Классовая психология перерабатывается в классовую идеологию, необходимую каждому классу для успеха в классовой борьбе, только соответствующей интеллигенцией. Революционная и социалистическая интеллигенция России 1855-1917 гг. переработала коллективистские устремления общинного крестьянства и раннего пролетариата в понятную и осязаемую теорию и идеологию, без чего не победила бы революция в Октябре 1917 г. Поэтому нелишним будет остановиться на вопросе, почему исчезла революционность и социалистичность русской интеллигенции в СССРовские и послеСССРовские времена.

Интеллигент-разночинец XIX века был, по существу, пролетаризируемым ремесленником (умственного труда), каким был и современный ему крестьянин или кустарь. Поэтому ему были по крайней мере частично присущи те же социальные и психологические свойства, что и крестьянину или ремесленнику. При этом он, владея теоретическим «книжным» знанием, умел объединить смутные идеи и чаяния трудовых масс в цельную теоретическую систему. Этот интеллигент не был интегрирован до конца в экономическую и политическую систему даже отдельных развитых капиталистических стран (достаточно напомнить огромную роль неимущей низовой интеллигенции во французских восстаниях XIX века), и уж тем более в окостеневшую систему царской империи*. Реализацию своих социальных интересов, достижение своего освобождения эта разночинная интеллигенция неразрывно связывала с освобождением всех угнетенных масс, освобождением посредством антифеодальной и антибуржуазной революции. Теория народников и эсеров о пролетариате, крестьянстве и трудовой интеллигенции как составных частях единого трудового народа была более или менее адекватным выражением данной ситуации.

При развитом капитализме положение интеллигенции изменилось. Из ремесленника умственного труда интеллигент превратился в фигуру, по определению Мамардашвили, «вполне подобную фигуре «частичного рабочего» на производстве» [цит. по: 233, с. 241] (заметим, что в цитируемой статье "Интеллигенция в современном обществе" Мамардашвили чрезвычайно хорошо обрисовывает продажность современной интеллигенции, благо сам полностью принадлежал к подобной категории). Как и частичный рабочий, частичный интеллигент утратил способность видеть иной мир, принял как незыблемую данность существующий хозяйский мир и свою роль привилегированного слуги капитала, заинтересованного только в увеличении выдаваемого ему оклада.

Однако в положении частичного рабочего и частичного интеллигента имеется принципиальная разница. Частичный рабочий производит прибавочную стоимость и все богатство капиталистического мира, частичный интеллигент их потребляет, являясь по своей социальной функции идеологической прислугой буржуазии. Частичного рабочего подавляют, унижают и эксплуатируют, частичный интеллигент, хотя тоже подавляется и унижается буржуазией, в силу своей социальной роли помогает унижать, подавлять и эксплуатировать пролетариат. Чем больше имеет рабочий иллюзий, заблуждений и реакционных предрассудков, тем хуже для него. Напротив, чем больше интеллигент разделяет иллюзии, заблуждения и предрассудки, которыми он обманывает пролетариат, тем для него лучше, выгоднее и комфортнее. Для частичного рабочего уничтожение революцией его задавленного и рабского положения явится освобождением, вряд ли бóльшая часть интеллигенции сочтет освобождением уничтожение ее привилегированного положения. Строитель или доярка, которые после четырех часов привычного труда смогут пойти в симфонический оркестр или на курсы рабкоров, отнесутся к революции совсем по-другому, чем бывший буржуазный журналист, который должен будет четыре часа укладывать кирпичи или доить коров*.

Элитарное самосознание - вот то общее, что присуще психологии и «хозяев жизни», управляющих банками и государствами, и прислуживающих им интеллектуалов: литераторов, артистов, художников, режиссеров, преподавателей… У первых оно обусловлено их реальной властью над людьми - властью, которую дают деньги и государственный аппарат. Что же касается вторых, то они тоже обладают своего рода «властью»: их профессия заключается в том, чтобы формировать духовный мир своих читателей, зрителей, слушателей. Горький совершенно правильно назвал гуманитарную интеллигенцию «инженерами человеческих душ»; он и сам был одним из таких инженеров. Отсюда и элитное самосознание: раз они - инженеры, а души для них - стройматериал, то в массе своей интеллигенты-гуманитарии с необходимостью оказываются склонными считать себя (более или менее осознанно) элитой. Это делает их способными не просто более или менее последовательно идеологически отражать существенные интересы господствующих классов, но делать это искренне, от души, «не за страх, а за совесть», повинуясь не только корыстным мотивам, но и собственной душевной потребности.

Элитарное самосознание хотя и было присуще интеллигентам-гуманитариям на всех этапах развития капиталистического общества, но с разной степенью выраженности. Наиболее ярко выраженным в мировоззрении интеллигента-гуманитария оно стало в ХХ веке, когда доля авторитарных отношений собственности и управления в структуре общества возросла и начала очевидно доминировать во всем мире. Обе общественные формы, существовавшие в ХХ веке - и монополистический капитализм, и неоазиатская общественно-экономическая формация - характеризуются крайней иерархичностью независимо от политических форм правления и особенностей экономического строя (то есть идет ли речь о «либеральном» или «тоталитарном» обществе, о «демократии» или «диктатуре»). Бердяев не зря говорил о «новом средневековье» применительно к обществу и культуре ХХ века: на смену свободно-конкурентному капитализму, с присущей ему некоторой примесью тенденций эгалитаризации в повседневном быту и политике (тенденций, связанных с заменой остатков старых феодальных структур новыми, капиталистическими общественными институтами - и парадоксальным образом сочетавшихся с реальным ростом доли авторитарных отношений собственности и управления в обществе), пришла эпоха, категорическим императивом которой стало изречение «я начальник - ты дурак!». Даже эгалитарные учения вроде марксизма, ведущие свое начало из свободолюбивого XIX века, с неизбежностью [см. 70, с. 177-181] превращались в инструмент господства новых владык, неограниченность власти которых порождает ассоциации с египетскими фараонами. Естественно, что в ХХ веке элитарное самосознание обострилось у всех тех общественных слоев, которым оно было присуще. Что же касается интеллигентов, особенно интеллигентов-гуманитариев, то у них, помимо этого, обострился и присущий им комплекс неполноценности.

