История вопроса

Для анализа феномена политического дискурса до сих пор недостаточно применяются наработки классической и современной семиотики, вполне успешно используемые иными гуманитарными науками для анализа собственных объектов исследования. Вместе с тем данная методология позволяет не только глубоко, хотя и несколько нетрадиционно, познавать сущность и содержание политической власти, но и синтезировать наиболее ценное в уже существующих и общепризнанных теориях коммуникации.

Сделанные М. Вебером выводы о первичности феномена политической власти по отношению к государственно-правовым институтам и неправомерности ее отождествления с механизмом государственного управления, заложили основу для дальнейшего изучения данного явления в европейской и американской науке. К середине XX в. специалисты, занимающиеся данной проблемой, разделились на два основных направления — объективистское и субъективистское. Институциональная школа (Р. Бенедикс, Р. Дарендорф, Д. Ландберг, С. Липсет и др.) рассматривает власть как совокупность объективно существующих институтов и норм, порожденных социальными отношениями и функционирующих достаточно независимо от чьей-либо субъективной воли и поведения отдельных людей. Бихевиористское направление (Р. Барт, Э. Канетти, М. Фуко и др.) интересует прежде всего поведение индивидов и групп по осуществлению властных функций, его мотивация и формы, обусловленность поведения воздействием власти.

Каждая из данных теорий содержит несомненные рациональные начала, выявляющие различные сущностные свойства политической власти. Семиотическая методология позволяет собрать воедино все наиболее ценное в обеих концепциях и представить власть как субъективное отображение объективной реальности, выраженное в определенных символах (смыслах, знаках) и соответствующих им действиях субъектов политики.

Данный подход в настоящее время достаточно успешно применен лишь в теории культуры при анализе проблем коммуникативного характера литературы и средств массовой информации, а также национальной специфики их восприятия. Традиции его были заложены еще представителями герменевтической школы литературоведения — Г. Гадамером, В. Изером, X. Р. Яуссом, С. Фишем, социологами культуры Р. Брауном, Л. Вейсом, X. Блюмером, школой рецептивной эстетики и др. Объектом их исследования стала проблема восприятия содержания текста сообщения и его интерпретации, а также последующего воздействия реципиента на сам текст и его автора. В отличие от классического структурализма основное внимание здесь уделяется не собственно тексту сообщения, а именно характеру его восприятия аудиторией. Но для анализа политического дискурса данные наработки практически никем не применялись. Пожалуй, лишь в статьях С. А. Ушакина отчасти затрагивались данные проблемы, но исключительно в контексте анализа политической речи лидеров и содержащейся в ней общепринятой символики [84,85].

Наиболее близко к изучению политической власти сквозь призму языка коммуникации участников властных отношений подошли постструктуралисты (в частности, М. Фуко) и представители социологии знания (В. Дильтей, П. Бергер, Н. Луман и др.). Но они анализировали роль языка в более широком плане, в качестве инструмента социальной, а не политической организации общества.

Семиотическая методология позволяет представить политическую власть как коммуникативный процесс, при котором государство и его институты осуществляют постоянное регулятивное воздействие с помощью неких символов и знаков, призванных вызвать соответствующую им ответную реакцию адресата — электората данного государства, его отдельных групп и граждан. Это «субъектно-объектное» взаимодействие, осуществляемое посредством определенных знаковых систем, совокупностей символов и смыслов, представляющих собою язык данного общения.

По Г. Гадамеру, коммуникация есть внутренне присущий слову и высказыванию конституирующий признак сознания, который заключается в направленности на другое сознание. Поэтому всякое коммуникативное взаимодействие, в том числе и политическое, непременно предполагает и определенный язык общения, содержащий достаточно однозначные и адекватно воспринимаемые всеми его участниками категории. Еще М.В. Ломоносов в «Российской грамматике» писал о коммуникативной функции языка, позволяющей ему приводить в определенное соответствие действия отдельных индивидов: «Когда к сооружению какой-либо махины приготовленные части лежат особливо и никоторая себе действия другой взаимно не сообщает, тогда все бытие их тщетно и бесполезно. Подобным образом, если бы каждый член человеческого рода не мог изъяснить своих понятий другому, то бы не токмо лишены мы были сего согласного общих дел течения, которое соединением разных мыслей управляется, но и едва бы не хуже ли были мы диких зверей, рассыпанных по лесам и пустыням [47, с.395].

