Вспомним кратко материал из глав 6 и 7.

Как мы видели, во время развития главное, что происходит, – это становление модели психического состояния. Это нечто необходимое, но недостаточное для эмпатии, это нечто, что помогает вымостить дорогу к абстрактному представлению. Сначала появляется простое сенсомоторное «заражение», которое дорастает до состояния эмпатии по отношению к чужой физической боли и после – к боли эмоциональной. Есть и переход от жалости к конкретному человеку (вон тому бездомному на улице) к жалости категориальной (всем бездомным на свете). Есть и усложнение на когнитивном уровне, когда ребенок начинает различать вред, наносимый вещи, и вред, причиняемый человеку. А также вред намеренный и случайный. К этому присоединяется моральное осуждение, больше увязанное с намеренным вредом. А к этому еще пристыкуется способность выражать эмпатию и что-то делать (чувствуя по поводу «деяния» свою ответственность), принимать участие в чужой проблеме. Умение поставить себя на место другого тоже развивается со временем, когда ребенок от простой жалости к кому-то переходит к ощущению чужой боли как собственной.

И мы разобрали, как нейробиология помогает понять все эти переходные мостики в развитии. В том возрасте, когда эмпатию вызывает лишь чья-то физическая боль, в мозге активируется по большей части центральное серое вещество, осуществляющее обработку болевых сигналов на довольно базовом, низком уровне. А когда подключается эмпатия по отношению к эмоциональному страданию, то в профиле мозговой активности становится видно сопряженное возбуждение (эмоциональной) вмПФК и лимбических структур. По мере становления моральных представлений все больше связей формируется между вмПФК, островком и миндалиной. И самой последней в игру вступает способность ставить себя на место другого – это вмПФК установила контакт с участками, задействованными в модели психического состояния (такими, как височно-теменной узел – ВТУ).

Примерно так можно обрисовать картину становления детской эмпатии как надстройки над когнитивной базой модели психического состояния и умением понять позицию другого. Но мы уже видели, что у детей есть и более ранние проявления эмпатии – малыши склонны к эмоциональному «заражению», и они постараются успокоить плачущего взрослого, отдавая ему игрушки, причем все это задолго до пропечатывания в голове модели психического состояния. И вопрос здесь точно тот же, что и с животными: эти проявления жалости сродни желанию побыстрее избавиться от своего собственного неудобства или избавить от страдания самого несчастного?

Эмоциональный посыл и/или разумное решение?

И снова мы на том же месте. Мы не можем определить ключевого игрока, как стало ясно из предыдущих трех разделов: «разум» и «сердце» играют на равных в игре «эмпатия». Глупо спорить, кто из них важнее, но что действительно интересно, так это ситуации, когда один «игрок» берет верх над другим. А еще интереснее рассмотреть, какая нейробиология лежит в основе их взаимодействия.

Аффективная сторона дела

Когда начинаешь вникать в суть эмпатии, то выясняется, что все нейробиологические пути проходят через переднюю поясную кору (ППК). Как показано в главе 2, по итогам экспериментов с нейросканированием, в ходе которых испытуемые чувствовали чужую боль, эта часть лобной коры оказалась примадонной нейробиологии эмпатии[1271].

С учетом известных классических функций ППК у млекопитающих, ее связь с эмпатией оказалась неожиданной. Вот эти функции:

а) Обработка информации от внутренних органов . Как мы разобрали в главе 3, мозг получает сенсорную информацию не только извне, но и изнутри, от внутренних органов – мышц, пересохшего рта, взбунтовавшегося кишечника. Если сердце колотится и эмоции от этого чудесным образом становятся более острыми – благодарите ППК. Она буквально превращает «нутряное чувство» в интуицию, потому что это самое «нутряное чувство» влияет на работу лобной коры. И главный тип внутренней информации, на который реагирует ППК, – это боль[1272].

б) Отслеживание конфликтов . ППК реагирует на конфликтные чувства, когда полученное не совпадает с ожидаемым. Если, выполняя какое-то действие, вы рассчитываете на определенный результат, а он другой, то ППК настораживается. При этом реакция ППК будет асимметричной: пусть за известное действие вы получили три конфетки вместо обещанных двух – ППК в ответ приободрится. Но если вы получите одну, то ППК переполошится как сумасшедшая. Про ППК можно сказать словами Кевина Окснера и его коллег из Колумбийского университета: «Это тревожный звоночек на все случаи жизни, когда по ходу действия что-то идет вкривь»[1273].

