Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Среди левых течений вот уже сто лет длится дискуссия о том, каким именно образом в рабочем классе возникает классовое, революционно-социалистическое сознание. Согласно экономистским, меньшевистским, анархистским и рэтокоммунистическим концепциям, оно складывается у пролетариата само собой, благодаря его положению в системе капиталистического производства и опыту классовой борьбы, осуществляемой в рамках капиталистической системы. Согласно противоположному взгляду ленинистов и троцкистов, революционно-социалистическое сознание привносится в рабочий класс извне, революционной интеллигенцией, организованной в передовую партию.
Сейчас, благодаря опыту истории, уже вполне можно понять, что стихийно, само по себе, под воздействием буржуазного мира у рабочего класса складывается только буржуазное сознание. Но столь же очевидно и то, что пролетарские партии, лишь только они становились массовыми и сильными, стремительно переставали быть революционными и после этого вносили в пролетариат никак не революционно-социалистическое, но буржуазно-реформистское сознание.
В то же время, на опыте безрезультатной пропаганды в пролетариате современных марксистских групп еще раз можно убедиться, что пропаганда и агитация далеко не всесильны, что убедить кого-либо можно лишь в том, в чем он готов быть убежденным, и что с успехом вносить семена социалистической сознательности можно лишь на почву, готовую к их восприятию.
Поэтому сегодня, когда уровень социалистического сознания пролетариата находится на самой низшей точке во всей его истории, на старый спор следует посмотреть совсем с другой точки зрения: не вести схоластические дискуссии, как должно возникнуть социалистическое сознание у пролетариата, но заинтересоваться, как оно реально у него возникало.
Отметим кстати, что вся схоластическая дискуссия, привносится ли социалистическое сознание извне или же самозарождается оно изнутри, возникла в момент, когда существование данного сознания встало под вопрос, и эта дискуссия неимоверно разбухла во второй половине XX века, когда уровень революционно-социалистической сознательности западноевропейского пролетариата стремительно приближался к нулю, а ожесточенно спорившие друг с другом спонтанеисты–анархисты и партийцы–троцкисты представляли собой маленькие пропагандистские группы, не способные ни влиять на пролетариат, ни, тем более, вести его за собой. Подобной дискуссии не было и быть не могло в XIX веке, когда революционно-социалистическое сознание пролетариата являлось реальным фактом.
Каким образом возникло данное сознание? Оно появилось не изнутри капитализма, не из капиталистического предприятия и капиталистической системы самих по себе, но явилось результатом столкновения возникающей капиталистической системы с присущими пролетариям первого поколения – экспроприированным крестьянам и ремесленникам – традициями старого общинного коллективизма. Именно благодаря таким еще существующим традициям общинного коллективизма пролетарии XIX в. куда с большей легкостью, чем современные пролетарии, могли самоорганизоваться для совместной борьбы – самоорганизоваться не в масштабах всего общества, но в масштабах мастерской, цеха, квартала, даже города. Именно благодаря традиции коллективистских отношений, присущих деревенской общине и средневековому цеху, пролетарии первого поколения понимали возможность смены капитализма другим строем, при котором коллективистские отношения охватят все общество:
«…в ночь перед казнью Джеку приснилась Англия. Она была невысокая и тесная, как деревенская кузница.
Джек шел по Англии узким проходом, а у стен стояли и работали свою работу разные люди: бочары, кровельщики, седельщики, шорники и пивовары.
Тут же, у стен, примостились со своими оселками и косари.
По красным, воспаленным векам он узнавал кузнецов и угольщиков, а те, которые сильно кашляли, это были люди с серных разработок.
В Англии было тесно и шумно, но все работали мирно и никто никого ни в чем не упрекал.
А когда кому-нибудь случалось обронить на пол топор, долото или шило, двое или трое соседей наклонялись, чтобы ему помочь» [736, с. 314].
В аграрных и раннеиндустриальных обществах, где грамотность была уделом немногих, общественным низам была свойственна куда большая тяга к знаниям и уважение к ним, чем низам развитого капиталистического общества, в котором формальная грамотность стала всеобщей – и обесценилась. Английские пролетарии в 1800–1840-м гг. самостоятельно, без помощи государства выучились читать и писать [791, v. 1, p. 87], парижские пролетарии 1830-1871 гг. жадно читали всевозможные политические и научные книги, как и передовые петербургские рабочие 1870–1917 гг., брезговавшие народническими пропагандистскими брошюрками для малограмотных и не столь уж редко штудировавшие Дарвина и Спенсера, не говоря уже, само собой разумеется, о Марксе.
Из чтения всей этой разнообразной, но по преимуществу буржуазной, литературы рабочие делали свои выводы. Аргументы идеологов прогрессивной буржуазии, направленные против королей, попов, аристократов и прочих паразитов от феодализма, рабочие обращали против самой буржуазии, против новой аристократии богатства. В то же время борьба рабочих против нового, капиталистического гнета влияла на передовых представителей буржуазной интеллигенции, которые, в силу тех или иных психологических причин, порывали с буржуазией, переходили на сторону пролетариата и, в меру своих способностей и понимания, боролись вместе с ним, - боролись как пером, так и мечом. Наряду с этими выходцами из буржуазного мира, такими, как Бланки, Бакунин и Маркс, теорию освободительного движения пролетариата создавали и пролетарии–самоучки – Прудон, Вейтлинг, Дицген и т. д. Эта теория, импульсы к возникновению которой давались борьбой пролетарских масс, затем воспринималась этими массами, хотя нередко и не в той именно форме, в какой хотели бы ее индивидуальные создатели.
Передовые, наиболее решительные и преданные общему делу пролетарии, вместе с выходцами из буржуазного мира, объединялись в революционные организации – начиная с английских корреспондентских клубов и французских народных обществ 1790-х годов. В такие революционные организации входило только меньшинство пролетариев, однако в моменты решительных классовых боев и столкновений к ним тяготела основная пролетарская масса.
Так возникала классовая пролетарская культура, так складывалось революционно-социалистическое сознание раннего пролетариата.
Революционно-социалистическое сознание было присуще именно раннему пролетариату, т. е. либо ремесленно-мануфактурным пролетариям, либо фабрично-заводским рабочим первого поколения. Если мы посмотрим на историю рабочего движения, то увидим, что самые органически–революционные пролетарские движения, имевшие целью не исправление капитализма, а его свержение, были выступлениями отнюдь не фабрично–заводского пролетариата сформировавшегося буржуазного общества, но
1)либо пролетаризированных ремесленников (луддиты, лионские ткачи, Парижская Коммуна),
2)либо недавно пришедших на завод и сохранивших еще докапиталистические общинные традиции вчерашних крестьян и ремесленников (чартизм, Россия 1917 г., Испания 1936 г.).
