Материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления пользователям Интернета и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
© 2018 - 2024
Поезд принадлежит вам. Вы не обязаны заезжать туда, куда не хотите. Вас никто не заставит подбирать пассажиров и перевозить посылки. Вы можете ехать пустым. Иногда на пути будут встречаться туннели. Иногда – палящее солнце. Зависит от того, в какую сторону свернуть.
Черт, Кексик
Папа, похоже, боялся подумать, что я скажу дальше. Я не могла его винить: я говорила километр слов в минуту и сказала «Дарла» уже раз шесть. Это было нечестно. Но мне надо было знать. Поэтому я замедлилась:
– Почему Дарла написала, что тоже занимается порнографией?
– Черт, Кексик. Где ты это прочла?
– Я должна была это прочесть. Она оставила свои записи мне. Только подробностей не описала. Придется тебе рассказывать.
Папа вздохнул и сел за кухонный стол:
– Она устроилась на работу в фотолабораторию в торговом центре, потому что хотела получить возможность печатать в цвете. Владелец лаборатории заключил с ней сделку, понимаешь? Она печатала то, что ей приносили на печать. Иногда, наверно, попадалось и такое. Это не пошло ей на пользу. – Это, значит, не пошло? Да ладно.
– Уилсон раньше делал такие календарики, – добавил папа. – Это совсем не то, что можно купить сейчас.
– Фу. Мистер Уилсон снимал порнографию?
– Можно мы не будем произносить это слово?
– Ладно, – исправилась я. – Мистер Уилсон снимал людей обнаженными? Так лучше? – На папином лице появилась гримаса боли. – Это он снял Жасмин Блю?
– Откуда я знаю?
– Ага, конечно.
– Не смотри на меня так.
– Как?
– Как будто я извращенец какой-то.
Я не знала, что на это ответить. Сколько бы я сегодня ни плакала, я все еще злилась на него за то, что раньше мы никогда этого не обсуждали. Может быть, он, как Элли, думал, что я справилась. Может быть, он не выкинул снимки Жасмин, потому что ему нравилось чувствовать себя желанным. Потому что это, наверно, здорово – чувствовать себя желанным.
– Чего? – спросил папа.
– Неужели тебе ни чуточки не польстило, что Жасмин хотела… ну ты понял.
– Ни капли.
– Тогда почему ты не выкинул снимки?
– Послушай, – начал папа. – Мы с твоей мамой были родственными душами. И никогда не любили никого, кроме друг друга. Не то чтобы это тебя касалось, но я никогда в жизни не спал ни с кем, кроме твоей матери. Ни до нее, ни после.
– Ясно, – ответила я. Мне стало грустно: это сколько же папа жил без… ну, без секса? Дарла умерла тринадцать лет назад. Но я понимала его. Когда любимый человек решает уйти из жизни, большая часть тебя уходит вместе с ним. Я не знаю, как еще это
объяснить. В четыре года я понимала это. Теперь мне было семнадцать, и я не переставала этого понимать. Близкие забирают тебя за собой.
– Прости, – продолжил папа. – Не хотел тебя смутить. Я просто… я не хочу, чтобы ты думала о нас такие вещи.
– А в чем прикол зуба? – сменила я тему. Лицо папы приняло озадаченное выражение, а потом он улыбнулся:
– Зуб все еще там висит? Ого, а я и забыл о нем.
– Зуб на месте.
– Номер четыре-шесть, – припомнил он, показывая пальцем то место на челюсти, где обычно расположен этот зуб. – Ей его выдрали. – Он нахмурился: – Она больше не была прежней.
– Не была прежней?
– Работа, зуб – все навалилось на нее, как лавина. Она больше не была прежней.
– Думаешь, дело было в этом? – спросила я.
– У нее была депрессия. Я просил ее пойти ко врачу. Она повторяла, что это просто такой период. Что она из него выйдет.
Некоторое время мы сидели тихо.
– Ну, она из него и вышла, – заметила я. Папа пустил слезу. Я за ним раньше такого не замечала, так что присоединилась к нему, поскольку неплохо попрактиковалась в этом чуть раньше. Мы поплакали. Потом мы обнялись. Потом мы высморкались, и папа протрубил носом, как трубил каждый раз, когда сморкался, и этот звук взбесил меня так же, как бесил каждый раз. Потом мы посмеялись, потому что папа прекрасно знал, как его нос меня раздражает.
– Она отказывалась от помощи. Отсиживалась в чулане. А потом случилась эта чертова история со снимками. – Я не знала, что сказать. Мы никогда столько не говорили о… да о чем угодно. – Я бы мог помочь ей. Но она была слишком зла на меня, – проговорил папа.
– Ты был не виноват, – сказала я.
– Знаешь, когда я нашел ее, ты сидела в гостиной с ее туфлями.
