Отличительной особенностью художественного построения романов Достоевского является то, что в них главные персонажи и второстепенные всегда различаются очень отчетливо. В наибольшей степени, может быть, эту особенность иллюстрирует «Преступление и наказание», ибо положение Раскольникова в романе таково, что кажется, будто жизнь всех остальных героев протекает как осуществление его, Раскольникова, вымысла. «Теория преступления, сложившаяся в уме Раскольникова — есть попытка разобраться в этом совершенно новом и для него состоянии сновидящего существа среди людей, у которых предположительная жизнь протекает, как осуществление чужого вымысла». (Л. В. Пумпянский)

Существуют исследования, разные по традиции и направлению литературоведческих и философских подходов, но сходящиеся в одной мысли — второстепенные персонажи «Преступления и наказания» предстают как разные «Я» главного героя.

Вяч. Иванов, пожалуй, здесь ближе всех подошел к главной мысли Достоевского о центральном герое «Преступления и наказания»: «Его проникновение в чужое я, его переживание чужого я, как самобытного, беспредельного и полновластного мира содержало в себе постулат Бога как реальности, реальнейшей всех этих абсолютно реальных сущностей, из коих каждой он говорил всею волею и всем разумением: «ты еси». И то же проникновение и чужое я, как акт любви, как последнее усилие в преодолении начала индивидуализации, как блаженство постижения, что «всякий за всех и за все виноват», — содержало в себе постулат Христа, осуществляющего искупительную победу над законом разделения и проклятием одиночества, над миром, лежащим во грехе и в смерти». Не «сочинение» чужого я, а «проникновение», растворение в нем — залог воскресения души, выход к жизни из мертвого «сочинительства». Так, например, в сцене первой беседы с Соней, когда Раскольников «сочиняет» реплики Сони наперед, за ранее утвердившись в мысли о ее помешательстве, он находится во власти призрачного мира своей мечты, иллюзию понимания Сони и самого себя принимает за истинное понимание: «Но кто же сказал, что она не сошла уже с ума? Разве она в здравом рассудке? Разве так можно говорить, как она?» Когда же вместо рассудочного объяснения Сони наступает «проникновение», то и личность Раскольникова обретает, наконец, всю полноту реальной, а не призрачной жизни.

Как же тогда быть с «проникновением» в чужое я Свидригайлова? Если он тоже часть души Раскольникова или вымысел его, то, конечно же, «демоническая» часть — «демонический» вымысел. Можно ли говорить здесь о «проникновении» — узнавании чужого я с любовью? Если рассматривать с точки зрения православного представления о человеке, то безусловно можно. Все люди равны в Боге, равны в грехе, но равны и в спасении, «всякий за всех и за все виноват», Раскольников несет вину за «демонизм» Свидригайлова, потому что это его «демонизм» и он должен принять вину Свидригайлова сознательно и страдать за нее, как за свою. Так понимает Достоевский человека вообще, такова его философская, христианская концепция личности и художественная концепция изображения человека в его взаимоотношениях с окружающим миром. Один человек предстает как все люди, и все люди являют собой как бы одного человека; человек — един во множестве, соборный и самой своей сущности.

Посмотрим, как воплощается в романе эта философская и художественная концепция изображения человека. Начнем с той замечательной встречи, которая выводит Раскольникова в мир людей из его мечтательного и сонного уединении, — со встречи с Мармеладовым. Что же «свое» должен был узнать Раскольников в Мармеладове за время их столь короткого знакомства? Почему-то одно высказывание Семена Захаровича его слушателю особенно запомнилось. «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!» — говорит Мармеладов, и через некоторое время снова: «Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? Нет! Этого вы еще не понимаете...». Именно эти слова вспыхивают в сознании Раскольникова на следующий день после встречи и, главное, как раз непосредственно перед тем, когда он ясно ощутил, что безобразная мечта его требует немедленного воплощения в дело.

«Некуда идти» — фраза, имеющая у Достоевского особый смысл для характеристики душевного состояния его героев: так указывает он на свое образную внутреннюю опустошенность — опустошенность «петербуржца» в том специфическом смысле, который вкладывался писателем в это понятие, а именно — человека, лишенного родной «почвы». Мармеладов ведь не случайно чиновник, т. е., по Достоевскому, порождение Петербурга и одновременно жертва Петербурга — духовного наследника петровских «антипочвеннических» реформ. Раскольников, несущий в себе то же бремя опустошенности, оторванности от «почвы» интеллигентного петербуржца, конечно же, должен был узнать «свое» в этой фразе.

