История государственности германцев не имеет строгих хронологических рамок, так как, во-первых, как и всегда на историографию повлияли и исказили некоторые факты политические и национальные пристрастия авторов, так, например, Т. Моммзен утверждал, что первым переводом Библии на иностранные языки был перевод немецкий[226], подразумевая под этим ее готский вариант, сделанный Ульфилой, в то время как до этого были куда более ранние переводы Священного писания на ряд восточных языков. Во-вторых достаточно сложно определить насколько правомерно считать ранние германские образования самостоятельными государствами до появления первых законодательных актов и начала собственной внешней политики, ведь даже Теодорих Великий формально считал себя подданным византийского императора и завещал согласовывать с ним политику своим преемникам[227].

Однако то, что уже к концу IV в. многие приграничные германцы ощутили потребность в участии в государственных делах и стали пытаться найти государственную систему, в которой они могли себя реализовать кажется очевидным. Во всяком случае, В.П. Буданова применяет относительно некоторых германских деятелей термин «хождение во власть»[228]. Конечно, далеко не все варвары осознавали свое стремление влиться в Империю, так как были поглощены более острыми проблемами. Однако, те из них, кто добивался высоких постов, никогда не пытались образовать чисто германское государство и тем более на территории Барбарикума, хотя приобрели для таких попыток достаточный военно-организационный опыт. История IV в. не знает ни одного примера измены варварского по происхождению имперского военачальника в пользу своих соплеменников за границами Романии. Уровень развития приграничных германцев и степень зависимости от их контингентов имперской армии в конце IV в. достигли небывалых масштабов, поэтому вряд ли у высокопоставленных варварских вождей на римской службе возникали проекты по созданию на своих диких родных землях государства, гораздо лучше и престижнее было захватить уже существующий и покрывший себя славой римский государственный организм.

Германцы еще в середине IV в. завязали свои мирные взаимоотношения с Империей на основе лояльности к династии Константина Великого, так как она символизировала мощь и стабильность Романии. Избранному в 364 г. Валентиниану еще только предстояло доказать свое право на престол, притом, что германцы плохо разбиравшиеся в нюансах династических связей постарались сдержать свои обязательства по отношению к потомкам Константина и послали до 10 тыс. воинов в помощь претенденту Прокопию в 365–366 гг[229].

Франки и аламанны также проверили на прочность границы Запада, усилив натиск и совершив несколько крупномасштабных вторжений в конце 360-х гг. Валентиниан I руками своих полководцев, в том числе и германского происхождения, нанес аламаннам чувствительные поражения, которые, если верить Аммиану, понесли очень чувствительные потери[230]. Если посчитать все потери, которые согласно источникам понесли только аламанны в 367–378 гг., то получится, что было перебито несколько десятков тысяч воинов, что исходя из реальной численности германцев означает, что как военная сила аламанны были полностью уничтожены. Вряд ли это действительно было так, однако после этого активного участия во вторжениях в Империю аламанны не предпринимали, и переселение их в Галлию не состоялось. Это племя осталось на территории Декуматских полей и стало основой для будущих немцев, во всяком случае, современные французы называют Германию по их имени.

Франки избежали разгрома, так как более охотно шли на переговоры с римлянами и претендовали на те земли, которые Империя изначально контролировала с помощью варваров, в данном случае батавов. Север Галлии они заселяли достаточно давно и компактно, поэтому присоединялись к грабежам только в случае отсутствия твердой власти в Романии. Так было в 388 г., когда державший их в страхе Магн Максим был казнен, и на Западе утвердился совсем юный Валентиниан II[231]. В это же время у франков, которые по выражению Т. Моммзена были настроены менее монархически, чем готы[232], появляется своя королевская династия, позднее названная Меровингами.

Вообще выделение знати шло достаточно давно, однако только в IV в. она становится настолько влиятельна, что ее представители упоминаются античными источниками в связи c родством с тем или иным деятелем прошлого, и сохраняет свою власть на протяжении поколений и веков. Постепенное и неоднозначное сближение статуса германской и римской знати объясняет постоянную путаницу в титулах, употребляемых источниками по отношению к германским вождям, которые называются и «царями» и «князьями» и «приматами (primates)». Наконец в конце IV в. доходит до того, что август породнился с варваром Стилихоном, и тот возглавлял правительство и войска Запада 14 лет вплоть до своей казни в 408 г., которая была в известной степени вызвана его стремлением обеспечить престол для своих потомков[233].

