Революционное рабочее движение в России возникает в 1870-е годы. Промышленный пролетариат России делился тогда на две сильно различающиеся группы: высококвалифицированных и высокооплачиваемых “заводских” рабочих (в первую очередь – металлисты) и неквалифицированных и низкооплачиваемых “фабричных” (прежде всего – ткачи). Для характеристики обеих групп приведем обширную выдержку из работы Плеханова “Русский рабочий в революционном движении”:

«Само собой разумеется, что между рабочими, как повсюду, я встречал людей, очень различавшихся по характеру, по способностям и даже по образованию. Одни… читали очень много, другие так себе, не много и не мало, а третьи предпочитали книжные «умные разговоры» за стаканом чаю или за бутылкой пива. Но в общем вся эта среда отличалась значительной умственной развитостью и высоким уровнем своих житейских потребностей. Я с удивлением увидел, что эти рабочие живут нисколько не хуже, а многие из них даже гораздо лучше, чем студенты…

Прошу читателя иметь в виду, что я говорю здесь о так называемых заводских рабочих, составлявших немалую часть петербургского рабочего населения и сильно отличавшихся от фабричных, как по своему сравнительно сносному экономическому положению, так и по своим привычкам. Фабричный работал больше заводского (12–14 часов в сутки), а зарабатывал значительно меньше… Он носил ситцевую рубаху и долгополую поддевку, над которыми подсмеивались заводские. Он не имел возможности нанимать отдельную квартиру или комнату, а жил в общем артельном помещении. У него были более прочные связи с деревней, чем у заводского рабочего. Он знал и читал гораздо меньше, чем заводской, и вообще был ближе к крестьянину. Заводской рабочий представлял собой что-то среднее между «интеллигентом» и фабричным: фабричный – что-то среднее между крестьянином и заводским рабочим. К кому он ближе по своим понятиям, к крестьянину или заводскому, это зависело от того, как долго он прожил в городе…

Спрашивая рабочих, чего именно они требуют от революционной литературы, я получал самые разнообразные ответы… Один больше всего интересовался вопросом о боге и утверждал, что революционная литература должна направить главные свои усилия на разрушение религиозных верований народа. Других интересовали преимущественно исторические, политические или естественнонаучные вопросы. В числе моих приятелей–фабричных был даже такой, которого особенно занимал женский вопрос» [516, с. 64, 68, 76].

Высококвалифицированный и образованный «заводской» рабочий, точно так же, как и грамотный и искусный парижский ремесленник, прекрасно знал, что он, со своим практическим умением и теоретическими знаниями, сумеет управлять производством ничуть не хуже капиталиста. «Фабричный», стоявший еще одной ногой в разоренной деревне, знал и старую помещичью, и новую буржуазную эксплуатацию – и был одинаково враждебен им обоим. Из общинной деревни он принес в город навыки коллективной самоорганизации и вековую непримиримую ненависть против «белоручек» и «мироедов». Среди героев первого этапа революционного пролетарского движения в России мы находим способного своими теоретическими знаниями заткнуть за пояс любого интеллигента искусного краснодеревщика Степана Халтурина, пожалуй, крупнейшего русского революционера из рабочих; его товарища по Севернорусскому рабочему союзу, работавшего за границей и знавшего три иностранных языка слесаря Виктора Обнорского, но также малограмотного «фабричного», ткача Петра Алексеева.

Революционеры-народники, первоначально видевшие в пропаганде среди городских рабочих преимущественно способ с пользой занять время, когда нет возможности вести пропаганду среди крестьян, вскоре с удивлением обнаружили, что городской пролетариат куда более восприимчив к социалистической пропаганде, чем крестьяне. То, что причиной тому была вовсе не внеисторическая предрасположенность индустриального пролетариата к социализму, можно убедиться на печальном опыте современных марксистских групп, пропаганда которых (и не только в России) не встречает практически никакого активного отклика в промышленном пролетариате.