Причины понятны. Крестьяне и ремесленники сохраняли контроль над трудовым процессом и легко могли представить себе подобный контроль непосредственных производителей на новой технологической основе, созданной промышленной революцией - стоило лишь объединенным производителям отнять машины и фабрики у капиталистов. Для недавно пришедших на завод бывших крестьян и ремесленников капиталистическая система не казалась вечной и незыблемой – они видели то, что было до нее, и именно поэтому могли увидеть то, что будет после нее. Капиталистическое предприятие не было своим для них, на него их загнало прямое или чуть скрытое насилие – и насилием они надеялись покончить с ним.
Их заклятый враг, класс капиталистов, давал им политическое и идеологическое оружие против себя самого. Желая обрести в массах простонародья послушное воинство для своей борьбы с паразитическим дворянством и абсолютистской бюрократией, буржуазия втягивала эти массы в политическую жизнь, а благодаря своей теоретической борьбе против монархии и иерархии, в изобилии давала массам аргументы и доводы, которые можно было использовать против самой буржуазии. Декларации против деспотов, тиранов и привилегированных паразитов общественные низы переворачивали против новой «аристократии богатства», против «промышленных феодалов», как Фурье называл капиталистов. Из «естественных прав человека» следовало, что первейшее его право – это право на жизнь, а из права на жизнь с роковой неумолимостью вытекало уничтожение частной собственности. Свергнув в буржуазной революции старых господ, трудящиеся массы, эксплуатированные как дворянством, так и буржуазией, естественным образом стремились свергнуть и новых господ – капиталистов, от буржуазной революции непосредственно перейти к новой, антибуржуазной. Обоснованием подобных попыток были разные течения пролетарского коммунизма.
«Рабочий вопрос» встает в Западной Европе в 1830-е годы, когда удушающая свинцовая плита Реставрации была сброшена, но оказалось, что восторжествовавшее буржуазное общество содержит в себе новые чудовищные противоречия. Однако этот рабочий вопрос не возник из ничего, уже в годы Великой французской революции ремесленно-мануфактурный пролетариат Франции пытался совершить свою революцию, отнюдь не совпадавшую с революцией буржуазии. Поскольку этот пролетариат не мог самоорганизоваться в масштабах всего общества, подобная попытка с неизбежностью закончилась поражением. А поскольку она закончилась поражением, апологеты буржуазного прогресса любят порассуждать о реакционности и утопичности попыток ремесленников и крестьян пресечь на ранней стадии этот капиталистический прогресс, помешать развитию «рыночной экономики» с неизбежным в ней разорением мелких самостоятельных производителей и концентрацией капиталов в руках алчной паразитарной своры.
Однако новейшие тенденции развития капитализма могут заставить взглянуть на вопрос по–другому.
В настоящее время мировая пролетарская коллективистская революция является более необходимой, чем когда-либо прежде, и в то же время кажется менее возможной, чем когда-либо прежде – из-за меньшей, чем когда-либо прежде, настроенности на нее класса наемных рабов буржуазного общества. Альтернатива: или мировой коммунизм, или гибель человечества - встает со всей остротой, причем утверждение, что из этих двух вариантов реализуется непременно коммунизм, выглядит непозволительным оптимизмом. Современный мировой капитализм в различных его проявлениях все больше начинает походить на Римскую Империю времен упадка. Поэтому невольно встает вопрос: а не окажется ли весь капитализм таким же тупиком в развитии человечества, каким оказались античные общества, бывшие, как и капитализм, городскими и рыночными общественными системами? Как пишет один из немногих современных марксистских ученых:
«Не исключено, что в недалеком будущем деградация капиталистического способа производства даст человечеству иной и последний вариант «нисходящей» параформации. Тогда цепь нынешних контрреволюций в бывших неополитарных странах и реакционных реформ на западе окажется прологом мировой антиреволюции, закономерным итогом которой окажется гибель человечества» [201, с. 224].
Г. А. Завалько, как и его учитель Ю. И. Семенов, пользуется особой терминологией, из которой в данном отрывке проявились «параформация», «неополитарные» и «антиреволюция». Объяснять, что все эти мудреные термины означают, мы не станем, так как к теме нашей статьи это не относится, а смысл сказанного все-таки понятен, невзирая на «неополитарные» и «параформации».
Смысл этот очень мрачен и заключается он в том, что капиталистическая стадия человеческой истории может оказаться гигантской дугой, и в свою прогрессивную восходящую эпоху капитализм поднял человечество на гигантскую высоту всего лишь затем, чтобы, рухнув с нее в период нисходящей фазы капитализма, оно разбилось вдребезги.
В свое время переход прогрессивной эволюции античных обществ в их прогрессирующую деградацию был закономерен и неизбежен, попытки остановить эту прогрессирующую деградацию оказались безрезультатны. Г. А. Завалько скажет об этих попытках так:
«Был исторически обреченный героизм Спартака и Аристоника, стремившихся уничтожить рабовладение, и еще более бесплодный героизм Гракхов и убийц Цезаря, стремившихся этот строй сохранить. И те, и другие были сметены историей; победа пришла к силам регресса…, чей успех можно сравнить с меткостью самоубийцы.
Античность погибла «вместе с борющимися классами», и об устойчивом прогрессе в Европе можно говорить только начиная с VIII века. История не прервалась, но прогресс VIII века не отменяет факт регресса десяти предыдущих веков» [201, с. 224].
Если поезд катится в пропасть и попытки остановить его оказались неудачны, можно называть такие попытки «исторически обреченным героизмом». Но прогрессивный машинист, ведущий поезд к пропасти, распевая бравурные шлягеры, при всей своей прогрессивности обречен ничуть не меньше.
Поэтому в том весьма оптимистическом, но практически невероятном случае, если деградация капитализма все-таки не уничтожит человечество, а всего лишь отбросит его к примитивной аграрной экономике, как отбросила в свое время средиземноморское общество деградация Римской империи, и если в каком-нибудь XXVIII веке возобновится «устойчивый прогресс», то историк XXXIX века сможет рассуждать об «исторически обреченном героизме» парижских санкюлотов 1793 г. и русских крестьян–общинников 1917–1921 гг., а также анархистов из аргентинской ФОРА, призывавших пролетариат «встать железной стеной на пути капиталистического прогресса»…
Впрочем, окончательная судьба рода людского пока еще не известна. И утешительные иллюзии, и безысходный пессимизм одинаково вредны тем, что побуждает опускать руки и устраняться от борьбы. Единственное, что можно сказать пока с уверенностью: «боритесь – и поборете», если будете сражаться – можете победить, если заранее смиритесь с поражением, неизбежно проиграете…
* * *
Но вернемся к ремесленно-мануфактурному пролетариату.