По сравнению с презрительным отношением Рима более ранних веков к германцам факт браков между варварами на римской службе и членами императорского дома явился большим шагом вперед в деле слияния Империи и Барбарикума, однако говорить о «диалектическом скачке»[234], например, готов, произошедшем в III–IV вв., с чем солидаризуется Ю.К. Колосовская[235] вряд ли правомерно. Изменения были действительно очень велики, но они были подготовлены столетиями взаимодействия с Империей, а резкое изменение статуса варваров, прослеживаемое по источникам объясняется только темпом событий последней четверти IV в. и нежеланием Империи серьезно воспринимать германцев (не считая борьбы против их набегов) вплоть до середины IV в. Долго подготавливаемые результаты всестороннего развития варваров были оформлены на полях сражений в исторически короткий срок, поэтому возникает ощущение взрыва активности.

Под впечатлением от резко изменившейся обстановки находились и писатели IV в., которые встали перед вопросом о приемлемости и необходимости принятия германцев в римскую «семью народов». В итоге образовалось два течения[236], одно с явно прогерманскими взглядами (Фемистий, Пакат), то есть поддерживающее политику Феодосия по привлечению германцев к управлению Империей, другое (Синесий) резко отрицательно относящееся к самому факту присутствия варваров в римской системе власти и призывающее к обороне от них всеми силами с помощью мобилизации в армию коренного населения Романии[237]. При Феодосии были ликвидированы последние остатки веротерпимости, и влияние языческих группировок, отстаивавших чистоту Рима и античного наследия, сошло на нет. Особую позицию занимали представители различных направлений в христианстве, для которых этническая принадлежность была куда менее важна, чем религиозная, поэтому если ортодоксальные христиане и выступали против германцев, то только из-за их стойкой приверженности к арианству.

После событий 399–400 гг., когда командующий армией Восточной империи гот Гайна попытался с помощью своих войск захватить власть в Константинополе и едва не преуспел в этом, остановить же его удалось только еще одному готу на имперской службе Фравитте[238], вопрос о степени проникновения германцев во власть встал еще острее. Современники уже с трудом могли отличить германские распри и переговоры от продолжения прежней борьбы по линии Романия – Барбарикум. Подозрения в сочувствии своим соплеменниками падали даже на всесильного Стилихона, который источниками обвиняется в подстрекательстве вандалов, аланов и свевов к тотальному вторжению в Империю в ночь с 31 декабря 406 г. на 1 января 407 г[239]. По мнению Т. Моммзена Стилихон предательски (это было расценено в Византии именно так)[240] пощадил Алариха в 395–397 гг. не только из-за того, что планировал его в дальнейшем использовать, а потому, что они были очень похожи друг на друга по своему положению и биографии[241].

Кроме того, Стилихон по-видимому осознавал опасность скорого мощного взрыва в Барбарикуме из-за продолжающегося нашествия гуннов, так как по опыту 370-х гг. было понятно, что ни одно из германских племен даже при всем желании не сможет остановить волны переселенцев с востока и севера. Поэтому несмотря на ограниченность и бездарность своего императора, возрастающие подозрения в нелояльности и обвинения в предательстве Рима в пользу варваров Стилихон сознательно шел на стратегический союз с наиболее адекватными из варваров (а это были в первую очередь готы и франки), продолжая политику Феодосия, но слишком дорогой ценой. Крушение римской оборонительной системы и ее сознательный демонтаж, начатый договором 382 г., продолжался.

В 388 г. под контроль варваров перешла Паннония[242], которая не успела испытать эффект (какой был на Рейне) от энергичных действий Валентиниана I, которые тот планировал провести на этом участке границы[243]. И хотя по мнению Л. Варади римское присутствие в Паннонии продолжалось вплоть до 476 г.[244], с военно-стратегической точки зрения эта территория в Империю уже не входила. Впоследствии также будут сданы Ретия, а затем и рейнский рубеж на всем его протяжении. Граница между Романией и Барбарикумом стала размытой, а затем и вовсе стерлась, что могло привести к слиянию Империи и некоторых германских племен, на что, вероятно, надеялся Стилихон, но привело в итоге к исчезновению Pax Romana на западе вообще и замене его системой варварских королевств.

