Кризисные ситуации – «Лондонский блиц», Нью-Йорк после 11 сентября 2001 г., землетрясение в Сан-Франциско в 1989 г. – сплачивают людей[781]. Здорово, да. Но полностью противоположный эффект оказывает и на культуры в целом и на отдельных людей в частности постоянная, висящая дамокловым мечом, разъедающая душу опасность.

Исконный бич – голод – оставил в истории свои следы. Давайте вернемся к исследованиям зажатости, «строгости» в некоторых странах (напомню, что «строгие» страны характеризуются автократией, подавлением недовольства народа, повсеместностью и насаждением поведенческих норм)[782]. Какие типы стран более «строги»?[783] Те, где, помимо упомянутой выше высокой плотности населения, исторически регистрировались периоды голода, скудное потребление продуктов, пониженное содержание белков и жиров в пищевом рационе. Другими словами, мы говорим о культурах, в которых постоянно присутствовала угроза пустого желудка.

Деградация окружающей среды тоже предсказывает «строгость» культуры: меньше доступной пахотной земли, чистой воды, больше загрязнения воздуха. Точно так же деградация ареалов обитания и снижение численности животных порождают культурный конфликт, если культура зависит от охоты. Основная мысль авторитетной книги Джареда Даймонда «Коллапс: Почему одни общества выживают, а другие умирают» (Collapse: How Societies Choose to Fail or Succeed)[784] сводится именно к этому: деградация окружающей среды привела к краху многие цивилизации.

Еще одно бедствие: болезни. В главе 15 мы коснемся т. н. поведенческого иммунитета, т. е. способности замечать симптомы болезни у других особей; это свойство есть у многих видов. Как мы увидим, если в окружении появляются намеки на инфекционные заболевания, то люди превращаются в ксенофобов. Подобным образом исторически широкое распространение инфекционных заболеваний предсказывает культуру, недружелюбную по отношению к пришлым. Если нация пережила за свою историю много пандемий, или ей был присущ высокий уровень детской смертности, или на борьбу с инфекцией у нее уходили в общей сложности долгие годы – все это тоже предвещает становление «строгой» культуры.

Естественно, на показатели организованной агрессии влияет и погода: только представьте себе веками длившиеся европейские войны, которые неизменно приостанавливались в холодные зимние месяцы и на время сельхозработ[785]. Но погода и климат затрагивают культуру на гораздо более глубинном уровне. Кенийский историк Али Мазруи полагает, что одной из причин исторической успешности Европы по сравнению с Африкой является климат: западная привычка планировать происходит от понимания неизбежности наступления зимы[786]. Важные культурные последствия имеют и масштабные погодные колебания. По данным исследований, наводнения, засухи и циклоны тоже предсказывают характерную «строгость». Еще один климатический культурообразующий фактор – Южная осцилляция, известная под названием Эль-Ниньо, многолетние колебания средней температуры поверхностного слоя воды в экваториальной части Тихого океана. В периоды Эль-Ниньо, т. е. приблизительно каждые 12 лет, настает более жаркая, засушливая погода (и противоположный эффект наблюдается в годы прихода Ла-Нинья), поэтому Эль-Ниньо во многих развивающихся странах ассоциируется с засухой и дефицитом еды. За последние 50 лет Эль-Ниньо удвоил вероятность гражданских конфликтов, возникающих в основном на базе уже существующих точек напряженности отношений.

Взаимосвязь между засухой и агрессией объяснить не так просто. Гражданский конфликт, о котором шла речь в предыдущем абзаце, подразумевал смертельные исходы в результате стычек между государственными и негосударственными военными формированиями (называй их хоть гражданской войной, хоть массовыми беспорядками). Поэтому люди умирали не за доступ к воде или пастбищам – это была борьба местных за властные привилегии. Но в традиционных обществах засуха означает возросшие затраты времени на добывание еды и воды для полива. Рейды за женщинами тогда отходят на второй план, и корову у соседа угонять бесполезно – свою бы прокормить. И конфликты сами собой утихают.

