Сестры милосердия в Русско-японскую войну 1904-1905 гг.
Поможем в ✍️ написании учебной работы
Поможем с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой

Русско-японская война 1904-1905 всколыхнула русское общество целой войной ненависти и презрения к японцам. Помимо общих исторических причин, именно недооценка противника и самонадеянная уверенность в быстром и победоносном завершении войны обернулись для России страшной катастрофой.

В отличие от Турции, которая в период войны с Россией часто пренебрегала нормами международного права в отношении раненых, Япония в начале XX века была одной из реальных участниц международного общества Красного Креста. В ведении японского Красного Креста, находившегося под высоким покровительством самого императора и императрицы, находились и организации сестер милосердия. Собственно, организованная помощь больным в Японии берет свое начало с 1887 г., когда впервые возник женский союз Красного Креста, в который вошли знатные японки: принцессы из императорской фамилии и высокопоставленные дамы. К началу Русско-японской войны их насчитывалось примерно 800. В японские общины не принимались женщины, вынужденные искать пропитание для семьи, и замужние, то есть организации сестер в каком-то смысле были элитными, состоявшими из обеспеченных людей. Возраст сестер определялся в рамках от 17 до 30 лет, кроме того, вводилось забавное ограничение в росте: сестры не должны были быть ниже 1 м 37 см.

Основное обучение проводилось в токийском центральном госпитале - в провинциальных городах имелись лишь курсы. Подготовка длилась три года, впрочем, во время войны этот срок мог быть сокращен. Помимо дисциплин, связанных с медициной, сестры изучали основы организации армии и флота, различия видов оружия, состав отдельных частей войск, а также один иностранный язык, в основном, английский. Сестры приносили присягу и обязывались прослужить Красному Кресту пятнадцать лет. Впрочем, призывы носили нерегулярный характер: лишь во время стихийных бедствий или войны. В последнем случае сестры попадали во вспомогательные отряды или в резерв. В течение 12 часов после получения соответствующего приказа женщина должна была на него ответить, а через такой же промежуток времени уже находиться на месте, указанном начальством. Уход за больными в Японии не был связан с религиозными воззрениями: например, буддийские монахини никогда подобными вещами не занимались. В Русско-японскую войну в состав общин входило около трех тысяч человек, оказавших помощь примерно 6,5 тысячам русских пленных.

С началом новой войны Российский Красный Крест не сумел обеспечить нужное число медицинского персонала, и в результате огромного спроса на женский труд требования общин к поступавшим были сведены к минимуму. Подготовка была самой разнообразной: от шести недель до четырех лет, среди сестер были как малограмотные, так и выпускницы иностранных университетов. Естественно, по причине такого разброса в знаниях качество работы женщин во многом зависело от их общего уровня образования, поскольку краткого предварительного обучения (в среднем 1,5-3 месяца) было недостаточно для подготовки профессионалов. В этом смысле, более опытными были сестры Евгениевской и Кауфманской общин, имевшие общее среднее образование. Ознакомиться же с уровнем знаний сестер заранее врачам не представлялось никакой возможности, и случалось, что сиделка выполняла фельдшерские обязанности, а знающие фельдшерицы в санитарных поездах занимались, например, кормлением больных, раздачей белья и тому подобным.

Сложным и запутанным был вопрос о субординации сестер. Официально они находились в подчинении лишь у уполномоченных РОКК, но в реальности их действиями могли руководить сами общины. В свою очередь, попавшие в военные госпитали автоматически переходили в ведение военного ведомства, а распределенные в санитарные поезда подчинялись и главному врачу, и коменданту поезда. Показательна история Александры Митрофановны Григоровой, которая с тремя другими сестрами неожиданно была вызвана в один из тыловых госпиталей, начальник которого перессорился с уже работавшими здесь сестрами и уволил их, сгоряча отправив запрос на новых работников. Позднее уволенные сестры решили примириться с начальством и слезно просили прощения. Смягчившийся инспектор вернул их обратно, а прибывшие пять сестер оказались не у дел. Их позднее прикомандировали к другому госпиталю, но довольно долгое время женщины не могли найти ни квартир, ни работы на новом месте.

Кроме того, среди деятелей военного ведомства существовало неофициальное предубеждение против сестер милосердия, которым, по их мнению, вообще было не место в полевых подвижных госпиталях или военно-санитарных транспортах - они лишь сиделки, и им следует строго подчиняться военно-медицинскому начальству. Вольнонаемных же сестер предлагалось вообще не допускать в действующую армию. Военное ведомство интересовал только профессионализм сестер, а не уход как таковой, что ярко иллюстрирует приказ военного начальства, вполне способный стать лозунгом: "Не сестра милосердия та, в чьей душе много места для женщины".

Материальное обеспечение сестер было неодинаковым. В общинах в мирное время они жалования не получали, но в период войны сестрам полагалось определенное содержание, часто зависевшее от материального положения их общин: 5, 20 или 30 рублей в месяц. Состоявшим при военном ведомстве платили больше, иногда до 90 руб. плюс суточные в среднем по полтора рубля. Такая заработная плата действительно могла считаться высокой, если сестры за свой счет не обзаводились формой, не оплачивали квартиру и не возникали другие непредвиденные расходы. Например, в одном из тыловых госпиталей сестры получали зарплату 32 рубля в месяц, а фельдшер - 3 рубля, но квартира с питанием женщинам обходились в 20 рублей в месяц, тогда как фельдшеров содержал госпиталь. В ряде случаев военное ведомство брало часть расходов на себя, поэтому многие сестры из материальных соображений, как и в Русско-турецкую войну, охотнее шли в военные госпитали, а не учреждения РОКК. Более того, по этим же мотивам могли переходить из одного госпиталя в другой - это, в основном, касалось менее зависимых от общин вольнонаемных сестер. Однако и работа и условия здесь были гораздо более тяжелыми: в плавучем лазарете "Монголия", находившемся в ведении РОКК, где трудилась О. А. Баумгартен, на 200 раненых полагалось пять врачей, одиннадцать сестер и пятьдесят санитаров - рядом же курсировал госпитальный пароход "Казань", подчиненный военному ведомству, и здесь тысячу больных обслуживали лишь две сестры из Евгениевской и Касперовской общин.

