Философское знание — знание целостное, знание целостности или целого. “Мир как целое”, — так можно было бы обозначить в данном плане предмет философии. Не стоит только путать его с “миром в целом”. В последнем случае под целым имеется в виду нечто составное, включающее все и вся, целое вместе с его относительно самостоятельными частями. Мир в целом изучают все науки — каждая со своей особой стороны. В предмете же философии — мире как целом — целое берется как бы в отличие от своих частей, как то дополнительное и новое, что появляется в результате их взаимодействия — ведь целое никогда не сумма его частей. Поясним сказанное на примерах. Складываем камешки или зернышки и получаем кучу. “Кучности” нет ни в одном камешке, ни в одном зернышке — она именно результат их сложения. Это как раз то новое-целое, которым, по определению, и занимается философия. И еще. Врач лечит больного, спасает человеку жизнь, но он не отвечает на вопрос, а стоит ли вообще жить. Последнее — то же целое по сравнению с частью, т. е. болезнью-выздоровлением.

Целое объединяет, интегрирует части, обеспечивает, стягивает их в единство. Ясно, что обеспечивать единство объекта может только нечто общее и существенное, существенно-общее. Вот это существенно-общее (всеобщее) применительно к миру, целостность данного мира и есть предметный удел философии. Интересно, что хайдеггеровский перефраз предложенного Новалисом определения философии звучит именно как ностальгия по универсально-целому. Вспомним и Гераклита: признак мудрости — согласиться, что все едино.

Сказанное, однако, не надо понимать так, что философия не проявляет никакого интереса к частям. Конечно же, нет — целого без частей не бывает. Но только части эти берутся здесь в той связи, которая ведет к целому, включает их в общую цепь мирового процесса, в фундаментальное единство качественно многообразного мира. Важно также иметь в виду, что философия — внутренне расчлененное образование, состоящее из относительно самостоятельных научных дисциплин: онтологии (учении о бытии как таковом), эпистемологии, или теории познания, аксиологии (теория ценностей), социальной философии и т. д. Непосредственно на “мир как целое” выходит только онтология, что не отменяет установки на выявление и исследование целого, целостности и в случае других философских дисциплин. Социальная философия, скажем, изучает направление исторического процесса (куда идет история?), парадигмы, т. е. модели-образцы, общественного бытия людей, эпистемология (гносеология) — единое целое познания, познание как таковое, аксиология — природу и взаимосвязь человеческих ценностей, и так далее. В любых своих проявлениях философия учит “целостному мышлению”, интегральной интерпретации всех сторон существующего, всех аспектов человеческого бытия.

Целостная определенность философского знания находится в теснейшей связи с его кумулятивно-сущностным характером. Философия не имеет ничего общего с попытками экстенсивной, валовой, абстрактно-всеохватной ее интерпретации, хотя они не прекращаются и по сей день. Имеется в виду стремление перечислить как можно больше предметов, свойств, отношений, охватить все и вся, быть универсально-всесторонним. Обратимся к конкретному примеру — арифметически-универсальному определению практики: “Семья, воспитание детей, различные общественные организации, преследующие политические, культурные и иные цели, также являются формами практической деятельности... Путешествия, геологические поиски, изучение с помощью летательных аппаратов верхних слоев атмосферы, бурение земли для изучения расположения грунтовых вод, дрейф на льдине, химический анализ или синтез вещества, различные эксперименты — все это многообразные формы общественной практики людей. Англичане говорят: вкус пудинга познается во время еды. Питание, так же как и приготовление пищи, является практической деятельностью”. Даже не вникая в суть проблемы, можно с уверенностью утверждать: что-то наверняка не учтено, не перечислено, забыто — феномен практики ведь практически неисчерпаем. Но главное — из всего этого перечисления так и неясно, что же представляет собой практика как таковая, каковы ее отличительные признаки. Нет, явно проигнорировано здесь предупреждение Козьмы Пруткова: “Никто не обнимет необъятного”. Кстати, тот же Прутков указывал и выход из лабиринта необъятного: “Смотри в корень!”

В корень, в сущность смотреть действительно надо, потому что философская концептуализация предмета исследования и его эмпирическая экстенсификация — вещи совершенно несовместимые. Философия стремится выйти за пределы пестрого и многоликого жизненного опыта и возвысится до понимания единства и всеобщности существующего. Философии претит эмпирический вал действительности, она всегда остерегалась и остерегается опасности быть захлестнутой им. Все ее определения имеют силу только по отношению к сущностному ядру изучаемой реальности. Края у них всегда размыты. В философии находит выражение внутреннее сущностное единство, а не поверхностное. формальное тождество всех качественно разнообразных явлений действительности. Конечно, глубина достигается здесь за счет снижения конкретности, а вернее, детальности исследования. Что ж, без “жертв” в таком масштабном деле, видимо, не обойтись.

Иногда “перечисленческое” философствование пытаются сдобрить диалектикой “с одной стороны — с другой стороны”. С одной стороны, скажем, выдающиеся достижения и бесспорные преимущества (далее идет “арифметика”), с другой стороны, кризисоносные недостатки и чудовищные деформации (и опять “арифметика”). Между тем истинно философский подход к делу требует критически поверять одну сторону рассматриваемой реальности другой — недостатки успехами, успехи недостатками, — видеть в одном естественное перерастание в другое и наоборот. Тогда и достижения, возможно, покажутся не столь сияющими, а недостатки и упущения — не такими уж и случайными, “имманентно не присущими”, досадно не вписывающимися в радужную картину происходящего. Полнота и всесторонность исследования достигаются в философии за счет целостного, углубленно-сущностного видения предмета. Углубление в сущность, поиск предельных оснований — главный ориентир всякого достаточно серьезного философствования.