Любопытно, что нечто похожее происходит у павианов. В условиях изобильных экосистем, как в Серенгети, им обычно требуется на добычу пропитания лишь несколько часов в день. Отчасти за это приматологи и любят павианов: целых девять часов в день «исследуемые» заняты социальными взаимодействиями и интригами – тут у них и свидания, и поединки, и всякие козни. В 1984 г. в Восточной Африке случилась опустошительная засуха. Для павианов было все еще достаточно еды, но на ее добычу тратился каждый час бодрствования; и тогда их агрессивность резко упала[787].

Так что экологическая угроза способна как снизить, так и повысить уровень агрессии. Встает вопрос: каким образом глобальное потепление может повлиять на наше поведение в плохую или хорошую сторону? Кому-то станет лучше. В ряде регионов увеличится продолжительность урожайного сезона и соответственно количество продукции, а за этим ослабнет напряженность. Некоторым людям будет недосуг участвовать в конфликтах: они займутся спасением своих жилищ от наступающего океана или выращиванием ананасов в Арктике. Но, оставляя в стороне препирательства по поводу деталей построения прогностических моделей, общее мнение таково, что ничего хорошего в смысле агрессии глобальное потепление не предвещает. Начать с того, что от жары люди заводятся с пол-оборота: летом в городах с каждыми тремя градусами повышения температуры на 4 % увеличивается количество случаев межличностного насилия и на 14 % – межгруппового. Но беды глобального потепления гораздо более глобальны: это и превращение земель в пустыни, и потеря сельскохозяйственных угодий из-за повышения уровня моря, а также вследствие засух. Согласно одному авторитетному метаанализу, к 2050 г. межличностное насилие увеличится на 16 %, а групповое – на 50 %[788].

…И религия

Теперь – очень бегло – несколько слов о религии. В последней главе мы еще раз вернемся к этому вопросу.

Существует множество теорий на тему, зачем человечество постоянно изобретает религии. Религия – это больше чем просто поклонение сверхъестественному. Как было написано в одном обзоре, «у Микки-Мауса тоже есть сверхъестественные способности, но никому в голову не придет ему поклоняться или воевать – и убивать – за него. Наш социальный мозг объяснит, почему дети во всем мире обожают говорящие чашечки, но религия – явление намного более глубокое». Почему же возникают религии? Потому что они способствуют большей кооперации и жизнестойкости людей в группе (запомним это – в следующей главе мы вернемся к данному утверждению). Потому что людям, когда они встречаются с неизвестным, требуется его персонификация и понятное объяснение причин и следствий. Или, может быть, потому, что придумывание божеств – это побочный продукт деятельности социально ориентированного мозга[789].

Среди всех этих «может быть» встает чрезвычайно запутанный вопрос: почему изобретенных религий тысячи, почему они столь многообразны? Религии различаются по количеству и половой принадлежности богов; представлению о загробной жизни – как она устроена и как туда попасть; функциям богов и степени их вмешательства в жизнь людей; взглядам на новорожденных – грешны они или чисты, а также на то, меняет ли сексуальность статус греховности и чистоты; по тому, считать ли мифического основателя религии священным с самого его рождения (настолько священным, что поклониться новорожденному идут старцы-мудрецы) или сибаритом, на которого находит просветление (это я имею в виду преображение принца Сиддхартхи в Будду); по тому, на что направлена религия – на привлечение новых верующих (можно ли, скажем, завлечь их потрясающей новостью – мол, ангел посетил меня в Манчестере, штат Нью-Йорк, и дал мне золотые таблички) или удержание старых («У нас прямое сообщение с Богом, держитесь нас»). И так далее, и так далее.

Однако в этом многообразии наблюдаются и устойчивые мотивы. Как уже упоминалось, в культурах пустынь преобладает монотеизм; жители же тропических лесов склонны создавать политеистические религии. Боги скотоводов-кочевников имеют привычку награждать загробной жизнью тех, кто отличился доблестью в битвах. Занятые в сельском хозяйстве почитают божеств, контролирующих погоду. И, как мы уже говорили, стоит населению разрастись настолько, чтобы обеспечить поступкам анонимность, культуре тут же приходится создавать богов, ответственных за нашу нравственность. Боги и религиозное единоначалие доминируют в культурах, где людям часто угрожают опасности (войны, природные катастрофы), господствует неравенство и высока детская смертность.