К восстанию против невыносимой жизни склонен тот, для кого эта жизнь – чужая и принудительно навязанная, кто знал иную жизнь, хотя бы эта иная жизнь была еще более невыносимой. В 1870-е годы крестьянин все еще пребывал в прежней, привычно–мучительной жизни, хотя устои этой привычно–мучительной жизни уже начинали заметно шататься, будучи разъедаемы капитализмом. Рабочий первого поколения, находившийся между двумя одинаково враждебными ему мирами, феодальным и капиталистическим, куда острее чувствовал неправду и ненормальность давящего его мира.

Русским рабочим 1870–1917 гг. была свойственна огромная тяга к знаниям. Только вооружившись знаниями, понимали они, можно победить мир неправды и неволи. В воспоминаниях Ивана Бабушкина рассказывается, как в юности они вместе с задушевным приятелем, таким же молодым рабочим Костей жадно выискивали стоящие книги и в поисках таких книг натолкнулись на связанного с революционными кружками рабочего Ф.: 

«Идя к его станку, я ожидал услышать от Ф. что-либо особенно умное, но он на первый раз отпугнул меня своими суровыми словами и вопросами.

Ну что? О чем думаешь?

Да книжку бы какую-либо умную достать, - пробормотал я.

На что тебе она? Что ты будешь делать, если прочитаешь не одну умную книжку?

Плохо – говорю – вот, что нас обижают и правды не говорят, а все обманывают.

А что ты будешь делать, если правду узнаешь?» [34, с. 22].

С уважением к знаниям соединялось уважение к носительнице этих знаний, революционной интеллигенции:

«Трудно передать, как глубоко мы с Костей ценили этих людей, особенно если взять во внимание, что мы, неразвитые люди, не могли не чувствовать удивления тому, что люди из другой среды бескорыстно отдают нам знания и пр. И после более близкого знакомства с другими интеллигентами и учительницами мы долго еще не могли отделаться от этого чувства. Как тяжело было терять кого-либо из таких интеллигентов, за которых готов был бы понести что угодно, всевозможные тягости и лишения. Конечно, постепенно, часто встречаясь с интеллигентами, теряешь то особое чувство к интеллигенту как к особенному человеку, а одинаково чувствуешь потерю как близкого товарища рабочего, так и товарища интеллигента, но это уже получается спустя продолжительное время знакомства с интеллигенцией, когда острое чувство, получаемое при первой встрече, притупляется, низводясь на обыкновенное искреннее чувство» [34, с. 30].

Следует подчеркнуть, что разночинная революционная интеллигенция XIX века была вполне достойна такого уважения. Разночинный интеллигент в царской России в эпоху домонополистического капитализма был таким же мелким самостоятельным производителем, как крестьянин или кустарь, как и они, подвергался эксплуатации как со стороны разлагающегося феодализма, так и со стороны нарождающегося капитализма, и не отделял своих интересов от общих интересов трудящейся массы, из которой обыкновенно происходил.

Своей героической борьбой против самодержавия – от хождения в народ до эпопеи народовольческого террора – революционеры-народники доказали, что они не болтуны и демагоги, а люди дела; а общественный резонанс их борьбы волей-неволей заставлял даже самых отсталых и невежественных рабочих задумываться: «Что за люди эти сицилисты и за что они царя убили?» В итоге, когда через 10 лет после борьбы «Народной воли» молодой Иван Бабушкин поступил работать на Семянниковский завод, по заводу все еще ходили легенды о народовольцах [см. 34, с. 13-14, 23]. Быль в таких легендах густо перемешивалась с небылицами, понять, что происходило на самом деле, было невозможно, но у молодых и активных рабочих подобные легенды вызывали жгучий интерес: что это за люди были, кто, не убоясь виселицы, пошел на самого царя?…

Революционное народничество 1870-1880-х годов потерпело непосредственное поражение, но оно пробило стену между революционной интеллигенцией и народом и вынудило врагов бояться революционеров, а трудящиеся массы – их уважать. Правильно понял дело Ленин, когда сказал: «эти жертвы были не напрасны, они способствовали – прямо или косвенно – пробуждению русского народа».

