Стоп, машина! Наукой доказано, что можно чувствовать радость от добрых дел; она происходит от активации мезолимбической дофаминовой системы. Для этого даже нейросканер не нужен. В 2008 г. в Science опубликовали исследование: участникам эксперимента давали по 5 или по 20 долларов, а потом одну половину испытуемых просили сегодня же истратить эти деньги на себя, а вторую – на кого-нибудь другого (отдать, например, другу или пожертвовать на благотворительность). И как выяснилось из опросов участников в начале и конце того дня, ни сумма денег, ни возможность купить себе что-нибудь не увеличивают ощущение радости. Ее приносит только трата на кого-то еще. Особенно любопытен тот факт, что, когда сторонним наблюдателям рассказывали о замысле этого эксперимента, они предсказывали результат прямо противоположный: будто бы радость окажется сильнее у тех, кто потратит на себя больше денег, – а ведь на 20 долларов покупается соответственно, больше радости, чем на пять[1325].
Проблема, естественно, в том, почему добрые дела отзываются чувством радости, и отсюда вытекает классический вопрос: существует ли вообще акт истинного бескорыстия, в котором нет ни крошки собственной выгоды? Возможно ведь, что в любом добром деле имеется кусочек личного интереса, что и заставляет чувствовать радость. Я, безусловно, не собираюсь рассматривать эту тему с философских позиций. Для биолога самое надежное – рассуждать об альтруизме и кооперации с позиций эволюции, а там всегда найдется место личной выгоде.
Должны ли мы удивляться? Чистое бескорыстие видится практически недостижимой целью, если учесть, что самой главной частью мозга, где формируется чувство эмпатии, является ППК; а она эволюционировала, чтобы, наблюдая за чужими неудачами, ее «хозяин» мог обучиться дельным вещам для собственной пользы[1326]. Личные выгоды для отзывчивого к чужим горестям человека бесконечны. В плане межличностных отношений это, например, такая: получивший помощь остается в долгу, таким образом, она переходит в разряд реципрокного альтруизма. Не менее выгодно укреплять свою репутацию и получать одобрение общества – вон как знаменитости слетаются в лагеря беженцев, чтобы там сфотографироваться с детьми хоть и голодными, но счастливыми от их звездно-ослепительного присутствия. Еще мы знаем странную версию репутации, сложившуюся в нескольких культурах, которые придумали себе бога-морализатора, отслеживающего человеческое поведение, наказывающего и награждающего по заслугам. Как мы видели в главе 9, подобное появляется, лишь когда количество носителей такой культуры растет и учащаются взаимодействия между незнакомыми людьми – тогда-то и приходится вводить в обиход подобного бога. Вот результат одного недавнего исследования: чем острее человек чувствует, что бог/боги наблюдают за ним и наказывают, тем больше просоциальных действий он совершает по отношению к незнакомцам; и эта зависимость прослеживается в широком спектре религий мира. Так что толика личной выгоды видится даже в искривлении космического пространства в свою сторону. И наверное, самое непостижимое – это чисто внутренняя награда за альтруизм, то приятное тепло, которое ощущается от совершения благого дела, смягчение жалящего чувства вины, ощущение связи с другими, крепнущее чувство, что доброту можно включить в реестр собственных качеств.
Наука смогла уловить эгоистические элементы в эмпатических действиях[1327]. Как мы отметили, некоторые личные интересы связаны с самоидентификацией – личностные профили[1328] людей свидетельствуют, что чем человек щедрее, тем чаще он сам себя оценивает с позиций собственной щедрости. Что за чем следует – щедрость за оценкой или оценка за щедростью? Трудно сказать, но наиболее склонные к благотворительности люди воспитывались склонными к благотворительности родителями, внушавшими, что благотворительность – это моральный императив (особенно в религиозном контексте).
А как насчет связанного с репутацией эгоистического интереса альтруиста в обществе, где роль благодетеля выглядит достойнее роли потребителя? В главе 10 было подчеркнуто, что люди ведут себя более просоциально, если это отражается на их репутации, а судя по личностным характеристикам, наиболее просоциальные люди больше других зависят от общественного одобрения. В двух уже упомянутых исследованиях, где у людей изучали дофаминергическую активацию в момент благотворительных действий, есть подвох. Как мы помним, испытуемым давали деньги и предлагали оставить их себе или пожертвовать на что-нибудь. Так вот, если эксперимент проводился с нейросканированием, то оказывалось, что акт благотворительности активировал дофаминовую систему «награды» – но в присутствии наблюдателя. А если никто не смотрел, то дофамина выделялось больше, когда испытуемый решал оставить деньги себе.
Наичистейшая, свободная от какой бы то ни было личной выгоды форма благотворительности – когда и даритель, и получатель анонимны. Примерно такими словами подытожил эту ситуацию философ Маймонид еще в XII в.[1329] И, судя по приведенным исследованиям с нейросканированием, это, видимо, еще и редчайшая ее форма.