– С туфлями? – Я ничего такого не помнила.
– Ты обнимала ее туфли. А еще ты положила в одну туфлю все свои желуди и не давала мне ее забрать.
– Боже. Ничего не помню, – удивилась я. Папа ревел не скрываясь. Никогда его таким не видела.
– Знаешь, я заново переживаю это каждый день.
– Я хочу, чтобы мы оба жили своей жизнью, – призналась я. – Хочу, чтобы ты снова начал рисовать и тебе не казалось, что это какое-то постыдное удовольствие. Это не так.
Папа посмотрел на меня, вытирая глаза ладонью:
– Все чего я хотел со дня смерти Дарлы – куда-нибудь уехать. Забрать назад тот участок,
– он указал на коммуну, – продать его и уехать, понимаешь? В Калифорнию. Или в Италию. Или на Виргинские острова. В Мэн. В Вермонт. Все равно куда. Я не могу жить нормально здесь. – Он показал рукой в сторону кухни и места, где раньше стояла духовка. – Каждый день я вижу ее там.
Я заглянула в его покрасневшие заплаканные глаза. Послание от папы: «Его отец почти не разговаривал с ним после смерти Дарлы. Он не знал, что говорить, и не говорил ничего. На смертном одре он сказал: “Жаль твою девочку, сын”. Его мать не разговаривала с ним двадцать пять лет, с тех пор, как она ушла из дома, стала хиппи, обнимала деревья и моталась по свету с кучкой людей, называвшей себя Коалицией Небесных сил и, возможно, верившей в существование волшебных единорогов. Она не
знала о моем существовании. Она даже не знала о смерти Дарлы». Обалдеть, как удобно.
Все служит будущему
Папа разрыдался всерьез. Я спросила, не принести ли ему чего-нибудь, но он только помотал головой. Чтобы он мог немного успокоиться, я сказала, что ненадолго отойду, и пошла в чулан. Я заглянула в сушилку: снимки просохли. Я взяла ножницы, вырезала маленькие неувеличенные картинки и вклеила их в свою тетрадь. Ниже я приклеила предсказание: «Все служит будущему».
Ниже я написала то же самое от руки: «Все служит будущему». Потом открыла «Почему люди делают снимки». Наверху папа продул нос, и я подумала, стоит ли однажды показать ему эту тетрадь. Может быть, он видел ее и оставил ее в тайнике специально для меня. Может быть, он все спланировал. Хотел, чтобы я познакомилась с Дарлой на своих собственных условиях. Или не с Дарлой, а с Жасмин. На ваш вкус.
На следующей странице обнаружилась маленькая фотография Билла – мужчины без головы. Над ней стояло: «Я снова видела Билла. Он пришел сюда, в чулан. Все еще без головы». Под снимков: «Зачем ты разнес себе голову?» Прочитав эти слова, я вдруг осознала, что Дарла пыталась найти ответ на тот же вопрос, что и я. Я не знала, когда начались ее поиски – может быть, еще в юности? Думала ли она об этом с тех пор, как впервые услышала о суициде? Когда нормальные люди начинают серьезно думать о самоубийстве? Когда Джим Джонс в Джонстауне убил всех своих последователей и назвал это групповым самоубийством, Дарле было семь. Может быть, она видела это в новостях. Может быть, она услышала о суициде потом, когда она ходила в художественную школу и изучала биографию Дианы Арбус, одной из ее любимых фотографов: та умерла в 1971 году, в год рождения Дарлы. Может быть, ее впечатлил в 1994 году Курт Кобейн: Рой и Дарла очень любили его творчество.
Чем больше я смотрела на страницу с подписью «Зачем ты разнес себе голову?» и сравнивала ее с записью в моей собственной тетради: «Все служит будущему», – тем крепче эти две фразы сплавлялись вместе. Возможно, я нашла ответ, который искала Дарла. Почему он разнес себе голову? Потому что все служит будущему. Даже если это бессмыслица. Даже если в моем объяснении такая огромная дыра, что иногда сквозь нее можно дышать.
У меня зазвонил телефон. Элли. Я не брала трубку, пока Элли не оставила голосовое сообщение. Потом я прослушала сообщение, потому что, что бы я из себя ни изображала, я все еще не решила, что делать с нашей дружбой… каким бы дерьмом ни была Элли.
Сообщение гласило: «Привет, Глор. Можешь перезвонить мне? Нам надо поговорить».
Я ей не перезванивала. Но все служит будущему. Даже бездействие. Все служит будущему, даже обнаженные портреты, которые дарит твоему мужу твоя лучшая подруга. Все служит будущему, даже рождение ребенка, который родит другого ребенка,
который однажды погибнет в задымленном туннеле.
Должен быть другой выход
Я поднялась обратно к папе и силе на диван. Папа больше не плакал и, похоже, ему эмоционально полегчало – если такое вообще бывает.
