С проблемами смерти как глубоко фундаментальными феноменами человеческого существования мы уже сталкивались в контексте осмысления понятия страха. Но ограничились только понятием эроса. Страх и эрос по-разному открывают доступ к проблематике смерти.

⁴⁸ Учение, согласно которому все познание сводится исключительно к чувственным восприятиям.

⁴⁹ Макс Шелер (1874-1928). Изучал медицину и философию. В 1910 г. стал приват-доцентом в Геттингене, с 1919 г. —профессор в Кельне. В 1928 г., в год своей смерти, преподавал во Франкфурте. Основные произведения: «Формализм в этике и материальная этика ценностей» (1913-1916), «Сущности и формы симпатии» (1913), «Тексты по социологии и теории мировоззрения» (1923-1924), «Формы знания и общество» (1926).

⁵⁰См. обэтом: Plessner Н. Die Stufen Organischen und der Mensch. Berlin, 1923; Gehlen A. Der Mensch. Berlin, 1940.

389

На страх в его принципиальном отношении к смерти указывали прежде всего Кьеркегор и Хайдеггер. Правда, для Кьеркегора страх латентно проявлялся еще до «первородного греха». Человек в этом состоянии для него хотя и представляется только грезящим духом, тем не менее он уже живет — если верить Кьеркегору — в страхе перед самим собой. Страх духа все же только после падения, т.е. после недвусмысленного самоподтверждения духа, стал тем страхом, который появился из противоположности духа и тела и вместе с тем как результат знания о смерти: бытию духа следовало решиться на то, чтобы подтвердить себя.

Подтвердить себя — значит, по Кьеркегору, обрести телесность. Обретение телесности духом он описывает как синтез, в котором знающий о себе дух человека есть человек, но в то же время он знает и о своей животности. Хотя определение человека состоит в том, чтобы быть духом, однако бытие духа означает для человека постоянную связь с телом и чувственностью. Эта связь означает трудное становление благодаря телу, и в особенности благодаря сексуальности, и потому она порождает страх. В таком состоянии страха тело познает себя не только в своем половом разделении на мужчину и женщину, но и просто как смертное существо:

Зверь, собственно, не умирает; но там, где дух полагается как дух, смерть проявляется как нечто ужасное... В мгновение смерти человек находится на крайней точке синтеза; дух как бы не может присутствовать здесь; он, конечно, не может умереть, но ему приходится ждать, поскольку телу нужно умереть. Языческое представление о смерти — именно потому что их чувственность была наивнее, а временность — беззаботнее, — было мягче и дружелюбнее, однако ему не хватало высшего... Есть необъяснимая тоска во всем, когда видишь этого гения дружелюбно склонившимся над умирающим и гасящим своим поцелуем последнее дыхание последней искры жизни, между тем как все, что было пережито, уже исчезает одно за другим, а смерть остается здесь как тайна, которая, будучи сама необъяснимой, объсняет все; она объясняет, что вся жизнь была игрой, которая кончается тем, что все —великие и ничтожные — уходят отсюда, как школьники по домам, исчезают, как искры от горящей бумаги, последней же, подобно старому учителю, уходит сама душа. И потому во всем этом заложена также немота уничтожения, поскольку все было лишь детской игрой, и теперь игра закончилась.⁵¹

Мы уже знаем от Хайдеггера о связи страха и смерти как о вхож-

⁵¹ Кьеркегор С. Понятие страха // Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1998. С. 187-188.

390

дении в ничто и указывали на то, как через «завершенность» существование получает свой жизненный смысл.

Второй упомянутый способ познания смерти связан с феноменом любви. Смерть присуща даже Эроту. Платон полагал в «Пире»: Орфей ни с чем вернулся из ада, он смог увидеть только призрак Эвридики, а не саму ее, поскольку богам показался чересчур изнеженным. Им показалось, что он «не отважился умереть из-за любви»:

Зато Орфея, сына Эагра, они спровадили из Аида ни с чем и показали ему лишь призрак жены, за которой тот явился, но не выдали ее самой, сочтя, что он, как кифаред, слишком изнежен, если не отважился, как Алкестида, из-за любви умереть, а умудрился пробраться в Аид живым.⁵²