Красный Крест, получивший в качестве пожертвований около 20 миллионов рублей и вещей на несколько миллионов, опять проявлял неоправданную щедрость. Впрочем, не следует всю картину российской благотворительности окрашивать в темные цвета, потому что в японскую войну общество на самом деле старалось оказать посильную поддержку раненым. Например, великая княгиня Елизавета Федоровна, встав во главе особого комитета по оказанию помощи больным и раненым, снарядила десять летучих отрядов, две баржи с медицинским оборудованием, четыре этапных лазарета, ледоделательный завод, вырабатывавший почти две тонны льда в сутки. В Кремлевском дворце ею был устроен склад по сбору пожертвований на помощь раненым, где она и находилась в момент гибели мужа.

Всего в Русско-японскую войну в военных госпиталях трудилось около двух тысяч женщин. По официальной статистике известно, что в Забайкальском районе в учреждениях Красного Креста находилось около 200 сестер милосердия.

Навязчивой идеей практически всех сестер стало желание попасть на передовые позиции. Особенно к этому стремились волонтерки. "Мысль, что настоящая работа не в тылу, что они нужнее там, где бьются, - их постоянно преследовала и не давала спокойно работать в том месте, куда они были назначены", - писал позднее в своем отчете главный уполномоченный Красного Креста П. Кауфман. Ему вторит одна из сестер: "Мысль о передовом госпитале влекла нас всех…" Сестры стремились хотя бы в Харбин, где было ближе к линии фронта. Раз попав в Харбин, сестры уже не хотели возвращаться в тыл. Действительно, на передовых позициях часто не хватало рук из-за огромного наплыва раненых, но это происходило лишь в момент боя, нерегулярно - после же довольно быстрой эвакуации в Центральную Россию госпитали на передовой работали в меру наличных сил, а лишний медперсонал томился от бездействия. Несколько иной была ситуация в тылу, где какое-то время после прихода транспорта с больными также начинался аврал, но в ряде госпиталей больные перед дальнейшим продолжением пути задерживались на продолжительный срок, и работа здесь была не в пример тяжелее и изнурительнее, чем на фронте.

Большинство женщин, отправлявшихся на передовую, переживало психологический шок, поскольку внезапно менялось все: условия жизни, работа, круг общения. Жизнь на перевязочных пунктах здесь была нервозной и страшной. "Чувства окаменели, приходилось думать только о том, чтобы выполнять свою обязанность". Кроме того, на передовой возникала непосредственная военная опасность, как вспоминала та же сестра, попавшая в одну из китайских деревень: "Едва мы выбрались за околицу, как один из снарядов ударил в фанзу, где помещался наш персонал, и мы видели, как рухнула она. Вот, если бы знала моя мама про все эти ужасы. Я была еле жива от страха". При спешном отступлении из одной китайской деревни в другую близ Мукдена работа сестер, делавших перевязки, оказалась бессмысленной, когда больных беспорядочно распихали по вагонам, а потом разгружали в песочный буран. "Смерть нас уже не потрясала, - вспоминала одна сестра, - но мучения живых людей так разнообразны и так ужасны в этом разнообразии, что никакая привычка не могла примирить с ними, и каждый раз переворачивало душу".

Транспортировка больных в эту войну проводилась самыми разными способами. Раненых могли помещать на носилки между двумя мулами и даже велосипедами, на двуколки, в крытые фуры. В Китае существовали рикши - люди, работавшие в качестве лошадей, впрягавшиеся в небольшие одноместные коляски; они возили раненых, которые были в состоянии сидеть. Существовали арбы, неудачно оборудованные для перевозки людей; они представляли собой повозки, к бортам которых были приделаны дугообразные рамы: если их обтянуть чехлом, получался фургон. К рамам на ремнях прикреплялись носилки с больным, которые, качаясь, создавали высокий центр тяжести, из-за чего арба становилась очень неустойчивой. Ближе к российским территориям, к северу от Китая, где проходили основные боевые действия, начиналась железная дорога.

Иногда лазареты из-за перегруженности не могли принять прибывших на санитарных поездах больных - тогда сестры брали медикаменты и шли перевязывать в вагоны, что напоминало ситуацию в Русско-турецкую войну. И здесь, как и на передовой, было тяжело.

В особой ситуации оказался медицинский персонал, попавший в Порт-Артур, портовый город на юге Китая, арендованный Россией и во время войны осажденный японцами с июля по декабрь 1904 г. Здесь находились 51 штатная сестра из общин святой Евгении, святого Георгия, Квантунской (Мариинской), Кронштадтской и Касперовской и довольно много вольнонаемных - всего около двухсот человек. Собственно на передовой никто из них не находился: все трудились в госпиталях города. Именно сюда попала искательница приключений Ольга Аполлоновна Баумгартен. О том, какими кошмарными в период осады были условия, свидетельствует ее попутное замечание, что в ноябре 1904 г. мясо собаки в городе стоило 48 копеек за фунт (большие деньги по тем временам), при этом русская общественность еще и упрекала защитников Порт-Артура в преждевременной сдаче, поскольку со стороны казалось, будто город мог продержаться дольше.

