Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть счастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по пяти минут на вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах.

Другой раз, вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до сих пор люди, что человек не может быть иначе счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя о будущем, - и я три дня, под влиянием этой мысли, бросил уроки и занимался только тем, что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским медом, которые я покупал на последние деньги.

То раз, стоя перед черной доской и рисуя на ней мелом разные фигуры, я вдруг был поражен мыслью: почему симметрия приятна для глаз? Это врожденное чувство, отвечал я сам себе. На чем же оно основано? Разве во всем в жизни симметрия? Напротив, вот жизнь - и я нарисовал на доске овальную фигуру. После жизни душа переходит в вечность; вот вечность - и я провел с одной стороны овальной фигуры черту до самого края доски. Отчего же с другой стороны нету такой же черты? Да и в самом деле, какая же может быть вечность с одной стороны, мы, верно, существовали прежде этой жизни, хотя и потеряли о том воспоминание.

Это рассуждение, казавшееся мне чрезвычайно новым и ясным и которого связь я с трудом могу уловить теперь, - понравилось мне чрезвычайно, и я, взяв лист бумаги, вздумал письменно изложить его, но при этом в голову мою набралась вдруг такая бездна мыслей, что я принужден был встать и пройтись по комнате. Когда я подошел к окну, внимание мое обратила водовозка, которую запрягал в это время кучер, и все мысли мои сосредоточились на решении вопроса: в какое животное или человека перейдет душа этой водовозки, когда она околеет? В это время Володя, проходя через комнату, улыбнулся, заметив, что я размышлял о чем-то, и этой улыбки мне достаточно было, чтобы понять, что все то, о чем я думал, была ужаснейшая гниль.

Я рассказал этот почему-то мне памятный случай только затем, чтобы дать понять читателю о том, в каком роде были мои умствования.

Но ни одним из всех философских направлений я не увлекся так, как скептицизмом, который одно время довел меня до состояния близкого сумасшествия. Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают. Одним словом, я сошелся с Шеллингом в убеждении, что существуют не предметы, а мое отношение к ним. Были минуты, что я под влиянием этой постоянной идеи доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту (neant) там, где меня не было.

Жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности - ум человека!

Слабый ум мой не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном труде терял одно за другим убеждения, которые для счастья моей жизни я никогда бы не должен был сметь затрагивать.

Из всего этого тяжелого морального труда я не вынес ничего, кроме изворотливости ума, ослабившей во мне силу воли, и привычки к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувств и ясность рассудка.

Отвлеченные мысли образуются вследствие способности человека уловить сознанием в известный момент состояние души и перенести его в воспоминание. Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, я думал о том, о чем я думал. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил...

Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных; но странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только высказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение.

"Отрочество" написано Толстым в 24-26 лет, в самом начале возраста Кабана. Как видим, Толстой еще не ушел далеко от возраста Быка, тем не менее уже относится к нему достаточно иронично и насмешливо. Однако описание очень точное (а кто сомневался?). Изумительно доказана тождественность мании величия и самоуничижения. Комплексы Быка - это неспособность адекватной самооценки, а потому, чем выше скакнет сегодня самовозвеличивание, тем завтра ниже рванет презрение к себе. Очень точно показано отношение к смерти в этом возрасте, показана невысокая ценность "бычиной" мысли, но главное не эти подробности возраста, которые и без этих замечательных описаний достаточно ясны. Толстой показывает главную особенность возраста. Человек в этом возрасте становится источником мысли, мысль захлестывает его, заполняет все существо. Не важно, что мысли нелепы, глупы, амбициозны (фактически уровень мышления соответствует уровню языка новорожденного младенца), но это мысли свои, не услышанные где-то, не прочитанные, а рожденные в процессе мышления, самоанализа.

До пятого возраста мышление было чисто языковым, атрибутивным, словесным. Теперь мысль существует, даже не произнесенная вслух, а лишь промелькнувшая в мозгу. Та самая, о которой Тютчев сказал, что она, будучи изреченной, становится ложью.

Очень долгий путь до восьмого возраста предстоит пройти мышлению человека, прежде чем оно научится работать, а пока мыслям надо народиться, и чем больше их будет, тем лучше.

Пора переходить к юности, возрастам Крысы и Кабана. Этим возрастам посвящена огромная часть мировой литературы. Любимые герои всех времен и народов, как правило, юны. Дюма, Шекспир, Пушкин, Лермонтов, Бунин - на любой вкус. Однако пока предложим небольшой фрагмент воспоминаний Зощенко, посвященный меланхолии возраста Крысы.

                                                                   Михаил Зощенко

                       ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА

О горе! Бежать от блеска солнца
                                                                                                И услады искать в тюрьме,
                                                                                                При свете ночника...