Вопрос о смысле жизни ввиду неизбежности ее конца при познании противоречия смерти и любви становится тем более опасным, чем более он осознается как конституирующий человеческую жизнь. К тому же смерть как основной феномен человеческой жизни подобна любви. Любовь есть снятие индивидуальности, соответствующей Я, в пользу единства в Мы. Смерть также является снятием индивидуальности, притом окончательным.⁵³ Не только мы подвластны смерти, но и смерть подвластна нам, и ее нужно постигать не меньше, чем любовь. «Да простит меня Бог! Я не понимаю смерти в его мире», — восклицает Гельдерлин,⁵⁴ перед смертью мы бессильны:

... incerta omnia: sola mort certa.⁵⁵

Смерть, в отличие от умирания, не протекает во времени, напротив, она — выход из времени и потому окончательна и бесповоротна. И если остановка кровообращения наступает не сразу после смерти, так это потому, что другие жизненные функции различных органов и тканей начинают постепенно отмирать. При отмирании одного органа не все другие органы сразу же прекращают свои функции. Во время функционирования отмирающего органа и других органов с помощью «восстановления» можно воспрепятствовать наступлению смерти. И если умирание еще обратимо, то смерть окончательна.

Различие между умиранием и смертью нам известно потому, что

⁵²Платон. Пир. 179d.

⁵³ Cм.., обэтом: Wiplinger F. Der personal verstandene Tod: Todeserfahrung als Selbsterfaltrung. Freiburg; München, 1980.

⁵⁴ Hörderlin F. Sämtliche Werke. Bd 6. Stuttgart, 1954. S. 171 (ПисьмокНойферуот 8 мая1795 г.).

⁵⁵ Augtistinus. Enarrationes in Psalmos. XXXVIII, 19.

391

отсутствует непосредственный человеческий опыт смерти. У нас есть знания об умирании, о смерти же мы знаем только как о «чужом событии». Витгенштейн определенно прав, когда пишет: «Смерть не событие жизни. Человек не испытывает смерти».⁵⁶ Его высказывание тем не менее не может свидетельствовать в пользу того, что для человеческой жизни на всем ее протяжении не характерно это событие, уничтожающее жизнь в ее определенности и единичности:

Переживание смерти в конечном счете должно быть переживанием жизни, в противном случае смерть —это всего лишь пугало.⁵⁷

Смерть как таковую никто из нас не переживал. Человек может очень близко подойти к смерти, он также может сам себя предать смерти, но достичь самой смерти и дать какие-то свидетельства о ней никто не в состоянии. Правы ли поэтому те мыслители, которые подобно Эпикуру полагают, что «самое страшное из зол, смерть», нас не касается, «так как когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем»?⁵⁸

Мы знаем, что можем умереть своей собственной смертью, мы можем так же мало, как и главный герой часто цитируемой повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича», верить. Там об этом говорится следующее: силлогизм, который можно найти в каждом учебнике по классической логике: Кай — человек, люди — смертны, следовательно, Кай —смертен, для Ивана Ильича «всю жизнь казался совершенно правильным в отношении Кая, но ни в коем случае не в отношении себя. Он ведь не был Каем, а тем более человеком вообще».⁵⁹ Если Эпикур или Иван Ильич могли себе позволить воспринимать свойства смерти так, как они этого хотели, тем не менее любая надежда на бессмертие имеет своим следствием определенную жизненную подготовку: будь то абсолютное исполнение долга в данном в мире или воинственный оптимизм, основанный на пафосе мировой революции, или это любовная страсть, принимающая смерть.

Эпикуровское заявление о ничтожности смерти вызывает возражение, не довольствующееся тем, чтобы рассматривать смерть не как событие жизни, «которое должно называться среди прочего, посколь-

⁵⁶ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. С. 71.

⁵⁷ Манн Т. Волшебная гора. С. 159.

⁵⁸ Эпикур. Эпикур приветствует Менекея // Материалисты Древней Греции. М., 1955. С. 209.

⁵⁹ Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича // Толстой Л.Н. Семейное счастье. Повести и рассказы. СПб., 1996. С. 395.