Если в основе благотворительности должны лежать эгоистичные мотивы, то забота о репутации, желание прослыть самым щедрым транжирой на благотворительном аукционе интуитивно кажутся жестокой иронией; на этом фоне мотивация думать о себе как о хорошем человеке смотрится достаточно безобидно. В конце концов, все мы заняты поисками самоощущения и скорее постараемся чувствовать себя добрыми и хорошими, а не жесткими, страшными, которым палец в рот не клади.
А бывают ли вообще ситуации, когда и на самом деле нет никакого элемента эгоизма? Этим вопросом задались авторы одного исследования, опубликованного в Science в 2007 г.[1330] Людям (а они, понятно, находились в нейросканере) неожиданно давали деньги, разные суммы. Затем в некоторых случаях часть денег забирали на «налоги» (т. е. говорили, что эта часть будет отдана на нужды продовольственного фонда), а в других – предлагали пожертвовать такую же сумму добровольно. Иными словами, в обоих случаях люди лишались одинаковой части денег на одинаковые «благие» цели, но в первом случае исполнялся вынужденный долг перед обществом, а второй случай был чисто добровольным актом великодушия. И если в альтруизме нет компонентов собственной выгоды, то психологическая картина будет для обоих случаев сходной: оказана помощь тем, кто нуждается в ней, и это самое главное. И чем больше разница между ощущениями в этих двух сценариях, тем больше, стало быть, эгоистический компонент.
Результаты данного исследования оказались сложными и интересными:
а) Чем сильнее активировалась дофаминергическая система при неожиданном получении денег, тем слабее она возбуждалась, когда испытуемых вынуждали отдавать часть денег «на налог» или предлагали сделать добровольное пожертвование. Иными словами, чем больше человек любит деньги, тем ему труднее с ними расстаться. Ничего неожиданного.
б) Чем сильнее активировалась дофаминергическая система при выплате «налога», тем больше человек оказывался склонен к добровольным пожертвованиям. Ясно, что налогообложение никогда не служит личным интересам – у человека забирают деньги. Но при этом нашлись люди, у которых в данных обстоятельствах резко возбуждалась дофаминергическая система: у них, очевидно, пострадавшие личные интересы были более чем скомпенсированы мыслями о помощи нуждающимся. Мы здесь очень близко подошли к теме последней главы о неприятии неравенства и к тем исследованиям, где показана типичная реакция двух незнакомцев, получивших неодинаковую награду. Когда у счастливчика, который получил больше, забирают часть денег, «уравнивая справедливость», у него резко активируется дофаминергическая система. Так что не будем удивляться результатам исследования «налогообложения» – люди радуются, когда можно уменьшить неравенство даже за собственный счет. Авторы вполне обоснованно посчитали данный результат актом отзывчивости, лишенным личных выгод[1331].
в) В обстоятельствах добровольного пожертвования дофаминергическая система активируется больше (а также, судя по личным сообщениям, выше удовлетворение от действий), чем при выплате «налога». То есть в благотворительности присутствует элемент личного интереса – когда человек оказывает помощь на добровольных началах, он радуется этому больше, чем если его заставляют помогать.
Что мы можем из этого вывести? Да то, что альтруистические акты подкрепляются в разной степени и разными средствами – получением денег, пониманием того, что позаботились о страждущих, чувством приятного внутреннего тепла от совершения благих дел. А также – что чрезвычайно трудно отыскать заботу о страждущих безо всякой связи с получением этого внутреннего тепла: лишь в редчайших случаях можно поскрести альтруиста и найти… альтруиста!
Выводы
Среди всей массы вопросов, которые мы обсудили, вот что наиболее важно: когда кто-то рядом страдает, мы (люди, приматы, млекопитающие) зачастую тоже чувствуем отраженную боль. И чрезвычайно интересно, для чего и как эта способность сформировалась.
Мы в конце концов пришли к пониманию и другой ключевой проблемы, а именно в каких случаях эмпатия превращается в участливость и приводит к действию, а в каких – становится ловушкой, замыкаясь сама на себя. Разрыв между ощущением и действием огромен, особенно если целью является не просто результат, а результат с бескорыстной мотивацией.
Некоторым моим читателям трудно представить себе несчастья далеких незнакомых людей, страдающих от непонятных бед – болезней, которые никогда нас не касались; нищеты, когда нет даже чистой воды; отсутствия крыши над головой и более-менее постоянного питания; давления политической системы, от которого нас миловала судьба; суровости жестких культурных норм, пришедших будто с другой планеты… Но представить их – значит перекинуть первый мостик через пропасть к деятельному участию. А ведь все в нас противится вхождению в это тяжелое дело – мы устроены так, чтобы помогать кому-то конкретному, а не безликой массе, своему, местному и знакомому, тому, чье горе понятно. Конечно, лучше всего, когда наша участливость направлена на самых нуждающихся в ней, а не на тех, кто с большей готовностью делится своей болью. Тем не менее мы не обязаны обладать той безупречной интуицией, которая направит наши великодушные порывы в том далеком и многообразном мире. По-видимому, в этом нам стоит быть снисходительнее к себе.