Философское знание, далее, следует квалифицировать как проблемно-альтернативное. Проблема, проблемность входят в философию ex definitio (по определению).

За последние годы термин “проблема” явно девальвирован. Чего только им не обозначают — и вопрос, требующий ответа, и задачу, которую ставит перед собой человек, и “узкое место”, которое надо “расшить”, и просто то или иное затруднение. При строгом, логико-философском подходе проблема обнаруживает свой истинный смысл — быть вопросом, на который нет ответа в наличной, сложившейся системе знаний, но который, тем не менее, напрашивается, вырастает из нее. Проблема — это своеобразное знание о незнании, мостик из мира познанного в мир непознанного. В данной связи можно понять сократовское: “Я знаю, что я ничего не знаю”. И вправду, расширяя круг познания мы увеличиваем площадь соприкосновения (а она усыпана вопросами-проблемами) с миром незнания, вернее непознанного. Последнее, скорее всего, бесконечно; вычитание же конечной величины (мира познанного в нашем случае) из бесконечности, нисколько последнюю не уменьшает. Чтобы ответить на проблемный вопрос, надо выйти за данную, ставшую уже привычной систему знаний, взглянуть на нее как бы со стороны, необычно, свежо. Искомым ответом здесь может быть только новое, оригинальное, неожиданное решение-понимание. И обязательно индивидуальное, ибо к известному, наработанному требуется приложить еще личные усилия, найти и добавить что-то свое, от себя и для себя. В этом смысле проблемное знание — знание индивидуальное, личностное, “внутренне” нагруженное.

Кроме того, проблема выдвигается не только для того, чтобы ее решали, но и для того, чтобы схватить, оценить с ее помощью собранный материал, чтобы иметь четкий ориентир в процессе решения каких-то конкретных, дробных исследовательских задач. Мы способны что-то уловить, окончательно понять и оценить, только если это “что-то” озарено светом соответствующей проблемы. Проблема нацелена всегда на суть дела — через нее же мы впервые и улавливаем эту суть. Интересно в данной связи замечание Х.Г. Гадамера: “Мы способны понять только то, что нам представляется ответом на вопрос”. Значит, как спросишь...

Проблемы есть в любой науке, но в философии они совершенно особые — вечные. То есть философия занимается проблемами, окончательного решения которых просто не может быть. Их в принципе нельзя разрешить раз и навсегда. В самом деле, разве можно будет когда-либо исчерпать, например, проблему смысла жизни, предложить ее окончательное, а значит и удовлетворительное всех разрешение. Каждая эпоха (и каждый крупный мыслитель) дает свое осмысление, понимание и разрешение философских проблем — более или менее достоверное, убедительное, приемлемое, но по существу, по большому счету, по отношению к масштабности заявленной проблемы очень и очень относительное. Или возьмем “мир как целое”. Реально с ним можно работать только гипотетически — схватить, обозреть его, даже умственным взором, нельзя. У человека как макроскопического и конечного существа нет и не может быть образа соответствующей размерности.

К философии с полным основанием можно отнести заявление одного героя из “Зубра” Д. Гранина: “Таким образом, в настоящее время этот вопрос совершенно ясен, что говорит о его слабой изученности”. Действительно, философия из ясного делает неясное, из безмятежного и самодовольного — напряженное и озабоченное. Подлинно человеческое существование — существование беспокойное, преследуемое извечными “зачем” и “почему”. Философия показывает, что ясное не следует путать с привычным и автоматически воспринимаемым, что многие вещи кажутся нам ясными и очевидными только в силу ограниченности нашей точки зрения.”...Каков дневной свет для летучих мышей, — заметил как-то Аристотель, — таково для разума в нашей душе то, что по природе своей очевиднее всего”. Она выявляет противоречия и проблемы, о которых в своей наивности наше сознание даже не подозревает. В этом смысле философское знание не только проблемное, но и парадоксальное. Многие, однако, считает, что туманом неопределенности и проблемности философы хоть как-то слаживают острые углы своей беспомощности и профессиональной некомпетентности. Философию рассматривают иногда как парадигму (модель, образец) принципиально неразрешимых, но постоянно решаемых проблем в отличие, скажем, от математики — парадигмы принципиально решаемых (за конечное число шагов) проблем. Есть даже такая шутка: наука — это то, что вы знаете, философия, напротив, — то, что вы не знаете.

Философия — род перманентного исследования, сомнения, вопрошания. Отсюда такое разнообразие мнений, точек зрения, концепций, такая непримиримость споров. Философу, как было кем-то удачно сказано, остается только одно — согласиться с несогласием. В философии вопросы иногда значат больше, чем ответы на них. Перефразировав Эддингтона, можно было бы сказать: прогресс философии следует измерять не числом вопросов, на которые она способна ответить, а числом вопросов, которые она способна задать. Философия учит, как жить в мире с проблемами, которые мы не в силах разрешить или которые по-своему, с большим индивидуальным допуском разрешаются все-таки в каждом конкретном случае. Философский взгляд на вещи открывает перед человеком “бесконечно золотистую даль вечной проблематики, трудной и глубокой, но простой и усладительной” (А.Ф. Лосев).