На пересечении обеих функций ППК стоит неожиданная боль – верный знак, что в привычной картине мира что-то не заладилось. Даже если боль ожидаема, все равно отслеживаются ее количество и сила, которые сравниваются с предполагаемыми характеристиками. Как уже отмечалось, ППК не занимается проходными вопросами касательно боли (вроде принятия решений, какой палец болит – на ноге или на руке). Ее работа более общая, она относится к древним мозговым контурам. ППК интересует, в чем смысл той или иной боли. Что это за боль – хорошая или плохая – и какова ее природа. А это значит, что восприятием боли на уровне ППК можно управлять. Уколите палец иголкой, и ППК возбудится, а вместе с ней и те области мозга, которые разберутся, что за палец и что за боль. Но вот палец намазали фальшивой мазью, сказав, что это обезболивающее. Теперь после укола возбуждаются области, сообщающие «Это палец на руке», но ППК молчит, убежденная эффектом плацебо.

ППК, очевидно, получает сигналы от внешних и внутренних наблюдательных сенсорных постов. Верно и то, что ее нейроны посылают отростки в сенсомоторную кору, оповещая о части тела, которая болит, и концентрируя внимание именно на ней.

Но, чтобы понять, почему ППК находится именно в лобной коре, осознать все хитроумное изящество ее положения, нужно вспомнить о другом типе боли. Вернемся к главе 6 и игре «Кибербол», в которой испытуемые в нейросканере играют в виртуальный мячик, перебрасывая его то одному, то другому, то третьему, а потом два игрока начинают игнорировать третьего и он в бездействии наблюдает за их игрой. Когда игрока выключают из игры, у него активируется ППК. Она должна разобраться со смыслом болезненных ощущений, будь то физическая боль или душевная, с эмоциональным или социальным оттенком – социальное отчуждение, тревога, отвращение, смятение. Любопытно, что глубокая депрессия сопряжена с различными аномалиями в ППК[1274]. Также ППК участвует в обслуживании положительного резонанса, когда чужая радость принимается близко к сердцу, как своя[1275].

Глядя с этой позиции, создается впечатление, что ППК в основном занимается делами личными, ее здорово интересует ваше собственное благо. Потому удивительно появление на ее кухне эмпатии. Тем не менее по результатам многочисленных исследований выходит, что, какую боль ни взять (укол пальца, грустное лицо, рассказ о чьих-нибудь несчастьях – то, что вызывает эмпатию), обязательно возбуждается ППК[1276]. И даже больше – у наблюдателя тем больше возбуждается ППК, чем больше страданий испытывает человек, вызывающий эмпатию. ППК играет главную роль, когда нужно делом облегчить переживания другого.

В этом супе имеется и щепоть нейропептида/гормона окситоцина. Вспомним из главы 4, как он способствует возникновению межличностных связей, преданности, доверия, щедрости[1277]. Вспомним желтобрюхих полевок, которые в эксперименте старались утешить партнера. Можно ожидать, что этот «добрый порыв» у полевок связан с окситоцином. И важно, что окситоцин работает в ППК: если избирательным образом затормозить действие этого гормона в данной области мозга, то полевки перестают утешать партнера.

Как же перебросить мостик от сосредоточенности на личном, отслеживания собственных трудностей и подсчитывания недополученных наград к прочувствованному страданию за всех униженных и оскорбленных на земле, ведь это все одна и та же ППК? Я думаю, этот мостик и является самой сутью данной главы – нужно осознать, до какой степени эмпатия относится «лично ко мне»[1278]. «Ой, больно!» – это наикратчайший путь не повторять ошибок, какими бы они ни были. Но еще полезнее, как это часто бывает, подмечать несчастья других: «Ему стало ужасно больно, я лучше поостерегусь делать то же самое». ППК оказывается среди важнейших инструментов, когда страху и избеганию опасности обучаются с помощью простого наблюдения. Переход от «у него все не складывается» к «я, пожалуй, не стану так делать» требует определенной вспомогательной ступени, что-то вроде индуцированного представления «Я»: «Я, как и он, не буду в восторге от подобной ситуации». Почувствовать боль другого человека – средство куда более действенное, чем просто знать про боль другого человека. Так что для ППК самым важным остается свое личное, горести других заботят ее, но лишь постольку-поскольку.