Точно так же нам следует проще относиться к проблеме подспудных мотивов альтруистов. Мне всегда казалось чуточку нечестным считать их лицемерами. Да, под маской альтруиста почти наверняка найдется личность с «нечистыми» намерениями, но альтруизм – это эволюционный продукт, неотделимый от реципрокности. И гораздо лучше, если добрые дела будут мотивированы личными интересами и раздутым самомнением, чем если их совсем не будет; и нет ничего плохого в том, что мы считаем себя милосердными и добрыми, желаем, чтобы нас любили, а не боялись, и хотим этой ценой купить для себя хорошую жизнь.
И наконец, препятствием на пути от эмпатии к действию будет слишком сильная, слишком живая и болезненная эмпатия. Я не призываю людей становиться буддистами, чтобы сделать этот мир лучше (заметьте, я не призываю и не становиться буддистами – болтовня одного атеиста здесь пустой звук). Чтобы просто заметить страдания окружающих, большинству из нас нужно ощутить жгучие уколы отраженной боли. Наше восприятие не дает нам возможности почувствовать чужую боль каким-то другим способом: в конце концов, в то время как один из самых пугающих вариантов наших худших поступков – это хладнокровное убийство, один из наиболее удивительных и даже обескураживающих вариантов наших лучших поступков – хладнокровное благодеяние. Именно известная степень отстраненности, хладнокровия является необходимым условием для реального действия. И лучше так, чем если сердце болезненно забьется в унисон с сердцем страждущего и невыносимость переживания заставит сдаться и бежать.
С тем мы и подходим к последнему пункту. Да, мы начинаем действовать не из-за того, что ощущаем боль страданий другого, – в этом сценарии человек скорее сбежит, чем поможет. Отстраненность, нацеленная на помощь, может показаться хорошим способом – наверное, было бы неплохо обдумать все медленно и тщательно для принятия взвешенного альтруистического решения? Но тут нас поджидает тревожное обстоятельство: раздумья с легкостью приведут к наиболее простому и удобному заключению – это не мои проблемы. Поэтому в совершении великодушного поступка не помогут ни горячее (лимбически-регулируемое) сердце, ни холодные рассуждения лобной коры. Для этого требуются внутренние, доведенные до автоматизма умения: писать в горшок, кататься на велосипеде, говорить правду, помогать попавшим в беду.
Глава 15
Убийственные метафоры
Пример 1
Еще со времен прискорбной оплошности с золотым тельцом под горой Синай (а может, и раньше) при виде сотворенных кумиров у последователей всех ветвей авраамических религий[1332] сжимаются кулаки. Это привело нас к запретам на изображение божеств, а соответственно и к появлению иконоборцев, разрушающих недостойные образы. Такое время от времени происходило в ортодоксальном иудаизме. То же самое случалось с кальвинистами, особенно когда они сталкивались с католиками, этими идолопоклонниками. А у исламских суннитов считается в высшей степени оскорбительным изображать Аллаха и пророка Мухаммеда, есть даже специальная «антикумирная» полиция.
В сентябре 2005 г. в передовице датской газеты Jyllands-Posten было опубликовано несколько карикатур на пророка Мухаммеда. Газета таким образом выразила протест против датской цензуры и самоцензуры в отношении ислама, ставшего священной коровой для западной демократии на фоне полной допустимости иронии и критики в сторону всех остальных религий. Ни на одной из карикатур не было проявлено благоговения или уважения. На многих изображениях открыто читалась связь пророка Мухаммеда с терроризмом (например, вместо тюрбана у него на голове красовалась бомба). На некоторых карикатурах высмеивалось само запрещение изображать пророка – Мухаммед нарисован в виде палочки, увенчанной тюрбаном; или Мухаммед с мечом в руках, его глаза закрашены черным прямоугольником; или Мухаммед на полицейском опознании в ряду других бородачей в тюрбанах.
Публикация карикатур вызвала ужасную реакцию – в Сирии, Ливане, Ираке, Ливии начались нападения на западные консульства и посольства и даже их поджоги. В Северной Нигерии поджигали церкви. Убивали вышедших на акции протеста в Афганистане, Египте, провинции Газа, Иране, Ливане, Ливии, Нигерии, Пакистане, Сомали, Турции (как правило, при столпотворении или полицейскими при подавлении беспорядков). В Нигерии, Италии, Турции, Египте в отместку за карикатуры начались убийства немусульман.
В июле 2007 г., когда один шведский художник пририсовал голову пророка Мухаммеда к телу собаки, произошло примерно то же самое. Вдобавок к жестоким протестам суннитская группировка «Исламское государство Ирак»[1333] объявила награду $100 000 за убийство художника. «Аль-Каида»[1334] приговорила его к смерти (вместе с карикатуристами из Jyllands-Posten ), и, хотя западные дипломаты остановили эти чудовищные планы, в результате одной из вылазок двое прохожих были убиты.