Философское знание не только проблемно, но и альтернативно. На любой фундаментальный вопрос философия дает множество самых разных, в том числе и противоположных ответов. Нет, следовательно, Ответа, но есть ответы. Причем преимущества, равно как и недостатки каждого из них, не столь очевидны и убедительны, как может показаться на первый взгляд. Решения в духе классического рационализма не всегда сомнительны и консервативны, а неклассические подходы — верны и прогрессивны. Да, возможно и не об очевидности или убедительности, а о какой-то эвристике, стимулирующей воображение, перспективный поиск, здесь следовало бы говорить. Эвристикой же обладает не только истина, но и заблуждение. Если, конечно, это заблуждение великого мыслителя, талантливого философа. В философии определенно есть вещи, которые нельзя опровергнуть одной только аргументацией.

Сказанное подводит нас к мысли, что философия в действительности представлена не только знанием, но и выбором. Выбор компенсирует недостаток информации, снимает неопределенность ситуации, подводит черту под бесконечными сомнениями и колебаниями исследователя. Выбор вносит дополнительный ценностный момент в философию. Совершается он отнюдь не по логике доказательства, дискурса или интеллектуального расчета. Скорее всего, тут работает логика предпочтения, симпатии, любви. У Н.А. Бердяева есть прекрасное описание такого вот акта выбора, или философской любви: “Подлинный философ — человек влюбленный, избравший предмет познавательной любви. Творческое философское познание есть прекращение сомнения над тем, кого избрал и полюбил. Влюбленный творческим актом избирает кого полюбить среди дурной множественности женщин. Влюбленному нечего говорить, что кроме избранной и любимой им есть еще много женщин не худших, а даже лучших. И влюбленному философу нечего говорить, что кроме избранной и любимой им истины есть еще множество истин не менее правдоподобных”.

Противопоставление выбора-любви знанию-пониманию не должно, разумеется, заходить слишком далеко. В конце концов выбор — то же знание, но только подкрепленное какими-то ценностными — нравственными, политическими, любыми другими. А где выбор, там и свобода, внутренне мотивированное самоутверждение человека. Знание является основой свободы, но и свобода — основой знания. Позволительно поэтому говорить о философии как знании, опыте свободы.

Философское знание является также знанием критико-рефлексивным. Философ должен постоянно терзать себя (наверно, и других) каверзными вопросами, вносить во все здоровый скептицизм, не принимать ничего на веру, безжалостно обнажать все свои доводы и аргументы. Философия — это вечно неудовлетворенный поиск. Она ставит под сомнение и проверяет на прочность все догмы, поучения, авторитеты, все ценности, которые имеют хождение в обществе. Философская критика выявляет преходящие моменты, т. е. ограниченность и относительность, любого знания. Философия выносит на суд разума, рациональной критики все, включая свои собственные, формы мысли, созерцания и воображения. В этом плане, кстати, она отличается от риторики, которая всеми доступными ей средствами стремится убедить слушателя, читателя в той или иной истине (идее, положении). Главное орудие философии — не убеждение и, добавим, не проповедь, хотя есть в ней и такое, а открытие и критическая обкатка истины. Философ открыто признает, что в отдельных случаях или ситуациях истины вообще нельзя достичь или что в ней там по каким-то причинам (они, как правило, называются) нельзя убедиться.

Выдвигать и одновременно критически “пытать” выдвигаемое — такова самая общая установка философии как интеллектуальной деятельности, научной и учебной дисциплины. Критическая дистанция между тем, что познается, и тем, кто познает, — непременное условие продуктивности любого научного исследования. Важно тщательно и непредвзято выверять все свои посылки, допущения, абстракции, не обольщается доступностью объекта исследования, не застревать на его поверхности и, набравшись мужества, идти, что называется, до конца, не страшась возможной радикальности выводов.

Критичность создает необходимую творческую атмосферу в философии, позволяет исследователю оставаться на высоте принципов, придерживаться каких-то моральных норм в своем мышлении, не соблазняться посулами сильных мира сего, быть готовым встать в оппозицию к власти. Человек критичный и радикальный вряд ли пойдет против своей совести, если это даже и сулит ему какие-то конъюнктурные блага, придворные привилегии. Критичности, последовательности и радикальности философия обязана всеми своими открытиями.

Философия, порвавшая с критицизмом, рано или поздно вырождается в косную и догматичную теорию, в филоидеологию. Истинная же, критическая философия призвана лечить ум от всех этих болезней и поползновений, профилактически очищать его от заблуждений, любимых, но отслуживших свой срок верований, от интеллектуального самомнения и снобизма. Роль критики, критицизма в становлении и развитии философии настолько велика, что некоторые авторы вообще определяют ее как общую теорию критики.

Критика естественным образом связана с рефлексией. И в том, и в другом случае мысль специально концентрируется на том, что она творит, с кем или с чем имеет дело. Рефлексию можно было бы назвать критической самоотчетностью философии. Как рефлексия философия дает познанию его самосознание. Это самосознающее или познавательное мышление, поиск осознающего себя знания. Рефлексивная мысль есть мысль, обращенная на самое себя. Обычная исследовательская мысль — это мысль о каком-то предмете, и только. В случае же рефлексии мы имеем дополнительно перед собой метамышление, мысль о “мысли о предмете”. Предметом здесь выступает уже сама мысль о предмете, сама мыслительная деятельность, само мышление. Профессиональный философский язык фиксирует это самообращение мысли как переход от состояния “в себе” в состояние “для себя”. Довести мышление до рефлексии значит поднять его на уровень идеи, ясно и связно представляемой — для себя и для других.

Определенное представление о рефлексии дает грамматическая форма средне-возвратного залога в русском языке. Этот залог имеют глоголы, выражающие действия, не переходящие на объект, а как бы возвращающиеся к субъекту, сконцентрированные в нем самом: сосредоточиться (самому), огорчаться (самому), передвигаться (самому) и т. д.