Не остаются в стороне и другие участки мозга. Как мы видели, при созревании контуров эмпатии подключается не только ППК, но и зона островка[1279]. У взрослого эта зона (и в меньшей степени миндалина) почти столь же тесно пристегнута к эмпатии, как и ППК. Все три области накрепко взаимоувязаны в единый узел, при этом внушительная часть информации, которую миндалина отправляет в лобную кору, идет через ППК. Чувство эмпатии, особенно при чужой физической боли, возникает в самых разных обстоятельствах, и во всех случаях наблюдается возбуждение и ППК, и островка, причем амплитуда их возбуждения коррелирует как с общей склонностью человека к эмпатии, так и с субъективным сопереживанием в данных конкретных обстоятельствах.

И это все очень осмысленно с точки зрения работы островка и миндалины. Как мы видели, они подключаются к обработке эмпатии по ходу развития, когда ребенок начинает оформлять эмпатию в рамки контекста и причинных связей: почему человеку больно и кто в этом виноват . Бывает, что здесь все ясно, если боль и страдания вызваны несправедливостью, а виноваты в этом те, кто мог предотвратить страдания, но остался безучастным или даже нагрел на этом руки; вот на них-то и направлены гнев, негодование, отвращение. Однако случается, что полной ясности в причинах боли и несправедливости нет – но и тогда мы ищем, кого бы обвинить: крепкая связка миндалины, ППК и островка рождает козлов отпущения. Пусть боль редкая, пусть возникает безо всякого вмешательства людей и их воли, все равно картинки складываются сами – виновные буквально или метафорически двигают материки, земля разверзается и глотает невинного, и мы выступаем в поход против тех, кто лишил жертву возможности прожить счастливейшую из жизней, против Бога, потворствующего этому ужасу, против механистического безразличия Вселенной. И как мы увидим, чем гуще тучи гнева, отвращения и обвинительного негодования, закрывающие чистую эмпатию, тем труднее оказывать реальную помощь.

Когнитивная сторона дела

В какой момент на первый план выходят когнитивные элементы эмпатии – ПФК, в особенности длПФК, вместе с контурами модели психического состояния, куда включены височно-теменной узел и верхняя часть центральной борозды? Очевидно (и потому неинтересно), тогда, когда вообще требуется понять, что происходит: «Так, кто победил?», «Как для меня лучше – взять взятку на этом ходу или отдать ход?».

Гораздо интереснее, когда возникает необходимость приплюсовать к ситуации причинность и намеренность действий, и тут подключаются дополнительные когнитивные контуры: «Ага, у него ужасно болит голова, и это потому, что он работает на ферме, где все поливают пестицидами… Или, может, они с приятелем вчера здорово перебрали?», «У этого человека СПИД, он что, наркоман? Или ему перелили инфицированную кровь?» (в последнем случае ППК активируется у людей сильнее). Примерно таков ход мысли шимпанзе, идущего утешать невинную жертву агрессии, а не агрессора. Из главы 7 мы помним, что у детей более выраженный когнитивный профиль активации появляется в том возрасте, когда они начинают различать боль «самонанесенную» и причиненную другим человеком. По словам Жана Десети, изучавшего данный вопрос, это говорит о том, что «активация эмпатии на ранних стадиях обработки информации модерируется сложившимися отношениями с другим человеком»[1280][1281]. Иначе говоря, когнитивные процессы служат привратником, решающим, достойно ли эмпатии то или иное несчастье.

Безусловно, когнитивной задачей будет ощущение чужой эмоциональной боли – как менее очевидной, чем физическая; тут заметно более активное участие дмПФК. Точно то же самое происходит, когда чужая боль наблюдается не вживую, а абстрактно – на дисплее загорается точка, когда человеку колют иголкой руку. Резонанс с чужой болью также становится когнитивной задачей, когда речь идет о переживании, которое человек сам никогда не испытывал. «Пожалуй, я думаю, что понимаю, как расстроен этот военный лидер, – он упустил шанс покомандовать этнической зачисткой деревни; у меня нечто похожее было, когда я в детском саду продул выборы в президенты клуба “добрых дел”». Здесь требуется уже умственное усилие: «Думаю, что понимаю…» Так, в одном исследовании испытуемые обсуждали пациентов с неврологическими проблемами, при этом участникам обсуждения тип неврологических болей этих пациентов не был знаком. В данном случае пробуждение чувства эмпатии потребовало более сильной работы лобной коры, чем при обсуждении известных им болей[1282].