Оставляя эту тему до последней главы, подчеркнем три основных момента: а) религия отражает ценности той культуры, в которой она возникла или была принята, и чрезвычайно успешно передает эти ценности дальше; б) религия поощряет как самое хорошее, так и самое плохое в нас; в) религия – это очень сложно.

Итак, мы рассмотрели различные аспекты культуры: коллективизм и индивидуализм, равное и иерархическое распределение ресурсов и т. д. Конечно, мы могли бы рассмотреть и другие ее аспекты, но пора перейти к последней теме этой главы. Вокруг нее испокон веков разгорались самые грязные дебаты, но и сегодня их ничуть не меньше и они ничуть не чище; по поводу этой темы ученые, изучающие вопросы мира, до сих пор готовы глотку друг другу перегрызть.

Гоббс или Руссо

Да, именно эти двое.

Начнем с цифр. Анатомически современный человек сформировался примерно 200 000 лет назад, а современный по поведению – 40 000–50 000. Животных одомашнили 10 000–20 000 лет, а первым культурным растениям около 12 000 лет. Через примерно 5000 лет после появления культурных растений началась «история»: цивилизации Египта, Ближнего Востока, Китая и Нового Света. В какой точке истории возникли войны? Как с ними соотносятся достижения материальной культуры – увеличивают или уменьшают военные настроения? Оставляют ли доблестные воины-победители больше своих генов в потомстве? И правда ли, что централизация власти, свойственная развитым цивилизациям, как раз и придала нам цивилизованности, навела лоск на принятые социальные ограничения? Стали ли люди более пристойно относиться друг к другу с течением времени? Кто же был вначале: несдержанный/жестокий/грубый или благородный дикарь?[790]

В противовес древним философам, практиковавшим аргументы типа тухлых яиц и помидоров, современные дебаты «Гоббс против Руссо» строятся все же на фактах. Некоторые из них поставляются археологами, определяющими на основе своих находок (с разной степенью точности) частоту и время военных действий.

Как и предполагалось, половина времени на любой конференции по этим темам посвящается спорам об определениях. Считать ли «войной» только организованное продолжительное противоборство между группами? А оружие требуется? А регулярная армия (даже если это только сезонное явление)? А военная субординация? А если сражения происходят в основном между родственными кланами, это считать вендеттой, клановыми разборками или все-таки войной?

Сломанные кости

Большинство археологов приняли в качестве рабочей версии такое определение: война – это одновременная насильственная смерть для большого количества людей. В 1996 г. археолог Лоуренс Кили из Иллинойсского университета в своем внушительном труде «Война до цивилизации: Миф о миролюбивом дикаре» (War Before Civilization: The Myth of the Peaceful Savage) собрал и проанализировал существующую на эту тему литературу. Книга наглядно демонстрирует, что археологические свидетельства существования войн очень древние и очень обширные[791].

Примерно к тем же выводам пришел Стивен Пинкер из Гарвардского университета в своей книге 2011 г. «Лучшие ангелы нашего естества: Почему утихло насилие» (The Better Angels of Our Nature: Why Violence Has Declined)[792][793]. И да простят мне избитый эпитет – этот труд не упоминают без прилагательного «монументальный». Так вот, в своем монументальном труде Пинкер доказывает, что: а) насилие и отвратительнейшие из бесчеловечных ужасов приутихли за последние 500 лет благодаря усилиям цивилизованного мира; б) войны и варварство родились вместе с человечеством.

Кили и Пинкер приводят свидетельства бесчисленных зверств в доисторических сообществах: «братские» могилы, в которые свалены проломленные черепа, кости с многочисленными следами переломов, с трещинами, возникающими при ударе по поднятой для защиты от него руке, части скелетов с застрявшими в них кремневыми наконечниками стрел. Некоторые местонахождения были, похоже, ареной древних битв: там найдены останки в основном молодых мужчин. А другие носили явные свидетельства беспорядочной резни: в них перемешаны разбитые скелеты обоих полов и всех возрастов. В ряде же местонахождений были указания на каннибализм победителей.

Кили и Пинкер независимо друг от друга приводят свидетельства догосударственных, племенных расправ, обнаруженные в местонахождениях на Украине, во Франции, Швеции, Нигере, Индии и многочисленных раскопках в Америке[794]. Этот список возглавляет местонахождение Джебель-Сахаба, некрополь самого древнего военного конфликта, случившегося 12 000–14 000 лет назад у берегов Нила на территории современного Северного Судана. Там нашли скелеты 59 мужчин, женщин и детей, причем у половины из них кости пробиты кремневыми стрелами.

