Филалет.

Думаю; но истина останется в своей цене — истиной, что все особенные, случайный, искусственные* удовольствия не стоять общих природных; и что можно быть счастливым и несчастливым в обоих состояниях, тем и другим от себя, от уменья или неуменья пользоваться жизнью, от хорошего или дурного расположена сердца. Натура позво­ляет Искусству, как своему министру, раздавать некоторые малые приятности людям; но существенные, и самые живейшие, раздаёт она сама—Царица.

Мелодор .

Положим, что во всяком состоянии человек может найти розы удовольствия; но где же такое, в котором бы он мог укрыться от бремени горестей, от бедствий, неразлучных с жизнью?

ФИЛАЛЕТ.

Существенных бедствий, в самом деле, очень немного: телесное страдание, потеря физической вольности, и более ничего вообразить не умею. Трезвость, умеренность может нас предохранить от болезней, а честная, нравственная, благоразумная жизнь от темницы. Ты скажешь, что самые трезвые люди бывают подвержены болезням, самые добро­детельные заключаются иногда в цепи: согласись, что это чрезвычайность — в таком случай остается нам терпеть, надеяться и взирать на небо, где живёт наш общий, нежный Отец: Он видит страдания детей Своих, и не позволит ему превзойти меру терпения. К тому же... ты удивишься: но я скажу по чувству души моей... скажу, что в самом несчастии можно найти некоторое услаждение. Силою души своей превозмогать болезнь телесную; спокойною ясностью сердца освещать мрак темницы – есть нечто святое, божественное, кротко-восхитительное... Миних, в глубине Сибири[13], в хижине, занесенной снегом, благодарил Небо за твердость души своей, и проливал слезы умиления, которых сладость была ему неизвестна среди придворного блеска и пышности. — О каких других несчастиях будешь говорить мне? О бедности? Но у меня есть руки и сердце; я найду себе пропитание, найду удовольствия, неиз­вестный многим богачам в их изобилии. Сколько людей с потерею имения выучились наслаждаться жизнью, собою, своими душевными и телесными силами, гораздо более, не­жели прежде? Я не давно читал в немецком журнале об одном французском эмигранте, который был некогда знатен и богат в своём отечестве, а теперь... шьёт башмаки в Веймаре. Жалеть ли об нём? Нет, он со­вершенно доволен своим состоянием, работает прилежно, весело; поет водевили и философствует как Сократ о приятностях трудолюбии. — Мы, мы сами составляем тысячу отрав для жизни своей; смотрим в микроскоп на всякую невнятность, и кричим, что свет наполнен бедствиями. Я видел N . погружённого в самую глубокую печаль от того, что один вельможа взглянул на него косо, М. две ночи не спал, два дня не говорил весёлого слова от того, что одна гордая светская женщина назвала его скучным, стихотворец Ф. едва не бросился в воду от того, что один строгой журналист нашёл в его стихах более дурного, нежели хорошего. T аки e люди имеют ли право винить Натуру н Судьбу человеческую! Их мучение не есть ли плод их безрассудности? Можно ли назвать его бедствием, неразлучным с жизнью?

Мелодор .

Но лишиться того, что делало меня истинно-счастливым, не есть ли будет то? На пример, ты сам говоришь, что для благополучия жизни надобно любить: когда же любовь моя осиротеет...

Филалет .

Горесть тогда необходима; но она есть для души то же, что болезнь для тела: душа всячески стремится выйти из такого чрезвычайного положенья, и наконец выходить. Не только бесконечная, но н продолжительная горесть не есте­ственна, вопреки всем пиитическим элегиям. Природа ми­лостивее стихотворцев: у них всегда на языке вечность; но в её лексиконе нет этого слова. Видя оскорбленную нежность, она тотчас посылает к ней лекаря (время), который извлекает из сердца яд болезни—сперва быстрыми ручьями слёз, а после тихими вздохами. Горесть, глубокая, истинная горесть есть чрезвычайный феномен: редко делает она людей несчастными. Но обыкновенный бич сердца есть дурной нрав н скука.

Мелодор .