Как мы видели, зачаточная «эмпатия» грызунов зависит от ситуации, а именно от степени близости к страдальцу – это сосед по клетке или чужак?[1283] Для человека требуются колоссальные усилия, чтобы обойти данную зависимость, чтобы почувствовать эмпатию по отношению к человеку абсолютно другому, зачастую совсем непривлекательному. Один больничный священник как-то признался, каких трудов ему стоит не уделять больше времени пациентам YAVIS[1284], т. е. молодым, симпатичным, умным, с хорошей речью, успешным. Все это следует напрямую из концепции Мы/Они: вспомним работу Сьюзен Фиске, показывающую, насколько иначе обрабатывается в лобной коре информация о маргинальных членах общества, таких как бомжи или наркоманы, по сравнению с другими людьми. И напрямую из противостояния гриновских трагедии общин и трагедии морали чувства общности, когда моральное действие по отношению к Своим совершается автоматически, а по отношению к Чужим требует специальных усилий.

С легкостью мы чувствуем эмпатию к похожему на нас человеку, она возникает на уровне ее врожденных строительных кирпичиков. Например, в Испании существует особый ритуал хождения по раскаленным углям, и когда у его участников в одном из исследований измерили сердечный ритм, а потом сравнили его с сердечным ритмом зрителей, то оказалось, что ритмы синхронизированы – но лишь с родственниками и друзьями, а с остальными зрителями нет. Такое же различие мы встречаем повсюду – при виде страданий ближнего активируется ППК, а если то же самое наблюдать у чужака, то сначала активируется ВТУ, главная область модели психического состояния[1285].

Из вышеописанного получаем расширенную версию размежевания Мы/Они. В главе 3 говорилось о специфическом усилении сенсомоторного ответа: когда мы видим, как колют руку человеку одной с нами расы, то наше собственное ощущение укола усиливается, причем чем больше внешних внутригрупповых признаков схожести, тем это усиление больше. Мало того, в других исследованиях показано следующее: при наблюдении страданий человека из своей группы и представителя чужой нейронная активация различается, и чем больше эта разница, тем меньше вероятность оказания помощи чужаку[1286]. Поэтому не нужно удивляться, что для получения столь же высокого уровня эмпатии к Чужим, как к Своим, требуется повышенная активация лобной коры. Именно в этих случаях обязательно следует подавить в себе потаенное безразличие или даже желание оттолкнуть и со всей настойчивостью и изобретательностью постараться найти со страдальцем эмоциональную общность[1287][1288].

Некоторые ограничения эмпатии проходят и в области социоэкономической, причем границы эти не симметричны. Что имеется в виду? Когда дело доходит до эмпатии и отзывчивости, то у богатых с этим обнаруживаются некоторые проблемы. На данную тему серию исследований провел Дачер Келтнер из Калифорнийского университета в Беркли. Изучив широкий социоэкономический спектр, он получил следующие результаты. Более богатые сообщают в среднем о меньшей степени эмпатии по отношению к попавшим в беду и проявляют к ним меньше участливости. Чем богаче человек, тем хуже он распознает эмоции на лицах и в экспериментальных условиях обнаруживает большую скупость, а также склонность к обману и воровству. Два его открытия обсуждались в массмедиа с особенным энтузиазмом: а) более богатые (судя по стоимости их машин) с меньшей вероятностью останавливались на переходах, чтобы пропустить пешеходов; б) если ставили на столе вазочку с конфетками, сказав, что по окончании эксперимента некоторое их количество можно взять, а оставшиеся отдадут каким-то детям, то богатые люди брали больше конфет[1289].

Итак, вот вопрос: нужно быть жадным, бесчувственным и скверным, чтобы стать богатым, или богатство способствует тому, что человек становится жадным, бесчувственным и скверным? Келтнер придумал остроумный ход. Он заранее настроил людей на ощущение социоэкономической успешности или неудачливости, попросив их сравнить себя с менее или более состоятельными личностями. И что же? Те, что почувствовали себя на гребне успеха, оставляли детям меньше конфет.

Чем объясняются такие перемены? К примеру, рядом взаимосвязанных факторов, группирующихся вокруг оправдания политической системы, изложенных в главе 12: зажиточный человек скорее признает скаредность за положительное качество, будет считать классовую систему честной и меритократической[1290], а собственный успех – личным достижением. Все это быстро и легко приводит к выводу, что чьи-то беды не стоят твоих забот и внимания.