Не следует забывать о главном писательском принципе изображения героев — «всякий за всех», ибо в противном случае настоящие, глубинные связи между ними, самые важные для автора, не будут поняты. Отзвук мармеладовского «некуда пойти» можно найти и в словах Свидригайлова: «Видите, в каком трактиришке все время просиживаю, и это мне всласть, то есть не то чтобы всласть, а так, надо же где-нибудь сесть», — говорит он Раскольникову. И он несет бремя душевной пустоты, то бремя, свободу от которого Мармеладов ищет в пьянстве. Раскольников — в своей теории, а он, Свидригайлов, — в разврате.

В отечественном литературоведении сложилась традиция рассматривать Свидригайлова в качестве антипода Раскольникова. При толковании характера исследователь должен был исходить прежде всего из социального положения героя и из той самой писаревской «совокупности обстоятельств», которая якобы является единственной причиной, побуждающей героя к тому или иному поступку. Раскольников — разночинец, бедняк, вынужденный трудиться, чтобы продолжать занятия в университете; Свидригайлов — состоятельный помещик, барин, белоручка, никогда не знавший труда человек. На этом основании и делался вывод о том, что Раскольников и Свидригайлов совершенно различны по существу. Но для Достоевского гораздо важнее было показать их «общую точку»: «... — Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая?»

Почему же писатель считает правым Свидригайлова, когда он говорит об общей точке? По той же самой причине, почему считает правым его же, говорящего о том, что они с Раскольниковым «одного поля ягоды»: ведь так сказал Свидригайлов о своем собеседнике и о себе после их разговора о вечности и о будущей жизни, и если один из них признается, что не верит в будущую жизнь, а другой видит вечность в виде закоптелой комнатки, «а по углам пауки, и вот и вся вечность», то означает это, что они, действительно, «одного поля ягоды». Но — самое главное — Раскольников именно в момент разговора как раз и верит в «пауков» и одновременно боится такой веры, потому-то и отвечает сначала: «Я не верю». Слишком уж близко к сердцу принимает он суждение Свидригайлова о будущей жизни, как будто собственную мысль, произнесенную вслух, узнает он в словах о вечности с «пауками», оттого и восклицает с «болезненным чувством».

Свидригайлов же очень верно почувствовал тон и настроение Раскольникова, сразу понял, что собеседник узнал «свое», поэтому теперь он сознательно настаивает на том, о чем раньше говорил «в задумчивости»: «Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал». После этих слов Свидригайлов пристально смотрит на Раскольникова и хохочет — он достиг цели: хотел доказать, что есть между ними «общая точка», что они «одного поля ягоды», и доказал! А суть доказательства в том, что ни у Свидригайлова, ни у Раскольникова нет цельной веры. Молитва и гордость — две противоположности в душе человеческой, как вера и неверие, — так понимал это Достоевский.

Гордость, по Достоевскому, — тот же грех сознательного отделения личности от массы и, следовательно, от Бога. Гордый человек — неверующий человек, отсутствие Бога, пустота безверия в его душе порождают в нем болезненную тоску и желание заполнить эту пустоту хоть чем-то — хоть вещью, хоть идеей. Свидригайлов, например, хотел бы заполнить пустоту «специальностью», как он выражался, т. е. быть «помещиком», «отцом», «уланом», «фотографом», «журналистом». Интересно, что в ряду его «специальностей» оказался «отец», и эта явная несообразность подчеркивает всю безмерность тоски: ну, хоть что-нибудь! Итак, гордость Раскольникова опять же оборачивается «общей точкой» со Свидригайловым.

Гордый человек — праздный человек. «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве, — вот это решение по народной правде и народному разуму, говорилось в речи о Пушкине. — Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его». Всегда следует вспоминать эти слова писателя, когда на страницах его произведений встречаемся со скучающим, праздным человеком. Свидригайлов тоже именно в этом смысле праздный, а вовсе не по своему социальному положению. В этом смысле и Раскольников праздный, и чиновник Мармеладов праздный, — у всех у них тут «общая точка».

