эквивалентны, т. е. химически равнозначны. Далее, производя замещения всевозможными способами, нужно заключить, что всякое тело с химической точки зрения определяется относительным весовым количеством, обозначающим его эквивалентность по крайней мере в ряду произведенных замещений.
Однако эти заключения были выведены исключительно опытным путем немецкими химиками Венцелем (Лекции о химическом сродстве – 1777)[118] и Рихтером (Основы стехиометрии, 1792–1794)[119], производившими опыты только с солями. Но принцип постоянных отношений не соответствовал туманным идеям о превращении элементов, господствовавшим так долго в химии: он, казалось, противоречил изменчивым результатам анализов, тогда еще не вполне ясным, а изучение соединений и разложений, видимо, указывало на возможность соединений во всяких пропорциях. Глава французской школы после смерти Лавуазье, Бертолле, долго не признавал закона постоянных отношений во всей его строгости; вместо точного количественного закона он склонен был видеть в соединениях качественные факты, определяемые равновесием между химическим сродством и разными другими естественными силами.
Во всяком случае, о работах Венцеля и Рихтера узнали только тогда, когда Берцелиус обратился к их исходному пункту, для того чтобы противопоставить подвергшейся некоторым сомнениям теории эквивалентности атомистическую теорию. Но главный удар, более сильный, чем все прежние, был нанесен Дальтоном в 1801 году, когда он провозгласил закон кратных отношений.
Если два тела соединяются в разных отношениях, причем вес одного из них принят за величину постоянную, то весовые количества другого тела будут находиться в весьма простом численном отношении. Для Дальтона этого было достаточно, чтобы заключить, что каждое простое тело должно состоять из атомов, имеющих одинаковый вес, характеризующий это тело; сложное же тело состоит из элементарных молекул, каждая из которых заключает небольшое, но строго определенное количество атомов составляющих его простых тел. Таким образом, явилась возможность ввести весьма простые химические обозначения, указывающие количества атомов каждого типа в элементарной молекуле.
Принцип Дальтона, конечно, получил распространение, по принимали его с осторожностью, отчасти ввиду широкой постановки его, отчасти из недоверия к атомистической гипотезе. Даже в Англии вместо термина атомный вес Дэви ограничивался термином пропорциональные числа, а Волластон[120] – эквиваленты. Во Франции Гей-Люссак не решался вывести из своих собственных наблюдений закон[121], устанавливающий, что равные объемы простых газов содержат одинаковое число атомов; он пытался даже защищать воззрения Бертолле. Дальтон со своей стороны сомневался в точности объемных измерений Гей-Люссака[122]. Однако только в этих измерениях атомистическая теория и могла иметь солидную опору для своих численных определений; поэтому триумф Дальтона был преждевременным, и господствующее места осталось за компромиссной теорией, предложенной Берцелиусом.
Гемфри Дэви, работая по фармации при Медицинском институте, на двадцать первом году жизни (1799) создал себе имя, испытывая на себе действие окисла азота (закиси азота), открытого Пристлеем. Румфорд пригласил его профессором химии в Королевский институт, только что учрежденный в Лондоне. Дэви имел там громадный успех и в 1803 году был принят в Королевское общество (Royal Society).
Мы уже указали на главное открытие Дэви – разложение щелочей при помощи электричества и подтверждение того, что они представляют собой соединение металла с кислородом. Спустя долгое время после открытия калия и натрия ему удалось получить кальций, барий, стронций и магний.
Зная, что калий чрезвычайно энергично соединяется с кислородом, он хотел воспользоваться последним для решения задачи, смущавшей всех химиков. Согласно учению Лавуазье каждая кислота содержит кислород; это должно было оказаться справедливым и для кислоты, которую добывали из морской соли, так называемой соляной (хлористо-водородной).
Вместо того чтобы удалить кислород из соляной кислоты, Шееле обработал ее кислородом и получил окрашенный газ. Этот газ, по учению Лавуазье, содержал кислород, и оставалось еще найти простое основание (радикал) кислоты.