В мае 2015 г. в Техасе двое вооруженных фанатиков напали на собравшихся во время проведения конкурса на «лучшее» изображение Мухаммеда с призом $10 000. Они успели ранить охранника помещения, где проходил конкурс, но после этого практически сразу были застрелены патрулирующими территорию полицейскими.
Ну и, конечно, самое ужасное – 7 января того же 2015 г. двое рожденных во Франции братьев, сыновей алжирских иммигрантов, устроили резню в редакции Charlie Hebdo , убив 12 человек.
Пример 2
В битве при Геттисберге произошло яростное и кровопролитное сражение между 1-м миннесотским пехотным полком армии Союза и 28-м виргинским пехотным полком армии конфедератов[1335]. В отчаянный момент сражения один из виргинских солдат, Джон Эакин, сжимавший в руках знамя полка, получил три пули (и это обычная судьба воинов-знаменосцев, они становятся наиболее предпочтительной мишенью). Смертельно раненный, он передал знамя товарищу, который был тоже немедленно застрелен. Знамя поднял полковник Роберт Аллен, который был также вскоре убит, и оно перешло лейтенанту Джону Ли, получившему вслед за тем серьезное ранение. За знаменем бросился солдат армии Союза, но его немедленно убили стрелки-конфедераты. И наконец, рядовой Маршалл Шерман из 1-го миннесотского захватил знамя вместе с Ли.
Примеры 3, 4 и 5
В Лос-Анджелесе двое бандитов убили умственно отсталого 19-летнего Тэвина Прайса, потому что у него были ботинки красного цвета – символического цвета враждебной банды. Умирая на глазах у матери, юноша повторял: «Мамочка, пожалуйста, я не хочу умирать, пожалуйста, мама…»[1336]
В октябре 1980 г. в тюрьме Мэйз в Северной Ирландии заключенные – члены Ирландской республиканской армии – объявили голодовку, протестуя, помимо прочего, против тюремной одежды, которая уравнивала политических с остальными заключенными. После 53 дней голодовки первый участник акции впал в кому, и тогда британское правительство пошло на уступки. Подобная акция в той же тюрьме прошла годом позже, и тогда десять ирландцев, получивших сроки по политическим обвинениям, уморили себя голодом, продержавшись от 46 до 72 дней.
В 2010 г. на Филиппинах в караоке-клубах убрали из списка песен композицию «My Way» Фрэнка Синатры. И все потому, что из-за этой песни подскакивал уровень насилия, всего произошло около десятка убийств. Некоторые из них были спровоцированы дурным исполнением песни (за это и вправду хочется убить), но большинство правонарушителей, как считается, откликнулись на гордый смысл ее слов. Строчки «I did it my way» («Я поступал по-своему») звучат с определенным апломбом… Они поднимают в душе поющего гордость и чувство превосходства, как будто он не маленький человек, а Личность с большой буквы. Эти чувства скрадывают его неудачи и промахи. Именно поэтому поющий может броситься в драку. Примерно так объяснил убийства владелец школы пения в Маниле репортеру из The New York Times .
Как мы видим, люди способны убить или броситься под пули из-за картинок, знамени, одежды или песни. И это требует объяснения.
Чтобы яснее представить данное явление, мы на протяжении всей книги то и дело обращаемся к сравнению человека с другими животными. Порой общие черты помогают выявить самую существенную основу – дофамин есть дофамин и у человека, и у мыши. А иногда показательной становится именно человеческая специфика использования этой сходной основы: дофамин побуждает мышь нажимать на рычаг в надежде на вкусненькое, а человека – молиться в надежде попасть на небеса.
Но некоторым видам человеческого поведения нет никаких аналогий в животном мире. И одна из важнейших граней человеческой уникальности сводится к простому факту – а именно: что перед вами не лошадь.
Анатомически современный человек сложился около 200 000 лет назад. Однако до становления черт современного поведения потребовалось еще 150 000 лет и даже больше. Об этом свидетельствует появление в археологической летописи составных орудий, орнаментации, ритуальных захоронений и, наконец, захватывающего дух действа – нанесения цветного пигмента на стену пещеры. Поэтому-то перед вами не лошадь[1337][1338]. А великолепный рисунок лошади.
Когда Рене Магритт в 1928 г. на своей картине «Вероломство образов» (La trahison des images) под рисунком курительной трубки поместил слова «Ceci n’est pas une pipe» («Это не трубка»), он выразил именно эту зыбкую природу изображений. Историк искусства Роберт Хьюз написал, что в этой картине кроется «зрительная ловушка», установленная сознанием, и что «ощущение прорехи между объектом и его изображением становится одним из источников модернистского беспокойства»[1339].