Когда нас просят посочувствовать человеку, которого мы не любим или морально осуждаем, то у нас в голове разыгрывается настоящая битва – ведь боль ненавистного не только не активирует ППК, она еще вызывает возбуждение в мезолимбической системе награды. Поэтому задача поставить себя на их место и почувствовать их страдания (не для того, чтобы позлорадствовать) становится настоящим когнитивным испытанием, даже отдаленно не напоминающим врожденный автоматизм[1291].

Когнитивная «цена» эмпатии по отношению к кому-то неблизкому, как было показано, проявляется в увеличении когнитивной нагрузки, т. е. лобная кора начинает работать интенсивнее, ведь ей нужно направить дело в обход привычного поведения; в результате человек становится более холоден к чужим людям – но не к членам своей семьи. Отсюда становится яснее смысл «эмоционального утомления» – состояния лобной коры, истощенной постоянной необходимостью ставить себя на место Чужих, не Своих. Приняв во внимание эту когнитивную нагрузку, можно понять, почему люди чаще проявляют щедрость в отношении отдельных людей, а не целых групп. Тут уместно процитировать мать Терезу: «Если передо мной толпа, я не стану действовать. Но если я вижу лишь одного, то начну». Или вот слова Иосифа Сталина – того, кто, казалось бы, никогда не испытывал столько эмпатии, чтобы «эмоционально утомиться»: «Смерть одного человека – трагедия, смерть миллионов – статистика»[1292].

И вероятно, наиболее сильно эти нейронные пути активируются, когда требуется перейти от состояния «как бы я чувствовал себя на его месте» к состоянию «как он себя сейчас чувствует на своем месте». Поэтому если человека просят сконцентрироваться на точке зрения постороннего, то активируется не только ВТУ, но и лобная кора, она спускает вниз команду: «Прекрати думать о себе!»[1293]

Следовательно, здесь тот же лейтмотив, что и в предыдущих главах. Когда речь идет об эмпатии, совершенно не нужно разделять «разум» и «чувства», это надуманное разделение. И то и другое необходимо, «разум» и «чувства» уравновешивают друг друга, образуя непрерывный континуум, и на «разумном» конце совершается тяжелая работа, когда различия между страдальцем и наблюдателем изначально затушевывают сходство.

Мы подошли к величайшей интермедии в науке об эмпатии.

Мифический скачок вперед

В начале 1990-х гг. ученые Университета Пармы (Италия) под руководством Джакомо Риццолатти и Витторио Галлезе опубликовали ряд исследований, результаты которых (в зависимости от настроя) можно расценивать от просто по-настоящему интересных до революционных. Исследователи изучали премоторную кору (ПМК) на макаках-резусах, надеясь разобраться, какие стимулы могут активировать те или иные нейроны. Вернемся к рассказу о ПМК в главе 2. «Исполнительные» нейроны ПФК принимают некоторое решение и передают его прилежащим частям лобной коры. И оттуда отростки нейронов идут в расположенную тут же ПМК. А она посылает отростки еще на шаг дальше, в моторную кору, откуда команда поступает к мышцам[1294]. Следовательно, ПМК – это перевалочный пункт между обдумыванием движения и его выполнением[1295].

И вот группа итальянских ученых обнаружила в ПМК какие-то презабавные и неутомимые нейроны. Предположим, обезьяна совершает некое действие, к примеру нашла еду и кладет ее рукой в рот. Понятно, что у нее в ПМК активируются определенные нейроны. А если она выполняет другое движение – хватает предмет и кладет его в коробку, в ПМК тоже возбуждаются нейроны, но уже другой набор, частично перекрывающийся с первым. Ученые, кроме того, написали, что некоторые нейроны, передающие команду «поднести рукой ко рту», возбуждаются даже в том случае, когда обезьяна просто смотрит , как другая обезьяна или человек выполняет это движение. И то же самое с нейронами «положи предмет в коробку». И то же – с нейронами тончайших движений вроде мимических. Во всех случаях около 10 % нейронов ПМК, «приписанных к» движению Х , активировалось, когда обезьяна наблюдала, как это движение Х делает кто-то другой, – а это довольно необычно для нейронов, отстоящих от мышц всего на несколько командных шагов. Нейроны озаботились имитацией движений, их отражением. Так миру были представлены «зеркальные нейроны».