Естественно, после передачи русских раненых японцам в госпиталях от безысходности началось беспробудное пьянство, как среди госпитальных служителей, так и среди солдат, без конца повторявших: "Да, зачем сдали Порт-Артур? Куда лучше было бы взорвать".

Уход за русскими ранеными со стороны японцев в японских этапных лазаретах, где не было российского контроля, был ужасен, над ранеными могли издеваться. Зато там, где контроль имелся, условия содержания больных были прямо противоположными. Сестрам в начале января 1905 г. было предложено покинуть город, так как раненые солдаты были переданы японцам, но женщины отказались покинуть Порт-Артур и изъявили желание следовать за больными в Японию. В Русско-японскую войну это был не единственный факт, когда сестры остались с больными, попавшими в плен. Известен случай, когда после взятия японцами Цайцзягоу Управление Красного Креста предложило медперсоналу его покинуть. Санитары согласились, а сестры милосердия нет.

Вне русского и официального японского контроля в капитулировавшем Порт-Артуре было небезопасно и русскому медперсоналу, единственным охранительным знаком которого являлись повязки с красными крестами. Японцы-часовые, охранявшие вход в госпиталь, могли для обогрева нижнего этажа развести на жестяном подносе костер, дым от которого поднимался в палаты, где лежали больные; могли даже из чистого любопытства бесцеремонно вваливаться в сестринскую. Последний факт особенно раздражал сестер, которые пожаловались японскому врачу, повесившему над их дверями табличку с непонятной японской надписью. Зрителю со стороны представился уникальный случай наблюдать занимательную картину: подбежит особо прыткий японец к сестринской, соберется войти, посмотрит на надпись, прочтет, отшатнется, отдаст честь и бежит дальше. Возможно, здесь сыграло роль внутреннее уважение солдат к собственным сестрам милосердия.

В начале февраля 1905 г. в Порт-Артур прибыл американец-фотограф, мечтавший снять молящуюся сестру милосердия у постели находящегося при смерти больного, так как, по его словам, в Америке очень любят такие сенсационные снимки. Он был весьма расстроен, узнав, что боевые действия не ведутся, однако попросил О. Баумгартен попозировать ему для снимка. Та попросила лечь на койку почти выздоровевшего здоровенного раненого и страдальчески глядеть на фотографа, а сама села рядом и начала читать ему сказку. Американец был в восторге, но когда он открыл объектив, умирающий расхохотался. В спешном порядке находившегося при смерти пришлось менять на еще более здорового по виду. На этот раз снимок вышел.

В 20-х числах февраля 1905 г. все сестры были вынуждены покинуть город и отправиться в Россию, тогда как раненых отправляли в Японию уже в качестве пленных. "Сестрица, - говорили на прощание больные Ольге Баумгартен, - вот как только вы уедете, мы и начнем буянить: пущай японец нас узнает. Больно обидно оставаться без вас".

В тылу работа протекала более размеренно, но не менее напряженно. По воспоминаниям А. М. Григоровой, трудившейся в одном из госпиталей, ее суточное дежурство начиналось с двух часов дня, и каждые два часа приходилось делать обход своего корпуса, а один раз в смену - всего госпиталя, где содержалось 600 больных. Правда, подобные дежурства были нечасты: примерно раз в две недели, - остальное время работа была дневной: "...Мы очень мирно и дружно принялись за дело все - доктор, фельдшер, служитель и я, - все были довольны друг другом".

Обед в этом госпитале происходил следующим образом. Служитель вносил в коридор ведра с супом, и больные с чашками в руках пристраивались в очередь за едой. Наиболее бойким сестрам удавалось первым выхватить порции для своих больных (микроскопические частички мяса в супе доставались только избранным) - тихим же еды иногда недоставало. Потом приносили ведра с кашей и большой металлический лист с котлетами. При раздаче поднимался невероятный гвалт: больные толкались, служители и сестры постоянно друг с другом бранились, и первым постоянно приходилось жаловаться на офицеров, составлявших порционные списки, - те, в свою очередь, недостачи сваливали на ответственную за кухню сестру. Ужин состоял из слитых вместе щей и супа: "и вид, и запах его были еще более непривлекательны, чем за обедом". Некоторым слабым больным в небольших количествах давалось молоко "синеватого" цвета.

К Новому году начиналась подгонка всех расходных статей, поэтому при обнаружении перерасхода для экономии целые отделения сажали на жидкую овсянку и полфунта (ок. 250 г) черного хлеба на человека. В другом госпитале, в свою очередь, считалось неэкономным выдавать белый хлеб и два куска сахара к чаю, тогда как тратились большие деньги на внешнее благоустройство госпиталя, не связанное с улучшением положения больных.

За различные провинности главный врач имел право сажать госпитальных служителей на несколько дней под арест. Григорова, жалея последних, часто брала на себя их вину, поскольку сестру милосердия эта кара постичь не могла. Однажды ей пришлось целый день обивать пороги четырех различных учреждений, чтобы выяснить судьбу одного несчастного больного, попавшего за какое-то дело в карцер - его, несмотря на волокиту, освободили. Главный же врач потом жаловался на то, что сестра плохо смотрит за порядком. С другой стороны, госпитальные служители и надзиратель быстро привыкали к взаимным пререканиям с начальством, к крику, угрозам и арестам, обращая на них мало внимания, - подобные инциденты их только озлобляли, и из заключения они выходили только с желанием отомстить тому, кто их подвел.