Раскольников, безусловно, не антипод Свидригайлова, их внутреннее сходство в грехе безбожия, гордости и праздности очевидно, как очевидно их общее страдание от сознания подобной праздности; но также, безусловно, существует между ними глубокое различие. Раскольников хотя и думал, может быть, о вечности с «пауками», но ведь и о справедливости вопрошал, и не просто вопрошал, а с «болезненным чувством». Он смеялся над собой после того, как «раба-то Родиона» просил помянуть, но ведь просил же помянуть! Он страдает всей душой, произнося новое слово», душа его вмещает холод и мрак теории и горячность истинного живого чувства. «А равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха — слова эти не из «Преступления и наказания» — из «Бесов», но мысль Достоевского, однажды явившаяся в одном произведении, обязательно перейдет и в другое, и в третье, где-то прозвучит более отчетливо, а где-то — менее.

Так, только одна глава «У Тихона» из романа «Весы» поможет ответить на вопрос, в чем заключается главное различие между Раскольниковым и Свидригайловым в «Преступлении и наказании». Тихон напоминает Ставрогину слова Апокалипсиса: «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголит Аминь, Свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю трои дела; ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст моих...», для самого Достоевского эта мысль Апокалипсиса имела огромное значение: человек, способный целиком отдаться какой-либо идее, идее-чувству (будь это даже холод совершеннейшего атеизма), скорее, обретет Бога, чем равнодушный и оттого скучающий.

Свидригайлов в «Преступлении и наказании» тоже равнодушен, скучает и только лишь тепл, и тоже не хочет быть только теплым. Не случайно он хочет в жизни найти «нечто всегдашним разожженным угольком в крови пребывающее». Но жизни самой ему не дано, он тоже сможет лишь уничтожить себя. Вот в этом и состоит главное отличие его от Раскольникова, ибо последний то холоден, то горяч, но никогда не тепл, и его, по словам Порфирия Петровича, «жизнь вынесет». Раскольникова Бог сберег, поэтому он преодолел в себе свидригайловскую гордость и праздность, свидригайловский демонизм, нашел любовь и жизнь, а значит — себя в себе.

Есть в «Преступлении и наказании» персонаж, который, подобно другим, имеет «общую точку» с Раскольниковым, только в отличие, например, от Свидригайлова или от Сони Мармеладовой персонаж этот не вызывал особого интереса у пишущих о романе. Речь идет о Катерине Ивановне — жене, а потом вдове чиновника Мармеладова. В системе образов произведения ей обычно отводится место некоего «униженного и оскорбленного» человека, бедствия которого до того доходили, что стало «уже некуда больше идти», и, в конце концов, от тех бедствий и горя она сходит с ума. Кажется, все сказано, больше с Катериной Ивановной не происходит ничего, но за тем, что с ней происходит, скрывается мысль писателя опять же о... гордом человеке. По отношению к Катерине Ивановне вроде бы подобные сопоставления неуместны — нельзя же ее, как Свидригайлова, назвать гордым и праздным человеком! Но ведь нельзя и оставить без внимания те особенности ее изображения писателем, которые в его творчестве несут в себе особый, характерный только для Достоевского смысл, — знак, отмечающий главные внутренние свойства личности. Ей «некуда идти»: «Можете судить потому, — говорит Мармеладов о ней, — до какой степени ее бедствия доходили, что она, образованная и воспитанная и фамилии известной, за меня согласилась пойти! Но пошла! Плача и рыдая, и руки ломая пошла! Ибо некуда было идти».

О гордости Катерины Ивановны в романе упоминается постоянно и даже приводится довольно пространное рассуждение на эту тему, как бы размышление о природе ее гордости. Кажется, выделенные Достоевским слова «гордость бедных» все объяснили в Катерине Ивановне — бедность всему причиной, оттого и гордость. Но своеобразие художественной манеры Достоевского таково, что произнесенное им однажды слово-знак обязательно повлечет за собой соответствующее развитие характера. «Смирись, гордый человек <...> Смирись, праздный человек <...> Не вне тебя правда, а в тебе самом», — говорит Достоевский всем удалившимся от «почвы», независимо от того, являются ли они «гордыми» и «праздными» в общепринятом смысле или только в его собственном.