Естественно, тут же занялись поиском зеркальных нейронов у людей, и вскоре с помощью нейросканирования их присутствие (и примерно в том же участке мозга[1296][1297]) было доказано с высокой вероятностью (вероятность вместо 100 %-ного доказательства является следствием методологии, потому что нейросканирование выявляет массы активных нейронов, а не отдельных их «представителей»). Затем были найдены и отдельные нейроны, срабатывающие «зеркально» у человека (их обнаружили у пациентов с редкими формами эпилепсии, при которых требовалось хирургическое вмешательство)[1298].

«Зеркальность» может быть весьма абстрактной. Например, срабатывать в разных сенсорных модальностях: увидишь , как кто-то делает движение А, – и зеркальные нейроны возбуждаются, услышишь , как кто-то делает движение А, – и опять зеркальные нейроны возбуждаются. А также они могут воссоздавать целую картину: нейроны активируются даже в том случае, если часть общей сцены скрыта от взгляда[1299].

И еще интереснее то, что зеркальные нейроны не просто повторяют наблюдаемое движение. Предположим, мы изучаем зеркальные нейроны, которые возбуждаются при виде человека, поднимающего чашку, чтобы выпить из нее чай. И эти нейроны не ответят, если чашку с чаем поднимают, чтобы, например, вытереть стол. Другими словами, в их активации присутствует намерение.

Значит, активность зеркальных нейронов сознательным или бессознательным образом увязана и с обстоятельствами имитации, и со смыслом и целью действия. Тем не менее еще никто не продемонстрировал причинно-следственной связи между активацией зеркальных нейронов и имитацией. Ситуация усложняется еще и тем, что зеркальные нейроны, связанные с подражательными движениями, открыты у макак-резусов, а это вид, у которого нет имитирующего поведения.

Но, предположив, что зеркальные нейроны все же для чего-то нужны, хорошо бы понять для чего. Предлагались и обсуждались разные варианты.

Вероятно, самым приемлемым и наиболее логичным объяснением является их участие в двигательном обучении при помощи наблюдения[1300]. Однако в этом объяснении имеются и слабые места, назовем их: а) зеркальные нейроны прекрасно работают у видов с минимальным объемом обучения за счет имитации; б) уровень возбуждения зеркальных нейронов не соотносится с эффективностью двигательного обучения с помощью наблюдения; в) пусть зеркальные нейроны нужны для обучения моторным действиям, но у человека с его внушительным объемом обучения при помощи наблюдения уровень вовлеченности зеркальных нейронов довольно низкий. Нужно понимать, что когда мы учимся что-то делать наблюдая, то гораздо важнее оказывается контекст действия, т. е. в каких ситуациях его стоит выполнять (например, когда подчиненная обезьянка учится приемам подхалимажа, очень важно выучить не сами действия, а то, по отношению к кому они уместны).

С идеей обучения с помощью зеркальных нейронов близко соприкасается идея обучения на чужом опыте[1301]. Если вы видите, как кто-то откусывает кусок и кривится от отвращения, то зеркальные нейроны помогут более живо представить, что будет с вами, откуси вы этот кусок, и, возможно, вы станете избегать подобной пищи.

Эта идея пришлась по душе Грегори Хикоку из Калифорнийского университета в Ирвайне, который, как мы увидим, весьма трезво оценивал все розовые фантазии вокруг зеркальных нейронов.

Припомним здесь влиятельную теорию соматических маркеров Антонио Дамасио (глава 2). Эта идея предполагает, что, выбирая из разных возможностей, лобная кора проигрывает эксперименты «что будет, если…», представляя по ходу дела ответы телесные и умственные – мысленные эксперименты сочетаются с экспериментами на уровне телесных ощущений. И зеркальные нейроны вполне в состоянии участвовать в этом, ведь они могут, по всей вероятности, показать наблюдателю, что человек чувствует, совершая то или иное действие.

Итак, зеркальные нейроны, возможно, окажутся полезными при осмыслении действия, обучении эффективным способам его выполнения и представлении его последствий для исполнителя. Но между тем вся «зеркальная» нейронная активность для обучения с помощью наблюдения не результативна и вообще не нужна, особенно в интересном, типично человеческом обучении абстрактным вещам.

Теперь еще одна, и даже более противоречивая, концепция – а именно что зеркальные нейроны помогают понять, как думает другой человек. Слово «думать» в данном случае объединяет весь диапазон возможных значений – от представления самого действия и до понимания, почему человек его совершает, какая у него основная мотивация; якобы так зеркальные нейроны дают возможность заглянуть человеку в душу. Легко предугадать, почему эта идея вызвала горячие споры.