Дэви пытался выделить радикал, действуя калием на соляную кислоту. Но в результате опытов (1808) оказалось, что кислота эта вовсе не заключает кислорода, что она представляет собой соединение водорода с газом Шееле.
Следовательно, этот последний нужно было признать простым телом, и Дэви назвал его хлорином, а французские химики – просто хлором.
Когда во Франции стало известно об этих исследованиях, Гей-Люссак вместе со своим товарищем по Политехнической школе Тенаром (1777–1857) занялись такими же изысканиями. Результатом сотрудничества было пятнадцать работ, собранных в 1811 году в один том. Обоим ученым с самого начала удалось добыть калий и натрий чисто химическим путем, разлагая щелочи раскаленным докрасна железом. Они получили эти металлы в достаточном количестве и могли воспользоваться ими для других реакций, а именно, разлагая борную кислоту калием, они открыли и выделили бор. Они выработали метод элементарного анализа органических веществ и (вопреки Бертолле и своему первоначальному убеждению) высказались за то, что хлор – простое тело, т. е. подтвердили мнение Дэви.
В 1813 году Дэви получил специальное поручение посетить Францию по дороге в Италию. Получив приглашение исследовать вещество, недавно добытое из морских водорослей парижским селитроваром Куртуа и изучавшееся химиком Клеман-Дезормом, он заявил, что вещество это – простое тело, химически сходное с хлором, и предложил назвать его иодином. Вскоре Гей-Люссак представил Академии свое заключение в таком же смысле, но употребил название иод. Во всяком случае, это открытие вполне подтвердило теорию английского ученого и оправдало существенное изменение, которое он внес в идеи Лавуазье.
Школа французских химиков. Гей-Люссак продолжал свои исследования, стараясь найти другие тела того же ряда, образующие водородные кислоты. Если ему не удалось*выде-лить фтор, он все-таки определил его как «простой радикал».
В 1816 году, после сложных опытов с синильной кислотой, он открыл циан и доказал, что он химически сходен с хлором и иодом и представляет собой соединение углерода с азотом. Но этим блестящим открытием далеко не закончилась карьера знаменитого ученого: с этого момента он всецело посвятил себя работам по промышленной химии и усовершенствованиям ее методов. Дэви также ушел в разработку практических вопросов: он изобрел свою лампу (1817) и нашел способ предохранять обшивку судов от действия морской воды.
Большое место, отведенное знаменитыми учеными исследованиям по прикладной химии, свидетельствует о том, что новые открытия не только давали возможность решить целый ряд вопросов, к которым раньше не умели даже подойти, но и приводили к созданию многих отраслей промышленности, которые возникали очень быстро, но по недостатку химиков-практиков организовывались полностью гораздо позже и постоянно должны были прибегать к услугам теоретиков, етоявших во главе науки. В то время как физик оставался в своей лаборатории, а механик был озабочен усовершенствованием способов применения пара как двигательной силы (о применении электричества еще нечего было и думать), химик уже искал и находил способы применения реакций, открытых им, и умел пользоваться свойствами вновь полученных тел.
С 1789 года соляную кислоту по указаниям Бертолле стали применять для беления тканей. Если во время революции Лавуазье погиб как бывший генеральный откупщик[123], то его ученики были привлечены к участию в защите отечества, и достигнутые ими успехи все сильнее привлекали их к практическим вопросам. Прекращение морской торговли и континентальная блокада заставили их постараться восполнить недостаток товаров из обеих Индий (приготовление свекловичного сахара и так называемых индийских тканей, т. е. ситцев), и благодаря этому прикладная химия сделала большие успехи. За Фуркруа и Шапталем следуют Воклэны и Тенары и наряду с ними много других работников, которые прославились во всех отраслях.
О теоретическом прогрессе мы уже достаточно сказали. Мы указали позицию, занятую Бертолле; остается еще упомянуть, что его Опыт химической статики (Essai de statique chi-mique – 1803) долго оставался капитальным трудом, что его законы о двойном разложении солей и законы его ученика Дюлонга о реакциях нерастворимых солей и углекислых щелочей послужили исходным пунктом целого ряда исследований высокой важности, которые были предприняты только в наши времена.