В том же списке найдем и место самой масштабной бойни: в Кроу-Крике в Северной Дакоте обнаружили массовое захоронение, которому 700 лет; 60 % из 400 найденных скелетов имеют следы насильственной смерти. По данным 21 приведенного в книге местонахождения, примерно у 15 % скелетов есть свидетельства «смерти в условиях военных действий». Конечно, на войне убивают разными способами, и при этом не обязательно остаются сломанные кости и кремневые наконечники, застрявшие в скелетах, поэтому количество смертей в результате насильственных действий было наверняка выше.

Кили и Пинкер также описывают доисторические поселения, обнесенные частоколом и другими защитными ограждениями. И конечно же, у нас есть «наглядное пособие» по доисторической жестокости – Отци, 5300-летний тирольский «ледяной человек», которого нашли в растаявшем леднике в 1991 г. на границе Италии и Австрии. У него в плече застрял наконечник стрелы.[795]

Таким образом, по данным, собранным Кили и Пинкером, массовые военные убийства происходили задолго до возникновения цивилизаций. При этом оба исследователя – и это особенно важно – отметили, что археологи руководствуются негласным правилом игнорировать подобные свидетельства жестокости (данное правило Кили выразил даже в подзаголовке книги). Зачем же нужно было, по словам Кили, «представлять прошлое более миролюбивым»? В главе 7 мы видели, что Вторая мировая война заставила ученых задуматься о социальных корнях фашизма. Согласно Кили, послевоенное поколение археологов, чтобы залечить нанесенную войной травму, отворачивалось и от ее ужасов, и от тех свидетельств, которые доказывали длинную дорогу человечества, приведшую к той войне. Пинкер же, представлявший скорее точку зрения более молодого поколения исследователей, считал, что смотреть на доисторическую жестокость сквозь розовые очки нас заставляют почтенные бородачи от археологии, ностальгирующие по настроениям своей обкуренной молодости с песней Джона Леннона «Imagine».

Кили и Пинкер приняли на себя множество ответных нападок со стороны заслуженных археологов, обвинивших их в «войночернении прошлого». Громче всего звучал голос Брайана Фергюсона из Ратгерского университета; заголовки его публикаций выглядели примерно так: «Список Пинкера: Преувеличение военных потерь в доисторические времена». Кили и Пинкера критиковали по целому ряду причин[796]:

а) В некоторых местонахождениях, где, согласно списку, предполагались военные действия, присутствуют признаки только одной насильственной смерти, что может свидетельствовать об убийстве, а не о войне.

б) Критерием, по которому смерть определяется как насильственная, является расположение наконечников стрел в непосредственной близости от скелетов. Тем не менее многие из найденных артефактов на самом деле были инструментами, использовавшимися для других целей, или просто сколами и обломками. Например, Фред Уэндорф, который занимался раскопками в Джебель-Сахаба, основную массу найденных вблизи скелетов наконечников посчитал обыкновенным мусором[797].

в) Многие сломанные кости на самом деле зажили. Вместо того чтобы сразу говорить о войне, можно было предположить и ритуальную борьбу на палках, нередкую в племенных сообществах.

г) Трудно доказать, что найденную кость глодал твой собрат, а не другой хищник. Одна из работ с невероятным мастерством и изобретательностью продемонстрировала существование каннибализма в поселении Пуэбло, которое датировали 1100 г. Человеческие экскременты из этого местонахождения содержали человеческую версию мышечного белка миоглобина[798]. Другими словами, те люди питались человеческим мясом. Тем не менее, даже когда каннибализм с определенностью доказан, мы не можем точно знать, был ли это экзо- или эндоканнибализм (т. е. кого здесь поедали – поверженных врагов или же умерших родственников; такая практика распространена в некоторых племенных культурах).