Как пишет Касториадис, еще мало известный в России, но чрезвычайно любопытный французский левый теоретик, к сожалению, кончивший плохо, т. е. ставший либералом:
“До бюрократизации английских профсоюзов в них существовала постоянная ротация руководящих кадров. Но такая ротация – и вообще “советский” тип организации – присущи еще английским якобинским обществам 1790–1798 гг., одно из которых, почти полностью рабочее по социальному составу, Шеффилдское корреспондентское общество 1792 г., называло себя старым англо-саксонским словом “tythyngs” (“собрание свободных людей”, вече)…
(Кстати, замечательная преемственность между демократией свободных общинников и формами рабочей самоорганизации. - В. Б.)
Большая часть идей, организационных форм и “классового сознания” промышленного пролетариата, который начинает борьбу в 1830-1840-е гг., унаследована от борьбы предшествующего периода, борьбы плебейских слоев и прежде всего ремесленников” [791, v. I, p. 88].
Точно так же парижский пролетариат 1848 и 1871 гг. унаследовал “большую часть идей, организационных форм и классового сознания” от своих отцов и дедов, парижских санкюлотов 1793 г. Среди этих санкюлотов, по мнению Собуля, “самым революционным элементом являлся не фабричный пролетариат, а мелкие хозяева–ремесленники и их подмастерья” [608, с. 70]. Марксистам, которые будут с пренебрежением фыркать на “мелких хозяев” и даже на их подмастерьев, следует напомнить, что эти отсталые ремесленники в конце XVIII века отстаивали программу, которую прогрессивные фабрично-заводские рабочие в начале XIX века в подавляющем большинстве своем считают несбыточной утопией.
Санкюлоты «были сторонниками политической системы прямой демократии. Для этой системы характерно, во-1-х, лишение политических прав граждан, подозреваемых во враждебном отношении к революции, и удаление их из общих собраний секций с применением в случае надобности силы. Во-2-х, провозглашенное санкюлотами право контролировать деятельность их представителей и лишать их полномочий в случае потери ими доверия избирателей. Весьма показательны некоторые приемы, в частности, открытая подача голосов, выборы без голосования, простым выражением общего одобрения: тайную баллотировку санкюлоты считали признаком гражданской неблагонадежности и аристократизма. Эту политическую систему санкюлоты намерены были применить не только в коммунальном, но и в общенациональном масштабе. В ряде случаев секции заявляли, что они признают только те решения Конвента, которые будут одобрены ими. Следовательно, политическим идеалом санкюлотов была своего рода прямая демократия, совершенно отличная от либеральной демократии, как ее понимала буржуазия…» [608, с. 54].
Читая это, изумляешься, до какой степени “политический идеал” санкюлотов 1793 г., санкюлотская прямая демократия походил на политический идеал рабочих, крестьян, солдат и матросов 1917 г., идеал советской демократии, теоретически сформулированный в книге Ленина “Государство и революция”. И там, и там мы видим соединение революционной диктатуры, направленной против буржуазии, лишаемой политических прав, с самой широкой свободой для трудящихся масс, с подконтрольностью им избранных депутатов и с решающей властью общих собраний.
Санкюлотская прямая демократия протягивала одну руку прошлому, а другую – будущему. Она находилась в прямой связи с демократией общинной сходки и городского веча, и в то же время была прямой предшественницей власти рабочих Советов. Парижская Коммуна 1793 г. была предтечей Парижской Коммуны 1871 г., а существовавшая в 1793 г. параллельно с революционно-буржуазной диктатурой Конвента санкюлотская диктатура явилась предтечей диктатуры пролетариата…
Самая революционная в XIX веке страна, Франция, была страной преимущественно мелкого производства, поднимавшийся в ней на восстания и революции пролетариат оставался преимущественно ремесленно-мануфактурным пролетариатом. Лионские ткачи, чьи восстания 1831 и 1834 гг. вбили в голову буржуазии великий страх перед пролетариатом, были на самом деле кустарями, эксплуатируемыми торговым капиталом. В Париже преобладала т. н. «художественная промышленность», в 1866 г. здесь насчитывалось 442 310 рабочих, из которых около 50 тыс. заняты в общественных предприятиях и крупных компаниях, 80 тыс. – в строительстве, остальные – на мелких и средних предприятиях. [233, с. 207.] Среди рабочих – делегатов Парижской Коммуны можно найти переплетчика, ювелира, сапожника, шляпника, мастера по изготовлению искусственных цветов и т. п., но не рабочих практически отсутствовавшей в Париже крупной промышленности.
Как пишет старый марксистский историк Коммуны Н. М. Лукин, в 1871 г.
«Пролетариат крупных промышленных центров оказался еще менее организованным и политически зрелым, чем парижский.
Этот факт стоит как будто в противоречии с успехами промышленного развития Франции в эпоху Второй империи. В самом деле, если парижская индустрия в значительной мере сохранила свой мелкоремесленный характер, то в других городах крупное машинное производство должно было создать значительные кадры настоящего индустриального пролетариата. Так это и было, но не надо забывать, что на ранних ступенях развития капитализма рекрутирующийся преимущественно из деревенской бедноты фабрично- заводской пролетариат оказывается менее культурным, менее поддающимся организации, наконец, менее развитым политически, чем квалифицированные рабочие мелких ремесленных мастерских, еще не затронутых победоносным шествием машинизма.
Вот почему на заре капиталистического развития ремесленный пролетариат оказывается более восприимчивым к социалистическим учениям, чем индустриальный пролетариат, который лишь в дальнейшем становится настоящим авангардом рабочего класса как в организационном, так и в идеологическом отношениях». [233, с. 207.]
Надежды Лукина и всех прочих марксистов на длительную революционность индустриального пролетариата развитого капиталистического общества оказались, к сожалению, ошибочны, но он все же сумел признать хотя бы для периода раннего капитализма факт большей революционности и социалистической сознательности ремесленного пролетариата.
Отметим кстати, что центры крупной промышленности в XIX веке существовали главным образом в Северной Франции, где община была полностью уничтожена, и втягиваемая в эту промышленность деревенская бедноты выделялась не из общинного, а из индивидуалистического крестьянства, тогда как крестьянство Центральной и Южной Франции, где еще сильны были общинные пережитки, отличалось радикальными настроениями и не раз восставало в 1830-1840-е годы, но прежде всего в 1848–1851 гг. [608, с. 198–199].