За пределами Франции и Англии Германия с трудом освобождалась от «теории флогистона»; в Швеции школа Бергмана и Шееле нашла блестящего преемника в лице Берцелиуса (1779–1848). Пока мы о нем скажем только, что он прославился открытием кремния (1809) и селена (1817), причем держался способа, примененного Гей-Люссаком и Тенаром для разложения борной кислоты.
Естественная история; Кювье. Франция в рассматриваемый период занимала первое место не только в области математики и физики, но и в области естественных наук. В этой сфере она почти не знала соперников.
Монумент, заложенный Бюффоном и законченный Ласе-педом, еще не был отделан[124], когда появились ученые, которым предстояло открыть новые пути в зоологии. В 1794 году Ботанический сад (Jardin des Plantes) был преобразован в Естественно-исторический музей, и тогда же в него вступили Ламарк, Этьенн Жоффруа Септ-Илер и Кювье.
Ламарк (1744–1829) был уже известен своим сочинением Французская флора (Flore francaise – 1778), в котором применил дихотомический метод классификации и благодаря которому попал в Академию. Кроме того, он исполнил ряд поручений научного характера. Его назначили профессором зоологии, и хотя он скоро ослеп, но все же не оставил своих работ, в которых ему помогал Латрейль, изучавший специально историю насекомых и ракообразных. Капитальными трудами Ламарка считаются Философия зоологии и Естествен-пая история беспозвоночных животных (Philosophic zoologique – 1809 и Histoire naturelle des animaux sans vertebres, 1816–1822). Долгое время взгляды Ламарка признавались глубокими, но слишком смелыми; теперь эволюционисты считают Ламарка основателем эволюционного учения.
Жоффруа Сент-Илер (1772–1844) до двадцати одного года занимался исключительно минералогией. Ему удалось спасти своего учителя, аббата Гаюи (Hatiy), благодаря чему он снискал дружбу Добантона и поступил демонстратором в Ботанический сад. Когда Ласепед, несмотря на все настояния ?ент-Илера, вышел в отставку, молодого ученого тотчас же назначили профессором зоологии, науки, с которой он не был знаком. Спустя год он сильно заинтересовался записками одного молодого доцента – нормандца, переданными ему общим знакомым. Сразу угадав гений Жоряса Кювье (1769–1832), Сент-Илер выписал его в Париж (1795) и назначил его адъюнктом по кафедре сравнительной анатомии. Кювье-самоучка мог уже в то время считаться выдающимся зоологом, и в Париже все оценили его талант; 30 декабря того же года он был принят в Институт благодаря Ласепеду, хотя и не напечатал ни одного сочинения. Однако он был так же мало подготовлен к преподаванию сравнительной анатомии, которую впоследствии довел до высокого уровня, как Сент-Илер к преподаванию зоологии. Вот два своеобразных примера того, что может сделать научный гений даже в том случае, если обстоятельства направляют его на иные пути, нежели предполагаемое призвание!
Двое молодых ученых, которым на старости лет привелось вступить в знаменитый спор[125], долгое время работали вместе. Но в то время как Жоффруа Сент-Илер последовал за Бонапартом в Египет и потом занялся описанием научных данных, привезенных оттуда, а поэтому все откладывал опубликование основ своей теории, Кювье, используя благоприятные условия, достиг большой известности. Он отличался необыкновенно деятельной натурой и одновременно исполнял самые разнообразные обязанности. В 1803 году Кювье был избран непременным секретарем Академии наук, читал лекции по трем предметам и в то же время выполнял задания по организации новых лицеев и факультетов. Трудно понять, каким образом он привел к благополучному концу обессмертившие его работы и при этом проявил так мало следов поспешности как в композиции, так и при редактировании своих сочинений.
Первые труды (1798) Кювье относятся к классификации животных; в основу ее он положил отличительные признаки органов размножения и питания. Лишь в 1812 году он взял за базис для своей классификации нервную систему; основные идеи Кювье изложены в Животном царстве (Regne animal – 1816); эти идеи господствовали вплоть до новейших открытий эмбриологии.