Действительно, всякая политическая власть может быть представлена как коммуникативное взаимодействие сторон — субъекта и объекта власти. Власть и подвластные должны в равной мере понимать друг друга, говоря на одном и том же языке, символы и знаки которого равнозначны для всех участников этого коммуникативного политического взаимодействия. Только в этом случае и можно говорить о взаимодействии сторон как о действительной, реальной коммуникации.

М. М. Бахтин в одной из своих ранних работ «Марксизм и философия языка», опубликованной под псевдонимом Волошинов В.Н. еще в 20-е годы, писал о синхронистичности всякого языка, существовании его лишь с точки зрения субъекта, наделяющего определенной смысловой нагрузкой те или иные словесные конструкции [16, с.61]. Действительно, только тот смысл, который вкладывается в вербальную конструкцию всеми участниками политических взаимодействий, превращает определенный набор произнесенных звуков в некий общепринятый символ, отображающий либо объективно существующее в обществе явление, либо какую-либо теоретическую конструкцию. Именно формирование системы общепринятых в данном политическом пространстве символов и знаков делает возможным всякое коммуникативное взаимодействие субъектов и объектов политической власти.

Язык политического сообщения — в его семиотическом, а не лингвистическом смысле — выступает своего рода кодом, который содержит определенные смыслы, достаточно адекватно и однозначно воспринимаемые как субъектами политической власти, так и всеми объектами ее воздействия. Поэтому смысл, вкладываемый в текст любых следующих от субъекта власти законов, указов, распоряжений, лозунгов, идеологем, должен адекватно, полно и четко восприниматься и всей массой подвластного ему населения.

В России традиция семиотического анализа была заложена еще наукой «серебряного века». В 70-е годы сложилась признанная мировым научным сообществом, но долго остававшаяся своего рода «научным андеграундом» московско-тартуская школа семиотики Ю. М. Лотмана[48,95]. Однако ее интереснейшие наработки в сфере анализа социокультурной сферы общества практически не применялись тогда отечественной наукой для анализа феномена государственности и деятельности государственных институтов. Данная научная школа занималась выявлением и исследованием семантической нагрузки наиболее важных социальных институтов средневековой и петровской Руси, и, в частности, харизмой власти в России.

Политическая жизнь общества неуклонно порождает и соответствующий ей политический язык, содержащий специальные языковые конструкции, особую терминологию, лозунги, даже идиомы и политический сленг. Д. А. Мисюров отмечает, что контекстуально это может быть любое написанное или произнесенное слово как особый символ [54, с.169]. Но лишь обретение определенной степени однозначности восприятия превращает его в действительный символ, являющийся инструментом общения. Символика, воспринимаемая только локальными группами, участвующими в политическом процессе, не может быть инструментом общения.

Взаимовоздействие субъекта и объекта политики всегда предполагает существование некоего тезауруса, который содержит группу понятий и концептов, одинаково понятных всем участникам политического общения. Объем и состав данного тезауруса зависят от множества факторов глобального и национального уровня — степени демократичности политической системы, уровня политической культуры социума, интенсивности политических процессов, плотности взаимосвязи с международным сообществом и т. д.

Рассматривая язык как определенное миропонимание, как специфичный для данной культуры или отдельного индивида способ словесного оформления объективного мира, В. Гумбольдт отмечал, что он формируется в ходе длительного процесса познания мира и коллективного взаимодействия: «...язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание» [22, с.82]. По мнению ученого, совокупность общепризнанных категорий воздействует на мировосприятие и язык как инструмент мировосприятия. Существующие в политической лексике категории складываются на основе исторического и социокультурного опыта и используются субъектами политики для описания и структурирования окружающего их объективного мира. Данные понятия выступают в качестве неких знаковых систем, превращающих взаимодействие в диалог, участники которого способны понимать друг друга. Восприятие и понимание содержания тех или иных символов участниками политических отношений всегда строится на определенной системе общепринятых понятий и концептов (составляющих апперцепционную базу), в которых упорядочен весь предыдущий политический опыт личности, группы, общества в целом. Данные понятия отображают не только современные реалии, но своего рода генетическую память. Дж. Келли назвал их личностными конструктами, подчеркивая тем самым, что они формируются на уровне индивида [100]. Но В. Ф. Петренко подчеркивает, что термин «конструкты» может применяться и в отношении к общественному сознанию, впитавшему в себя всю множественность личных конструктов, ранжирующему их определенным образом и придающему лишь некоторым из них статус общепринятых [64].