Революционно-социалистическое пролетарское движение 1789-1937 гг. (от начала Великой Французской революции до поражения Испанской революции) было выражением революционности ремесленно-мануфактурных пролетариев и промышленных пролетариев в первом поколении отнюдь не только во Франции. В Англии крушившие капиталистические фабрики луддиты были ткачами-ремесленниками, разоряемыми этими капиталистическими фабриками. Пришедшие через 30 лет им на смену чартисты большей частью принадлежали к первому поколению промышленных рабочих – еще вчера экспроприированных крестьян и ремесленников. О крупнейшем в мировой литературе и самом органичном пролетарском писателе Андрее Платонове его друг и наставник воронежский большевик Г. З. Литвин-Молотов скажет:
«Платонов – плоть от плоти и кровь от крови не только слесаря–отца, но и вообще русского рабочего, этого молодого гиганта, познавшего коллективную работу и машинное производство, но еще не порвавшего с деревней, голубой глубиной, большой дорогой со странничком Фомой, не освобожденного от «тяги к земле»… Двойственность эта в нем, как в русском рабочем вообще, историческая. Новый город еще не всецело завладел им, а тоска по селу, которого он с малых лет, должно быть, и не видал, от которого были оторваны его предки – это тоска отцовская, наследственная» [511, с. 565].
Можно, конечно, иронизировать над пролетариатом, «не освобожденном от тяги к земле», и не порвавшим с «голубой глубиной» и «странничком Фомой», но русский пролетариат 1917 г., пролетариат, которым не вполне еще завладел капиталистический город, пролетариат, тосковавший по полноценной жизни, не желавший подчиняться ни «идиотизму деревенской жизни», ни еще более чудовищному идиотизму жизни городской, - этот пролетариат совершил революцию и взял власть, хотя и смог удерживать ее всего несколько месяцев, от силы лет, - тогда как пролетариат развитого буржуазного общества, которым всецело завладел капиталистический город, не совершил до сих пор даже этого…
До возобладания конвейера, фордизма и тейлоризма промышленный рабочий еще сохранял в определенной степени присущий прежнему ремесленнику контроль над трудовым процессом. Капиталист экспроприировал у него продукт труда, но еще не в полной мере экспроприировал сам труд. Поэтому рабочий был убежден в возможности самому стать хозяином всего процесса общественного труда – стоило только путем революции убрать капиталиста.
Пролетарская культура, которую отстаивали и которую создавали Богданов и пролеткультовцы в России и современные им некоторые анархисты и синдикалисты во Франции, оказалась не первой стадией социалистической всечеловеческой культуры, но заключительным аккордом низовой плебейской культуры доиндустриальных обществ, великой простонародной культуры крестьян и ремесленников, далеко превосходящей всю последующую индивидуалистическую буржуазную культуру. Культурная и политическая самостоятельность владевшего средствами производства и объединенного со своими товарищами в общину или цех крестьянина или ремесленника была намного выше, чем не только у задавленного современным капитализмом пролетария, но и чем у «среднеклассового» служащего гигантской корпорации, хотя бы последний и ездил в собственном автомобиле, а не на собственной телеге, и смотрел бы телевизор каждый вечер, а не балаган на площади по праздничным дням…
Раннему пролетариату было присуще высокоразвитое чувство классовой солидарности и товарищества. Оно опять-таки шло не столько от капиталистического предприятия, разделяющего работников на множество разрядов и категорий, сколько от старой общинной солидарности.
Примеров высочайшей классовой солидарности пролетариев XIX - начала XX веков можно привести многое множество. Ограничимся одним.
В апреле 1913 г. на петербургском заводе «Новый Лесснер» мастер клеветнически обвинил в краже нескольких сотен гаек рабочего Стронгина. Стронгин не смог пережить этого обвинения в воровстве – и повесился.
После этого завод забастовал, требуя уволить мастера, доведшего рабочего до самоубийства. Вскоре к новолесснеровцам присоединились рабочие принадлежащего той же компании завода «Старый Лесснер». При материальной и моральной поддержке рабочих других петербургских заводов они бастовали до тех пор, пока не были побеждены голодом и полицейскими репрессиями. При этом, по словам большевика Бадаева, "«новолесснеровцы продержались свыше 3-х месяцев, 102 дня – срок, беспримерный по своей длительности» [35, с. 115], - и этот беспримерный по длительности срок рабочие голодали не ради повышения зарплаты на 5 копеек, но ради возмездия за попранное человеческое достоинство.
Страной, где в начале 20 века пролетарская солидарность и классовая ненависть достигали столь же огромных размеров, как и в России, была Испания. Испанские рабочие умели отвечать на насилие – насилием, на хозяйский террор – своим классовым террором. «Оружие было предметом мечтаний испанских рабочих и величайшей гордостью тех, кто смог его добыть» [381, с. 28]. В Испании почти не существовало штрейкбрехерства. Не было никаких пособий по безработице, и безработные (а безработица в Испании порой достигала чудовищных размеров) жили благодаря помощи товарищей.
И это тоже шло не от морально-гуманитарных проповедей, но от суровой необходимости во взаимопомощи, в разделе тягот, единственно благодаря которому выжило организованное в общины древнее человечество: я спасу тебя сегодня, а ты меня – завтра.
На такой общинно-коллективистской подоснове возникло испанское революционное рабочее движение – анархистское движение. Вот как пишет о нем историк Испанской революции Г. Бреннан:
««Идея», как ее называли, передавалась от деревни к деревне анархистскими «апостолами». В бараках батраков при свете масляного светильника «апостолы» говорили о свободе, равенстве, справедливости восхищенным слушателям. В городках и деревушках возникали маленькие кружки, начинавшие проводить ночные занятия. На них многие учились грамоте, здесь велась антирелигиозная пропаганда, людей убеждали в превосходстве трезвого образа жизни, вегетарианства. Даже табак и кофе отрицались частью этих старых «апостолов»… Каждое новое продвижение вперед, стачка, рассматривалась как ступень на пути к новой эре, эре изобилия, когда все – даже чины гражданской гвардии и помещики – будут свободны и счастливы» [цит. по 742, с. 2].
У рабочих позднекапиталистического общества, задавленных, разобщенных и порабощенных капиталистическим городом, такая вера, такой энтузиазм стали невозможны.