Составление Лекций по сравнительной анатомии (Leqons d'anatomie сотрагее) относится к 1800–1805 годам. Этот знаменитый труд считается и теперь величайшим плодом творчества Кювье, и» хотя сравнительная анатомия существовала и до Кювье, но он признается ее основателем. Он первый формулировал ее законы и выяснил способы их применения»
Пользуясь законами сравнительной анатомии, Кювье создал палеонтологию, угадал признаки исчезнувших видов животных, от которых остались лишь неполные скелеты. Первые его Исследования о скелетах ископаемых четвероногих (Recherches sur les ossements fossiles des quadrupedesJ опубликованы в 1812 году.
Среди сочинений, изданных до 1816 года, надо отметить еще Историческое обозрение естественных наук с 1789 г. (Rapport historique sur les sciences naturelles r depuis 1789), появившееся в 1810 году, и Похвальные речи (Eloges), произнесенные им в качестве секретаря Академии наук (начиная с 1800 года) и имеющие также большой исторический интерес.
Ботаника в свою очередь не отставала от зоологии. В период 1789–1824 годов Адтуан-Лоран де Жюссьё в целом ряде мемуаров старался усовершенствовать свой метод классификации и описания семейств и видов. Однако его система в отношении естественной группировки семейств далеко не всеми была признана, и, кроме нее, было предложено множество других методов. Первый шаг вперед сделал Огюстэн-Пирам де Кандолль (1778–1841), из Женевы, в своем сочинении Элементарная теория ботаники (Theorie elementaire de la botanique – 1813); он сохранил под другими наименованиями, которые не привились, три крупных подразделения, предложенных Жюссьё: бессеменодольные, односеменодольные и двусеменодольные.
Основание новой отрасли науки положено в сочинении Очерк географии растений (Essai sur la geographic des plantes – 1805), опубликованном Александром фон Гумбольдтом и Бонпланом по возвращении их из путешествия по Америке (1799–1804).
По палеонтологии растений появилось несколько сравнительно мелких очерков, зато труды Кювье, и в особенности его Речь о революциях земного шара (Discours sur les revolutions du globe) в предисловии к Исследованиям (Recherches – 1812), дали новый толчок геологическим изысканиям.
Развивая свои прежние работы в большом Трактате по минералогии (Traite de mineralogie – 1801), Гаюи тем самым окончательно открывал новую эру для минералогии, в основу которой положил кристаллографию. В то же время немецкий ученый Вернер (1750–1817) в Фрейбергском горном училище развивал свои методы, в течение некоторого времени как бы уравновешивавшие идеи Гаюи. Основываясь исключительно на внешних признаках минералов, которые могут быть установлены без посредства каких-либо искусственных приборов, Вернер сумел определить эти признаки с точностью, дотоле неслыханной, и вместе с тем установил принцип методического определения. Он хотел образовать три отрасли науки: ориптогнозию[126] – учение о минералах и искусстве горняка, геогнозию – учение о веществах, входящих в состав земной коры, геогению – теорию образования земного шара. В этой области Вернер придерживался теории водного происхождения пород и считается основателем «нептунизма».
Во Франции и в Англии преобладали идеи Эпох природы (Epoques de la Nature) Вюффона; ученые склонялись в сторону теории, приписывавшей главную роль действию центральной теплоты земного шара – «вулканизма». Теория земли (Theorie de la Terre – 1795) Геттона и дополнения к ней Плейфера (1802) особенно выделяются как попытки объяснить превращение земной коры причинами, аналогичными с теми, какие мы наблюдаем в наше время при землетрясениях и вулканических извержениях. Вместе с тем Геттон и Плейфер не упускали из виду нынешнего состояния сравнительной устойчивости земной коры. Спор между «нептунистами» и «вулканистами» сосредоточился главным образом на вопросе о происхождении базальтовых пород. Видный французский геолог Доломьё (1750–1801), «вулканист», все же признал, что некоторые из этих пород водного происхождения и что только часть их может быть отнесена к вулканическим.