392

ку оно в конце концов наступает»; смерть для жизни и в позитивном, и в негативном плане по сути конститутивна. В смерти человека наиболее полно проявляется «ядро экзистирования», а не только, как полагал Эрнст Блох, его оболочка.⁶¹

Давайте попытаемся вкратце пояснить, почему человек, пока жив, противостоит смерти, причем «не только тогда, когда умирает, а постоянно и по существу».⁶² Осознание неизбежности смерти не опирается на индуктивный вывод, напротив, оно само есть часть знания того, что я есть, что я живу. Смерть как знание о том, что я умру, для меня так же достоверна, как и то, что я знаю, что пока мыслю, я живу и существую. Что невозможно заблуждаться в том, что я существую, нам известно еще от Декарта. Где и как я существую, в этом можно обмануться благодаря фантазии и впечатлению. Совсем иное дело — самодостоверность нашего бытия, ибо она имеет безусловное преимущество перед всеми другими достоверностями. Ведь эта самодостоверность получена благодаря знанию о нашей смертности. Сомнение, сомневающееся во всем, что не является мною, что не есть я сам, сомнение, ведущее человека к его самоосознанному бытию, возможно только потому, что я открываю себя как смертное существо, существо несовершенное: Я есть не только то существо, которое желает, заблуждается и является несовершенным, но Я есть прежде всего то существо, которое не существует вне самого себя, которое не может знать, будет ли оно еще существовать в следующее мгновение. Одним словом, моя смертность показывает мне себя со всех сторон. Смерть принадлежит жизни, и жизнь невозможно мыслить без смерти. С этой точки зрения смерть получает позитивный смысл для жизни.

Могло ли существо, независимое от смерти, могло ли такое существо вообще трудиться, любить, плакать? Почему, зададим вопрос, мы в состоянии все это делать? Потому что мы существуем во времени, а то, что мы существуем во времени, мы знаем потому, что знаем, что мы смертны. Без того знания, что мы должны умереть, мы не были бы связаны с современностью и растворились бы полностью в ней. Все это невозможно для нас только потому, что мы живем ожиданием смерти.

Предвосхищением смерти — поэтому умирает только человек, животное исчезает, не будучи в состоянии осмыслить свой конец — мы осознаем сами себя и знаем, что утратим себя. Так воздействует на нашу экзистенцию постоянно представляемая будущая смерть. Буду-

⁶⁰Heidegger М. Einführung in die Metaphysik. Tübingen, 1953. S. 121.

⁶¹Bloch E. Prinzip Hoffnung. Frankfurt/M., 1959. S. 1391.

⁶²Heidegger M. Einführung in die Metaphysik. S. 121.

393

шее является как поводом для ожидания радости и наслаждения, так и причиной забот и тревоги. Но смерть только тогда может стать предметом тревоги, когда мы рассуждаем о ней не в общем и целом, как это мог делать герой Толстого Иван Ильич.

Если согласиться с тем, что любовь и смерть по сути принадлежат друг другу и любить может только то существо, которое может умереть, поэтому любовь свойственна человеческому существованию так же, как и смерть, то она есть то, благодаря чему достигается высшее предвосхищение смерти и именно она пытается вопросом о смысле за рамками смерти преодолеть ее. Так, уже издевки Аристофана указывали на то, что в Эроте достигается познание изначальной глубины жизни, и в его рассказ вплетается одна из древнейших любовных комедий. Он дает нам возможность представить, что Гефест, греческий бог огня, предстал перед двумя лежащими друг подле друга половинками и спросил их, что они, собственно, хотят друг от друга:

Может быть, вы хотите как можно дольше быть вместе и не разлучаться друг с другом ни днем, ни ночью? Если ваше желание именно таково, я готов сплавить вас и срастить воедино, и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда вы умрете, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрете вы общей смертью. Подумайте только, этого ли вы жаждете и будете ли вы довольны, если достигнете этого? — случись так, мы уверены, что каждый не только не отказался бы от подобного предложения и не выразил никакого другого желания.