Катерина Ивановна, следовательно, будет искать правды в вещах и явлениях внешних. Действительно, эти «бестолковые» поминки показаны в романе настоящим «внешним явлением», в особенности по отношению к покойнику, ибо затевались все-таки не для того, чтобы «не осудили», а что бы «показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана». На этих поминках и Раскольников превращается в совершенное «внешнее явление», должное демонстрировать скверным жильцам «особенную дружбу» к бедному покойнику, и тем самым странным образом воспринимается Катериной Ивановной в одном ряду с Лужиным которому приписывается «преданность ее семейству». Но самое главное «внешнее явление», самая главная и спасительная для гордости вещь, к которой устремлена Катерина Ивановна, — похвальный лист.

Похвальный лист Катерины Ивановны — самая яркая и самая фантастическая деталь всего «Преступления и наказания». Вначале как вполне обычная бытовая подробность он возникает в рассказе Мармеладова о своем семействе: «Медаль ... ну медаль-то продали... уж давно... гм... похвальный лист до сих пор у ней в сундуке лежит, и еще недавно его хозяйке показывала, — говорит он Раскольникову». Здесь пока еще похвальный лист вещь в ряду других вещей, еще незаметно его необычайного значения для Катерины Ивановны. Но в сцене поминок он появится снова и теперь уже отчасти «фантастично»: «Неизвестно каким образом, — пишет Достоевский, — вдруг очутился у нее в руках тот самый «похвальный лист о котором у Раскольникова еще покойник Мармеладов ... Похвальный лист тотчас же пошел по рукам пьяных гостей, чему Катерина Ивановна не препятствовала». И уже совсем «фантастично» его появление в комнате Сони, куда приносят умирающую Катерину Ивановну. «И каким образом этот «похвальный лист» очутился вдруг на постели, подле Катерины Ивановны?» — удивляется автор вместе с Раскольниковым. Ведь Катерина Ивановна вышла из дому совершенно не в своем уме, вещей она не собирала, взяла было сковороду, чтобы бить в нее вместо музыки, но и ту, вероятно, потеряла. Где уж тут уцелеть листу! Но он-то как раз и уцелел, ибо без него не существует и Катерина Ивановна, вернее, она не мыслит себя существующей.

Вот в этом и состоит ее «общая точка с Раскольниковым — она тоже «сочинительница», «фантастический и нетерпеливый человек жаждет спасения пока лишь преимущественно от явлений внешних», горда и праздна в том смысле, в каком горды и праздны и Раскольников, и Мармеладов, и Свидригайлов. Она так же удаляется от Бога, как и Раскольников в тот момент, когда усмехнулся просьбе своей помолиться за «раба Родиона»: «Что? Священника?.. Не надо... Где у вас лишний целковый?.. На мне нет грехов!.. Бог и без того должен простить... Сам знает, как я страдала!.. А не простит, так и не надо!..», — говорит умирающая Катерина Ивановна.

Человека, удалившегося от Бога, подстерегает безумие. «Сказал безумен в сердце своем: «нет Бога» (Пс. 52, 2). Катерина Ивановна непременно должна была сойти с ума, и, конечно же, не из-за «совокупности обстоятельств», а следуя логике характера «гордого» человека, по Достоевскому. Кто же у Достоевского, если он «гордый», «праздный» безбожник, — не безумен! Свидригайлов видит привидения и знает сам, что болен: «Я согласен, что привидения являются только больным: но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их нет самих по себе»,— признается он Раскольникову. И «сочинительство» самого Раскольникова, его теория, его диалектика не что иное, как бред безумца (подобная же теория в свое время сведет с ума Ивана Карамазова).

Такое понимание характера Катерины Ивановны позволяет точнее определить ее место в системе образов романа: Катерина Ивановна — одна из тех, с кем главный герой един в грехе и в смерти, но с ней же он един и в воскресении и в жизни (как один человек со всеми людьми), потому что Раскольников хотел, чтобы Бог услышал его именно в ее молитве, которую она ежедневно вслух произносит вместе с маленькими Колей и Лидочкой: «Боже, прости и благослови сестрицу Соню». «И раба Родиона», — просил он.