Школа Вернера пала под ударами его блестящих учеников, Александра фон Гумбольдта (1769–1869) и в особенности его друга Леопольда фон Вуха (1774–1853). Последний, начавший в 1798 году с Италии и Оверни свои бесконечные путешествия, быстро отказался от своих первоначальных убеждений, после того как исследовал чисто вулканические области. В Швеции Бух констатировал случаи поднятия почвы без извержения и сделал их исходным пунктом своей теории, которая была им в обобщенном виде сформулирована лишь в 1822 году. С другой стороны, наблюдения Вуха над образованием доломитовых масс в Тироле положили основание учению о метаморфизме, которое дало возможность разрешить большинство вопросов, составлявших предмет спора между «нептунистами» и «вулканистами».
Палеонтологические открытия Кювье заставили ученых обратить главное внимание на другие вопросы. Кювье задался целью определить порядок последовательности различных пластов водного происхождения по их ископаемым. Он разрешил проблему в общих чертах и сумел установить существенное отличие пресноводных отложений от отложений морских. Учение Кювье заключало в себе два недостатка. Последовательные геологические эпохи, по его теории, отделены друг от друга катастрофами, которые совершенно уничтожают фауну предыдущего периода; после катаклизма появляются новые виды. Кювье считал возможным доказать, что последняя крупная и внезапная катастрофа произошла пять или шесть тысяч лет тому назад. Во всяком случае, благодаря категоричности этих утверждений Кювье стало возможным наметить вопросы, из-за которых неизбежно должна была впоследствии возгореться полемика.
Физиология, медицина и хирургия. В области медицины Франция несколько отстала от других наций, но революция и тут произвела переворот. Виша (1771–1802) приехал в Париж из Лиона в 1793 году к хирургу Дезо, который основал при госпитале Hotel-Dieu первую клиническую школу. Дезо поручил Биша редактирование Хирургического журнала (Journal de Chirurgie); после смерти Дезо Виша издал его Хирургические труды (Oeuvres chirurgicales) в 1798–1799 годах. Позднее Виша бросил хирургию и занялся исключительно физиологией. В 1800 году появились Трактат об оболочках и Исследования о жизни и смерти (Traite des membranes и Recherches sur la vie et la mort); в 1801 году издан бессмертный труд Биша Общая анатомия (Anatomie generate) и начало Описательной анатомии (Anatomie descriptive). В 1802 году Биша, истощенный чрезмерной работой, скончался от тифозной горячки; оставшиеся после него документы указывают на то, что он имел в виду охватить весь цикл медицинских наук. По важности открытий Биша в области физиологии можно судить об исследованиях в других отраслях науки, которым помешала его ранняя смерть.
Имя Биша обыкновенно связывается с именами Бордё и Бартеза; действительно, он пошел по их стопам и привез в Париж идеи, почерпнутые в Монпелье. Но Биша своими капитальными трудами показал, как нужно понимать и применять эти идеи; он связал эти идеи с выводами, добытыми путем систематических повторных наблюдений, и, кроме того, выяснил на примере огромное значение Хорошо применяемого – экспериментального метода. Прежде всего Биша устранил вопрос о причинах явлений; в этом и заключается смысл знаменитого его изречения, над которым столько посмеивались: «Жизнь есть совокупность функций, оказывающих сопротивление смерти». Биша не знает и не желает знать, что такое жизнь по существу; но зато он ясно разграничивает жизненные свойства, не поддающиеся объяснению при посредстве уже известных физических законов, выведенных из свойств мертвой природы. Например, расширяемость и сократимость тканей – явления чисто физические, наблюдающиеся и после смерти. Но Биша признает существование органической чувствительности (не воспринимаемой) и животной чувствительности (сознаваемой), которым соответствует сократимость органическая и сократимость животная. Величайшая заслуга Виша заключается в разложении всего животного организма на простые ткани, первичные элементы органов с физиологической точки зрения, обусловливающие своими свойствами их функционирование.