Среди работавших вместе с Григоровой сестер распространялось состояние, которое справедливо было бы назвать "комплексом санитарки", когда трудолюбивые и исполнительные женщины наводили в палатах абсолютные порядок и чистоту, но хлопотать о нуждах больных перед врачом не собирались, считая, что "их обязанность - смотреть за порядком и угождать начальству, а главное - не беспокоить доктора" из-за плохого ужина, жалоб больных и тому подобных вещей. Формально они были правы. Григорова же, сама едва сводившая концы с концами, не могла допустить, чтобы ее больные в чем-то терпели нужду, покупая им на свои гроши еду и лекарства. "Как много не отдавали бы мы своим больным, все это было бы только должное: обязанности сестры неограниченны". Начальство это прекрасно понимало и запретить "совать ей нос во всякое дело" не могло, но существование ее в госпитале постепенно становилось невыносимым из-за недовольства ее внеслужебной деятельностью.

Многие солдаты, призванные из запаса, заболевали по пути на фронт, и врачи из сострадания иногда давали им "отдохнуть" в госпитале, но часто выписывали их не вполне поправившимися. Григорова просила за этих несчастных, за что ее стали обвинять в отсутствии патриотизма. "Но как же можно было заставлять стремиться в бой слабого, страдающего одышкой, задыхающегося от кашля человека, у которого вдобавок осталась на родине семья в пять-шесть человек детей, без средств и без работника, да еще когда он знал, что и взяли-то его незаконно, для того, чтобы можно было оставить дома богатых и с протекцией, молодых и здоровых". "Все ваши усилия, - заявил ей один из докторов, - вся ваша борьба - то же, что борьба русских в Порт-Артуре, и кончится тем же... вас сломят". Действительно, пришлому человеку изменить что-либо в отделении было почти невозможно: "Надо было или хладнокровно относиться к существующему порядку вещей, или изображать русских в Порт-Артуре..." - горестно шутила сама Григорова. "Мои больные... сами старались всячески мне сделать приятное, чистили и убирали все, что могли. Они видели, что я расстроена и сами плакали..." По всему госпиталю Григорову судили и пересуживали, считая, что она не в состоянии справиться с отделением, которое взяла на свое попечение. "Я была очень одинока в то время", - писала Александра Митрофановна. Именно в такую тяжелую минуту она случайно попала в Иверскую часовню, находившуюся в этом же городе, где встретилась с неким старцем Антонием, убедившим ее в том, чтобы она никуда не просилась переводиться, а уж на войну, о чем она давно мечтала, ехать ей совсем не по силам: все устроится само собой, потому что "Господь Сам знает, какой кому крест посылает". Для некоторых сестер война изменила их собственный взгляд на церковь, помогла увидеть ее совсем под другим углом зрения. "Я полюбила небольшую светлую церковь", - вспоминала другая сестра, неожиданно из столичной шумной жизни перенесенная в малолюдный подмосковный лазарет. Никогда ни в Петербурге, ни в Казанском соборе, ни в своем приходе, ни в домашней церкви "не молилась я так горячо, как в этой белой небольшой церкви, в которой в первый раз в жизни я стала молиться не за себя только, не за своих только близких, а "за всю братию и за вся христианы"".

"Мало-помалу, - писала Григорова, - я начала привыкать к своему положению парии в глазах начальства, сначала очень тяготившему меня". Она была прикреплена к палате, где содержались заключенные (около 15 человек): присланные из дисциплинарных батальонов или с гауптвахты солдаты, отбывавшие наказание часто за грубость начальству в пьяном виде. В эту палату сестра имела право только иногда заходить, и больше ничего не делать. Врачебные визитации здесь производились упрощенным способом. "Ну, как дела?" - спрашивал, заглядывая за дверь палаты врач, обращая внимание, главным образом, на то, все ли на месте. Истории их болезни он перелистывал пару раз в неделю. Не заходил он в палату, поскольку многие из заключенных были неврастениками, и однажды один из них нанес врачу несколько пощечин, сорвав погоны за то, что тот накричал на другого слабого больного, не вставшего при его появлении. Этого неврастеника упекли на каторгу на двенадцать лет. Один из врачей не раз третировал больных, запрещая им сидеть на заправленных кроватях, поясняя, что больные могут либо стоять, либо лежать под одеялом, при этом ни стульев, ни скамеек в арестантской палате не было. С трудом сестре удалось убедить доктора, что в данном случае он не прав.

В декабре, на Рождество, арестанты перепились, устроили драку, а их лечащий врач и надзиратель все свалили на Григорову "за то, что она требовала постоянно чистого белья... воду и чай вовремя". Доктор так поступил еще из страха как перед заключенными, так и перед своим начальством. Впрочем, независимо от Григоровой, пьянка повторилась и на Новый год. Сами заключенные говорили, что вынуждены быть грубыми и запугивать: иначе их уморят с голоду или холоду. Сами изрядно сквернословили, а один из них прямо заявил сестре, что в первую неделю после поступления новенького они стремятся убить в нем всякую надежду и веру в Бога, и это им иногда удавалось. Не только для общества, но даже и для своих близких такие люди становились изгоями. Поскольку арестантов боялись, у них были и определенные льготы, например, курение в палате; кроме того, они держали у себя собачку и кошку, возможно, из-за того, что главный врач терпеть не мог всякого рода живность. После того, как собака ощенилась, больные стали кормить щенков своим обедом. "До самого конца моей службы, - писала Григорова, - я должна была считаться с их обидчивостью, недоверием и подозрительностью; вообще они далеко не были так просты сердцем, как мои вольные больные. Зато и полюбили они меня, как те и не могли любить, - как единственную радость и утешение". Так оправдались слова старца Антония о том, что ее полюбят еще больше, несмотря на все невзгоды. Действительно, когда Григорова ухаживала за одним арестантом, суровым и насмешливым сибиряком, она его убеждала бросить пить и курить. Неизвестно, серьезно ли подействовали ее слова на него, однако при прощании после выписки больной сказал сестре, что дал обет бросить пить и курить.