Философствующий индивид хочет знать и может постигать не только что он мыслит, но и как он это делает, сам процесс мышления, как он мыслит, мысля о чем-либо. Предмет мышления в единстве с самим этим мышлением, мысль о мысли. Рефлексия есть нечто вроде отстраненного наблюдения за работой сознания, предельно аналитическая культура нашей мыслительной деятельности. “Я думаю, что думаю” — эта лапидарная формула М. Мамардашвили как нельзя более удачно передает суть философской рефлексии. На нее нам намекает и шуточный совет думать, думая. Философию в этом развороте можно определить как рефлексивный опыт бытия.

Философская рефлексия выводит из состояния стихийности, неосознанного (разумеется, не вообще, а в должной мере) восприятия и использования те универсальные, в смысле — общепринятые, разделяемые большинством понятия-термины, которые есть в любой культуре, как-то: справедливость, истина, совесть, добро, зло и т.д. Она придает им глубину, теоретическую систематичность и полноту, критически отсекая то, что в их содержании, функционировании и развитии устарело, не отвечает изменившейся исторической ситуации. Особенно велика роль такой рефлексии в переходные периоды и переломные эпохи, когда происходит ломка устоявшихся ценностей и представлений, ведется активный поиск выхода из духовного кризиса.

Рефлексия представляет собой также переосмысление того. что уже кем-то осмыслено, подготовлено и изложено. В этом плане рефлексия дает вторую жизнь тому, что отшумело, отцвело, распредмечивает опредмеченное, помогает следовать не букве, а духу сочинения, проникать в творческую лабораторию исследователя. Без рефлексии и связанного с ней воображения нам до живой мысли не добраться — так и будем топтаться у ее порога. Дж. Локк отождествлял рефлексию с интроспекцией — осознанием субъектом своих собственных ментальных состояний и движений. Но, вообще говоря, в рефлексии можно видеть и транспекцию — попытку вжиться в психологию и поступки другого человека, проникнуться его заботами, тревогами, надеждами.

Критико-рефлексивная определенность философии — одно из самых динамичных ее свойств. В нем заключен мощный источник развития философской культуры в целом. Критическая рефлексия просто незаменима в анализе проблемы подлинности и неподлинности человеческого бытия.

Философское знание можно охарактеризовать также, как знание гуманистическое. Уже самой постановкой вопроса о мире как целом мы затрагиваем человека, поскольку в мире этом он непременно представлен, выполнен, состоялся.

Без человека мир не полон, его нельзя считать целым, он не замыкается на целостность.

Философию интересует всеобщее в его человеческом, гуманистическом измерении и смысле. Она исследует мир, отображенный на человека, и человека, отображенного на мир. Все ее проблемы являются по существу лишь разными проекциями проблемы человека. Иными словами, судьба человека — центральный пункт всякого серьезного философствования. Философия смотрит на мир не только с точки зрения сущего, но и должного, человечески - проективного. Знание становится философским там и тогда, где и когда оно проецируется на бытие человека и вовлекается в формирование его мировоззренческой позиции.

Гуманизм европейской философской традиции восходит своими истоками к древнегреческому мыслителю Протагору, заявившему, что “человек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, несуществующих, что они не существуют”. Мысль чрезвычайно глубокая. Постулируя человеческую размерность мира, она тем самым питает нашу веру в познавательный и преобразовательный прогресс. Говоря же, что мир принципиально познаваем, что никакие непреодолимые препятствия нас в нем не подстерегают, мы фактически приписываем человеку потенциальную возможность объять и выразить этот мир, встать вровень с ним, быть его равноправным противочленом. Другими словами, речь идет о равномощности мира и развивающегося человека, о сравнимости бесконечности мира с бесконечностью (в тенденции) познающего мышления. Доказать это, вообще говоря, нельзя, но жить с таким сознанием легче. Хотя нет, есть уже здесь и определенные свидетельства. Самое яркое среди них — так называемые глобальные проблемы. Они антропоцентричны, в центре их — человек, его существование, перспективы развития. Права Л.П. Буева: проблема “человека, его жизнь и развитие — это не просто одна из глобальных проблем современности, это их основное содержание, единый взаимосвязанный центр, придающий им целостность и гуманистическую направленность, ибо сам человек — условие и результат общественного прогресса”.

Не отрицая значимости индивидуально взятого бытия, философия тем не менее стремится понять человека в его родовых (род Homo) характеристиках и связях. В данном плане она выходит на общечеловеческие ценности, защищает достоинство, свободу и счастье человека, отстаивает право индивида на творческое и позитивное развитие всех его способностей и талантов, на гармонию и полноту его духовной и материальной жизни. Гуманистический пафос философии направлен на борьбу против эксплуатации, отчуждения, социальной несправедливости в отношениях между людьми,— словом, против того, что мешает раскрытию человеческого в человеке, что не дает человеку быть Человеком.

Говоря о гуманистической координате философского знания, нельзя не вспомнить знаменитые пушкинские строки: “А гений и злодейство Две вещи несовместные. Не правда ль?” Вопрос поставлен риторически, но в действительности он — открытый. Закрыто-риторическим его делает только один план — нормативный: да, гений не должен злодействовать, гениальность не должна нести с собой зла. Во всех же остальных случаях-планах возможны самые различные комбинации “гения” и “злодейства”, вплоть до злого гения, гения зла. На такой ответ нас наводит современная экологическая ситуация — ведь это же не что иное, как “злодейское” следствие или последствие научно-технического творчества человеческого гения.