Исходя из философской концепции человека Достоевского — единого во множестве, памятуя, что именно таким он воплощен в художественной структуре романа, можно попытаться объяснить и «труднообъяснимого» Порфирия Петровича. Обычно его представляют неким законником и ретроградом, — что, скорее всего, и верно, только не имеет никакой связи с главной идеей о человеке у Достоевского. Как же соотносится Порфирий с концепцией «всякий за всех», не имея сюжетных связей ни с кем из действующих лиц романа, кроме одного Раскольникова?

У Порфирия, действительно, роль особая (потому и сюжетных связей мало) — он единственный, способный «сочинить» «сочинителя», т. е. Раскольникова; только лишь к этому и сводится вся его роль в романе. «Дело следователя ведь это, так сказать, свободное художество, в своем роде-с или вроде того...». За это-то самое «художество» и ненавидит Порфирия Раскольников, именно ненавидит, а не боится, ибо страх возмездия за преступление не столь уж велик в нем, уязвлена в нем гордость «сочинителя», которого самого «сочиняют». Раскольников исчислен, измерен и определен Порфирием, отчего самолюбие его страдает безмерно.

В «художествах» Порфирия выявляется внутренняя сущность не столько «сочиняемого» им Раскольникова, сколько самого Порфирия Петровича. Уже в том, что он так увлечен «художеством», разбирая чужую душу по черточкам, есть некий знак. Да, таков он и есть и такова его «общая точка» со всеми, кому в романе «идти некуда». Путь, с ясной целью и в то же время не имеющий конца,— один, это путь к Богу. Оттого Соне, например, всегда есть куда идти, даже концом романа путь ее не завершен. Так же точно и Раскольников, обретая жизнь, обретет и незавершаемый путь. Порфирий, например, — человек законченный. Он сам о себе эти знаменательные слова произносит: «Я знаете ... законченный человек, закоченелый человек-с». А законченному человеку, конечно же, «идти некуда», потому и узнается в нем свидригайловское стремление к тому, к чему привязаться было бы можно, хотя бы по привычке.

Многое в Порфирии Петровиче от «гордого» человека, очень многое, даже, может быть, более, чем во всех других героях «Преступления и наказания», и, главное, он сам сознает это вполне отчетливо. Словно о нем сказано Достоевским: «Он пока всего только оторванная, носящаяся по воздуху былинка. И он это чувствует и этим страдает, и часто так мучительно!» Он «петербуржец» в том характерном смысле, который видел писатель в этом понятии, и не случайно отчество имеет Петрович (само имя Петр для писателя всегда значимо). Не случайно он холостой и бессемейный, даже «бездомный» — совсем без «почвы» показан Достоевским. А доказательством тому, что Порфирий это чувствует и этим страдает, служит его напутствие Раскольникову, произнесенное с затаенной грустью «законченного» человека, который видит перед собой того, кто «веру иль Бога найдет», кто горяч, а не только лишь тепл, как сам он теперь: «Кто я? Я поконченный человек, больше ничего. Человек, пожалуй, чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кой-что и знающий, но уж совершенно поконченный. А вы — другая статья: вам Бог жизнь приготовил (а кто знает, может, и у вас так только дымом пройдет, ничего не будет)». Этим «и у вас» открылся весь Порфирий, за союзом «и» он сам стоит, и он хотел «живую жизнь», веру и Бога найти, да только все «дымом прошло».

В человеке, по Достоевскому, должна быть «общая точка» с другими людьми не только в «гордости», болезни сознания, «цивилизации» (которую в современной писателю России символизирует город-призрак без «почвы» — Петербург), но и в непосредственных ощущениях, в любви и в вере — такого человека «жизнь вынесет». У Порфирия, например, нет «общей точки» с человеком непосредственных ощущений или была, но утратилась — дух «цивилизации», дух Петербурга пересилил. У Раскольникова — есть: он един с Соней в ее вере, с Катериной Ивановной в ее молитве, един с Мармеладовым, когда тот надеется на прощение грешников, забыв на мгновение о своем «некуда идти»: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите скоромники!» И выйдем все, не стыдясь, и станем». Человек — «горд», отмечен печатью первородного греха, ибо восхотел иметь все свое от себя, творить мир вне Слова. Но человек также заключает в себе образ и подобие Божье и, если не утратит его, несмотря на «гордость» и «праздность», найдет в себе силы смириться, найдет себя во всех с любовью и найдет себя в себе, то обретет «живую жизнь».