«На вопрос корреспондента «Вы будете сидеть на куче руин, если победите?», Б. Дуррути ответил «Мы всегда жили в трущобах и стенных дырах. Мы знаем, как можно со временем приспособиться к жизни. Но не забывайте – мы умеем также строить. Именно мы построили дворцы и города здесь в Испании и в Америке, и везде… Мы не боимся руин. Мы хотим унаследовать Землю… Мы несем новый мир в наших сердцах. Этот мир растет сейчас, в эту минуту». Устами Дуррути говорили люди, привыкшие к нищете и тяжелому труду. Для них даже пуританский образ жизни был заметным улучшением. Их вдохновляли не материальные, а духовные ценности. Именно воодушевление, вера в то, что революция несет освобождение, стимулировали массы людей к самоотверженному труду, к активному участию в политической жизни, к готовности отдать жизнь за «новый мир в наших сердцах»» [742, с. 21].
«Материальные» и «духовные» ценности, вопреки равно нелепым проповедникам воздержания и пропагандистам наживы, не являются некой абсолютной противоположностью. «Моральные ценности» представляют собой всего лишь выражение общих материальных интересов, материальных интересов социальной группы или общности . Штрейкбрехер, получив свои иудины деньги, зажил бы не в пример лучше голодающего стачечника, но штрейкбрехерство бьет по общим материальным интересам рабочей массы, отсюда моральный принцип, выраженный в присказке американских рабочих: «умри, но не пересекай линии пикета», не становись штрейкбрехером.
Испанский анархистский пролетариат с его пуританским энтузиазмом и рабочим братством был разбит, разгромлен, уничтожен буржуазными республиканцами, сталинистами и франкистами. Далее с пролетариатом в Испании произошло то же самое, что и с пролетариатом в других странах при переходе от раннего капитализма к капитализму конвейерного производства. Нашлись люди, именующие себя «коммунистами рабочих Советов», кто пришел в умиление от подобной эволюции. Некогда испанские рабочие-анархисты объективно боролись за буржуазную революцию, а субъективно мечтали о всемирном перевороте, о новой земле и новом небе – теперь, в 1970-е годы, испанские рабочие за буржуазную революцию не борются (как не борются, впрочем, и за пролетарскую), а борются за свой прямой классовый интерес – увеличение зарплаты на 5 песет! Испанские рабочие-анархисты жгли церкви – современные испанские рабочие проводят в церквах профсоюзные собрания [см. 787]. Забавно, что рассуждающие подобным образом теоретики считают себя ужасно «левыми» и «революционными» – куда уж до них наивным русским большевикам и наивным испанским анархистам!
Все существовавшие до сих пор пролетарские революционные движения по своей объективной роли всего лишь содействовали победе капиталистических и неоазиатских революций – не потому, что они этого хотели, а потому, что уровень развития производительных сил был еще недостаточен для победы бесклассового и безгосударственного коллективистского общества. Там, где капиталистическая (или неоазиатская) революция была завершена и капитализм (или неоазиатский строй) вступал в период органического длительного развития, отмирала и пролетарская революционность – вовсе не потому, что пролетариату при капиталистической стабильности жилось привольно и вольготно, а потому, что он был разобщен, задавлен и придушен ею.
Как будут обстоять дела дальше – об этом пойдет речь чуть ниже…
* * *
Переход к конвейеру привел к оттеснению высококвалифицированных рабочих, с одной стороны, и чернорабочих, выполняющих грубую физическую работу, с другой, частичными, “специализированными” рабочими, осуществляющими одну примитивную операцию. Понять все значение данной трансформации можно уже из того, что основу старого революционного движения составляли, с одной стороны, высококвалифицированные и грамотные рабочие полуремесленного типа, с их рабочей и профессиональной гордостью, с их уверенностью, что они сами смогут управлять производством куда лучше, чем капиталисты-паразиты, а с другой стороны, малоквалифицированные и плохо оплачиваемые рабочие из вчерашних крестьян, приносившие из разоренных деревень навыки коллективизма и склонность к бунту. (Разумеется, подобное оттеснение как высококвалифицированных рабочих, так и чернорабочих не означало их полное исчезновение, в силу технологических условий они неизбежно должны были сохраняться во многих отраслях, но роль их стала значительно меньше, чем была в XIX веке.)
«Для массовых тружеников (речь идет о частичном рабочем. - В. Б.), вообще лишенных настоящей профессии, “профессиональная солидарность” вообще превращается в пустой звук… У частичных рабочих крайне слабо развита “рабочая гордость”, уважение к собственному труду и рабочим профессиям вообще” [178, с. 103, 109].
Если в прежнем маломеханизированном производстве многие неквалифицированные рабочие обладали реальной перспективой профессионального роста и перехода в категорию высококвалифицированных рабочих, то у современных частичных рабочих этой перспективы, как правило, нет [см. 178, с. 305-306].
Интересные наблюдения о частичных рабочих в позднем СССР есть в работе Н. Н. Разуваевой:
“43% молодежи вливались (в конце 1980-х годов. - В. Б.) в рабочую среду, не имея никакой профессиональной подготовки. Они обучались непосредственно на предприятиях, которые в большинстве своем ориентировались на выпуск узких операционников. Система стационарного профтехобразования все в большей степени становилась регрессивной, воспроизводящей для страны недостаточно квалифицированную и образованную массу. Из нее впоследствии легко было сделать послушный рабочий класс с атрофированными политическими и социальными интересами” [цит. по: 233, с. 212].
Частичный рабочий не понимает смысла и характера производственного процесса. Он подчинен непонятным ему мощным общественным и природным силам в ничуть не меньшей степени, чем старый крестьянин:
“Собственная трудовая практика рабочего все реже дает ему сколько-нибудь полное знание производства. Нажимая на рычаги и кнопки современной машины, реагируя на ее сигналы, он действует в соответствии с системой инструкций, но не знает, что происходит внутри машины и в чем состоит производственный процесс в целом. Такого знания нет у него не только из-за узости его трудовых функций: единственно доступный ему чувственный, визуальный способ познания техники сплошь и рядом оказывается несостоятелен. Путем простого наблюдения нельзя понять работу “электронного мозга”, разобраться в устройстве сложного автоматического агрегата либо усвоить, как нефть превращается в синтетическое вещество. Все это требует определенных теоретических “книжных” знаний, навыков абстрактного мышления” [178, с. 287], - навыков, которых у частичного рабочего нет.
Носителем пролетарской культуры, качественно отличной от буржуазной культуры, был искусный мастеровой дофордистской эпохи, но не сменивший его стоящий за конвейером частичный рабочий:
“Мнения, что рабочим нужна своя, рабочая, культура, придерживается только меньшинство рабочих” [178, с. 293–294]. Один французский рабочий даже сказал: “Я хочу знать мир таким, как он есть, не только с моей точки зрения рабочего. Солнце восходит для всех” [178, с. 295].