Более конкретно рассматриваемый аспект проблемы можно представить в виде таких вопросов, как: не входит ли добро, добротворство в сущностное определение философского знания? может ли философия учить злу? вправе ли мы оценивать философское знание в нравственных категориях?

Философия и культура отвечают на эти вопросы по-разному. Для Сократа, например, добро и знание были синонимами; зло — от незнания, заблуждения, невежества. В том, что знание освобождает и развивает человека, укрепляет нравственные устои жизни, был уверен и век Просвещения. Во взаимосвязи познания, сознания и морали убеждает также этимология этих слов. В английском языке, например, слова сознание (consciousness) и совесть (conscience) являются однокоренными. То же и в немецком: das Gewissen — совесть, das Wissen — знание. Сразу два значения — сознание и совесть — имеет слово conscience и во французском языке. И по русской этимологии “совесть” происходит от “ведать” — знать. Этимология не предопределяет, разумеется, понятийное значение слов. И все же в данном случае можно, видимо, говорить о том, что сознание должно быть совестливым, моральным, должно использоваться во благо, а не во вред человеку.

Многое, как видим, говорит в пользу нравственной определенности знания, прежде всего знания философского. Но мы бы погрешили против истины, если бы ограничились сказанным и не привели другие, прямо противоположные суждения и примеры. Тот же Сократ был осужден (несправедливо, по ложному обвинению — это уже другой вопрос) за зло, которое он причинил своей философией афинскому народу. А первые платные философы — софисты учили чему угодно и кого угодно. Их хитроумные доказательства легко превращали добро в зло и наоборот. В проект прогресса человеческого разума, начертанного Просвещением, теперь, после Освенцима, Хиросимы и Нагасаки, мало кто верит, Более того, мы — свидетели воинственной критики разума (науки, техники) со стороны постмодернизма и некоторых других направлений современной философии. Не все так положительно просто и с этимологией, особенно если расширить ее горизонты. Слово “интеллигенция” (лат. intellegens) в европейских языках, например, означает не только интеллект, ум, притом самый высокий, но и разведывательные данные о противнике, чужой территории, а также использование знания в манипуляторских целях. Наконец, надо честно признаться, что далеко не все современные дискурсы укрепляют мораль общества, содействуют нравственному совершенствованию человека. В этой ситуации остается, пожалуй, одно — уповать на идеал, регулятивную идею, на то, что философии должно быть нравственной, добродетельной, человеколюбивой. В таком, должном ключе мы и будем вести дальнейшее обсуждение проблемы.

Для субъекта философствования гуманизм означает еще и личностность, т. е. непосредственно индивидуальную, глубоко личную захваченность человека самим этим процессом. Хайдеггер выразил данную ситуацию следующим образом: философское познание обязательно должно “опираться на внутреннюю субстанцию человека”. Как индивидуальное критическое исследование философия является самовыражением человека, интеллектуальным, шире — духовно-культурным самоутверждением индивида. “Истина философствования укоренена в судьбе человеческого присутствия”, — так высказался на сей счет Хабермас. Безличные истины философию не интересуют. Более того, философские утверждения имеют смысл и безотносительно к их возможной истинности. Познавательные устремления в философии могут завершатся просто радостью, а вспомнив аристотелевскую оценку, — и красотой игры в образы-смыслы. Для философии, занятой гуманистическими инвестициями в человека, развитием человека как человека, поощрением действительно человеческого в человеке это вполне последовательное и позитивное завершение.

Коллективному или публичному разуму вряд ли доступно оригинальное (без оригинальности нет философии) философское творчество. Скорее всего, ему приходится довольствоваться продуцированием мифологического и идеологического сознания со всеми традиционными его характеристиками. Теоретические сюжеты получают проблемно-философское заострение, лишь когда они выводятся на индивидуально-личностный уровень анализа. Очень убедительно звучит здесь мысль Г.С. Батищева: “...Только через максимальную полноту уникального содержания приходит и оживает богатство универсального опыта”.

В философии, как представляется, теоретически реализуется извечное стремление человека к единству с миром, космосом, универсумом. Именно в ней человек находит наибольшие возможности для бесконечного интеллектуального преодоления своей материально-физической конечности. Но для того чтобы реально и продуктивно стремиться к такому единству, нужно сначала ужаснуться трагической возможности упустить этот шанс судьбы. Пожалуй, только индивидуально-личностный статус мышления может создать здесь необходимое творческое напряжение, соответствующий исследовательский порыв.

В пользу существенности (оправданности и перспективности) гуманистического заряда философии говорит также субъект-объектная структура теоретического отношения человека к действительности. Объектной чистоты — онтологического эквивалента объективности знания нам в нем никогда не достигнуть. Наука тем не менее стремится к такому идеалу, что вполне понятно: невозможность полного совпадения знания об объекте с самим объектом не исключает известного прогресса в постоянных усилиях по сближению первого со вторым.

Философия очерчивает прямо противоположную перспективу — законность присутствия человека и его сознания в мире, который этот же человек и познает, правомерность включения субъективного в объектную структуру познавательного процесса. Отстаивание права познающего субъекта быть представленным в любом, даже самом объективном знании о мире можно назвать гносеологическим гуманизмом. Гносеологический гуманизм с особой наглядностью проявляется в социальном познании, где объектом выступает сам субъект, его деятельность, результаты этой деятельности.