Интерпретация этого поведения, подразумевающая для влюбленных лишь половое наслаждение, не осознает именно того, что Эрот ищет не только способ удовлетворения, но имеет целью преодоление смерти. Тем самым Аристофан пытается показать, что позиция просвещенного врача не может быть оправдана вытеснением души в область эротических страстей. «Наполнению и опорожнению»,⁶⁴ как понимает Эрота участник диалога врач Эриксимах, должно было бы предшествовать единство: ибо «пафос наслаждения, чье стремление к вечности, выражающееся в объединении существ по возможности за рамками смерти, можно постичь не с медицинской точки зрения, а только мифологически».⁶⁵

Диотима, жрица и философ из Мантинеи, чьи слова в честь Эрота передавались на этом застолье Сократом, то, что Аристофан истол-

⁶³ Платон. Пир. 102d-e.

⁶⁴ Там же. 186с.

⁶⁵ Krüger G. Einsicht und Leidenschaft. Frankfurt/M., 1963. S. 123.

394

ковал только мифологически, сформулировала уже более отчетливо, постигая осуществляемое Эротом познание жизни как стремление к преодолению смерти: дело Эрота «родить и произвести на свет в прекрасном»,⁶⁶ и смысл этого дела заключен в причастности к бессмертию. Для Диотимы причастность определяется не просто половиной или всем бытием; прекрасное, в котором совокупляются, зачинают и вынашивают детей, она называет благом человека, поскольку он, охваченный в нем Эротом, стремится вырваться за рамки смертности:

Дело в том, Сократ, что все люди беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном.⁶⁷

Эрот учит людей тому, что их собственная нужда состоит в смертности, и что блаженство следует искать в бессмертии. Просто развивая то, что подразумевает любовная страсть, Диотима эксплицирует Эрота: прекрасное — это путь, которым нужно следовать шаг за шагом, вплоть до высшей ступени. Низшая ступень —это любовь к прекрасному телу, и она превращается в любовь к прекрасному, общему для всех тел, одновременно с этим происходит возвышение от любви к прекрасному в душе вплоть до красоты деятельности и науки. Это двойственное движение есть подготовка к достижению высшей ступени, подготовка к созерцанию самого прекрасного. И все-таки достижение высшей ступени, как в притче о пещере, неотделимо от процесса восхождения и развито именно в этом смысле. Таким образом, в Эроте открывается способ, как уберечься от смерти, и благодаря Эроту смертное получает частицу бессмертия:

Так вот, таким же образом сохраняется и все смертное: в отличие от божественного, оно не остается всегда одним и тем же, но, устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие. Вот каким способом, Сократ, — заключила она, — приобщается к бессмертию смертное — и тело, и все остальное. Другого способа нет. Не удивляйся же, что каждое живое существо по природе своей заботится о своем потомстве. Бессмертия ради сопутствует всему на свете рачительная эта любовь.⁶⁸

Телесное и духовное порождение — это причастность к бессмертию.

⁶⁶ Платон. Пир. 206е.

⁶⁷ Там же. 206с.

⁶⁸ Там же. 208а-b.

395

С помощью акта рождения сохраняется человеческий род. То, что рождается в душе возлюбленного человека, — это мудрость, рассудительность и справедливость, ведущие к созданию политического строя и произведений искусства. В созерцании самой красоты вожделеющая любовь превращается в заботливую любовь, epimeleia. Обе неразрывно связаны друг с другом.

То, что в «Пире» демонстрируется пока еще с помощью мифа и немного объясняется в заключительной речи Алкивиада в «Апологии Сократа», в «Законах» совершенно однозначно продумано в своем единстве. Платон заявляет здесь, что «божественная любовь», erostheios, есть заботливая любовь бога к человеку, philanthropia.⁶⁹Следуя своему убеждению, что бог есть мера всех вещей, он требует считать подобной мерой любовь правителя к своему народу, любовь законодателя к своему полису и любовь отца к своим детям. Это значит, смысл жизни наполняется радостью и утверждением прожитой жизни и всеобщим осуществлением жизни в будущем. Вопрос о смысле жизни, выходящий за рамки телесно и духовно созданного, не ставится. «Ядро экзистирования» не мыслится как незавершенное. Оболочка — если использовать сравнение Блоха — всегда видится как ядро. Мотивированная христианством идея Нового времени о смысле загробной индивидуальной жизни, как она выражена в постулате о бессмертии души и в первую очередь о воскрешении из мертвых, обостряет противоречивость отношения между смертью и любовью, причем христиане верят в преодоление смерти в акте божественной любви. Это совсем иное, чем различение и противопоставление Блохом ядра и оболочки, которое, конечно же, должно рассматриваться как реакция на христианскую веру в воскрешение. Блох ядро смерти постигает «экстерриториально», но это потому, что она имеет вокруг себя «защитный круг еще-не-живого», а потому и не-индивидуального.⁷⁰