…История несправедлива. Она помнит по именам и лицам немногих, причем говорливые и писучие интеллигенты запоминаются ею куда лучше, чем пролетарии. Поэтому возникает обманчивое представление, будто Великую революцию 1917–1921 гг. подготовили и совершили Плеханов, Ленин, Троцкий, Сталин и несколько других «вождей», что эти вожди лепили революционный пролетариат по собственному усмотрению и произволу. Плодом такого обманчивого представления является разделяемая сейчас многими пролетариями идея, будто все беды современного пролетарского движения в России происходят оттого, что у него нет «Ленина», мудрого и энергичного вождя.

Чушь, чушь и еще раз чушь! Не оттого нет массового революционного пролетарского движения, что нет Ленина, а оттого нет Ленина, что нет революционно-пролетарского движения! Сила, приписываемая Ленину, была на самом деле силой десятков тысяч революционных рабочих, инициативного пролетарского меньшинства, увлекавшего за собой на борьбу всю рабочую массу. Сейчас во множестве бродят неприкаянными ленины, троцкие, свердловы, махно, наверное, и сталины, но нет пролетарской борьбы, а потому все способности и таланты этих потенциальных лидеров пролетарской борьбы пропадают без толку.

Еще раз: сила революционного движения в России заключалась не только и не столько в его знаменитых вождях и героях, сколько в массе рядовых революционеров-пролетариев, а также порвавших с буржуазным миром революционных интеллигентах, в тех, кто при необходимости шел ради революции на смерть, а при необходимости столь же неуклонно отдавал революции год за годом всю жизнь, кто и в периоды самой глухой реакции не склонял голову и не прекращал борьбу, и кто не ждал для себя иной награды, кроме освобождения рода людского.

Одним из периодов глухой реакции были 1880-е годы, когда революционное народничество было разбито, а уцелевшие рабочие кружки предоставлены самим себе. Передовые рабочие-кружковцы должны были действовать в крайне враждебном окружении, должны были уметь так вести пропаганду, чтобы о ней не узнали ни мастер, ни хозяин, ни полицейский, и в то же время использовать каждый удобный случай, чтобы пошатнуть в уме того или другого товарища-пролетария устои господствующих предрассудков. Для этого требовалась недюжинная способность разбираться в людях, отличать с первого взгляда хозяйского лизоблюда или не владеющего собой пьяницу, которые не должны были догадываться ни о чем, от еще сырого рабочего, которому нужно было вначале осторожно приоткрыть краешек правды, и находить рабочего сочувствующего, с которым можно было говорить о многом. Такое хождение по краю пропасти под недремлющим хозяйским и жандармским оком нужно было делать изо дня в день, из года в год, не зная, когда же, наконец, начнется революционный прилив, и не зная, остались ли где еще революционеры, кроме тебя самого и нескольких твоих товарищей по кружку. А моральной максимой рабочих-кружковцев было: «Если ты, кружковец, не будешь бороться за правое дело, то больше на всем широком белом свете некому это сделать» [93, с. 197].

Одним из малоизвестных рядовых героев революции был Петр Моисеенко, лидер Морозовской стачки 1885 г.

Становление революционера – а сперва обыкновенного молодого ткача в Орехово-Зуево началось с того, что его брату, ходившему на заработки в Санкт-Петербург, попалась в руки народническая брошюра «Хитрая механика». Прочитав ее, братья почувствовали, что у них раскрылись глаза. Одно только смущало их искреннюю религиозную совесть: как согласуется новая социалистическая вера со старой христианской? После долгих сомнений они отправились в монастырь молиться богу, чтобы он разрешил их сомнения. Но, увидев там, до какой степени безбожно живут божьи слуги, они поняли: если бог может терпеть такое поведение своих слуг, попов и монахов, значит, его, бога, вовсе нет.