Определенное понимание тех или иных знаков первоначально возникает на личностном уровне. В дореволюционной России А. А. Потебня и вся школа «харьковских потебнианцев» рассматривали процесс зарождения и обретения определенного семантического содержания языковых конструкций личности как важнейшего инструмента индивидуального познания мира. Но определенный символ лишь впоследствии, благодаря активной и целеустремленной деятельности индивидов и их групп, начинает восприниматься как общепринятый уже и на социальном уровне. Так, всякий нормативно-правовой акт, являющийся государственным волеизъявлением, первоначально возникает как конструкт субъекта политики — определенных индивида или группы, находящихся во власти или даже оппозиционных к ней, и лишь потом в процессе правотворчества происходит институционализация его государством. Лозунг, идея, мысль, принадлежащие кому-либо из субъектов политики и представляющие собою первоначально личностный или групповой конструкт, вследствие их признания государством, превращаются в общепризнанный и общепринятый символ и/или знак. Став социальным конструктом, символ поддерживается государством и доводится до объектов властвования уже как государственная воля. Впоследствии, в зависимости от целого ряда объективных и субъективных факторов, данные символы могут приниматься, оспариваться или же полностью отвергаться гражданами и их группами. Но лишь адекватное их восприятие всеми участвующими в политических отношениях субъектами позволяет обеспечить взаимопонимание лозунгов и действий и тем самым их коммуникативное взаимодействие.

При этом следует отметить, что современные психосемантическиеконцепции понимают всякую картину мира не как зеркальное отражение действительности, абсолютно объективное и адекватное реальности, а лишь как одну из субъективных и пристрастных культурно-исторических моделей мира. Она всегда создается единичным или коллективным субъектом, формирующим свое собственное видение мира и способным передать иным субъектам политической иерархии свою систему символов или знаков. Поэтому, как отмечают представители данного направления, можно говорить о существовании множественности возможных моделей мира в одном и том же социокультурном и геополитическом пространстве.

Действительно, общественное (или политическое) сознание всегда содержит в себе набор достаточно противоречивых, а то и прямо- противоположных, смысловых конструкций. Вследствие этого может возникать противоречивость, и даже борьба конструктов, принадлежащих различным субъектам политики — власти и оппозиции, конкурирующим группам элиты, легальной и нелегальной оппозиции и т. д. Но из всего их множества в процессе политического сосуществования и общения выкристаллизовываются конструкты-лидеры, наиболее общепринятые и популярные в данном социуме. И правовая система всякого государства эффективна лишь в том случае, если она отображает именно социальные конструкты, т.е. те знаки и символы, которые воспринимаются однозначно большей частью его населения.

Безусловно, во всяком обществе существуют маргинальные слои населения, не воспринимающие общепринятые ценности и символы в силу своего социального положения, а также группы с определенной контркультурой, сознательно их отвергающие. Но только значительная степень однозначности восприятия отраженных в нормах права символов и смыслов большинством граждан придает правовой системе общества эффективность.

В то же время, в силу многозначности возможных смыслов, которые вкладываются различными субъектами политических (или коммуникативно-политических) отношений в определенные вербальные конструкции, нередки контраверсные ситуации. Они вызваны столкновением различных систем восприятия одних и тех же символов. Различное, порою прямо противоположное их восприятие порождает различные представления о целях политического развития и средствах их достижения и противоположные практические действия субъектов политики. Так, разный смысл может вкладываться в одни и те же категории государством и гражданским обществом, властью и оппозицией. Контраверсные ситуации обладают высоким конфликтогенным потенциалом и в определенных ситуациях способны привести к конфронтации политических сил. Так, в ходе почти всех революций понятие свободы, являясь одним из важнейших знаковых концептов и целей, по-разному понималось вождями и втянутыми в революционный хаос массами населения. И в силу этого на очередном этапе развития всякой революции происходил острый конфликт между ними: Кромвель силой разгонял диггеров и казнил левеллеров, большевики подавляли «антоновщину» и Кронштадтский бунт и т д.

Нередко лишь некоторая часть существующих и активно действующих субъектов политики (элитарные слои населения, группы с высоким уровнем образования) способны адекватно воспринимать знаковое содержание распоряжений, исходящих от власти, и соответственно им действовать. Лозунги и практические действия политического руководства современной России, как правило, не воспринимаются существенной частью населения, поскольку их смысл и содержание далеки от ментальности, традиций, жизненного опыта и интересов значительного большинства населения.