Ядро экзистирования, как еще не ставшее, всегда экстерриториально находится в процессе становления и гибели, с позиции этих двух процессов наше ядро пока еще совершенно не понято.⁷¹

Ответ на вопрос о смысле жизни живущего вчера и сегодня человека Блох дает, ссылаясь на античный миф. Кронос, прародитель Зевса — правда, в интерпретации этого мифа Блохом, — перепутал все

⁶⁹Платон. Законы. 711d, 713d. См. об этом также: Kühn Н. Liebe. Geschichteeines Begriffs. S. 54.

⁷⁰Bloch E. Das Prinzip Hoffnung. S. 1390.

⁷¹Ibid.

396

свои рождения, и поскольку истинного и окончательного рождения еще не произошло, то вся природа, вся человеческая жизнь —сплошное непостоянство, так как они еще не стали по своей истине, не стали в своей главной «части». Для экзистенции еще не наступило ее время:

... и главная часть человека, эта его найденная сущность, является в то же время последним и главным плодом истории.⁷²

Этот плод есть цель и смысл экзистенции. Смерть с треском разрывает окружающую экзистенцию оболочку, И только там, где ядро и оболочка объединены, наступает длительность, «новое без преходя-щего».

Кант, поставивший в подобном случае вопрос о высшем трансцендентном смерти смысле, придавал значение и тому, что человек — единственное создание, с самого начала знающее о смерти и вопрошающее о смысле этого знания. Он рассматривает веру в высшее благо не как предпосылку моральных поступков, а как имплицитное содержание их мотивации.

Действительное становление этого смысла, согласно Канту, не является нашей заслугой, ибо высшее благо находится «не в нашей власти», а возможно только благодаря «дополнению к нашей неспособности».⁷⁴ Такую квалификацию—«пока нет» в плане отношения к историческому будущему, «но завтра будет», как мы это наблюдали у Блоха, — Кант отвергает. Решающей причиной является то, что Кант, при всей своей вере в прогресс, не мог симпатизировать такой модели, как у Блоха, так как в этом случае, «старшие поколения трудятся в поте лица как будто исключительно ради будущих поколений, а именно для того, чтобы подготовить им ступень, на которой можно было бы выше возводить здание, предначертанное природой».⁷⁵

Для Канта индивидуум обладает как конкретной свободой, так и высшей ценностью и таким достоинством, что вопрос о возвышающемся над смертью смысле есть вопрос о сохранении целостности индивидуума. Канту необходимо было либо оставить без ответа вопрос о смысле, либо же заявить, что смысл индивидууму дан богом.⁷⁶ Что

⁷² Ibid. S. 1384.

⁷³ Ibid. S. 1391.

⁷⁴ Кант И. Критика практического разума. С. 223.

⁷⁵ Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане // Кант И. Соч.: В 6 т. Т. 6. С. 10-11.

⁷⁶См. обэтом: Kampits Р. «Natürlicher» Tod und Unsterblichkeit // Überlieferung und Aufgabell / Hg. H. Nagl-Docekal. Wien, 1982. S.477ff.

397

история якобы может получить свой смысл вне человеческого ума, в этом утверждении Кант не видит приемлемого ответа.

Было бы недоразумением полагать, будто он стремился доказать и сделать понятным бога и бессмертие. Для Канта прочно установлено только то, что тот, кто следует моральному закону со всеми его требованиями к действующему сознанию, попадает в мир, в котором существует надежда, что вопрос о смысле человеческого существования, несмотря на богатый опыт неудач, а также ввиду наличия смерти, не остается без ответа. Поскольку Кант в отклонении постулатов о существовании бога и бессмертии души видел сомнительность моральности и свободы, то относительно бытия бога и бессмертия он мог сказать: «я настаиваю на этом и не позволю отнять у себя этой веры».⁷⁷

⁷⁷ Кант И. Критика практического разума. С. 244.

398