д) Самый злостный проступок, в котором обвиняли Кили и Пинкера, – избирательный подход к информации: якобы они рассматривают только местонахождения предполагаемых войн, а не весь массив литературы.[799] То есть если взять все тысячи имеющихся в наличии археологических скелетов с сотен раскопов, то показатель военных смертей окажется ниже 15 %. Кроме того, в некоторые периоды и в некоторых районах вообще отсутствуют следы военного насилия. С несомненным злорадством заключается, что основные выводы Кили и Пинкера не имеют широкого применения; например, Фергюсон в вышеупомянутой работе пишет: «Изучение 10 000-летней истории Южного Леванта не предоставляет данных ни об одной территории, о которой с уверенностью можно было бы утверждать, что здесь шла война » [курсив Фергюсона]. Я не прав? Тогда назовите такое место». И поэтому критики приходят к выводу, будто до рождения цивилизаций войны были редки. Сторонники Кили и Пинкера возражают, что невозможно закрыть глаза на следы кровавых баталий в Кроу-Крике и Джебель-Сахаба и что отсутствие доказательств (древних войн на многочисленных территориях) не есть доказательство отсутствия.

Последняя фраза подводит нас ко второй стратегии нынешнего ведения дебатов «Гоббс против Руссо», а именно к изучению современных племенных объединений, находящихся на догосударственном этапе развития. Как часто они воюют?

Древность во плоти

Итак, если ученые беспрестанно спорят о том, кто и как грыз человеческие кости 10 000 лет назад, представляете, какие разгораются баталии, когда дело касается настоящих живых людей?

Кили, Пинкер и вместе с ними Сэмюель Боулз из Института Санта-Фе заключили, что в современных племенных сообществах военные действия происходят повсеместно. Мы говорим об охотниках за скальпами из Новой Гвинеи и Борнео, воинах масаи и зулусах из Африки, жителях амазонских влажных лесов, которые устраивают набеги на соседей. Кили подсчитал, что в отсутствие миротворческих внешних сил, таких как правительство, 90–95 % племенного населения участвует в военных действиях, причем многие – на постоянной основе. В этих сообществах в каждый момент времени воюет более высокий процент населения, чем в обществах с государственным устройством. Редко, но все же встречающуюся миролюбивость какого-нибудь племени Кили объяснял тем, что их победили соседи и теперь доминируют над ними. Исследователь обвинял современных антропологов в систематическом занижении показателей жестокости, чтобы облагородить образ живых реликтов прошлого.

Кили также подверг сомнению гипотезу, что племенная жестокость носит ритуальный характер: пустишь в установленном порядке в кого-нибудь стрелу, разобьешь пару голов дубинкой – глядишь, и день прошел. Нет, насилие в негосударственных сообществах кончается смертью. Ученый, кажется, даже с некоторой гордостью документировал, как в различных культурах используют военное оружие для причинения мучительных страданий. В его голосе часто слышались нотки сильного раздражения, когда он говорил об этих миролюбцах-антропологах, считающих, что у туземцев отсутствует организация, самодисциплина и пуританская трудовая этика, дозволяющие массовые кровопролития. Он писал о превосходстве племенных воинов над армиями западного образца; например, он сообщал, что в Англо-зулусской войне конца XIX в. копья «дикарей» разили точнее, чем британские ружья, и что британцы выиграли войну не в силу своих воинских качеств, а благодаря хорошо продуманной логистике ведения длительных войн.

Как и Кили, Пинкер заключил, что в традиционных культурах военные действия ведутся повсеместно. По его сводкам, в племенах Новой Гвинеи – таких как гебуси и мае энга – в результате войн происходят от 10 до 30 % смертей, а в амазонских племенах ваорани и хиваро – от 35 до 60 %. Пинкер дал оценки смертности от насилия. Сегодня в Европе одна насильственная смерть приходится на 100 000 человек в год. Во времена всплеска преступности 1970-х и 1980-х гг. этот показатель для Америки в целом достиг 10, а для Детройта – аж 45. В периоды войн XX столетия из 100 000 человек в Германии и России умирали насильственной смертью 144 и 135 соответственно. Сравним теперь: в 27 негосударственных сообществах, исследованных Пинкером, среднее значение данного показателя составляет 524 человека. А ведь есть еще народ дани из Новой Гвинеи, племя черноногих из американских прерий и суданские динка – там на 100 000 человек приходится 1000 насильственных смертей в год; это как если бы вы теряли по одному знакомому ежегодно. Лидирует в этом списке племя като из Калифорнии, в котором в 1840-х гг. насчитывались рекордные 1500 смертей на 100 000 человек в год.