– Ты ненавидишь Жасмин Блю? – спросила я. Папа на несколько секунд задумался. Потер подбородок.
– Да. Можно сказать, ненавижу.
– Кажется, я потихоньку начинаю ненавидеть Элли, – кивнула я.
– Давай обойдемся без слова «ненавидеть», ладно, Кексик? Твоей маме бы не понравилось.
Я прыснула:
– Как будто она сама не возненавидела Жасмин, когда наткнулась на те фотографии? Ага, конечно.
– Не возненавидела. Скорее, ей было жалко Жасмин. Точно так же, как ей было жалко всех женщин, сфотографированных в… ненадлежащем виде.
– Да, пап, а потом она покончила с собой. – Папа взглянул мне в лицо. – Если это не ненависть, то что тогда?
– Она ненавидела мир, – объяснил папа. – Мир ее просто бесил. – Он опустил взгляд на руки. – Мне всегда казалось, что это была ее последняя шутка – покинуть нас по своей воле. Сбежать от всего. От политики. От другого бреда. Какой была твоя мать? Она была слишком честной для этой жизни. Она просто была слишком честной, вот и все.
Я увидела папину улыбку и улыбнулась тоже. Мы сидели, думали о мертвой Дарле и улыбались. Но в этот момент я могла себе представить, каким папа был раньше: в камуфляжных шортах, фланелевой рубашке с обрезанными рукавами и какой-нибудь выцветшей дырявой футболке. С длинными курчавыми волосами. В берцах или «док мартенсах». Молодым, как и Дарла. Он был симпатичным мужчиной, она – симпатичной женщиной. Я была их симпатичной дочкой, тоже слишком честной, чтобы переваривать всякий бред. И я не могла поддержать ни одной беседы, потому что все вокруг говорили о тупой фигне, на которую мне было плевать. Никто не говорил об искусстве. Никто не говорил о том, как плачущая горлица всех обманывает. Никто не говорил о зонной системе. Я вписывалась сюда – в мой дом, в мою семью, которая последние тринадцать лет состояла только из меня и папы. Я не думала, что когда-нибудь стану своей где- нибудь еще. Сколько бы я ни прожила. Глядя на папу, я понимала, что он чувствует то же самое. Мы были злы на мир, и мы могли злиться на него только у себя дома. Дарла искала выход. И нашла его. А что делать мне? И папе? Если мы не хотим вариться в дерьме, то как из него выбраться? Должен быть другой выход.
– А что Элли сделала в этот раз? – спросил папа.
– То же самое, что и всегда, – ответила я. – Ее интересует только она сама. Зациклена на себе, или как там это называется.
– Но друзья ведь обычно прощают друг другу всякую такую фигню, разве нет?
– Не знаю, – призналась я. – Не уверена, что Элли когда-нибудь была моим другом. – Тут мне стало очень стыдно. – То есть мы… мы дружили, потому что так вышло. Я живу здесь, она живет здесь. Но у нас никогда не было сильно общих интересов и всякого такого.
– Даже так?
– Это нормально? – спросила я.
– Конечно. Если только то, о чем мы говорим, тебя от нее не отвращает. Она всегда
казалась мне неплохой девочкой.
– Но яблоко ведь… не падает далеко от яблоки?
– Даже так? – повторил папа. – Что она такое сделала, что ты такое говоришь?
– Мы поругались. Но мы должны были поругаться по этому поводу много лет назад, так что нет, ничего особенного она не сделала. Наверно, все служит будущему, понимаешь? Может быть, я меняюсь. Может, я взрослею, а она нет. Не знаю.
– Будь поосторожнее с ней.
– Попытаюсь.
Не было смысла объяснять папе, что Элли-то не была осторожна со мной. Я вышла на улице. Стоял прекрасный вечер начала июня. Было прохладно, но все равно можно было гулять в одной футболке. Я не включала света на крыльце, чтобы лучше видеть звезды. Я подняла на них глаза и заговорила с Дарлой: она была среди них, и я тоже была среди них. Когда-нибудь в истории мира все мы окажемся среди звезд, так? Я сказала Дарле:
«Иногда мне тоже хочется уйти отсюда на своих условиях, но мне надо еще кое-что сделать. Пока не знаю, что, но что-то сделать надо». Послание от Бетельгейзе: «Тебе надо что-то сделать». Послание от Веги: «Тебе надо что-то сделать». Послание от Полярной звезды: «Тебе надо что-то сделать».
Пытаясь сесть, я чуть не свалилась с крыльца. Слезы слишком сильно выматывали. Я так давно не плакала. Я уже забыла, сколько сил это отнимает. Может быть, Дарла так устала плакать, что уже просто не могла продолжать.
Дата: 2019-11-01, просмотров: 192.