Комплекс неполноценности интеллигента-гуманитария - неизбежный результат неизбывного противоречия между его элитарным самосознанием и его же ролью слуги господствующих классов. «Властвуя» над душами людей, интеллигент-гуманитарий на самом деле лишь выполняет заказ капиталиста или приказ чиновника; осознание этого факта, вступая в конфликт с интеллигентской претенциозностью, порождает устойчивый невроз и формирует в характере интеллигента-гуманитария психопатические черты. Огромные амбиции - и неуверенность в себе; зависть к высшим и боязливое преклонение перед ними - и лакейское презрение к тем, кто стоит ниже него на социальной лестнице; и страх, страх, безумный страх перед жизнью, перед завтрашним днем, - вот чем характеризуется сознание типичного интеллигента-гуманитария. И особенно ярко такая психология проявилась у гуманитарной интеллигенции именно в ХХ веке, когда унижение человека гигантскими иерархическими структурами достигло невиданной со времен средневековья глубины. Если в XIX веке - когда, во-первых, процветал свободно-конкурентный капитализм, дававший интеллигенту более широкие возможности выбора между разными заказчиками и нанимателями, чем в ХХ веке, а во-вторых, интеллигент-гуманитарий (так же, как и интеллигент-«технарь») был еще достаточно редкой фигурой, и рост спроса на его труд устойчиво обгонял рост воспроизводства интеллигенции - интеллигент-гуманитарий был еще настолько уверен в себе, что мог подавлять свой комплекс неполноценности, искренне принимая систему эгалитарных  идей и вырабатывая у себя не элитарное, а эгалитарное самосознание*, то в ХХ веке оснований для такой самоуверенности у него осталось гораздо меньше: ему ясно дали понять, что он – лишь маленький винтик в большой машине**. Таким образом, среднему интеллигенту–гуманитарию остался лишь один способ подавлять свой комплекс неполноценности - шизоидный:  уйти от обидной действительности в мир иллюзий, вообразив себя и себе подобных элитой духа, цветом наций, солью земли. Так и вышло, что в ХХ веке обострение комплекса неполноценности в свою очередь обострило элитарное самосознание интеллигентов-гуманитариев, придав ему черты ярко выраженной шизоидности (в отличие, например, от элитарного самосознания капиталистов и бюрократов, которое покоится на куда более реальных, менее иллюзорных основаниях и потому гораздо менее патологично).

Эрих Фромм [см. 695, с. 297-308, а также 699] и Вильгельм Райх [cм. 548 и 549] убедительно показали, что индустриальная цивилизация ХХ века, и особенно ее капиталистический вариант, создает исключительно благоприятные условия для развития шизоидных черт психики у представителей всех классов и слоев общества. Но особенно сильно это сказывается именно на представителях гуманитарной интеллигенции: будучи одновременно «инженерами человеческих душ» и лишенными реальной власти слугами господствующих классов, они обречены на такое острое противоречие между своим реальным положением в обществе и постоянно порождаемыми этим же положением амбициями (в принципе неутолимыми для большинства интеллигентов-гуманитариев), на какое не обречен никакой другой слой современного общества.

«Демократическое» диссидентское движение в СССР было выступлением передовых борцов новой, сознательно стремящейся быть буржуазной, СССРовской интеллигенции. В противоположность старой разночинной интеллигенции эта интеллигенция была не революционна, а оппозиционна. Она не призывала народ к революции, а просила и требовала от властей реформ. Она хотела не уничтожения эксплуататорской системы, но закрепления и обеспечения правовыми гарантиями своего положения в ней – положения привилегированных слуг государства и капитала. Именно этой цели служили требования разного рода формальных демократических свобод, профессионально необходимых интеллигенции по роду ее деятельности. К трудящимся массам эта интеллигенция в подавляющем большинстве своем испытывала мало прикрытое пренебрежение, и в отличие от старой народнической интеллигенции ни малейшего «долга перед народом» не чувствовала, так как всегда ощущала себя ближе к нелюбимой ею власти, чем к народу. Социально-экономические идеи диссидентства колебались между реформированием неоазиатского строя и государственно-монополистического капитализма (к чему на самом деле сводились все замыслы о т. наз. «социализме с человеческим лицом») и реставрацией более-менее свободно-конкурентного капитализма; психологически же протест большинства диссидентов являлся не чем иным, как выражением интеллигентского комплекса неполноценности, и был далек от гораздо более здорового, многократно менее психопатичного протеста интеллигентов-революционеров (а тем более - рабочих-революционеров) XIX - начала XX века, как земля от неба. В этом нетрудно убедиться, сравнив, к примеру, психологические портреты таких знаковых фигур, как Александра Коллонтай и Мария Спиридонова, с одной стороны, и Валерия Новодворская и Ирина Хакамада - с другой: при том, что обе революционерки отнюдь не были образцами психической уравновешенности, по сравнению с Хакамадой и Новодворской они являют собой чуть ли не идеал душевного здоровья и личностной гармонии.

Существовавшее в диссидентстве левое, демократически-социалистическое течение, представителями которого являлись Абовин-Егидес, Вадим Белоцерковский и Раиса Лерт, по своей слабости и маловлиятельности было неспособно конкурировать с либеральным и профашистским течениями…