В рамках данной концепции зеркальные нейроны поддерживают модель психического состояния, распознавание мыслей, помогают понимать позицию другого человека, его представления о мире (для этого они имитируют его действия в голове, в премоторной коре)[1302]. Таким образом, наше видение зеркальных нейронов коренным образом преображается: они выходят из роли помощников нашего двигательного обучения. Но тогда их нейроанатомия тоже должна быть другой: зачем им посылать все свои нейронные проекции из премоторной коры к моторным нейронам, управляющим мышцами? Их аксоны должны идти в те места, которые соответствуют их настоящему назначению. И если оно заключается в том, чтобы понять действия других людей, то аксоны должны направляться в области, связанные с моделью психического состояния. И для этой гипотезы имеются кое-какие доказательства.

Также есть мнение, что зеркальные нейроны с их призванием ставить одного человека на место другого особенно интенсивно задействованы в обслуживании социальных контактов. Так, Риццолатти продемонстрировал, что чем ближе к вам находится человек, тем выше активность ваших зеркальных нейронов[1303]. Но при этом важно, что под близостью понимается расстояние не столько в буквальном смысле, сколько в социальном. И как следствие, активность зеркальных нейронов снизится, если между наблюдателем и исполнителем действия поставить прозрачную перегородку. По словам Галлезе, когда нужно представить плюсы и минусы кооперации и конкуренции наблюдателя и исполнителя, то тут как раз и подключаются зеркальные нейроны.

Примем, что зеркальные нейроны помогают нам понять действия другого человека, а следовательно, понять его самого, – тогда нас будут критиковать по двум основным позициям, и в первую очередь этим займется Хикок. Во-первых, встает проблема причин и следствий: да, во многих исследованиях показано, что зеркальные нейроны возбуждаются, когда человек пытается встать на точку зрения другого, но нет никаких доказательств, что именно эта активация способствует успеху попыток. Во-вторых (и эта позиция еще проще и очевиднее), мы в состоянии понимать мотивы действий других людей безо всяких повторений этих действий у себя в голове. И действия при этом могут быть абсолютно любыми – от прыжков с шестом на высоту 5 м до объяснения специальной теории относительности.

С этой критикой соглашаются сторонники последней из упомянутых роли зеркальных нейронов, однако замечают при этом, что с зеркальными нейронами понимание приобретает особую глубину. Галлезе писал: «Я полагаю, что, лишь включив зеркальные нейроны, можно понять чужую позицию всем нутром »[1304] (курсив мой). Я не специалист в этой области, но, на мой взгляд, Галлезе пытался выразить идею, что есть понимание и есть суперпонимание, вот для последнего-то требуются зеркальные нейроны.

Рассуждения о роли зеркальных нейронов особенно сосредоточились вокруг проблемы аутизма; это нарушение, при котором сильнее всего страдает именно понимание мотивов и действий окружающих[1305]. Согласно гипотезе «разбитого зеркала», выдвинутой одним из первых исследователей зеркальных нейронов, Марко Якобони из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, именно их дисфункция лежит в основе этих симптомов аутизма. Данную гипотезу проверяли сотни исследователей, их результаты менялись то так, то эдак в зависимости от базовой идеи. Но если свести их вместе, то в целом они показывают, что у аутистов в зеркальных нейронах нет ничего особо подозрительного.

Получается, что да, активность зеркальных нейронов коррелирует с попытками понять действия окружающих, но участие этих нейронов не выглядит ни необходимым, ни достаточным элементом данного процесса. Что же касается пресловутого глубинного понимания чужой души, то лучше всего, по-моему, тут выразился Хикок, назвав свою книгу 2014 г. (кстати, хорошо принятую публикой) «Миф о зеркальных нейронах»[1306].

С ней мы оказываемся на Диком Западе зеркальнонейронологии – нас ждут размышления о том, что зеркальные нейроны особенно важны для языка, эстетического чувства, сознания…[1307] Здесь люди, две секунды назад впервые услышавшие о зеркальных нейронах, начинают строчить обзоры, завершая их примерно так: «Ух ты! Зеркальные нейроны – это круто!.. Они открывают множество интереснейших перспектив. Возможно, они объясняют даже… ЭМПАТИЮ!»