Магритт пытался увеличить расстояние между объектом и изображением и обыграть эту разницу, чтобы таким способом справиться со смятением модернизма. Но для человека, накладывающего пигмент на стену пещеры Ласко 17 000 лет назад, цель была другой, прямо противоположной – ему нужно были свести к минимуму дистанцию между объектом и образом, нарисовать лошадь как можно более похожей на реальное животное. Мы бы сказали – ухватить сходство. Получить символическую силу лошади.
Наиочевиднейшее человеческое мастерство символизма приходит с использованием языка. Предположим, вы видите нечто страшное и вопите от ужаса: «А-а-а-а-а!!!» Человек поблизости слышит ваш крик и не знает, что случилось: приближается комета, смертник с бомбой или комодский варан. Подавляющая часть коммуникаций у животных основана на подобных внезапных высокоэмоциональных всплесках.
Символический язык дает огромные эволюционные преимущества. Можно это проследить на других видах с зачатками символической деятельности. Если верветка видит хищника, она не просто вопит, она использует вполне конкретную вокализацию, различные «протослова», обозначающие: «Хищник на земле, быстро на дерево!» или «Хищник в небе, быстро под дерево!». Развитие в ходе эволюции когнитивной способности к такому различию выглядит исключительно полезным: эта способность дает направление спасения – бежать прочь от зубов хищника, а не навстречу им.
Язык помогает развести сообщение и его смысл, и, по мере того как наши предки совершенствовали отделение одного от другого, использование языка давало все больше преимуществ[1340]. Теперь стало возможным передавать эмоции не только текущего момента, но и из прошлого, и из будущего, а также информацию, не связанную с эмоциями. Мы превратились в непревзойденных специалистов разделять сообщение и его реальный посыл, что, как мы теперь знаем, требует участия лобной коры: она управляет тончайшей сменой выражений лица, телесных движений, голоса – и мы лжем. Этой своей способностью мы усложнили себе жизнь как никто другой, от плесени до шимпанзе, нам теперь всю жизнь приходится решать дилемму заключенного.
Высшее проявление символичности нашего языка – использование метафор. При этом я имею в виду не только эффектные сравнения вроде «жизнь – это чаша, полная вишен». Метафоры в языке повсюду: мы можем находиться буквально и физически внутри комнаты, «в» комнате, но также и метафорически внутри чего-то, например, «в» хорошем настроении, «в» печали, «в» ссоре, «в» состоянии любви, «в» счастье, «в» ударе. Мы лишь метафорически стоим на чем-то, когда «настаиваем»[1341][1342]. Вездесущность метафор в языке исследовал известный лингвист Джордж Лакофф из Калифорнийского университета в Беркли в своих книгах «Метафоры, которыми мы живем» (Metaphors We Live By, в соавторстве с философом Марком Джонсоном)[1343] и «Моральная политика: Как мыслят либералы и консерваторы» (Moral Politics: How Liberals and Conservatives Think). (В этой книге он показал, насколько мощно политики используют метафоры: что больше по сердцу – «свободный выбор» или «жизнь»? Вы ведете «ожесточенную борьбу» с преступлениями или ваше сердце «истекает кровью»? Вы преданы «отечеству» или «родине»? Вы выхватили знамя «семейных ценностей» из рук вашего противника?) Для Лакоффа язык всегда метафоричен, с его помощью один человек передает информацию другому, вкладывая ее в слова, будто в магазинные пакеты[1344].
Символы, метафоры, аналогии, гиперболы, синекдохи, фигуры речи… Нам сразу понятно, что, если капитан требует свистать всех наверх, это не означает приказания всем по свистку лезть на реи, что в романе Кафки «Метаморфоза» речь идет не о таракане и что буря не воет зверем и не плачет по-детски. Став приверженцем определенного религиозного объединения, человек начинает тесно связывать хлеб и вино с плотью и кровью. При звуках торжественной увертюры «1812 год» нам тут же вспоминается Наполеон, уходящий из Москвы. Но при этом ясно, что уходил не Наполеон, а тысячи солдат, голодных и умирающих от холода, далеко от родного дома.
В этой главе рассматривается нейробиологическая основа некоторых наиболее интересных аспектов символического и метафорического мышления. Важно здесь вот что: наша способность к метафоричности появилась настолько недавно, что мозг, если угодно, пустил ее вскачь, импровизируя на бегу. И в результате нам чудовищно трудно различить метафорическое и буквальное, нам приходится постоянно держать в уме, что это лишь «фигура речи»; и, как следствие, мы получаем образцы наших самых лучших и самых худших деяний.
Почувствовать чужую боль
Представим следующее: вы сильно повредили палец. Сигналы от болевых рецепторов устремляются в спинной мозг, а оттуда в головной, и там различные его области приходят в действие. Одни сообщают, что и где болит, другие – насколько сильно, третьи – что это за вид боли. В мозге решается, пострадал ли правый указательный палец или левое ухо, палец прищемило или придавило гусеницей трактора? И эти разнообразные измерители болей, основа основ обработки болевой информации, имеются у каждого млекопитающего.