Видимо, успехи Григоровой в арестантской палате не очень понравились начальству, и сестру вновь перевели на этот раз в заразное отделение, где содержались больные с рожистым воспалением (около 10 человек). Здесь Григорова застала типичную, но ненормальную картину: грязное рваное белье, матрасы, набитые даже не трухой, а пылью, одеяла без пододеяльников и т. д. Местная старшая сестра постоянно бранилась с госпитальными служителями, пользуясь при этом особо изысканным лексиконом: видимо, по этой причине никто не хотел идти сюда работать. Но и здесь сестра нашла в себе силы начать работу сначала. "То, что все называли моим баловством, не портило их (больных. - А. П.), а пробуждало в сердцах их давно замолкнувшие струны кротости и прощения".

В конце концов Григорову выжили из госпиталя, когда главный врач назначил ее в прачечную, где ранее вообще сестры не работали. В ответ на ее отказ доктор вспылил и дал сестре отставку. "Всякий с удовольствием поговорил бы с ним так, как я, и никто не смел, и всем было приятно, - что нашлась такая, которая его не побоялась". Одна сестра так и сказала Григоровой, что сама поступила бы также, если бы не приходилось многое терпеть из-за семьи, которую надо было кормить. Вся дисциплинарная палата сочувствовала уволенной: по словам одного заключенного, после пятимесячной службы быть прогнанным "от таких людей не только не обидно, а напротив, почетно".

Чуть позже Григорова попала в Тобольск, с ее отъездом начавшее было выправляться положение арестованных больных резко ухудшилось: те по-старому стали озлобляться и устраивать бунты. Сама она после описанных перипетий заработала перемежающуюся лихорадку. А в 1905 году холода грянули уже в сентябре. Тобольский госпиталь к резким климатическим изменениям подготовлен не был: в окна не вставили специальные зимние рамы, не хватало дров, купить и достать которые, кроме того, было крайне сложно, потому что страну будоражила первая революция.

В связи с революционными событиями начались забастовки и митинги. Один больной, посетивший такого рода собрание, со вздохом сказал Григоровой: "Да что, сестрица, уж так неумно, что и слушать нечего". Тем не менее одна сестра с интересом посещала такого рода мероприятия и даже сама иногда выступала. Из-за простоев на железной дороге связь с внешним миром практически прервалась. Конец войны и заключение мира расхолаживали: все в госпитале стали относиться к своему делу спустя рукава. В городе начались беспорядки. Народ собрался у архиерейского дома и стал просить епископа отслужить молебен, двинувшись в центральный собор с импровизированным крестным ходом, неся иконы и портреты императора. А несколько тысяч человек, в свою очередь, накануне решило собраться у собора и провести очередной митинг, на который двинулась вторая толпа. В результате столкновения народа и вмешательства жандармов началось целое побоище с человеческими жертвами. В эту сумятицу среди случайных прохожих попала и сестра-активистка: ее смяли и чуть не затоптали ногами. Григорова эту сестру позднее отчитала за то, что та со своими прогрессивными идеями совсем забыла о больных. "Наша сестрица, - шутили раненые, - она такая, что если бы ее побил кто, да потом пожаловался, что его кулакам больно, она бы и его пожалела".

Вскоре госпиталь стали расформировывать, и Григорова отправилась домой. "...Мы расставались унылые, измученные, с издерганными нервами, и настроение наше соответствовало суровым и темным ноябрьским дням". Такое ощущение складывалось у многих сестер, которые, оглядываясь кругом, "понимали огромную нелепицу, не нужную и вредную людям. Наши усилия спасти людей от страданий тонули, как капля в море, в усилиях других причинить страдания". Тем не менее эта физическая и духовная усталость не могла затмить впечатление, что "за этот год мы все поневоле, самыми обстоятельствами, принуждены были жить не обычной своей эгоистичной жизнью", и это время было "самым светлым кусочком" жизненного пути каждой сестры милосердия.

К началу страницы

Женское медицинское образование в России и за рубежом в XIX - нач. XX вв.

Поскольку к началу XX века общины сестер милосердия в России стали фактически средними медицинскими учреждениями, в значительной мере утратив первоначальное религиозное содержание, важно вкратце остановиться на развитии женского образования в России, Западной Европе и США.

В 1757 г. в России впервые было создано училище повивальных бабок. Лекции в нем читались на дому у каждого врача, акушера или профессора два раза в неделю. Впрочем, говорить о систематическом акушерском образовании для женщин в это время еще не приходится: за полвека училище выпустило всего лишь 94 акушерок, а в конце XVIII века официально на одну губернию или уездный город полагалась одна повивальная бабка - при таком раскладе единственного училища для подготовки профессиональных акушерок было явно недостаточно. Лишь в начале XIX в. были учреждены повивальные институты при Воспитательных домах Петербурга и Москвы с двухгодичным обучением, а к середине XIX в. аналогичных учреждений в России существовало уже шесть. Среди них, кроме названных, довольно известными были училище для повивальных бабок при Калинкинской больнице в Петербурге, повивальная школа при Мариинском Родовспомогательном доме, Закавказский повивальный институт; школы для акушерок создавались и в некоторых земствах.