Болезни, по мнению Биша, суть изменения тканей и различаются смотря по тому, какие ткани поражены. Отсюда вывод, что терапевтика должна стремиться привести измененные жизненные свойства к нормальному состоянию. Эти принципы положены в основу работ великих деятелей медицины начала XIX века.
Бруссэ (1772–1838), постоянно находившийся при армии, в 1808 году издал свою Историю хронических воспалений (Histoire des phlegmasies chroniques), а в 1817 году Разбор медицинских доктрин (Ехатеп des doctrines medicates). Эти работы произвели настоящий переворот в терапевтике. Источник всех болезней, по Бруссэ, – воспаление тканей; отсюда возникла так называемая антифлогистическая система лечения, которую, по видимому, и применяли в военном быту времен Империи.
Корвизар (1776–1821), профессор Коллеж де Франс (1797), придворный врач Наполеона, применял методы Биша к изучению болезней сердца. Леннек (1781–1826), изобретатель аускультации и стетоскопа, применил этот метод к грудным болезням.
Один из учителей Биша, Пинель (1745–1826), главный врач Бисетра (1785), потом Сальпетриера[127] (1794), заменил варварское отношение к умалишенным мягкими мерами. Его Философия лечения болезней (Nosographie philosophique – 1798) замечательна тем, что он, опираясь на Кондильяка, хотел внести преобразование в изучение болезней. Чтение этого сочинения Пинеля внушило Виша план его Трактата об оболочках (Traite des membranes).
Кабанис (1757–1808) в своих медицинских сочинениях, и в особенности в Взаимоотношении физической и нравственной сторон человека (Rapports du physique et du moral de Vhomme – 1802), возвращается к идеям XVIII века. У него есть полезные указания относительно искусства наблюдения; Кабанис настаивает также на разделении нервной системы на мозговую и ганглиозную.
Естественно, что крупнейшие хирурги этой эпохи, Перси и Ларрей, находятся при армиях. Тут же на месте они практически обучают помощников; нерешительности нет места; надо знать, что делаешь; общий девиз при этом – быстрота и решимость. Еще Фуркруа в своем докладе об организации фельдшерских школ выразил тенденцию эпохи революции: поменьше читать, побольше наблюдать и много работать практически,
Дезо, как бы созданный для того, чтобы руководить реформой, умер слишком молодым в 1795 году; должность главы школы в Париже была занята лишь позже Дюпюитраном (1777–1835). Последний был руководителем практических занятий по анатомии в Париже на факультете с двадцати четырех лет, в 1812 году занял кафедру хирургии, в 1815 году был назначен старшим хирургом госпиталя Hotel-Dieu. Дюпюитран мало писал, но как профессор он имел огромное значение. Работая без устали, он все свои усилия направлял к одной цели – к точной постановке диагноза. Когда мир восстановил правильные научные сношения между европейскими нациями, имя Дюпюитрана затмило имена хирургов, возглавлявших в других странах новаторское движение, как Скарпа (1747–1832) в Павии и Астлея Купера (1768–1841) в Лондоне.
Общий взгляд на научный прогресс эпохи. Мы попытались набросать штрихи общей картины научного прогресса в эпоху революции, резко отличающегося от науки XVIII века. Этот век являл картину естественного и постепенного развития принципов, провозглашенных Декартом, Ньютоном и Лейбницем. Наоборот, эпоха революции и Первой империи даже с точки зрения строго научной знаменует «поворотный пункт» в истории.
Можно было предугадать великие синтетические системы, созданные Лагранжем и Лапласом; но кто мог предвидеть возврат к геометрии, провозглашенный Монжем, и почему это движение не проявилось ранее? Кто мог догадаться о новых путях, впоследствии открывшихся для науки, о неизведанных областях знания, доставшихся ученым XIX века?