Противостояние между Римом и германцами закончилось, началась борьба бывших приграничных германцев против Великого переселения народов в целом, как огромного исторического процесса. Появление гуннов необратимо нарушило стратегический баланс в Европе[245], с таким трудом выстроенный и удержанный в войнах Константина, Юлиана и Валентиниана I и дипломатией Феодосия. Предусмотреть это, и даже обнаружить, так как гуннское нашествие развивалось относительно медленно, а самих гуннов было не слишком много[246], римские императоры и полководцы не смогли. Да и сами гунны выступали долгое время не как заклятые враги, а зачастую как помощники, наводящие порядок в беспокойном Барбарикуме, именно они казнили бежавшего за Дунай Гайну и помогли Стилихону справиться с Радагайсом[247]. Римская администрация в новом конфликте выступала только в качестве организатора совместных действий (деятельность Флавия Аэция) и своеобразного знамени для обозначения принадлежности к тому или иному лагерю (для другого это была «держава Аттилы»), так как нередко представители одного племени сражались по разные стороны, что и было продемонстрировано в битве на Каталаунских полях.

Таким образом, Империи не удалось закончить постепенное включение германцев в свою систему, которое могло бы обновить и улучшить ее людские ресурсы. Своеобразное разделение труда между римлянами и германцами, когда одни производят, а другие воюют[248], было вполне реально, и в известном смысле этот принцип был реализован в Европе в Средневековье при строительстве сословной структуры общества.

Отдельные результаты умелой дипломатии и последовательной военной политики по сдерживанию варварской миграционной активности и переориентации приграничных германцев на сохранение status quo были достигнуты[249]. Однако выбранная стратегия оказалась бессильна в обстановке Великого переселения народов, которое требовало чисто военного стиля решения вопросов, не оставляя Империи выбора, так как вести переговоры со спасающимися от гибели ордами было бесполезно. Те из германцев, кто уже был включен в имперскую систему, осознав к началу V в. бессилие Империи справиться с переселением варваров, начали спасаться от нашествий самостоятельно, используя остатки римской администрации[250]. Пусть даже самые выдающиеся из их лидеров, пока еще вели себя скорее как «главари разбойничьих шаек»[251], шансы сохранить государство германскими руками уже были упущены. Германцы стали внутри Империи полностью самостоятельной политической силой, независимой от умирающей государственной системы.

Заключение

IV век нашей эры явился кульминационным моментом в римско-германском противостоянии, за которым последовал быстрый финал. Обе противоборствующие стороны сильно эволюционировали за период с 284 г. по 401 г. Римско-германские взаимоотношения, интенсивно развивавшиеся до этого несколько столетий, в рассмотренную эпоху приобрели более сложный характер, обогатившись новыми факторами, в особенности религиозным. В известной степени в IV в. судьба исхода римско-германского противостояния решалась уже не на полях сражений, а скорее в умах государственных деятелей Империи, главным стало их отношение к перспективе включения германцев в Романию. Безусловно, римские императоры опробовали (и небезуспешно) ряд чисто военных мер, направленных на восстановление боеспособности и эффективности имперской армии и оборонительной системы, однако все они относились к области тактики, в то время как требовались меры исключительно стратегические. Глубокие реформы всего государственного организма, проведенные Диоклетианом и Константином, не смогли дать долговременных результатов, так как разбились о личные амбиции претендентов на власть и порочность сильно раздувшегося имперского бюрократического аппарата.

Более того, итоговая неудача методов управления государством времен первой тетрархии, привела к постепенному осознанию невозможности сохранения в едином государстве столь различных по стратегическим задачам территорий. Уже Константину пришлось выбрать одну из двух половин Империи, что во многом предопределило будущий взлет и живучесть Византии и бесславное крушение Запада. В военном плане фактический раскол Империи (окончательно закрепленный в 364 г.) выразился в уничтожении единой стратегии внешнеполитических действий, что в 350-х и 390-х гг. привело к открытой ожесточенной вражде Востока и Запада, с использованием германцев для подавления конкурента, что сказалось на общем престиже Рима, на котором в первую очередь (а не на армии) и основывалось его превосходство над всеми остальными народами.

Возросшая военная мощь германцев, их социальный и этнический прогресс (имеется в виду новый уровень осознания себя, как народа) при очевидной неспособности Империи к решению проблемы военным путем привели к возрастанию роли дипломатии в римской политике. Начиная с действий на Дунае в 330-х гг. Константина Великого, система договоренностей с приграничными варварами становится куда более надежным и дешевым (несмотря на регулярные «подарки» вождям и выплаты) способом поддержания мира на рубежах Pax Romana. Рим даже испробовал принципиально новое средство – религиозную пропаганду, которая помогла сделать включение варваров в Империю менее болезненным и дорогим. Истощение командных и административных кадров Империи в междоусобных войнах в установившееся римско-варварское перемирие открывало германцам дорогу к высоким постам в Империи, на которых они могли бы предотвратить войну на уничтожение между своими соплеменниками и римлянами.