Рассчитавшись таким образом с религией, Петр Моисеенко ушел в Петербург. Там он поступил работать на Новую бумагопрядильню и включился в работу народнических кружков, где, как он будет вспоминать много позднее, Плеханов научил его понимать, а Халтурин действовать. За стачку на Новой бумагопрядильне в марте 1878 г. Моисеенко был выслан по этапу на родину, откуда вскоре бежал и поступил под чужой фамилией на ту же Новую бумагопрядильню. За новую стачку в январе 1879 г. был выслан всерьез и надолго (хотя и без суда!) в Сибирь. Через несколько лет, когда окончился срок ссылки, он, вместе с бывшим с ним в ссылке его товарищем по Северному союзу русских рабочих Лукой Ивановым поступил работать на Морозовскую фабрику. Там они спропагандировали молодого ткача Семена Волкова, который благодаря красивой наружности и подвешенному языку пользовался большой популярностью среди работниц. Эта-то тройка рабочих активистов и возглавила Морозовскую стачку, действуя от имени Северного союза русских рабочих, о давно произошедшем разгроме которого Моисеенко и его товарищи не знали.

…Когда стало понятно, что стачка сама по себе, без посторонней помощи, будет скоро разбита, Моисеенко сквозь полицейские кордоны пробрался в Москву просить помощи у действующих там, как он надеялся, товарищей-революционеров. Но его брат, с которым они некогда читали «Хитрую механику», и к которому он обратился, так как сам не имел московских связей и явок, очень удивился: «Какие революционеры! Какой Северный рабочий союз! На дворе – 1885 год! Всех давно пересажали и перевешали!»

И тогда Моисеенко пошел сквозь полицейские кордоны в обратный путь, чтобы, уж если не сумел помочь, хоть пострадать вместе со всеми – чтобы не сказали ткачи и ткачихи, что организатор стачки бросил их в тяжелую минуту.

В последовавшей вслед за этим новой ссылке (где он оказал очень большое влияние на сосланного студенческого активиста А. Попова – будущего писателя Серафимовича) Моисеенко обучился столярному ремеслу, и в дальнейшем зарабатывал им на жизнь, одновременно непрерывно и неустанно ведя пропагандистскую и организационную революционную работу. В 1916 г. он возглавил крупнейшую антивоенную стачку шахтеров в Донбассе. Принимал участие в революции и гражданской войне, а умер в 1923 г. [о своей жизни он успел написать весьма интересные воспоминания. См. 432].

Зачем мы так подробно рассказали здесь биографию обыкновенного рабочего революционера Петра Моисеенко, которому не досталась слава Ленина и Троцкого, и который сам по себе не был фигурой таких исполинских масштабов, как Степан Халтурин или слесарь из недоучившихся студентов Людвиг Варынский, лидер Польской социально-революционной партии «Пролетариат»?

А вот зачем. Среди троцкистов и подобных им "партстроителей" господствует представление, что революционная партия создана, когда собрались два-три десятка исполненных благих намерений человек, которые приняли правильную программу. На самом же деле пролетарская революционная партия – это не общество по пропаганде правильной программы, но передовой отряд пролетариата, борющегося за власть. Чтобы революционная пролетарская партия действительно существовала, необходимо, чтобы широкие пролетарские массы знали ее и признавали в ней свой передовой отряд; чтобы произошли отбор и закалка тысяч революционных борцов, которые отдавали бы свою жизнь и свою смерть делу освобождения пролетариата, революционеров, которые овладели бы самыми разнообразными формами и методами классовой борьбы; чтобы широкие пролетарские массы признали в этих революционных борцах надежных и испытанных товарищей. Создание такой Партии требует огромного труда и огромных жертв, жертв, остающихся большей частью неизвестными и забытыми. Октябрьская революция не произошла бы и не победила бы, если бы не было жизни Петра Моисеенко и жизни и смерти Степана Халтурина; и пока в современные революционно-пролетарские группы не придут такие люди, как Халтурин и Моисеенко, эти групы останутся всего лишь кружками по сотрясению воздуха…

Классовая борьба,