Законы, определяющие развитие знания, лучше всего проявляются в науках, связанных с наблюдением. Подробное, исследование неба рано или поздно должно было привести к открытию малых планет; динамическое электричество могло получить признание лишь после того, как было изучено статическое электричество; поляризация, интерференция не сколько не соответствуют явлениям, непосредственно наблюдаемым в оптике. Законы Дальтона и Гей-Люссака могли быть установлены только после открытий Лавуазье; сравнительная анатомия и палеонтология венчают науку, являются плодом вековых усилий, а вовсе не представляют чего-либо самостоятельно родившегося; то же следует сказать и о трудах Биша.
Но если рассматривать всю совокупность этих открытий на протяжении столь короткого промежутка времени, если подумать о том, насколько они облегчили человечеству проникновение в тайны природы, насколько они оказались плодотворными для недалекого будущего, то по сравнению а предыдущим веком эпоха Революции покажется небывалой жатвой, наступившей после долгих бесплодных трудов. Приобретенный раньше капитал больше чем удвоился, и последующие урожаи были обеспечены.
В то же время выявился новый дух: наука заняла подобающее ей место в ряду предметов преподавания и сделалась впредь независимой. Ученый перестал называть себя философом, как он это делал в XVIII веке; исследование причин уже не так его интересовало; вместо этого он отдается практическому применению своих знаний. Позитивные тенденции выдвигаются на первый план не только в силу законов умственного развития, но потому еще, что это было время борьбы и деятельности, когда утопические мечтания казались не у места.
Научное мышление имело в виду открытие точных законов, могущих проявиться в определенных выводах. Конечно, прошлое не забывалось: старые гипотезы, как, например, гипотеза флюидов, не прекратили своего существования, но новые поколения начали понимать, что эти гипотезы сохраняются только для удобства. Относительная неудача новой атомистической гипотезы Дальтона, которая имела все шансы на, всеобщее признание, есть знамение времени.
По любопытному контрасту с Францией и Англией Германия в эту эпоху создала целый ряд мощных метафизических систем. Вслед за Кантом появились Фихте, Шеллинг и Гегель, но час научного возрождения еще не пробил для Германии.
Борьба между двумя нациями соперницами, Францией и Англией, велась в эту эпоху не только на театре войны, но и в лабораториях. Чисто философское движение развивается без особого блеска, но и оно носит на себе особый отпечаток. Необходимо было найти новую почву, в подражание науке заимствовать у нее аналитический метод для изучения духовной стороны человеческой природы, открыть путем наблюдения законы разума, отказавшись от определения его сущности, происхождения или назначения. Как ни несовершенны попытки в этом направлении, как ни незначительны результаты, все же они заслуживают быть отмеченными. Возникает йсйхология и ищет своих путей.
Одновременно с этим политическая экономия начала привлекать в свои ряды все большее число ученых. В этой области впереди других была Англия. В Гласго вслед за Адамом Смитом (1723–1790) появился Томас Рид (1716–1796), основатель шотландской школы. Преемниками его были в Эдинбурге Дёгалъд-Стюарт (1769–1828), а во Франции – Ройе-Коллар (1763–1846), познакомивший Францию с взглядами Ряда, которые пользовались там сильнейшим влиянием. Главными последователями экономического учения Адама Смита, изложенного им в труде Богатства пародов, были: в Англии – Роберт Мальтус (1764–1834), с его трудом Опыт о народонаселении, вышедшим в 1798 году; во Франции – Жан-Батист Сэ (1767–1832), напечатавший в 1803 году свой Трактат палитической экономии в духе взглядов Адама Смита.
После революционной бури небольшое число лиц, интересовавшихся философией во Франции, образовало группу; это были умеренные либералы, но Наполеону их идеи не понравились. Их прозвище «идеологи», носившее в его понимании презрительный характер, ведет свое начало от термина, выбранного для характеристики духа своих работ Дестютом де Траси (1754–1836), наиболее видным членом группы. Траси – последователь Кондильяка, но группа «идеологов» представляет собою скорее совокупность разных лиц, чем школу. Кабанис примкнул к материалистам, Мэн де Биран (1766–1824) – к спиритуалистам. В период Реставрации возобновилась борьба школ во Франции, отчасти, впрочем, под влиянием германских идей.
Дата: 2018-12-21, просмотров: 291.