Ни один из обзоров не будет полным без упоминания племени яномамо – группы людей, обитающих в амазонских лесах на территории Бразилии и Венесуэлы. По известным нам сведениям, поселенцы постоянно совершают набеги друг на друга; 30 % взрослого мужского населения погибает в результате сражений; почти у 70 % кто-то из близких родственников умер в результате военных действий; 44 % взрослых мужчин оказываются убиты[800]. Веселые ребята.

О племенах яномамо мы узнали благодаря Наполеону Шаньону. Это один из самых известных и неоднозначных антропологов, невежливый, задиристый человек и бескомпромиссный спорщик, когда дело доходит до научной достоверности. Именно он первым начал изучать яномамо в 1960-х гг. Его перу принадлежит классика антропологической литературы «Яномамо: Племя неистовых» (Yanomamo: The Fierce People); книга вышла в свет в 1967 г., и о яномамо заговорили на каждом углу. Благодаря публикациям и этнографическим фильмам Шаньона о яномамо сведения об их воинственности и склонности к насилию – а заодно и о его собственной боевитости – вошли в анналы антропологии[801].

Основная мысль следующей главы состоит в том, что смысл эволюции заключается в передаче своих генов следующим поколениям. В 1988 г. Шаньон опубликовал поразительные наблюдения, что у мужчин-убийц этого племени было больше жен и детей, чем в среднем по группе; следовательно, их генов передавалось больше. Получается, что если ты мастер-любитель повоевать, то твое генетическое наследие от этого только выигрывает.

Таким образом, среди негосударственных обществ, представляющих наше доисторическое прошлое, почти в каждом имеется своя история смертоносных войн, а некоторые воюют безостановочно, при этом самые искусные воины оказываются эволюционно более успешными. Довольно мрачная картина вырисовывается.

Многочисленные антропологи отчаянно возражают по каждому аспекту этой картины[802]:

а) Снова отмечается избирательность информации. В анализе насилия Пинкер рассматривал только – кроме одного примера – материалы по племенам Амазонки и высокогорной части Новой Гвинеи. Средние цифры по всему миру дадут более низкие показатели военных действий и жестокостей.

б) Пинкер предвидел эти возражения и заранее разыграл карту Кили об «облагораживании прошлого», ставящем под вопрос заниженные показатели насилия. В частности, он выдвинул обвинения против тех антропологов, которые специально подчеркивали существование миролюбивого племени семаи из Малайзии. (Этих исследователей он весьма уничижительно называет «антропологами-миролюбами», подобными «верующим в Деда Мороза».) Тогда эта группа антропологов разразилась на страницах Science яростным письмом, где говорилось, что они не «антропологи-миролюбы», а «антропологи мира»[803] и что они являются беспристрастными учеными, изучающими семаи без предвзятости, а вовсе не коммуной хиппарской босоты (они даже сочли необходимым откреститься от пацифизма). Пинкер ответил: «Очень вдохновляет то обстоятельство, что антропологи-миролюбы на сегодняшний день рассматривают свою науку как эмпирическую, а не идеологическую, и это явный прогресс по сравнению с теми временами, когда они подписывали разные петиции, обозначая тем самым свою “правильную”, “отцензурированную” позицию по отношению к насилию, и порицали “несогласных” коллег». Ох, обвинять коллег-оппонентов в том, что они подписывали петиции, – это удар ниже пояса[804].

в) Другие антропологи тоже изучали яномамо, но никто не сообщал о таком уровне насилия, какое описал Шаньон[805]. Кроме того, его выводы о репродуктивном успехе особо жестоких мужчин-яномамо опроверг антрополог Дуглас Фрай из Университета Алабамы в Бирмингеме. Он показал, что выводы Шаньона – это результат небрежной обработки информации. Шаньон сравнивал число потомков старших мужчин, которые кого-то убили в бою, с теми, кто никого не убивал, и нашел, что потомков больше у старших мужчин-убийц. Однако: а) Шаньон не принимал во внимание возраст – убийцы просто оказались в среднем на 10 лет старше неубийц, так что у них было больше времени на обзаведение потомством; б) для решения поставленной задачи им был применен неверный анализ – и это более серьезная претензия. Ученый использовал данные о репродуктивном успехе пожилых мужчин, которые в юности кого-то убивали. А нужно было рассмотреть репродуктивный успех всех мужчин-убийц, включая и тех, которые были сами убиты в юности, что, по понятным причинам, уменьшило их репродуктивные возможности. Этак и войну можно посчитать несмертельной, если основываться на изучении исключительно выживших ветеранов.