Субъект не поддается объектной редукции, он никогда не может быть только объектом. Познание же, и не только научное, не объектным быть не может, оно направлено всегда на постижение объекта. Не видеть этой разницы — значит, не видеть самого главного — того, что как раз и делает субъекта (человека) субъектом (человеком), а не объектом (вещью). К сожалению, не редуцируемый к объекту, никак не устранимый субъектный “остаток” человека как предмета исследования плохо улавливается или обрабатывается современными познавательными средствами. Пока мы располагаем только более или менее успешными попытками его все же ухватить. В их числе хотелось бы отметить прежде всего так называемый человеческий коэффициент Ф. Знанецкого — принцип учета в социологическом исследовании того аспекта человеческого опыта, который имеет значение для его агента, но не является материальным и не поддается чувственному восприятию. Развитым, хотя и не во всем совершенным инструментарием для улавливания субъективного именно как субъективного современная философия обязана феноменологии и герменевтике.

Гуманизм философского знания, как видно, выходит так или иначе на все другие его характеристики (свойства, отношения). Данное обстоятельство может говорить только об одном — о том, что в “любви к мудрости” глубоко сидит “любовь к человеку”, что философия в высшей степени гуманоцентрична.

Специфика философского знания, философии концентрированным образом выражается в двух ее принципиальных отношениях — к собственно науке и к религии. На них и остановимся.

Философия и наука

Решение проблемы “наука ли философия?” зависит от того, как мы понимаем науку и как оцениваем саму философию. Науку, как правило, отождествляют с системой истинного знания, но это явное преувеличение. Во-первых, основания любой науки (той же математики — символа научной строгости) являются весьма неопределенными, по сути постулативными, только принимаемыми в качестве истинных, но не доказанными в этом своем качестве. Они могут быть разными и даже альтернативными. Во-вторых, и на “верхних этажах” науки есть свои неоднородности: теории, содержащие противоречия, недоказанные теоремы, чисто гипотетические построения, спекулятивные прогнозы, парадоксы, жестко конкурирующие друг с другом идеи и концепции и прочие не строго научные образования. В-третьих, наука — это общественный институт, т. е. социальное пространственно-временное многообразие, заполненное людьми, их исследовательскими и иными ролями, в котором находится место всему, вплоть до заблуждений, предрассудков и слухов.

Философия в наше время тоже институционализирована. Удовлетворяет она и многим требованиям научности, таким, например, как системность, внутренняя самосогласованность, т. е. непротиворечивость, интерсубъективность, прогностичность и др. Но главное, чего нет у философии, но что есть у науки, — это доказательность. В философии, считают многие, можно лишь что-то опровергнуть, в частности посредством приведения к абсурду (reductio ad absurdum), но никогда — доказать. Можно согласиться в данной связи с У. Джемсом, видевшего в философии “коллективное имя для вопросов, на которые не получены ответы к удовлетворению тех, кто их поставил”. Ядро научного знания, несомненно, составляет знание истинное, т. е. доказанное или принципиально (через конечное число шагов) доказуемое. Без доказательства, хотя бы принципиального, та или иная сумма знаний может быть названа наукой лишь “из чувства вежливости”.

Не стоит, впрочем, огорчаться: не все то, что не наука, — плохо. Вот искусство — не наука, но в этом-то и заключена его прелесть. Философия, разумеется, не беспочвенна — она опирается на общечеловеческий опыт, на достижения и обретения других форм общественного сознания, включая науку. Но произрастает философия из сокровенной сути человеческой свободы. Нужно ли доказывать философии, если сама она никаких конкретных проблем не решает? Задача у нее иная — предлагать самые общие мировоззренческие, методологические и смысложизненные ориентиры для поиска таких решений и доказательств.

Вообще, связь между философией и наукой, на первый взгляд, довольно странная: как только что-то созревает для действительно научного, доказательного освещения, оно тотчас же выпадает из философии. Куда? В конкретную или специальную науку. Философия, таким образом, выступает в качестве прагипотезы (первой, изначальной гипотезы) человеческого мышления. Ее работа всегда пионерская, первопроходческая. Это первый и потому, наверно, такой несовершенный познавательный зондаж мира.

Исторически данная тенденция просматривается достаточно четко. Когда-то, скажем, психология была частью философии, философской дисциплиной. Но как только у не появились свои конкретно-эмпирические методы исследования, она стала вполне самостоятельной наукой, притом не только содержательно, но и организационно. Аналогичная ситуация и с логикой. Традиционная, аристотелевская, логика — область традиционного философского исследования. Современная же, или символическая, логика — это уже раздел математики, математическая дисциплина (с философскими вопросами логики).

Странной рассматриваемая связь является еще и потому, что она неоднозначна: различным философским школам и направлениям она представляется по-разному. Одни, как, например, экзистенциалисты, занимают откровенно антинаучную позицию. Для Хайдеггера, в частности, “измерение ценности философии идеей науки есть уже фатальнейшее принижение ее подлиннейшего существа”. Другие же, например, позитивисты, прямо-таки преклоняются перед наукой, ее нормами и идеалами. Ныне такая позиция называется также сциентизмом.

Разумно, по всей видимости, было бы настаивать на союзе философии и науки, союзе, при котором философия критически и с мировоззренческой целью обобщает достижения и выводы конкретных наук, обогащая, расширяя и углубляя, вместе с тем их логико-методологическую и социально-аксиологическую культуру. Слишком резкие противопоставления философии и науки ни к чему хорошему нас не приведут. Можно и поспорить тут с Бердяевым, настаивающим на том, что “философия ни в каком смысле не есть наука и ни в каком смысле не должна быть научной”. Пусть философия и не наука, но научной (ориентирующейся на науку, ее достижения, “гносеологические уроки”) она может быть вполне. Не очень неправильно будет и сказать, что философия - это особая, или весьма специфическая, наука.