Как мы усвоили из главы 2, в этом принимает участие и передняя поясная кора (ППК) в лобном отделе – она оценивает смысл боли[1345]. Возможно, что результат оценки окажется плохой новостью: больной палец сигнализирует о начале неизвестной болезни. А может, наоборот, отличной: вы теперь станете дипломированным ходоком по углям, потому что от горячих углей вам вреда особого не будет – разве что палец о кусок угля случайно ушибете. В предыдущей главе мы разобрались в том, что ППК участвует на первых ролях в распознавании ошибок, улавливая различия между ожидаемым и произошедшим. А боль, появившаяся из ниоткуда, очевидно, представляет серьезное отклонение от ожиданий безболезненной реальности.
Но ППК сообщает гораздо больше, чем просто причину боли в пальце. В главе 6, как мы помним, разбиралась ситуация с «Киберболом», когда испытуемый (в нейросканере, не забываем) перебрасывается с двумя другими игроками виртуальным мячиком, а потом эти двое, будто не замечая третьего, начинают бросать мячик только друг дружке – и наш испытуемый чувствует себя отверженным. «Почему это они не хотят играть со мной?» – и тут тоже активируется ППК.
То есть изгоем быть больно. «Да, – согласитесь вы, – но это не та боль, что от пораненного пальца». Однако если речь идет о нейронах ППК, то физическое и социальное страдание для них – это примерно одно и то же. В случае с «Киберболом» страдание действительно имеет социальную основу, потому что если поменять ситуацию – сказать, что произошел сбой в программе, из-за которой два других игрока вас просто-напросто не видят, то ППК не активируется.
ППК при этом может «видеть» еще дальше, как мы знаем из главы 14. Вот вы получили несильный удар током, и у вас возбудилась ППК, – понятно, что вместе с ней активировались и более житейски-ориентированные измерители боли. А теперь вы видите, как такой же удар током получает ваш обожаемый человек. Болиметры молчат, а ППК возбудилась. Для ее нейронов почувствовать чужую боль – это вовсе не фигура речи!
Мало того – наш мозг смешивает физическую и психическую боль[1346]. В коже, мышцах (а также в других органах и тканях) имеется особый нейромедиатор, т. н. субстанция Р , которая играет ключевую роль в передаче болевых сигналов от рецепторов к мозгу. Это такой болиметр, работающий по всему телу. Но нам важно вот что: при клинической депрессии уровень субстанции Р повышается, а блокаторы субстанции Р неплохо срабатывают как антидепрессанты. Больной палец и больная душа. Но ведь и это еще не все: когда нас захлестывает ужас, в коре мозга активируется вся система ответа на боль – так выражаются наши ожидания грядущего удара.
Далее. Если посмотреть на изнанку эмпатии, то мы увидим, насколько буквально мозг все воспринимает[1347]. Вам станет горько и больно вдруг услышать об успехе вашего ненавистного конкурента – и ППК в тот же миг возбудится. А если он с треском провалится, вы внутренне возликуете, злорадно ухмыльнетесь его горю, а в вашем мозге активируется дофаминовая система награды. Забудем слова «где твоя беда – там и моя». Потому что «твоя беда – моя победа».
Отвращение и чистота
С этой темой мы обращаемся к уже знакомой нам области мозга – зоне островка. Когда откусишь что-то противное, то активируется именно эта зона – и у людей, и у всех других млекопитающих. Сморщится нос, поднимется верхняя губа, глаза сузятся в щелочки – нужно же защитить рот, носовые полости и глаза. Ритм сердца замедлится. Вы рефлекторно выплевываете кусок, кашляете, вас даже может стошнить. И все это для того, чтобы уберечь организм от токсинов и вредоносных патогенов[1348].
Однако у нас, людей, все еще любопытнее. Подумайте о гадкой еде… У вас активируется островок. Посмотрите на физиономии, выражающие отвращение, или лица, противные вашему взору, – произойдет то же самое. Но если вы представите себе какой-нибудь безобразный поступок, то результат – и это главное – получится снова тот же. Зона островка опосредует телесный ответ на нарушение общественных норм, и чем больше она возбуждается, тем горячее осуждение. И осуждаем мы не просто всей душой, а всем своим существом: например, когда один из опрошенных передавал свои ощущения после известия о побоище в начальной школе Sandy Hook, то сказал: «Меня просто затошнило» – и это вовсе не метафора. Меня буквально начинает тошнить , когда я пытаюсь представить убийство 20 первоклашек и шестерых взрослых, пытавшихся защитить их. Островок срабатывает не только если требуется избавить желудок от негодной пищи, но и при необходимости очистить его от тошнотворной реальности. Так стирается разница между символическим сообщением и его смыслом[1349].