В 1818 г. было издано высочайшее повеление о подготовке к службе сиделок, которые должны были пройти курс обучения санитарно-гигиеническому уходу за больными в больницах. А в начале 50-х гг. при Воспитательном доме Санкт-Петербурга была образована "Школа русских нянек", в которую принимались воспитанницы от 14 до 18 лет, обучавшиеся в течение 1-2 лет уходу за младенцами. В 1877 г. школа была упразднена.

Примерно в это же время (1854 г.) в Петербурге возникает первое собственно фельдшерское училище, куда, в свою очередь, принимались воспитанницы Петербургского воспитательного дома в возрасте от 15 до 18 лет - всего до 20 человек. Впрочем, в училище по своему желанию могли поступать и другие девушки. В первые два года они выслушивали теоретическую часть, в программы училища входили курсы по анатомии, физиологии, фармакологии, рецептуре, десмургии, частью хирургии. На третий и четвертый год обучения полагалась практика, проходившая в нескольких больницах Петербурга, в том числе и той, где трудились сестры Крестовоздвиженской общины. В 1859 г. училище выпустило первых фельдшериц. Надо отметить, что училище начало функционировать в момент появления первых женских гимназий в России.

В 1862 г. фельдшерское училище было слито со "Школой русских нянек", но число учащихся в объединенном учреждении опять-таки не превышало 20-30 человек. С 1872 г. в училище вводились новые правила, согласно которым воспитанницы должны были носить форменную одежду, жить при Воспитательном доме на казенном содержании, но при этом получать жалование в размере 120 руб. в год (10 руб. в месяц). Практический курс сокращался до одного года, а теоретический, наоборот, увеличивался до трех лет. Образование велось по программам, утвержденным Министерством внутренних дел для земских фельдшерских школ. Кроме уже указанных дисциплин, ученицы прослушивали дополнительные углубленные курсы по уходу за роженицами и новорожденными. Выпускницы обязывались прослужить в лечебных заведениях своего ведомства не менее шести лет.

В том же, 1872, году в Петербурге при рождественской барачной больнице под начальством главного доктора И. В. Бертенсона была создана школа фельдшериц, после войны именовавшаяся школой лекарских помощниц. Сперва Бертенсон собрал всего лишь четырех постоянных слушательниц, число которых к концу семестра возросло до 20 - на этой основе фельдшерская школа для женщин и была официально открыта 27 июля 1872 г. Обучение на курсах длилось три года, и если в 1872 г. в школе состояло 40 слушательниц, то к 1878 г. на всех трех курсах их было уже 94; 35 выпускниц отправилось на театр Русско-турецкой войны, во время которой две фельдшерицы скончались.

При общине св. Георгия при активном содействии С. П. Боткина также была создана школа фельдшериц, устав которой был утвержден лишь в 1877 г. В ней училось около 30 человек. Официально она просуществовала недолго: около пяти лет. Аналогичные школы возникают при Покровской общине в Петербурге и при братстве святой Марии в Москве. К концу 70-х годов XIX в. в России существовало уже 12 женских фельдшерских школ и курсов.

В последней четверти XIX в. фельдшерское женское образование, хотя и развивалось, но очень медленными темпами, а некоторые школы закрывались, как, например, в 1882 г. школа при Георгиевской общине закрылась за недостатком средств. Зачастую функции сестер милосердия и фельдшериц в больничных условиях не различались, сводясь к санитарной работе, хотя квалификация фельдшериц была гораздо выше. Позднее в отдельных городах, таких, как Тверь, Калуга и др., стали появляться смешанные фельдшерские школы для мужчин и женщин. В большинстве случаев все фельдшерские школы были платными, а в бесплатных выпускницы брали на себя обязательства прослужить в соответствующем ведомстве определенный срок.

Если среднее медицинское образование в России, хотя и медленно, но все же постепенно становилось женщинам доступным, то с высшим ситуация была гораздо более сложной. После Крымской войны в России зародилось женское движение за равноправие с мужчинами, и именно с этого времени понятие эмансипация общественным мнением в России стало восприниматься резко негативно, отожествляясь с нигилизмом. Эту точку зрения коротко и ясно выразил князь В. Мещерский во время Русско-турецкой войны: "Много они (по контексту: "лже-либералы" и "тупоумные прогрессисты". - А. П.) создали: тип стриженой нигилистки и больше ничего". С другой стороны, и духовенство было обеспокоено возникновением высшего женского образования как попыткой женщин самоутвердиться в отрыве от духовно-нравственных основ Православия. Такое мнение было высказано епископом Томским, а позднее и митрополитом Московским Макарием (Невским): "Справедливо, что истинно-образованная женщина, при добром нравственно-религиозном направлении, есть, по слову мудреца израильского, дорогая жемчужина. Но в том наше и горе, что таковую жену, которая соединяла бы с образованием добродетель, найти трудно... Грустно видеть безбожного мужа науки, но еще печальнее видеть таковую женщину. От женщины без веры, без Бога веет холодом, как от статуи, по виду прекрасной, но лишенной жизни. Женщина без веры, без нравственности может принести обществу гораздо больше зла всякого рода, чем мужчина безбожный или нравственно развращенный". При этом епископ Макарий при правильном духовном устроении общества не исключал допущения женщин к высшему образованию: "Женщина врач, для лиц своего пола, женщина акушерка, женщина сиделка у одра больных - все это такого рода деятельность, которая наиболее свойственна женщине, и в некоторых случаях исключительно ей принадлежащая".