Беда в том, что на мир всегда смотрят с определенной точки зрения. Для человека познать мир таким, каков он есть не с точки зрения этого самого человека, столь же неразрешимая задача, как и вытащить себя из болота за волосы. А поскольку в классовом обществе нет людей вообще, а есть представители определенных классов, в классовом обществе нет и быть не может внеклассового общечеловеческого познания. В классовом обществе нет и быть не может внеклассовой культуры. Место исчезнувшей пролетарской культуры XIX – начала XX веков – преемницы культуры крестьянско-плебейских низов докапиталистических обществ – заняла возобладавшая над сознанием пролетариев буржуазная культура.
Следует сказать и о еще одном важном отличии пролетариата XIX в., с одной стороны, и современного пролетариата и неоазиатского класса государственных рабочих - с другой. В XIX в., когда преобладавшей формой капиталистического предприятия были частные предприятия, противоположность работников и хозяев сохраняла очевидный непосредственно-личный характер, унаследованный с докапиталистических времен. Рабочий видел, что на фабрике или в мастерской его эксплуатирует вполне конкретный живоглот, и знал, что для освобождения от эксплуатации достаточно путем революции скинуть этого живоглота и взять управление фабрикой в свои руки.
В XX веке механизм эксплуатации стал более безличным – и еще более давящим и безжалостным. Индивидуальные хозяева–живоглоты были оттеснены на задний план групповыми, анонимными живоглотами – акционерными обществами и государством, сокращение заработка посредством его прямого снижения сменилось выеданием его инфляцией. Враг рабочего класса стал еще сильнее и страшнее, но где именно он находится, как его изловить и уничтожить – стало куда более неясно…
Как видим, потеря революционности пролетариями развитых капиталистических обществ в XX веке объясняется не тем, что эти пролетарии зажили вдруг счастливо, привольно и вольготно, но, напротив, тем, что они оказались еще более подчинены, порабощены и задавлены, чем пролетарии раннего капиталистического общества, - и потому гораздо менее, чем последние, способны на сопротивление и протест…
* * *
Что с революционностью пролетариата в силу каких-то причин дело обстоит не так, как полагали Маркс и Энгельс в 1840-е годы, что сменилась эпоха, было впервые громко провозглашено во время дискуссиии о ревизионизме в 1890-е годы.
Старая программа Маркса и Энгельса исходила из перспективы, согласно которой происходит все более глубокий раскол общества на уменьшающуюся “кучку магнатов капитала” и растущее пролетарское большинство, и раскол этот в конце концов приведет к социальному перевороту, - путем насильственной революции, как считали Маркс и Энгельс в 1840-е годы, или преимущественно мирным путем, к чему начал склоняться Энгельс в конце жизни и как склонна была надеяться немецкая социал-демократия.
Оспаривая подобную перспективу, Бернштейн указал на факт роста “новых средних слоев” при современном капитализме как на доказательство демократизации капитализма, изживания им непримиримого классового раскола и как на причину для необходимости классовых компромиссов.
Ответы Бернштейну со стороны ортодоксальных марксистов – не только Каутского, но и Розы Люксембург – представляли собой частичные паллиативы. Нас интересует здесь ответ Бернштейну, данный забытым пророком “всемирной рабочей революции”, Яном Махайским.
Забытость Махайского далеко не случайна. Он говорил от лица рабов современного цивилизованного общества, а рабы обыкновенно не читают книг, даже написанных их самыми самоотверженными заступниками. Рабы, как известно прогрессивным марксистским профессорам, вообще только способны – да и то изредка – лишь на “исторически обреченный героизм”, пытающийся остановить катящуюся под гору в пропасть колымагу мирового прогресса.
Поскольку в наши дни книгу Махайского “Умственный рабочий” читали разве только считанные единицы, мы приведем из нее обширные цитаты, по которым читатель сам сможет судить о сильных и слабых сторонах теории Яна-Вацлава Махайского:
“Социализм XIX столетия, вопреки убеждению всех верующих в него, не есть нападение на основу строя неволи, существующего на протяжении веков в виде всякого цивилизованного общества – государства. Он нападает лишь на одну из форм этой неволи, на господство класса капиталистов. Даже в случае его победы он не упраздняет векового грабежа: он упраздняет лишь частное владение материальными средствами производства - землей и фабриками, он уничтожает лишь капиталистическую эксплуатацию.
Упразднение капиталистической собственности, т. е. частного владения средствами производства, совсем не является еще упразднением семейной собственности вообще. Между тем, этот–то именно институт обеспечивает вековой грабеж; обеспечивает только имущему меньшинству и только его потомству владение всеми богатствами и трудом веков, всем наследием человечества, всей культурой и цивилизацией. Этот именно институт осуждает большинство человечества рождаться неимущими, рабами, обреченными на пожизненный ручной труд. Экспроприация класса капиталистов вовсе еще не означает экспроприации всего буржуазного общества. Одним упразднением частных предпринимателей современный рабочий класс, современные рабы не перестают быть рабами, обреченными на пожизненный ручной труд: стало быть, не исчезает, а переходит в руки демократического государства–общества создаваемая ими национальная прибыль, как фонд для паразитного существования всех грабителей, всего буржуазного общества. Последнее, после упразднения класса капиталистов, остается таким же, как и раньше, господствующим обществом, образованным правителем, миром белоручек; остается владельцем национальной прибыли, которая распределяется в виде столь же приличных, как и ныне, “гонораров” “умственных рабочих” и, благодаря семейной собственности и семейному укладу жизни, сохраняется и воспроизводится в их потомстве.
Обобществление средств производства обозначает лишь упразднение права частного владения и распоряжения фабриками и заводами. Своим нападением на фабриканта социалист ни в малейшей мере не затрагивает “гонорара” его директора и инженера. Социализм истекшего столетия оставляет неприкосновенными все доходы белоручек, всю “заработную плату умственного рабочего”, объявляет интеллигенцию “незаинтересованной, непричастной к капиталистической эксплуатации” (Каутский).
Современный социалист не может и не хочет упразднить вековой грабеж и неволю” [121, с. 326–327].
“Повидимому, в области социализма прошлого (XIX. - В. Б.) века так-таки и не найдешь той дороги, на которой не приходится вступать в сделки с существующим буржуазным строем.
Такая дорога лежит целиком и исключительно в подполье современного буржуазного строя. Но социализм XIX века, даже в самом страшном его виде, в виде анархизма, становится в демократической республике делом совершенно легальным, в виде синдикализма и проповеди “анархистского идеала”; и непримиримые анархисты становятся благонамеренными – наравне с социал–демократами – гражданами современного общества и не могут уже конспирировать против демократической “свободы слова”, “свободы печати”, “свободы союзов”, которые по их убеждению, так же, как и по убеждению социал–демократии, дают полную возможность легального подготовления социального переворота.