Действительно, почему бы и нет? Почувствовать боль другого – это как будто отразить в себе его опыт, как будто вы – это он. Будто примериваешь на себя чужое переживание – ого, подошло! До чего же соблазнительная идея! Уже несколько десятилетий, прошедших после открытия зеркальных нейронов, она то и дело всплывает в обзорах: возможно, зеркальные нейроны объясняют эмпатию. Так, например, у Галлезе, который «в теме» более 20 лет, можно найти: «Я полагаю, что зеркальные свойства лежат в основе функционирования нашего мозга и что наша способность к эмпатии может опосредоваться встроенными зеркальными механизмами». Да и Якобони наряду с этим пишет: «Зеркальные нейроны можно, вероятно, считать кандидатами на роль основы основ эмпатии на клеточном уровне». Для этой идеи имеются кое-какие подтверждения: например, если человек считает себя в высокой степени склонным к эмпатии, то у него в экспериментах с наблюдением движений будут сильнее возбуждаться соответствующие зеркальные нейроны. Все остальное для скептически настроенных критиков выглядит пустой спекуляцией[1308].

Это, конечно, невесело. Но еще хуже, когда люди, опуская слово «возможно», утверждают, что роль зеркальных нейронов в организации эмпатии доказана . Скажем, Якобони ошибочно принимает обычную корреляцию за причинно-следственную зависимость: «В других исследованиях, к примеру, показано, что активность [премоторной коры] коррелирует с эмпатией, даже когда человек наблюдает хватательное движение, лишенное всякого эмоционального содержания. Следовательно, активность зеркальных нейронов является необходимым условием эмпатии»[1309] (курсив мой).

Вопиющий образец подобных рассуждений найдем и у блистательного нейрофизиолога Вилейанура Рамачандрана из Калифорнийского университета в Сан-Диего, одной из самых творческих фигур в нашей области, выполнившего замечательные исследования фантомных болей, синестезии и внетелесных переживаний. Нечего и говорить о его талантах, но в отношении зеркальных нейронов он обнаруживает упоенное простодушие. Например, читаем: «Мы знаем, что мои зеркальные нейроны могут буквально ощущать вашу боль». Далее автор называет их «движущей силой, за счет которой [60 000 лет назад] совершился великий скачок вперед» к современному человеческому поведению и заканчивает знаменитой фразой: «Зеркальные нейроны сослужат для психологии ту же службу, что и ДНК для биологии». Я вовсе не пытаюсь наговаривать на Рамачандрана, но как вынести, когда столь замечательная личность выдает про зеркальные нейроны рекламные слоганы наподобие «нейронов Ганди»?[1310] И написано это было не в 1990-е гг., не в пору первой горячки вокруг зеркальных нейронов. Спустя два десятилетия он все еще утверждает: «Я не считаю, что роль зеркальных нейронов [в формировании эмпатии] преувеличена. Она, как мне видится, на самом деле преуменьшается»[1311].

И Рамачандран в этом не одинок. Английский философ Энтони Грейлинг, который занимается проблемой происхождения эмпатии уже порядочное время, писал: «У нас огромное призвание к эмпатии. Эта способность развилась на биологической основе, как показывает деятельность зеркальных нейронов». Или вот статья 2007 г. в The New York Times , где описывается, как один человек героически спас другого, и в ней снова всплывают зеркальные нейроны: «У людей имеются зеркальные нейроны, заставляющие чувствовать переживания окружающих» (курсив мой)[1312]. И конечно, на ум приходит одноклассник моей шестилетней дочери, которого учительница похвалила перед всеми учениками за то, что он позаботился о чистоте планеты, убрав обертки от печений после праздника Дня Земли, следующими словами: «Это потому, что наши нейроны имеют зеркальца».

Пожалуй, я бы счел себя критически мыслящим вольнодумцем, оторвавшимся от толпы, однако в последние годы зеркальные нейроны для большинства специалистов и впрямь выглядят изрядно перехваленными. Психолог Гари Маркус из Нью-Йоркского университета называет зеркальные нейроны «самой раздутой идеей в психологии», философ и нейробиолог Патриция Чёрчленд из Калифорнийского университета в Сан-Диего пишет: «Это всеобщие любимцы для компании под девизом “не-будем-ни-к-чему-присматриваться”», а гарвардский специалист Стивен Пинкер заключает: «В действительности зеркальные нейроны не объясняют ни языка, ни эмпатии, ни социума, ни мира во всем мире»[1313].

Просто получается, что исследования зеркальных нейронов не выявили ничего особенно важного, что пригодилось бы нам в обсуждении данной главы.