Тем не менее, смутное противостояние женскому образованию как одной из форм самоутверждения женщины надолго затормозило его развитие в России. Впрочем, появление хотя бы одного прецедента вызывало к жизни множество проблем. В марте 1861 г. домашняя учительница Л. Ожигина подала в Харьковский университет прошение с целью получить разрешение посещать лекции на Медицинском факультете. Совет университета, а затем и попечитель учебного округа к окончательному решению прийти не смогли. Плутая по инстанциям, прошение дошло до министра просвещения, который, в принципе не имея ничего против, передал его Александру II, а тот, в свою очередь, решил вообще рассмотреть вопрос о допуске женщин к высшему образованию наряду с мужчинами. Главное правление училищ запросило на этот предмет все российские университеты: Петербургский, Киевский, Казанский и Харьковский дали положительный ответ, а Московский и Дерптский - отрицательный. Позднее изучение данной проблемы было передано в комиссию, составлявшую новый университетский устав, и пока она работала, в ряде университетов при отсутствии прямого запрета женщинам было разрешено посещать лекции, а две дамы даже были приняты в Медико-хирургическую академию. В конце концов большинство членов названной комиссии, сославшись на недостаточную подготовку представительниц слабого пола к университетскому образованию и возможные "моральные последствия", выступило против высшего образования для женщин, что нашло недвусмысленное выражение в новом университетском уставе 1863 г. Женщины, взятые в Медико-хирургическую академию, были отчислены.

Возражения приводились следующие. Прежде, чем заводить высшее женское образование, надо позаботиться об элементарном образовании для женщин; для общегосударственных нужд надобности в первом не усматривается; число женщин, желающих его получить, невелико, а специально для них институтов никто устраивать не будет, - тем более невозможно принимать женщин в уже существующие университеты наравне с мужчинами, поскольку таковой факт понизит "умственный и нравственный уровень этих высших учебных заведений". Но поскольку проблема сама по себе назрела, указанный вопрос не мог считаться закрытым окончательно - он был лишь отложен на определенный срок.

5 мая 1872 г. при императорской Медико-хирургической академии в виде эксперимента было решено открыть четырехгодичный "курс для образования ученых акушерок". Само название было весьма характерным, поскольку лишний раз подчеркивало, что в области медицины женщина должна ограничиться только акушерством. Особое значение в этом деле сыграла записка шефа жандармов, поданная императору. В ней говорилось, что весьма желательно отвлечение русских женщин от обучения в зарубежных университетах, куда (главным образом, в Цюрих) многие из них направлялись для получения высшего образования - там они и набирались чуждых социальных идей. Надо прекратить, говорилось далее в записке, "игру в науку" тем женщинам, которые все-таки имеют негласный доступ к общественным занятиям, так как они отождествляют науку со смутными социальными идеями, набираясь глупостей от таких же незрелых студентов.

Изначально установленный лимит приема слушательниц не соблюдался, как в первый, так и в последующие годы: в 1872-1873 гг. вместо положенных 70 было принято 89, а в 1876 г. на курсах обучалось 130 женщин. Примерно половина из них перед этим кончили гимназию. Программа нового учебного заведения в своей основе соответствовала программе академии, но в ней не преподавались древние языки, которые вообще в женских гимназиях не изучались; для женщин был сокращен курс теоретической и оперативной хирургии, о нервных и глазных болезнях, а предметы, связанные с судебной медициной, эпизоотией и ветеринарией, не преподавались вовсе - вместо них студентки более углубленно, чем простые лекари, изучали акушерство, гинекологию и детские болезни. В 1876 г. женские курсы были отделены от медицинской академии и переведены в ведение Николаевского военного госпиталя, а обучение стало пятилетним. Фактически, с этого момента "курс для ученых акушерок" превращается в женские врачебные курсы. В этом же году их окончило пять женщин.

Новое учебное заведение не имело государственных дотаций и существовало исключительно за счет частных пожертвований и платы за обучение, которое, следовательно, оказывалось доступным немногим. Летом 1877 г. было издано распоряжение, согласно которому 52 слушательницы курсов были отправлены на войну и трудились под руководством опытных профессоров; две из них скончались (одна - в результате неудачно проведенных опытов). Первый настоящий выпуск состоялся уже после войны, в 1878 г., когда окончившим курсы было присвоено звание лекарей. Впрочем, так продолжалось недолго: уже в 1887 г. курсы были закрыты по инициативе военного министерства, которое в своем ведомстве признало их существование ненормальным. В свою очередь, Министерство внутренних дел и Министерство народного просвещения отказались принять учебное заведение под свой контроль. Таким образом, в 1887 г. состоялся последний выпуск (88 чел.). Все выпускницы курсов получили временные свидетельства, замененные на дипломы только в 1898 году, когда, наконец, была утверждена их форма.

К началу 90-х годов в России было более 500 женщин-врачей. К этому времени в стране развернулось широкое общественное движение в поддержку высшего женского образования, и в 1897 г. в Петербурге опять-таки на собранные частные средства был открыт Женский медицинский институт. Он, как и курсы, не обеспечивался государством, поэтому плата за пятилетнее обучение вводилась довольно высокая, а учиться здесь могли женщины, получившие предварительное среднее образование: кончившие гимназию с медалью или отличием, поскольку в 1900 г. конкурс был три человека на место, - в момент открытия произвели набор в 190 человек. Формально новый институт был поставлен ниже медицинских факультетов университетов: выпускницы могли занимать врачебные должности только в женских отделениях больниц, не имели права самостоятельно проводить судебно-медицинскую экспертизу, не допускались к соисканию степени доктора медицины, вследствие чего доступ к профессуре для них закрывался. Лишь в 1904 г. институт был принят в ведение Министерства народного просвещения, и на слушательниц были распространены права студентов медицинских факультетов. В 1913-1914 гг. здесь училось более 1200 женщин.