г) Данные Шаньона не подтверждаются на материале других племен: по крайней мере три работы по племенам не обнаружили связи между агрессивностью и репродуктивным успехом. Взять, например, исследование скотоводов племени ньянгатом из Южной Эфиопии, проведенное Люком Гловацки и Ричардом Рэнгемом из Гарвардского университета. Ньянгатом, как и остальные кочевники того региона, регулярно устраивали набеги за соседскими коровами[806]. Авторы заключили, что постоянное участие в крупных, открытых баталиях не увеличивает шансов на репродуктивный успех в течение всей жизни. Зато систематическое участие в мелких «внезапных налетах», т. е. когда небольшая группа людей тайно, под покровом ночи, угоняла коров у своих врагов, предсказывало репродуктивный успех. Другими словами, в культуре этого племени воинственный силач не обязательно распространит свои гены, а вот низкопробный преступник, угонщик коров – наверняка.

д) Все эти туземные сообщества не являются представителями доисторического прошлого. Начать с того, что многие из них имеют оружие намного более смертельное, чем было у наших доисторических предков (Шаньон подвергся убийственному разносу за то, что регулярно давал янамамо топоры, мачете и ружья в обмен на сотрудничество в исследованиях). Далее, туземцы часто живут в обедненной среде обитания, что ужесточает борьбу за ресурсы, – а вокруг них все сжимается кольцо другого мира. Контакт с внешним миром может иметь для них катастрофические последствия. Пинкер цитирует данные исследования, показывающего высокий уровень насилия среди амазонских племен аче и хиви. Однако при пересмотре первоначальных отчетов Фрай выяснил, что убийства со смертельным исходом происходили в основном в стычках с «хозяйничавшими» по соседству фермерами, когда те отгоняли туземцев от своих владений[807]. Ничего общего с доисторическим прошлым.

В тех дебатах на чашу весов было положено многое. В конце своей книги Кили высказал довольно странное опасение: «Доктрины о миролюбии прошлого безоговорочно подразумевают, что “бичу войны” можно противопоставить только возвращение к племенному существованию параллельно с разрушением всякой цивилизации». Иначе говоря, если археологи не прекратят все это фиглярство с облагораживанием, люди побросают антибиотики и микроволновки, совершат очищающее жертвоприношение, переоденутся в набедренные повязки – и что с нами со всеми будет?

Опасения его оппонентов были более глубокими. Например, у амазонских племен отобрали землю, оправдывая это тем, что они были признаны – совершенно ошибочно – жестокими и агрессивными. По словам Стивена Корри из Международного движения по защите прав коренных народов, «Пинкер продвигает надуманный, колониальный образ “свирепого дикаря”, что отбрасывает полемику на столетие назад и используется для уничтожения коренного населения»[808].

Давайте все-таки постараемся не забывать, что привело нас в эпицентр этих бурных дебатов. Произошел поведенческий акт – хороший, или плохой, или неоднозначный. Каким образом факторы культуры, которые можно отследить до самого зарождения человечества, повлияли на формирование этого акта? На самом деле для ответа на этот вопрос бессмысленно рассматривать примеры конкретных действий. Как, скажем, на наше нынешнее поведение повлиял угон коров по залитой лунным светом равнине? А то, что садик с кассавой оказался брошен ради стычки с соседями в лесах Амазонки? Повлияло ли строительство укреплений? Или кровавая расправа над всеми без разбора жителями деревни? Это неважно, все это примеры из жизни скотоводов, овощеводов, земледельцев, чей стиль жизни развился лишь 10 000–14 000 лет назад после одомашнивания животных и растений. В контексте истории человечества, которая простирается на сотни тысяч лет назад, профессия погонщика верблюдов так же ультрасовременна, как и специализация адвоката, защищающего права роботов. На протяжении большей части человеческой истории люди были охотниками-собирателями, а это совершенно другое дело.