Стабилизировав границы и сдержав германский натиск на Империю, римские императоры предоставили варварам время для мирного усвоения римских военных достижений, для перестройки своей племенной структуры, для изучения и понимания действительного положения дел в Романии. Германцы быстро учились, в войнах августов за единовластие они впервые ощутили зависимость имперской армии от варварских контингентов, смогли осознать не только достижения римлян, но и свое превосходство над ними в некоторых областях. Равновесие между римской организацией и опытом и германской инициативностью и доблестью было окончательно нарушено после смерти Валентиниана I и битвы при Адрианополе, в результате чего германцы к концу IV века возглавили армию и правительство Запада, а затем и вовсе уничтожили эту часть Империи, как государственный организм.

Римские государственные деятели пытались бороться с германским проникновением на командные посты в армии, однако упорное нежелание и неспособность коренных жителей Империи позаботиться о собственной обороне не оставили им выбора. Именно из-за того, что пришлые германцы надежнее защищали имперские рубежи от своих более диких собратьев, чем расселенные на них лимитаны, римлянам пришлось отказаться от контроля над Рейном и Дунаем вообще, что было равносильно признанию конца исторического противостояния Романия – Барбарикум. Огромная зависимость слабого и инертного имперского аппарата от личных качеств императора привели к фатальным последствиям от бессмысленной борьбы за единовластие при Констанции II и разгромному поражению при Адрианополе из-за амбиций императора Валента.

С трудом построенная и поддерживаемая сложная система римской политики в приграничном регионе исправно функционировала при активном и талантливом императоре, однако совершенно не была готова к появлению дополнительного импульса к переселению в Барбарикуме. Появление немногочисленных гуннов, явилось первым актом крушения Римской империи на Западе только потому, что вызвало эффект цепной реакции в варварской среде, и вынудило германцев продемонстрировать все то, чему они научились от римлян.

Для германцев IV в. явился временем обретения не только имени и себя, а моментом осознания своего места в известном им мире. Если в начале IV в. многие варвары были согласны поселиться в Империи в качестве неполноправных ее подданных, то наблюдая и участвуя в коллизиях Романии они к концу столетия пришли к идее о самостоятельной государственности на обломках Рима и своем превосходстве над античной цивилизацией. Продажность бюрократии исключительная слабость императора Гонория только подтвердили этот смертельный для Империи вывод варваров.

Говорить о военно-техническом прогрессе в это время, по-видимому, нельзя. Если германцы еще заимствовали у римлян отдельные принципы организации, то последние наоборот только деградировали. Попытки императоров заимствовать чужие методы ведения боя и образование новых родов войск (тяжелая кавалерия) совершенно не могли «окупить» падения войсковой морали, на которой строилась вся римская военная система с момента основания. В такой ситуации любые стратегические инновации были бесполезны, да они почти и не применялись. Известных успехов достигла только стратегия непрямых действий (то есть дипломатия), применяемая начиная с Константина, однако и она оказалась бессильна против всеобщего переселения. Германцы же по-прежнему не нуждались в стратегии, хотя демонстрировали иногда блестящие тактические действия (Адрианополь).

Единственным средством, позволявшим избежать прямого конфликта идентифицировавших себя варваров и деградировавших римлян, могла бы стать пропаганда и миссионерская деятельность христиан, но для этого не хватило опыта, времени и осознания важности этих мер, несмотря на положительные прецеденты. Многие государственные деятели не смогли смириться с включением и сосуществованием Рима и германцев (Синесий, Аммиан Марцеллин), они не были к этому морально готовы. С германской стороны такое неприятие оппонентов (то есть римлян) было вероятно еще более распространено, хотя некоторые из них стали столпами погибающей Империи. Преодолеть это можно было только в рамках христианской религии, стирающей этнические различия, однако до обращения германцев было еще очень далеко.

Таким образом, хотя огромный и сложный процесс падения Римской империи на Западе зачастую изображается только как военная хроника германских набегов, есть все основания рассматривать происходящие события не только и не столько с тактической точки зрения, сколько с позиции трансформаций римско-германских взаимооценок и последовавших за ними стратегических решений и проектов сближения и слияния двух миров. На том этапе обеспечить преемственность римского и германского мира без катастроф не удалось, однако сама идея не погибла и позднее была реализована Карлом Великим, Оттоном I и римско-католической церковью. Стратегические ошибки Империи привели к тому, что так и не побежденный римский солдат был заменен германским, однако победители уже не смогли преодолеть свою зависимость от наследия побежденных.