Революция 1904-1905 гг. также сыграла определенную роль в развитии высшего женского образования в России, поскольку сразу после нее женщин стали принимать почти во все университеты. Правда, в 1907 г. министр просвещения распорядился принятых студенток из высших учебных заведений отчислить. С другой стороны, начавшийся процесс оказался необратимым: открывавшиеся в эти годы учебные медицинские заведения для женщин приобретали университетский статус, - создавались медицинские факультеты на высших женских курсах в Москве (1906 г.), Одессе (1906), Киеве (1907), в 1910 г. возник Харьковский женский медицинский институт.

После второй революции, в 1918 году, все перечисленные учреждения были преобразованы в институты для совместного обучения женщин и мужчин или же слиты с медицинскими факультетами университетов: отныне женщины стали приниматься во все высшие учебные заведения России. На базе Женского медицинского института Петербурга был сформирован Первый Ленинградский мединститут, а медицинский факультет на высших женских курсах в Москве был преобразован во Второй мединститут.

В США и Западной Европе дела с женским медицинским образованием обстояли почти таким же образом, как и в России: его становление было тесно связано с эмансипацией - борьбой женщин за равноправие с мужчинами.

До начала 60-х гг. XIX в. в университеты США женщины допущены не были. Этот запрет объяснялся неспособностью представительниц слабого пола выдержать умственное перенапряжение, а также возможным падением нравственности в учебных заведениях. Вопрос о приеме женщин в университеты так и не был разрешен положительно, поэтому была осуществлена попытка создать специальное учебное заведение для женщин - медицинский колледж, который Законодательное собрание штата Пенсильвания разрешило открыть 11 марта 1850 г. В первый год сюда поступило 40 человек. От поступавших требовалось иметь среднее образование, по крайней мере, владеть литературным английским языком. Обучение длилось 14 месяцев; выпускницам предоставлялось право самостоятельной врачебной практики. В декабре 1851 г. выдача дипломов первому выпуску вызвала открытое недовольство и волнения среди студентов-медиков, так что мэр Филадельфии был вынужден выставить полсотни полицейских перед зданием колледжа. Новая школа оказалась в фактической изоляции, так как Пенсильванская медицинская ассоциация запретила кому бы то ни было с ним сотрудничать, а студентки для прохождения практики не допускались ни в одно лечебное заведение. Через десять лет, в 1861 году, колледжу удалось приобрести в аренду помещение для женского госпиталя, рассчитанного на пять пациенток. Для привлечения больных лечение здесь проходило бесплатно. В 1868 г. руководству колледжа удалось добиться разрешения учащимся посещать общие клинические занятия по внутренним болезням в Филадельфийском госпитале, и только в 1875 г. они приобрели право работать во всех госпиталях Филадельфии, то есть 25 лет колледж был лишен широкой клинической базы.

С 1850 по 1895 г. в США открывается 18 медицинских колледжей, а с 1866 г. начинается прием женщин на медицинский факультет Мичиганского университета. Во все университеты США женщины были допущены, как и в России, только после Первой мировой войны.

В Западной Европе проблема с высшим медицинским образованием для женщин решалась за счет их допуска в уже существовавшие университеты. Таковой систематический прием начал Цюрихский университет в Швейцарии на основании отсутствия в уставе прямого запрета обучать женщин. В 1864 г. сюда поступила первая русская студентка. Примечательно, что в 60-70-е гг. среди учившихся на Медицинском факультете женщин здесь преобладали русские, например, в 1872/73 учебном году из 110 студенток только 14 были не из России. После открытия курса для ученых акушерок в Цюрих стало приезжать гораздо меньше русских студенток, однако здесь они получали возможность сделать научную карьеру, еще не возможную на родине: до 1878 г. семь русских женщин в Цюрихе получило звание доктора медицины.

В Великобритании Совет Эдинбургского университета в 1869 г. разрешил восьми женщинам посещать занятия на Медицинском факультете при условии их раздельного обучения с мужчинами, однако многие студенты и преподаватели воспротивились этому решению, которое в результате было отменено через суд. Тем не менее, в этом же году при Лондонской больнице для бедных вернувшимися из США некими сестрами Блэкуэлл была открыта первая женская медицинская школа. Впрочем, она, как и в Америке, не предоставляла выпускницам прав на самостоятельную врачебную практику и не выдавала диплома, поэтому окончившие ее женщины для подтверждения своего статуса были вынуждены обращаться либо в Медицинское общество Англии, либо в зарубежные университеты. Лишь в 1876 г. английский парламент разрешил допуск женщин в университеты Великобритании. Примерно в это же время женщины допускаются во французские университеты.

В Австро-Венгрии аналогичное решение было принято еще позднее, в 1897 году. Запрет принимать женщин в университеты основывался на различии учебных программ мужских и женских лицеев, поскольку в последних девушкам не разрешалось сдавать экзамены на получение степени бакалавра (аттестата зрелости), без которого в университет поступить было невозможно.

В Германии женщины дольше всего не допускались не только к высшему, но и среднему медицинскому образованию, так что в конце XIX в. даже были созданы специальные общественные организации с целью борьбы женщин за равноправие с мужчинами в области образования. Один такой союз "Женское благо" организовал женские медицинские курсы, преобразованные в начале 90-х гг. в женские гимназии. До 1908 г., когда женщины были наконец допущены в немецкие университеты, дипломы этих гимназий высшими учебными заведениями не признавались.

К началу страницы

Дата: 2019-07-24, просмотров: 213.