Философия и религия

Отношения философии и религии всегда были непростыми. На исторических развалинах мифологии, а это религиозный тип мировоззрения, философия собственно и возникла. В средние века философия была низведена до служанки богословия. В эпоху Просвещения философия праздновала победу — религия высмеивалась как обман, невежество, просто суеверие. В наше время связь между философией и религией освободилась от прежней конфронтационности, она стала ровной и толерантно-спокойной. Речь, разумеется, идет об основных — мировых религиях. Что до отдельных сект и всевозможных фундаментализмов, то отношения у них с философией достаточно напряженные.

Итак, нет больше конфронтации, открытого антагонизма (инквизиторского гонения, просвещенческого уничижения), но есть соперничество, осталась идейная борьба. И не быть этого не может. Слишком мощны и по-своему самостоятельны эти культурные системы. У них одинаковые претензии — на целостное видение реальности, на истину, на наставничество в делах жизни. Обе пытаются говорить от имени абсолютов, вещают, пророчествуют. Но...

Но религия делает это от имени веры, а философия — разума. Разница — колоссальная. Впрочем, есть вера и на стороне разума. Мы принимаем результаты доказательства, потому что верим в само доказательство. Мы верим в аксиомы-постулаты, потому что иного здесь не дано; мы опираемся на разум, потому что верим в его силу, возможности и перспективы; мы верим (хотим верить) в более светлое будущее; мы верим во многое другое. И мы имеем право верить в вещи (“воля к вере” по Джемсу), у которых нет пока рациональных, т. е. ясных и убедительных, оснований, но которые нам нужны и действительно полезны. Верой сопровождаются все наши знания, действия и начинания. Если я, например, знаю, что дважды два —четыре, то я одновременно и верю, что это именно так. Вера — субъективная убежденность в правоте высказывания, уверенность в ком - или в чем-либо, согласие, внутреннее одобрение, личное (личностное) принятие какой-то идеи, концепции, ценности. Поверить — значит, впустить что-то не только в голову, но и в сердце, подкрепить его не только аргументами, но и чувствами, положительными эмоциями.

Философская вера, однако, принципиально отличается от веры религиозной. Говоря от имени разума, философия говорит фактически от имени науки и потому верит в объективную реальность, в необходимость и законы, ею управляемые. Не отрицает она и субъективную реальность, но именно и поскольку она — реальность, в которой тоже есть своя неперерешаемость, свои объективные связи и зависимости.

Обобщая сказанное, можно, полагаем, сформулировать следующее противопоставление: философия верит в естественность, естественное, религия, напротив, — в сверхъестественное. Ну, естественное мы вроде бы раскрыли, займемся теперь сверхъестественным.

Под сверхъестественным часто подразумевают нечто непонятное, недоступное сознанию, даже просто непознанное, незнаемое, то, что остается всегда за горизонтом нашей любознательности. Если встать на эту позицию, то самыми верующими людьми окажутся ученые, ибо фронт соприкосновения с непознанным и непонятным у них самый широкий. Берега острова знания под именем Наука омываются всегда водами океана незнания. И как бы остров этот ни расширялся, ни увеличивался за счет "намыва" нового знания, безбрежность океана незнания не уменьшается, не перестает притягивать своей открытостью и загадочностью. Сверхъестественное к непонятности и незнанию, таким образом, сводить нельзя, хотя действительно оно непознаваемо.

Сверхъестественным, в первом приближении, можно назвать то, что не объясняется с помощью известных науке законов. Да, но наука не так уж много и знает. Вдруг завтра будут открыты совершенно новые законы, которые... Что ж, возможно, хотя и маловероятно - в том смысле, что они будут "совершенно новыми". Таких "совершенных" разрывов или провалов в науке не бывает. Она живет по принципу преемственности и соответствия: новая (более общая) теория не перечеркивает старую, а только сужает и более рельефно очерчивает поле ее действительной применимости. С созданием теории относительности, например, классическая физика не рухнула, ее не отправили в музей. "Ньютон" по-прежнему работает там, где скорости движения не очень большие по сравнению со скоростью света, а тяготеющие массы не слишком огромны (мегамир) или, наоборот, элементарно малы (микромир).

И все-таки надежда на объяснение сверхъестественного с помощью каких-то новых законов остается. Но она, похоже, окончательно испарится, если мы укажем на то, что сверхъестественное не просто не объясняется с помощью известных науке законов, а прямо и недвусмысленно противоречит им. Возьмем в качестве примера хождение одного из учеников Христа - Петра по воде. Ходить по воде как по суше невозможно. Об этом говорит и здравый смысл, и наука. Еще один пример, и тоже библейский: насыщение пяти тысяч всего пятью хлебами и двумя рыбами (да еще "набрали кусков хлеба и остатков от рыб двенадцать полных коробов"). “Естественно” объяснить такое нельзя — это правда.

Сверхъестественное всегда чревато чудом, им фактически оно и разрешается. В отличие от веры, направляемой на обычные, естественные вещи и силы, вера, обращенная на сверхъестественное, не согласуется уже больше со знанием, вступает в противоречие с разумом. Это противоречие можно представить в виде вопроса: может ли что-то из того, что принято называть реальным, объективным, вступить в конфликт с известными науке законами, особенно с законами фундаментального порядка? Такую возможность, абстрактно говоря, исключать нельзя. Но действительно и только в абстракции, в гипотетической ситуации. Реально же трудно представить себе отмену, скажем, закона всемирного тяготения на нашей планете. Чтобы камень, подброшенный вверх, полетел в космос, а не упал на землю, - нет, такое невозможно. А если возможно, то действительно только в сверхъестественной ситуации.