Подпольная заговорщическая деятельность в демократическом государстве является для анархистов столь же утопической, столь же преступной, бланкистской практикой, как и для любого социал-демократа.
Таким образом, единственный прямой путь к низвержению существующего строя неволи; единственный путь, свободный от копромиссов с буржуазным законом, - подпольный заговор для превращения вспыхивающих столь часто и столь бурно рабочих стачек в восстание, во всемирную рабочую реолюцию – лежит целиком за пределами учения современного социализма” [121, с. 329].
“Не для низвержения современного общества, а для исцеления его от кризисов – социалисты восстают против капиталистического строя, что совсем не означает низвержения векового строя неволи, а, напротив, укрепление его…
Свою революционность, свою непримиримость марксизм надеялся обеспечить за собой не своей действительно непримиримой борьбой со строем грабежа. Он доказывал лишь, что сам исторический момент, сами законы человеческого общества, от людей независящие и выше людей стоящие, - это воистину социалистическое провидение, - присуждая буржуазное общество к слабости и гибели, дает вместе с тем ему возможность освободить весь мир от неволи.
Но социалистического провидения нет; никаких независящих от воли людей законов развития общества нет. Нет сил природы, которые вознаграждали бы добрых – угнетенных за все их испытания и наказывали бы неправедных угнетателей за их злые деяния. Социалисты возмущаются и борются против ухудшения классового строя, и их борьба может уничтожить только это ухудшение, но не сам классовый строй.
И потому, вопреки всем ожиданиям наивных верующих, научный социализм содействовал развитию буржуазного прогресса” [121, с. 330, 331-332].
“Анархистская теория, хотя ходячее о ней мнение считает ее воплощением непримиримого возмущения против всякого гнета, никогда до сих пор, - так же как и научный социализм, - в бунтах рабов всех эпох не расслышала возмущения против исторического хода, присуждающего большинство человечества к рабству. Она никогда, как и марксизм, не хотела досмотреть, что историческому ходу противостоит подавленная жизнь громадного большинства человеческих существ, рождавшихся в каждом из существовавших доселе поколений. Анархистам, как и марксистам, и в голову не приходит, что существующую неволю может упразднить лишь возмущение и недовольство, рождающее бунт против исторического хода, по законам и велениям которого до сих пор, из поколения в поколение, неволя, подлежащая разрушению, лишь укреплялась.
Рабочая революция есть нечто отличное и от научного социализма, и от научного анархизма. Рабочая революция есть неотвратимое следствие того факта, что “исторический ход” является выражением воли захватившего все богатства и господствующего меньшинства; это этот исторический ход приговаривает до сих пор большинство человечества рождаться в рабстве, в положении низшей расы. Рабочая революция есть восстание рабов современного общества против исторических законов, которые до сих пор весь земной шар превращают для них в тюрьму” [121, с. 341–342]*.
А вот что писал Махайский о росте любимых Бернштейном, как и всеми буржуазными филистерами, “новых средних слоев”:
“Социал-демократические принципы в своей “чистой” форме отрицают возможность какого бы то ни было роста средних слоев общества и гласят: “все выгоды капитализма монополизируются относительно малым числом капиталистов и крупных земельных собственников” Между тем капиталистическая эволюция проявляет несомненный рост буржуазного общества. Если маленькие предприятия и неотвратимо гибнут, то средние классы буржуазного общества, в виде все умножающегося числа привилегированных наемников капитала, растут, несмотря на это, и, таким образом, “все выгоды гигантского роста производительных сил монополизируются” не горстью только плутократов, а все растущим буржуазным обществом.
Враг пролетария за последние полвека глубоко эволюционировал. Стоять в виду этой эволюции за чистоту вышеуказанных соц-дем-их принципов – значило бы только уклоняться от настоятельной необходимости новой формулировки цели пролетариата – уничтожения классового господства; значило бы представлять себе неизменным эволюционировавшее с половины текущего века буржуазное общество; значило бы предоставлять этому обществу – “бюргерству” – право на рост его благосостояния, рост, отрицаемый соц-дем-ими принципами. Это значило бы само это благосостояние выставлять, как рост благосостояния народного, а значит, и пролетариата, в то время как последний получил лишь такие уступки, какие общество вынуждено было дать для обуздания плутократов в свою же пользу.
Эволюция соц-дем-ии, от ее переворотных планов до ее современных стремлений легализировать пролетарское движение, отражает не видоизменившееся лишь положение пролетариата. Противоречия капиталистического строя не слабее в настоящий момент, чем полвека тому назад. (Речь идет о 1890-х годах сравнительно с эпохой “Коммунистического манифеста”, с 1840-ми годами. - В. Б.) Если благодаря революционной борьбе пролетариата западно-европейских стран, некоторым слоям его удалось немного улучшить свое положение, то тем более бедственно и безвыходно положение огромной, все растущей безработной армии, а положение всего пролетариата в таких странах, как Италия и Венгрия, не говоря уже о русских голодающих массах, конечно, не лучше положения английских и германских пауперов 40-х годов. Соц-дем-ая эволюция отражает, конечно, и нечто другое – эволюцию, происходящую и в самом буржуазном обществе.
Когда-то быстро надвигавшийся капитализм, стремительная концентрация богатств и развитие машинной индустрии не только превращали в пауперов крестьян и ремесленников, но и угрожали самому привилегированному обществу. “Среднее сословие должно все более исчезать, пока мир не разделится на миллионеров и пауперов, на крупных земельных собственников и бедных поденщиков”, - писал Энгельс в 1840-е годы. Это угроза и привилегированному обществу, ученым и другим интеллигентам, с которыми кулак-миллионер готов обращаться, как с простыми поденщиками. Капиталисты суть “уполномоченные буржуазного общества, но они присваивают себе все плоды этого полномочия” (Маркс. “Капитал”, т. III). От капиталистов страдает, значит, и буржуазное общество. И рядом со стихийным рабочим движением, из среды привилегированного общества производится с разных сторон – то под влиянием страха, то под влиянием зависти к миллионерам, “присваивающим себе плоды”, - нападение на капитал…
Этот период отражается и в более или менее революционном настроении соц-дем-ии. Под ее давлением, растущая сумма национальной прибавочной стоимости, взымаемая “уполномоченными”, доставляет все большее содержание привилегированному обществу, растет число лиц, пользующихся “национальным доходом”, растет буржуазное общество, “новое среднее сословие, по числу очень сильное”, сословие привилегированных наемников капитала, допускаемых все более к управлению страной, к господству. Наука получает почетное место и надлежащее содержание, и буржуазия господствует над умами пролетариев при помощи науки. Этот исход выражается в решительном стремлении соц-дем-ии 1890-х гг. стать “единственной партией порядка”.
