С точки зрения дискурсивного анализа представляется почти невозможным осуществить содержательное и ассоциативное исследование популистских речевых конструкций, так как любая попытка создания смысловой модели популистского дискурса будет перегружена огромным количеством исключений, которые обессмыслят данную модель [39]. Поэтому можно позволить себе отталкиваться от интуитивного предположения, что популизм есть в значительной степени явление, связанное с логикой взаимодействия парной категории «народ – элита» [Mudde, 2004, р. 543]. При этом популизм есть порождение антагонистической дихотомии внутри данной парной категории, хотя этот антагонизм не всегда имеет очевидный характер.

Если остановиться на констатации социальных противоречий между народом и элитой, то будет невозможно понять гетерогенную природу народа в политике популизма[40]. Особенность последнего в том, что его дискурсы «могут возникнуть в любом месте социо‑институциональной структуры» [Laclau, 2005b, p. 44]. Популистский дискурс возникает при противопоставлении коллективных интересов, идентифицированных как народные, интересам господствующей элиты, чье действие или бездействие антагонистично народу [Westlind, 1996, р. 54]. Популизм возникает при невыполнении специфических обязательств элиты перед обществом [Laclau, 2005а, р. 120].

Политическая логика действий элиты состоит в том, чтобы представить такое невыполнение как выполнение. Такая подмена удается, если потребности различных социальных групп удовлетворяются в индивидуальном порядке (например, широкое освещение в СМИ открытия новой больницы при неудовлетворительной социальной политике в сфере здравоохранения). Если элита удачно пользуется таким механизмом, ей удается предотвращать возникновение социальных антагонизмов, навязывая общественному мнению логику разнообразия. Там, где элита не способна успешно осуществлять политику адресного выполнения общественных требований, господствует логика однообразия, и антагонизм между элитой и народом выходит на первый план [Laclau, 2005b, p. 36–37]. В этом случае популизм апеллирует к глобальному политическому субъекту, который способен охватить все множество общественных потребностей [Laclau, 2005а, р. 116]. Поэтому дискурс популизма не следует искать в контексте какого‑либо конкретного призыва к народу. Его можно гораздо яснее обнаружить там, где логика однообразия очевидно доминирует над логикой разнообразия.

В связи с этим популизм можно обозначить как «своего рода общую валюту в которую могут быть конвертированы проблемы большинства политических брендов» [Canovan, 1984, р. 314]. Подобная трактовка популизма помогает преодолеть сложности его содержательного анализа, так как данное содержание может иметь столь различный характер, что само объединение такого разнообразия под единым понятием «популизм» становится бессмысленным[41]. Кроме того, необходимо преодолеть интуитивное отождествление популизма с задворками политического мейнстрима, ибо в настоящее время популизм все больше и больше превращается именно в этот политический мейнстрим даже в странах развитой либеральной демократии. Это стало результатом как растущей коммерциализации наиболее популярных СМИ, так и усиливающейся «когнитивной мобилизации» более образованных слоев населения. Проникновение в большую политику партий‑аутсайдеров, которые подвергают популистской атаке традиционный политический истеблишмент, заставляет ведущие партии разворачивать собственные популистские дискурсы [Mudde, 2004, р. 550, 563].

Идея, что множество индивидов могут быть объединены переживанием своего неудовлетворительного положения, не нова. Проблема в том, чтобы понять, как это происходит. Однако слишком «азартное» увлечение данной исследовательской тенденцией может привести к тому, что популизм будет отождествлен с политикой как таковой. Последний состоит во «введении в институциональный политический порядок аутсайдера как исторического агента», тем самым политика объединяет в себе как существующее положение дел, так и возможные альтернативы самой себе [Laclau, 2005b, p. 47]. Другими словами, популистский дискурс становится неизбежным продуктом логики антагонизма и конфликта, без которой политика как реальность подменяется процессом административного управления.

Подобное отождествление политики и популизма, конечно, признается не всеми. В политической теории многие авторы часто склонны отождествлять понятие «популизм» со всем, что имеет отношение не столько к политике, сколько к народу как коллективному субъекту политики[42]. Ибо если отождествлять популистский дискурс с политикой как таковой, а не с народом как таковым, то популизм обесценивается как инструмент политического анализа [Stavrakakis, 2004, р. 263]. Несогласие с такой «концептуальной инфляцией» [Arditi, 2004, р. 140] дополняется сомнением по поводу применимости структуралистской онтологии к толкованию популизма. Логика структурализма конструирует популистский дискурс как аккумуляцию разнородных невыполнимых требований. Однако данные требования могут быть слишком разнородными по содержанию, чтобы охватываться единым понятием, характеризующим общее явление.

Кроме того, единый популистский дискурс как «материализация» языковых конструкций противостоит качественно отличающемуся явлению: если преобладает логика разнообразия, то она есть результат конкретной политики властных инстанций; появление же популярной личности, эксплуатирующей популистский дискурс, оказывается всего лишь результатом логики однообразия как таковой. Получается, что политика противостоит логике: если люди недовольны общественным транспортом, то, согласно структуралистской трактовке позитивизма, они будут проявлять солидарность со своими соседями, недовольными дефицитом безопасности, проблемами образования, качеством воды и т. д., просто по факту недовольства, хотя их позитивные требования могут оказаться не только различными, но и несовместимыми [Laclau, 2005b, р. 37].

Предположение, что массовая солидарность свойственна людям, обменивающимся своим опытом релятивной депривации, порождает вопрос, всегда ли различные виды недовольства приводят к формированию общей солидарности. Иными словами, имеет ли место пассивное недовольство своим положением, которое неспособно к стимулированию массовой солидарности на основе появления популистских конструкций, т. е., не ведут ли различные групповые недовольства всего лишь к проявлению взаимных групповых обвинений, но не к единому популистскому дискурсу? В любом случае можно предположить: констатировать, что между различными группами возникнет какой‑то тип солидарности только в силу их отчуждения от власти, – значит, испытывать чрезмерный оптимизм в отношении популистской идентификации.

Вполне можно согласиться с тем, что разнообразные формы недовольства создают благоприятные условия для появления популизма, но все же следует признать, что популистская логика развития индивидуальных требований зависит не столько от того, приняты эти требования или отвергнуты, а от того, как интерпретируется такое принятие или отказ. В связи с этим формальной структуралистской логике популизма можно противопоставить понятие популизма как идеологии, которая формируется политическими посредниками для мобилизации народа.

Популизм не обладает характеристиками тотальной всеобъемлющей идеологии, но его неспособность к концептуальной целостности не исключает возможности интерпретировать популизм как особую идеологию, которая, будучи слабой, ограниченной и ущербной в своем концептуальном ядре, открыта к «браку по расчету» с другими более цельными идеологиями.