Приведенная аргументация вряд ли является окончательно убедительной. Веру в сверхъестественное никому еще не удавалось разложить по логическим полочкам. Потому ее, кстати, и называют слепой. Называют, но сама она себя таковой не считает. Как сказано в "Новом Завете" верующие ходят "верою, а не видением" (2 Кор. 5,7). И еще: "Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом" (Евр. 11,1). В целом же ни доказать, ни опровергнуть реальное существование сверхъестественного невозможно. Отсутствие же доказательства или опровержения не является доказательством или опровержением отсутствия. Не исключено, что близок к истине Ш. Бодлер: "Бог - единственное существо, которое, чтобы царствовать, может позволить себе не существовать".

Теперь возникает новый вопрос: а есть ли основания предпочитать разум вере? Думается, что есть. Человек, что бы там ни говорили, — существо разумное, не удовлетворяющееся одной верой, а требующее уверенности. Окончательно его могут удовлетворить лишь разумные, рациональные объяснения и доводы. В этом, в стремлении оправдать свои убеждения посредством мысли, справедливо видеть “великое упрямство, упрямство, которое делает честь человеку” (Гегель). Упрямство это, впрочем, относительное. Ведь человек не делает ничего плохого, он просто пользуется тем разумом, который вложил в него, последуем за верующими, Бог. У разума тут даже преимущество: к вере надо еще прийти, а разум изначален, он в человеке по определению (пусть божественному — не суть важно). Кое-кому, однако, такая естественная работа человеческого разума кажется непростительной, чтобы не сказать преступной роскошью. Вот что, в частности, писал по этому поводу П. Флоренский: “...Мы осуждаем жадность в пище. Но почему же, в таком случае, необузданное удовлетворение другой естественной потребности — познания не считается пороком? Обуздывать жадность в познании есть такая же добродетель, как полагать предел похотям плоти”. Странная какая-то добродетель получается. К тому же она не нова. И библейское грехопадение начиналось с приобщения к древу познания (добра и зла). Уподобление жажды знания похотям плоти отдает явным обскурантизмом.

Прав, видимо, Ницше: “Вера означает: ты не хочешь знать правду”. Какую такую правду? А ту, что существование Бога так никто еще и не доказал. Ту, далее, что наличие зла в мире никак нельзя согласовать с всеблагостью и всемогуществом Бога. Тут даже проступает своеобразная дилемма, которую удачно обрисовал А. Камю: ”либо мы несвободны и ответ за зло лежит на всемогущем Боге, либо мы свободны и ответственны, а Бог не всемогущ”.

Человек — существо трансцендирующее. Без трансценденции, т. е. чего-то более высокого и светлого, чем его повседневное существование, эмпирически данное бытие, он опускается до уровня животного, от которого он когда-то с таким трудом оторвался. Заглянуть за горизонт — это естественная, но так никогда и неутолимая страсть человека. Однако трансценденция трансценденции рознь. Она может находиться за всеми мыслимыми и немыслимыми пределами — тогда это Бог. Но она может выступать и в форме каких-то общественных идеалов, обобщенным выражением которых, в свою очередь, является Человек с большой буквы. Вера в разум, на которой стоит философия, подсказывает именно такой разворот, такое решение проблемы. Ссылаясь на Л. Фейербаха, можно сказать, что философия отрицает Бога, но признает, сохраняет и развивает те атрибуты (неотъемлемые свойства, качества), которыми он обладает или которые ему обычно приписывают: любовь, доброту, справедливость и др. Но теперь это уже атрибуты не Бога, а Человека. И реализация их мыслится на земле, а не на небе. Преимущество очевидное — концентрация всех сил и энергии на истинно человеческом обустройстве бытия, на утверждении справедливости в единственно реальной - земной жизни человека. Если не будет никакого потустороннего воздаяния и наказания, то значит нужно воздавать и наказывать здесь, в этой, посюсторонней жизни. Не утешать, не мирить с насилием и угнетением, не искать оправдания унижению и оскорблению человеческого достоинства, а активно и целеустремленно все это преодолевать — вот к чему призывает философия и тот идеал Человека, который она защищает.

Религия всегда суживала и подрезала Человека до человека. Человек с большой буквы непременно вырастал в ее глазах до богоборца, обвиняемого в грехе гордыни и заслуживающего всяческого проклятия.

Работа человеческого разума в присутствии Бога всегда оказывается только смиренномыслием. Но человеческий род, по всему видно, уже давно вырос из детских пеленок, его инфантилизм принадлежит теперь прошлому. К настоящему времени человек окреп настолько, что, к сожалению, может своими собственными силами уничтожить и себя и все живое на Земле. Рассчитывать же, как кое-кем предлагается, на то, что с помощью Бога можно реально избежать этой возможности-участи, наивно, если не безответственно. Нет, будущее человека в его собственных руках. И надеяться, рассчитывать он может только на свои собственные — разумные силы. “Внешней” помощи ждать неоткуда, ее просто не будет.

Конечно, философия только рефлексирует над миром, она не в силах изменить его. В действительности он (наш реальный мир) лежит где-то посередине между миром с Богом и миром без Бога. Есть вера, но есть и риск веры (а вдруг ничего такого нет?). И тот, и другой миры — совершенно особые. Об их конкретных характеристиках можно только догадываться. Будучи частью мира, который она познает, философия тоже “серединна”, т. е. находится, колеблется где-то между собственно наукой и религией. От услуг последней она отказывается, а первой не в силах стать.