Существующие в социуме смысловые конструкции, знаки, символы, относящиеся к сфере политических отношений, зачастую являются иллюзорными, порождены мифологизированным сознанием, далеким от политических реалий. Идею Блаженного Августина о существовании идеального «града господнего», противостоящего грешному и несовершенному «граду земному», можно считать одним из первых последовательных и системных концептов такого рода. Но в силу своего эффективного воздействия на деятельность субъектов политики и государственных институтов они способны превращаться в реально существующие явления. Фантом, иллюзия, миф становятся объективным явлением именно потому, что соответствующий ему знак начинает восприниматься всеми или значительной частью участников политических отношений как нечто реально существующее. Библейское «в начале было слово» представляет собою модель подобной трансформации «чистого» символа в реальность. Так, лозунги о построении коммунизма, реализуемые в деятельности государственных институтов, превратили данные символы из виртуальных в реально существующие и радикально преобразующие общество. Тезис о правовом характере современного российского государства также не вполне соответствует или вполне не соответствует объективным реалиям. Но он постепенно обретает свойства реального явления, поскольку смысл данного символа отчасти реализуется в практической деятельности государства.

Следует отметить, что еще структурная лингвистика Ф. де Соссюра[78] рассматривала язык не как отражение, но как источник социальной реальности для индивидов. Язык не способен отражать объективно существующие фиксированные значения социальной реальности — их просто не существует, он сам, по мнению Ф. де Соссюра, создает свои значения мира. Поэтому разные языки и различные дискурсы в одном языке всегда создают свои собственные, не сводимые друг к другу значения мира. В процессе использования данных символов зачастую происходит не отражение, а именно конструирование мира, поскольку лингвистические конструкции способны воздействовать на реальность, структурируя определенным образом, видение мира индивидом, что находит отражение в его практической политической деятельности. Система символов кого-либо из участников политических отношений, чаще субъекта власти, становится инструментом преобразования, трансформации самой политической реальности.

Неоднозначность, а то и абсолютная противоположность восприятия и интерпретации определенных символов отправителями и адресатами способна вызывать реакцию, неожиданную для субъектов политической власти. Так, лозунги М. С. Горбачева о демократизации общественной жизни времен ранней перестройки противоречиво воспринимались его окружением и основной частью населения. Для верхушки партийно-государственного аппарата они означали лишь некоторую модернизацию существующей политической системы, введение в нее институтов прямой демократии и более строгое соблюдение общепризнанных прав и свобод. Для отечественной интеллигенции данный лозунг рассматривался как призыв к коренному переустройству государства и общества, отказ от однопартийной системы, возвращение к общепризнанной в мире системе базовых ценностей. И вместо ожидаемого сплочения всех сторонников перемен вокруг обновленной партии стала усиливаться борьба разнородных политических сил против монополии КПСС на политическую власть.

Необходимость толкования политического дискурса порождена во многом именно существующим расхождением в понимании содержащихся в законе смыслов (знаков) законодателем и правоприменителем, или же некоторой неточностью, некорректностью техники выражения этих смыслов. Поскольку в этом случае возникает ситуация, когда применение данной нормы права не способствует должному урегулированию общественных отношений, то неизбежно возникает и необходимость приведения в строгое соответствие воспринимаемого правоприменителем смысла (знака) с тем, который первоначально был вложен в него законодателем.

Формируемая индивидом в процессе жизнедеятельности система личностных смыслов в политической сфере во многом целенаправленно формируется государством в процессе социализации своих граждан, что и обеспечивает возможность властного воздействия на индивида со стороны государства посредством этих знаков. Как отмечал А. Н. Леонтьев, сама личность конституируется в процессе выделения себя из окружающего мира и структурирования своих отношений с ним [46]. В ходе этого процесса происходит подчинение индивида объективно существующей и достаточно устойчивой структуре общественных отношений. В процессе реализации смыслообразующей (аксиологической, идеологической, ценностной) функции государства и происходит усвоение индивидом существующих в данном социуме символов и знаков и формируется социальная и политическая идентичность личности.

Таким образом, политическая власть может быть рассмотрена и как коммуникативное взаимодействие субъектов политики, при котором воздействие субъекта власти на объект осуществляется посредством использования неких символов и знаков, призванных вызвать определенную адекватную реакцию объекта воздействия. При этом всякое взаимодействие в политической сфере основано на том, что субъекты политики вкладывают в ключевые категории одинаковое содержание. Данные категории и являются средством структурирования социальной реальности.