Связь между телесным и нравственным отвращением двунаправленна. От лицезрения морально неприемлемого действия у человека остается неприятный привкус, причем не в переносном смысле, а на самом деле, как было показано во множестве исследований. Люди после этого не могут сразу начать есть, а нейтральное по вкусу питье оценивают как невкусное (после прослушивания историй о высокоморальных поступках им, напротив, это питье кажется приятным)[1350].
В главах 12 и 13 мы видели, что в политических предпочтениях проявляется переплетение физического и морального отвращения: те, кто твердо держится установленных моральных норм (консерваторы), имеют пониженный порог чувствительности к телесному отвращению по сравнению с теми, кто стоит за социальный прогресс. Сторонники школы «мудрости отвращения» считают, что если нечто вызывает животное чувство гадливости, то это хороший показатель моральной неприемлемости. Если человека сажают рядом с источником неприятного запаха, то в его суждениях о морали обнаруживается больше консерватизма[1351]. Этот эффект не связан с общенегативным чувством, какое появляется в ответ на физическое отвращение; столь же негативное чувство печали, которое вызвали у людей в экспериментах, не увеличило строгость моральных суждений. Помимо того, люди, которые острее чувствуют физическую брезгливость, будут горячее рассуждать на тему морально-нравственной чистоты, а вот предрасположенность к страху или злости никак не связана с морализаторством[1352].
В основе физиологического отвращения лежит необходимость защитить себя от патогенов. И взаимосмешение физиологического и нравственного отвращения тоже основано на ощущении угрозы. С точки зрения консерватора, скажем, брачный союз геев неприемлем не из-за того, что для такого человека это просто дурно или даже отвратительно, а потому, что он таит угрозу – святости брачных уз или семейных ценностей. Данный компонент угрозы был выявлен в великолепном исследовании, где участникам сначала прочитывали – или в другом случае не прочитывали – статью об опасности подхватить заразу с бактериями, которые носятся в воздухе[1353]. Затем все испытуемые читали статью об Америке как целостной системе, едином живом организме, где употреблялись такие выражения, как «после Гражданской войны США пережили период быстрого роста». Те, кто читал перед этим про бактериальную заразу, с большей вероятностью выражали негативное отношение к иммигрантам (при этом их взгляды на экономические проблемы не менялись). Мне кажется, что людям со стереотипными антииммигрантскими взглядами претит не столько мысль, что некто чужой хочет приехать в США искать лучшей жизни, сколько страх, что отребье, немытая толпа станет покушаться на аморфную сущность под названием «американский образ жизни».
В какой мере связь между физиологическим и моральным отвращением проявляется на нейронном уровне? А может быть, островок подключается к этому отвращению лишь тогда, когда речь идет о каких-нибудь телесных проявлениях – крови и кишках, копрофагии, частях тела? Пол Блум именно так и предполагал. А Джонатан Хайдт, напротив, считал, что с физиологией связываются даже самые абстрактные формы нравственного неприятия («Ведь он гроссмейстер по шахматам, а партию в три хода выиграл у восьмилетней девочки и теперь рисуется, да так, что девочка плачет, – это гадко!»)[1354]. В пользу такого мнения свидетельствуют и эксперименты с экономическими играми: когда игроку делается подлое предложение, у него активируется островок (подлое предложение должно для этого исходить от человека, а не от компьютера). И чем выше возбуждение островка, тем более вероятно, что предложение будет отвергнуто. Куда бы ни заводили эти дебаты, всегда ясно, что смычка телесного и морального отвращения будет самой крепкой, когда моральное бьет в базовые точки отвращения. Повторим здесь аккуратное высказывание Пола Розина, упомянутое в главе 11: «Отвращение служит клеймом для всего этнического или внегруппового». Сначала вас начинает выворачивать от запаха Чужих, а потом уже вы не приемлете Чужой образ мыслей.
Понятно, что насколько слова «грязный» и «неопрятный», употребленные в переносном смысле, эквивалентны слову «плохо», настолько же «чистый» и «подтянутый» равны слову «хорошо»[1355][1356]. Просто подумайте, как мы использовали слово «аккуратный» в предыдущем абзаце. В языке суахили есть слово safi, означающее «чистый» (от kusafisha – чистить), так вот, это слово может использоваться с теми же метафорическими нюансами, что и слово «аккуратный». Однажды в Кении, решив уехать на выходные из лагеря, я поймал попутку в Найроби и по дороге разговорился с подростком. «Куда вы едете?» – спросил он. Я ответил, что в Найроби. «В Найроби safi », – отозвался мечтательно мальчишка про далекий метрополис. И как заставить их жить дальше на ферме, когда они видели, насколько «аккуратно» в Найроби?