Когда столь благоприятное для “бюргерства” развитие капитализма проявилось в достаточной мере и под крылышком германского абсолютизма, Бернштейн требует от пролетариата, ввиду непредвиденной возможности роста новых средних классов, стало быть, роста буржуазного общества и его счастья – отречься окончательно от своих переворотных планов и высказаться беспрекословно за продолжение жизни капитализма.
Плеханов требует от соц-дем-ии “похоронить” Бернштейна. Но он забывает, что предпосылкой для Бернштейна была сама соц-дем-ия последних лет. Именно потому, что она не желала двигаться вперед и упорно повторяла формулу о невозможности роста буржуазного общества, так как все выгоды капиталистической эволюции достаются горстке капиталистов, в котором она видела по соц-дем-му принципу своего единственного врага; именно потому удается Бернштейну поразить соц-дем-ию приятной неожиданностью о возможности роста нового среднего класса и рост этого буржуазного класса выставлять как рост счастья народа и улучшения судьбы пролетариата.
Ответ Бернштейну со стороны пролетарского социализма – не в отрицании (ради чистоты соц-дем-их принципов) несомненного факта роста новых средних классов, а в раскрытии в “новом сословии, сильном по числу и постоянно растущем” – нового врага пролетариата и в призыве на борьбу с ним, “чтобы покончить со всякой привилегией”; в призыве, заглушать который и выставлять как анархическую затею было специальной задачей соц-дем-ии последних лет” [121, с. 145–147].
Ответ Махайского Бернштейну можно сформулировать следующим образом: если по мере развития капитализма происходит даже не сокращение, а рост численности буржуазного общества, не уменьшение, а увеличение числа паразитов, пьющих кровь из пролетариата, и, напротив, сокращение численности самого пролетариата, это означает лишь, что груз эксплуатации, давящий каждого отдельного пролетария, становится все тяжелее, его тело под ним сгибается еще более задавленно, а его труд становится еще тягостнее и подневольнее. Поскольку мы исходим не из точки зрения демократии и власти большинства, но из интересов пролетариата, превращение пролетариата в еще более угнетенное и эксплуатируемое буржуазным обществом меньшинство делает революцию еще необходимее.
Важность подобного вывода, сделанного Махайским, особенно очевидна в настоящее время, когда численность занятых производительным трудом в мире вообще, а в России в особенности, значительно сократилась, и все большая часть населения занята в “сфере услуг” (в СССР в 1988 г. работники сферы обращения составляли 5,5% населения, работники производства – 31%, в России в 1995 г. соответственно 19% и 15% !!! [197, с. 27]). Определенная часть занятых “в сфере услуг” принадлежит все же к пролетариату (грузчики на рынках – самый очевидный пример), но новые "средние классы", торговые и служащие, хотя им зачастую живется весьма несладко вследствие ее зависимости от крупного капитала, бесспорно относятся к разряду эксплуататоров пролетариата.
Фундаментальное отличие лежит между этими новыми средними классами - капиталистическими и неоазиатскими администраторами, а также собственно мелкой буржуазией - и самостоятельными мелкими производителями XVII-XIX веков, которых большинство марксистов упрощенно приписывает к мелкой буржуазии, но которые на самом деле представляли переходный тип от крестьянина и ремесленника дорыночных обществ к мелкой буржуазии капиталистического общества.
Самостоятельные мелкие производители имели в собственном владении средства производства, в чем и заключалась материальная основа их культурной и политической автономии. Вопреки распространенным буржуазным и марксистским мифам, они не были закоренелыми изолированными мелкими собственниками, но объединялись в сельские общины или городские цеха. Разрушительная работа товарных отношений делала свое дело, общины и цеха разлагались, из них выделялась богатая и властная эксплуататорская верхушка, но пока рынок не восторжествовал окончательно, не разложил до конца общину, не лишил самостоятельных производителей средств производства, превратив их в неимущих пролетариев, эти производители восставали вновь и вновь (иной раз – с временным успехом), борясь за восстановление старой правды.
Их политической программой была власть общих собраний в политике и строй свободных и равных тружеников-собственников в экономике. Эта программа выдвигалась не только парижскими санкюлотами 1793 г., но также, например, во время городских и крестьянских восстаний в России XVII века.
Подобная программа не могла быть реализована как из-за тлетворной работы товаро-денежных отношений, разрушавших равенство мелких производителей, так и из-за того, что при технических средствах сообщения тех времен власть общих собраний могла осуществляться только в сравнительно небольших человеческих коллективах. Деревенские дела можно было запросто решать “всем миром” на мирской сходке, но уже в крупных бунтовских городах вроде Астрахани или Пскова бóльшая часть реального руководства делегировалась выбранным повстанческим начальным людям, тогда как вече или казачий круг сохраняли за собой только контроль над их деятельностью. В случае победы крестьянского восстания на территории всей страны (а такие случаи несколько раз бывали в истории Китая, и не только Китая) из повстанческого руководства стремительно возрождалась феодальная иерархия, хотя степень феодальной эксплуатации на первых порах значительно уменьшалась. Самостоятельный мелкий производитель добуржуазного и раннебуржуазного общества был способен к самоорганизации только в ограниченных пределах – но в этих пределах его способность к самоорганизации была намного выше, чем у пролетария или мелкого буржуа позднекапиталистического общества.
Представитель “современных средних классов" из числа служащих государства или какой-нибудь корпорации, при всем чванстве своими “свободой” и “индивидуальностью”, полностью зависим от босса, от корпорации и от государства. Его политический идеал состоит не в прямой демократии, как некогда политический идеал парижских санкюлотов - ремесленников и мелких лавочников, - но в полном торжестве иерархического принципа корпорации, в строе, где будет царить “Порядок”, возглавляемый суровым, но справедливым Боссом – “Хозяином”. Этот современный мелкий буржуа, капиталистический или неоазиатский администратор не революционен, а контрреволюционен. Так, именно “новые средние слои” стали массовой базой германского нацизма. Пролетаризируемый мелкий производитель некогда дал санкюлотское движение 1793 г. и русское революционное народничество, разоряющийся государев работник в России 1990-х годов создал зюгановщину, анпиловщину, жириновщину и баркашовщину. Разница, как видим, огромна…
Дата: 2018-12-21, просмотров: 215.