Чистота, устроенность и аккуратность в своих буквальных смыслах способствуют выходу из абстрактного когнитивного и аффективного стресса. Просто вспомните, как в моменты смятения, когда кажется, что жизнь мечется и выходит из-под контроля, нам помогает, если мы приводим в порядок вещи в шкафу, прибираемся в комнате, моем машину – это успокаивает[1357]. И подумайте, до какой же степени замещенная психологическая необходимость наводить везде чистоту и порядок портит жизнь людям, страдающим от классического недуга, связанного с тревожностью, – обсессивно-компульсивного расстройства. В одном исследовании было показано, что физическая чистота меняет наши мысли. Участники, прослушав диски с музыкой, должны были выбрать десять наиболее понравившихся, расставив их в порядке от самых приятных до посредственных. Затем им предложили бесплатно скопировать себе один диск из середины, скажем номер пять или шесть. После перерыва, в течение которого участники выполняли другое задание, их снова попросили ранжировать десять выбранных дисков. И тут они продемонстрировали обычный психологический феномен – переоценили диск, который перед тем себе выбрали, он получил теперь более высокий балл. Но если только перед этим испытуемые не вымыли рук, им говорили, что это новый сорт мыла, который требуется опробовать: после мытья рук балл выбранного диска оставался неизменным. Вымыть руки – и смыть, стереть все записи, начать с чистого листа.
Задолго до создания «социальной гигиены» на пороге XX в. метафорическая чистота, безупречность, аккуратность и опрятность могли быть принятой моральной установкой действительно, чистота провозглашалась не только способом борьбы с расстройствами желудка, обезвоживанием и солевым дисбалансом, но, помимо того, с ее помощью можно было заслужить благосклонность бога.
Упомяну одно исследование, в котором определили, что моральные суждения становятся более строгими в условиях телесного отвращения. Авторы работы давали участникам эксперимента посмотреть короткое видео с физически неприятными кадрами, а затем проверяли уровень строгости нравственных оценок – он заметно увеличивался. Но если испытуемые после фильма мыли руки, то моральное суждение не менялось. В другом исследовании ученые предположили, что при мытье рук снижается эмоциональный накал – потому что при этом и зрачки у человека сужаются[1358].
Когда речь заходит о человеческих поступках, люди всегда переплетают моральную и телесную чистоту. В одном психологическом эксперименте, из ряда моих самых любимых, Чэньбо Чжун из Торонтского университета и Кати Лильенквист из Северо-Западного исследовали, как трудно мозгу отличить грязного негодяя от человека, просто нуждающегося в хорошей ванне. Участников эксперимента просили вспомнить и оценить свои прошлые деяния – либо нравственные, либо безнравственные. А потом в награду им предлагали взять себе мелкий подарочек – карандашик или упаковку влажных салфеток. И те, кто погрузился в размышления о своих прошлых грехах, чаще выбирали салфетки. В другом исследовании людей просили соврать, и чем негативнее виделись последствия лжи, тем дольше люди потом мыли руки. Так что леди Макбет и Понтий Пилат явно не были единственными, кто, умывая руки, пытался смыть свой грех; этот феномен перевоплощения чистоты телесной в нравственную получил название «эффект леди Макбет»[1359][1360].
Этот эффект изумительно конкретен. В подобном эксперименте людей просили о чем-нибудь солгать, письменно (написать рукой) или устно (произнести вслух)[1361]. А затем испытуемым предлагали взять себе на выбор мыло для рук или полоскание для рта. По сравнению с контрольной группой, где люди сообщали правду, рукописная ложь побуждала чаще взять мыло, а устная – полоскание для рта. По данным нейросканирования, при выборе полоскания для рта у человека, совравшего вслух, возбуждена сенсомоторная область, связанная со ртом (т. е. люди думают о собственном рте). А при выборе мыла – области мозга, где отражены руки. Так воплощенное представление о чистоте получает конкретную привязку к частям тела.
Еще одно превосходное исследование показывает влияние культуры на эффект леди Макбет. В тех экспериментах, которые мы разобрали выше, участвовали люди европейской и американской культур. Когда то же самое проверили на представителях восточноазиатских культур, то они старались получше вымыть лицо, не руки. Если ситуация требует «сохранить лицо», то уж лучше пусть чистым будет оно[1362].
И наконец, самое важное. Переплетая нравственную и телесную чистоту, мы и ведем себя соответствующим образом. Эксперимент с обдумыванием своих прошлых аморальных поступков и последующим мытьем рук имел продолжение. Был проведен второй эксперимент. Те, у кого появлялась возможность вымыть после неприятных размышлений руки, с меньшей вероятностью откликались на просьбу о помощи (в специально обыгранной ситуации). И даже больше: если участник эксперимента просто видел, как другой моет руки (в контроле – стучит на клавиатуре), это тоже снижало его отзывчивость (хотя и не так сильно, как если бы он сам мыл руки)[1363].
Многие из наших хороших, просоциальных деяний, альтруистичных порывов в духе добрых самаритян могут на деле оказываться актами искупления, попытками загладить вину за свои аморальные действия. И все приведенные исследования показывают, что если метафорически грязная рука была в прямом смысле вымыта, то человек с меньшей вероятностью протянет эту самую руку, чтобы восстановить баланс добра и зла.
Дата: 2019-07-24, просмотров: 267.
